В программе Радио Свобода "Поверх барьеров - Российский час" актер Виктор Сухоруков расскажет о секретах актерского мастерства – и о том, почему он может сыграть даже табуретку, не говоря уже о Павле I, Никите Хрущеве и людоеде из кинофильма "Антикиллер".

– У меня секретов нет. Рассказываю, как на белой скатерти раскладываю. Здесь все просто. Школа Станиславского – сегодня я могу дерзко заявить, хотя ее и любят где-то в Америке, – мне не то, чтобы чужда: мне кажется, что она лицемерна, немножечко притворна, придумана, теоретична. По системе Станиславского играть нельзя. То, что предлагает Станиславский, как мне кажется сегодня, отвергает само слово ''игра''. Мне больше нравится ответвление Михаила Чехова. Я в процессе жизни и работы над ролями полюбил слова ''действие'', ''поступок'', слово ''вдруг''. Если есть слово ''вдруг'' – значит, можно что-то сочинять вокруг. Как камушек в воду бросаешь и идут круги по воде, так и работу над ролью по системе Станиславского надо начинать с берега. Как театр с вешалки – так и роль с берега. А я начинаю смотреть на роль с удара камушка о воду – от узких кругов к более широким, и так далее.

Для меня чувства – как бы гарнир к поступкам. Я – актер поведения, актер поступка, актер действия. Так мне хочется; по крайней мере, я к этому стремлюсь. Как я работаю над самим образом? Отталкиваюсь ли я от жестов, мимики, каких-то штрихов, пластики? Конечно, да, но это не главное. Рассказываю схему – берите, пользуйтесь, все дарю. Мне предлагают роль. Я ее читаю и – на женском уровне интуиции (хотел сказать – ''бабьем'') – начинаю чувствовать роль. Интересно мне читать сценарий либо пьесу или не интересно, увлекает меня это или не увлекает, зацепило это мою эмоцию или не зацепило – все просто, все понятно. Это первый этап. Второй этап: хочется это делать или не хочется. Принял решение, начинаю работать. Беру роль и ее исследую. Как путешественник идет по географии, исследует свой маршрут, как ботаник разглядывает листочки, как хирург изучает скелет или внутренности человеческого организма – так и я беру и исследую: что, кто, как, что это за тип? Я превращаюсь в следователя. А следователь, естественно, расследует поступок; преступление – это же тоже поступок, страшный поступок. Я задаю вопросы: что он сделал, почему он это сделал, какие причины подвигли его на совершение этого поступка? В литературе это называется ''и вдруг он то-то и то-то''; и вот это ''вдруг'' я начинаю, как следователь, узнавать.

Потом мой следователь становится и прокурором, и адвокатом. Я начинаю спорить с самим собой, как бы обвиняя себя в роли и защищая. И после этого я ухожу на сторону адвокатуры. Зачем? Потому что мне теперь надо накапливать симпатию и любовь к этому персонажу. И я ищу плюсы, плюсы, плюсы... Я буду искать какие-то положительные моменты: именно любовь к персонажу (ну, пусть влюбленность) начнет высекать из моей игры обаяние этого героя. Зачем мне нужно обаяние? Чтобы привлечь к нему внимание зрителей – даже если зритель скажет: ''Ой, что это? Кто это? Что это за урод, негодяй, подлец, убийца?'' Зрители покупаются только на обаяние человека, который совершает поступки. Получается схема: исследователь-следователь-прокурор-адвокат-влюбленный. Когда этот путь пройден, возникает литература, документы – дай бог, если кинохроника, воспоминания, письма… И, естественно, фантазия. Вот так я работаю над очередным персонажем.

''Четвертая стена'', вживание в роль... Я в нее не вживаюсь, я вторгаюсь, я внедряюсь в нее. Для меня роль – как костюм, как некая оболочка. Я все держу под контролем, в том числе и свой темперамент. Если человек не управляет темпераментом, то это уже истерика. Не замечать ничего – это шизофрения. Именно поэтому я говорю, что система Станиславского немножко лукавит. Игра все равно подразумевает контроль реакции на твое поведение...

Могу ли я сыграть все? Конечно, я всего не сыграю. Но открою еще один секрет – почему мне кажется, что я смогу. В чем моя победа над ролью? Я беру ее и играю не себя, а играю партнеров. Так все просто: я хочу раствориться в партнере. Сейчас я, допустим, играю спектакль ''Царство отца и сына''. У меня жену Катю играет Ирина Гусева. Вы ее спросите – я же ее всю измордовал, истискал во время репетиций, потому что я все пытался делать через партнершу. Это все так легко и просто, и этому тоже в школе учат – искусству партнерства. И для меня это великое – ''быть в партнере'', как мы говорим. То есть, играя роль, я, оказывается, играю не роль, а обслуживаю своего напарника или своего партнера; и мне легко. Стало быть, если я ставлю перед собой задачу обслуживать других, то можно играть все, что угодно. Даже табуретку: садись на меня, я тебя удержу. Для меня качество исполнения очень важно. Можно принимать или не принимать, соглашаться или не соглашаться, но то, что я честно выполняю свою работу – это однозначно. Не быть для себя, а быть для всех, быть для спектакля. Это первый важный момент.

Второй важный момент во многом зависит от того, какой режиссер. Как бы я ни фантазировал, ни копал, ни дискутировал, ни спорил – это все на берегу, это все только в начале; а как только я в пути – я полностью доверяю режиссеру. Даже если я что-то подвергаю сомнению, то я ругаться не буду. Но обязательно – аккуратненько, хитро, может быть, даже где-то притворно, но обязательно – выведаю, можно ли это сделать иначе, потому что я с чем-то не согласен. Лучше всего, конечно, уединиться, пофантазировать и разобраться, как в кроссворде, в желаниях и в чертежах режиссера.

– Кого проще оправдать: императора Павла или Никиту Хрущева?

– Павла. Он подальше во времени, он поглубже в легендах, он – уже образ. А Хрущев для меня рядом; он – еще документ. Поэтому сложнее с Хрущевым. И кто бы знал, что я, Сухоруков, мальчик из Орехова-Зуева, буду играть таких великих исторических персонажей. Боже мой! "Фабра" "фаброй", плебей плебеем и – вдруг – царь, министр, директор завода, генеральный секретарь партии! Нужно же тоже как-то соответствовать мощи этих титулов. Но в данном случае легче Павла. А еще легче, может быть, Цицерона. И совсем легко сыграть какого-нибудь аборигена за миллион лет до нашей эры. Но и там, и там требуется адвокат. Для любви. А зачем любовь нужна даже для игры в подлеца или убийцу? Чтобы его очеловечить. Обаяние – это и есть очеловеченность.

Вспомним очень страшную фигуру из фильма ''Антикиллер'' – олицетворение зла, сгусток опасности, какой-то символ беды, а не человек. Но даже играя этого мужика, у которого распилен мозг, я попытался все равно сделать его жизнеспособным. Я защищал его от комплекса неполноценности. Мне показалось – хотя этого нет в сценарии, но я себе это придумал, – что его обижали в детстве, его дразнили. И теперь, когда он где-то съел кусок человеческого мяса, он тем самым говорит: ''Я могу, я хочу, и я это сделаю''. Конечно, это преступно в человеческом плане, но я говорю: ''Я тебе, как актер, помогу''.

Часто мне говорят: "Сделай вот так''. Я говорю: ''Погоди, не надо, давай мы не будем этого делать. Потому что сейчас, через пять секунд, мой герой совершит поступок – и люди сами поймут кто он и что он. А сейчас – не будем, не надо иллюстрировать''. Когда убийца идет на дело – он же не идет на радиостудию и не объявляет всему миру: ''Я в 11 часов иду убивать старушку''. И мы видим, что Раскольников, полуголодный студент, взял и убил. И потом он будет мучиться, страдать. И мы все равно удивимся его поступку и вместе с ним будем рассуждать, и расколемся внутри себя на оправдание и на осуждение. Но это будет потом. Самое главное – сочинять роль через поступки людей, а не заниматься иллюстрацией.

Полностью интервью с Виктором Сухоруковым - 16 сентября в программе "Поверх барьеров - Российский час"