Марина Тимашева: В сознании любителей музыки Дмитрий Шостакович – образ трагический, страдающий человек, вынужденный если не идти на сделки с совестью, то совершать поступки против своей воли. Юрий Векслер рассказывает о малоизвестных чертах личности великого композитора.
Юрий Векслер: Шостакович - как жертва, как жертва сталинского режима. Таков он и в замечательном московском спектакле Дмитрия Крымова ''Опус номер семь''. Все это, в общем, верно и фигура Шостаковича вызывает сочувствие. Этому образу соответствовали и главные сочинения композитора, прежде всего его симфонии, его масштабная, чаще трагическая музыка, о которой говорит дирижер Михаил Юровский:
Михаил Юровский: Знаете, дело в том, что ты не можешь сам перед собой поставить задачу, что я вот буду сейчас решать вселенские проблемы. Это какое-то такое странное явление, которое как бы получается само собой. То есть все, к чему прикасался Шостакович, если, конечно, говорить о серьезных его вещах, а не о том, что он называл ''косточками для собак'' или когда деньги нужны были - ''Милицейский марш'' или что-то еще. Но перед Богом и Россией Шостакович чист и все, чего он касался, становилось мировой проблемой. Шостакович в таких произведениях как Пятая, Седьмая, Восьмая, Десятая, Тринадцатая, Четырнадцатая симфонии волей-неволей оказывается как бы голосом божественных сил, которые разговаривают с человечеством о его проблемах. Потому что, скажем, ту же самую Пятую симфонию Дмитрия Дмитриевича трактуют сегодня совершенно неверно. Ее трактуют как своего рода конформизм с властью, где Шостакович как бы показывает, что он хороший, примитивно говоря. А Шостакович этого никогда не делал, он не показывал, он, наоборот, власти показал: а я жив, а я - Ванька-встанька, а я достиг, ногти в крови, пальцы стерты, а я взобрался.
Юрий Векслер: В 2006 году - это был год столетия со дня рождения Шостаковича - были опубликованы его письма 20-х и 30-х годов к близкому другу композитора музыковеду Ивану Ивановичу Соллертинскому, возглавлявшему до войны Ленинградскую филармонию. Эти письма неожиданно открыли читателям другого Шостаковича - весельчака, ирониста, человека поддтрунивающего над окружающими, например, над Всеволодом Мейерхольдом. который был в этот момент его работодателем и покровителем. Во время работы над спектаклем ''Клоп'', для которого Шостакович, по предложению Мейерхольда, написал музыку, он жил в квартире режиссера и его жены Зинаиды Райх, детей которой от Сергея Есенина - Татьяну и Сергея - Мейерхольд усыновил. И вот - из письма Дмитрия Шостаковича Соллертинскому:
10 января 1928 года. Москва. "... А здесь я живу в обстановке гениев. Гениальный режиссер, ''гениальная актриса'' (''Ах, Зинка! Как ты вчера играла. Это было гениально''), ''гениального'' композитора и ''гениальной'' поэтессы. Двое последних суть дети ''гениального'' поэта Есенина и ''гениальной'' актрисы. Мальчишка (композитор) действует мне на нервы. Тычет клавиши у рояля, а Мейерхольд говорит: ''А ведь чувствуется сразу что-то незаурядное''. Девочка читает стихи:
Кошечка играла.
Девочка плясала.
Подошел Барбос,
Укусил кошечку за нос.
Кошечка заплакала,
Собачка залаяла, etc.
Зинаида Райх сдобным голосом вещает: ''Это совершенно замечательно! Она унаследовала душистую музу своего отца. Ах, Сергей, Сергей! Ах Есенин, Есенин!''
''Молодцы ребята. Молодцы,— говорит В. Э.— Шостакович! Верно, молодцы?'' ''Верно''.
Надо отметить, что в этом письме слово гениальный не взято в кавычки только по отношению к Мейерхольду. Продолжим чтение.
Райх: ''А скажите, Дима? (так здесь меня зовут). Вот ведь Таня унаследовала талант отца; но в кого Костя пошел таким талантливым музыкантом?''
Мейерхольд: ''В тебя''.
Райх: ''Почему в меня. Я ведь актриса, а не музыкантша''.
Мейерхольд: ''Ты актриса. Ты познала до конца, что такое Слово. А там, где кончается Слово, начинается Музыка, сказал Гейне. Верно, Дима?''
Он слегка поеживается. Часто спрашивает: ''Верно, Дима? А? Что?''
Я угрюмо молчу и соглашаюсь..."
Удивляться, однако, нечему, ведь это пишет автор оперы ''Нос'' и еще одной, правда неоконченной гоголевской оперы, ''Игроки'', которую завершил после смерти Шостаковича учившийся у него польский композитор Кшиштов Майер. На мой вопрос, довелось ли ему видеть Шостаковича веселым и остроумным, Кшиштов Майер ответил:
Кшиштов Майер: Это было в 1968 году, он вернулся тогда из Репино, это был его первый день в Москве. И он считал всегда Двенадцатый квартет одним из лучших своих квартетов. И он был так счастлив, так рад, что закончил это произведение, что просто радость, счастье на его лице были непрерывно.
Юрий Векслер: ''Веселость нас никогда не покидала, писал Михаил Зощенко в ''Голубой книге''. Веселость, непобедимость духа Шостаковича явно присутствует в его театральной музыке, которую записал в Германии Михаил Юровский. Звучит марш, написанный Шостаковичем для спектакля 1932-33 года в Театре Вахтангова ''Человеческая комедия'' по произведениям Оноре де Бальзака.
Интересно, что раздражавший Шостаковича мальчик Сережа Есенин, впоследствии известный спортивный журналист и историк футбола, стал, можно сказать, полноправным коллегой Шостаковича, но не в музыке, а в качестве футбольного статистика, причем у Есенина это стало профессией, а у Шостаковича – страстью любителя. Футбол, как и азартные игры, были для него способом расправить фибры души и дать волю могучему темпераменту.
София Хентова, биограф композитора, считала даже, что без футбола Шостакович бы ''не выдержал''. Вот что писала в своей статье на эту тему Екатерина Петровская:
'' Шостакович торопится после репетиции на стадион, но все равно опаздывает. ''Десятку за билет!'' — кричит он, как будто готов отдать и полцарства, чтобы увидеть игру.
Константин Есенин вспоминал потом, что в конце 30-х — начале 40-х по всей стране под эгидой ''коллективизации'' спорта из репортажей стали вычеркивать имена забивших гол. Шостакович же усердно вел учет. А много позже — в 50-е и 60-е — он исправлял ошибки футбольных журналистов. Шостакович намеревался написать что-то вроде гимна футболу — светлого и радостного марша. Но его опередил композитор Матвей Блантер, с которым Шостакович частенько сидел на футбольной трибуне рядом. Шостакович повторял отчасти с гордостью, отчасти с завистью — ''это наш Мотя сочинил!''.
Михаил Юровский вспоминает:
Михаил Юровский: Дмитрий Дмитриевич иногда был очень азартен, это факт. Есть фотография, где он очень интенсивно болеет во время футбольного мачта. Это было в 1966 году. Мы с родителями ездили в Сартавалу, в Дом творчества композиторов. И по дороге туда, когда мы в ехали, это было в июле, нам стало известно, что у Дмитриевича Дмитриевича инфаркт. И отец поехал к нему в больницу. Приехал очень расстроенный, огорченный, в общем, пообщавшись там. А потом, судя по всему, почти через месяц после нашего пребывания в Сартавале, на обратном пути из Ленинграда в Москву, отец взял меня уже с собой и Дмитрий Дмитриевичем был уже не в больнице, а в санатории. Приехали, разыскали палату или комнату, где находился Дмитрий Дмитриевич Шостакович. И вот застали такую фигуру, которая сидела спиной к нам, укутавшись в одеяло, из под одеяла были видны довольно худые ноги, и явно шел дым. То есть Дмитрий Дмитриевич нарушал режим и курил. А причина этого была, по всей видимости, его неудовлетворённость футбольным матчем, который он наблюдал по телевизору ''Юность'' или какому-то подобному телевизору небольшого размера, в котором было не очень хорошо видно, но он очень кряхтел: ''Вот безобразие! Что же это такое за футбол?!''. И когда мы пришли он, откровенно говоря, нехотя оторвался от экрана, но потом как-то увлекся беседой и мы провели там приятные полчаса-сорок минут.
Юрий Векслер: И, в заключение, об одном малоизвестном в России произведении Шостаковича, которое стало на Западе шлягером – это вальс из сюиты, названной ''джазовой''. Он был написан по просьбе Матвея Блантера для организованного в 1938 году Государственного джаз-оркестра СССР. Я услышал этот вальс впервые в Берлине в 1996 году на концерте оркестра Джеймса Ласта, причем Ласт объявил его так: ''А сейчас произведение моего русского кумпеля, Шостаковича''. Слово ''кумпель'' –панибратский вариант слова приятель.
Это зрители огромного берлинского зала ''Дойчландхалле'' подпевают вальсу Шостаковича - немцы на концертах всегда с удовольствием поют и танцуют прямо в зале под этот вальс.
