Юрий Вачнадзе: Левана Бердзенишвили в Грузии знают все -он эдакий многоликий Янус. В политических кругах Леван известен как один из основателей Республиканской партии, президент неправительственной организации ''Республиканский институт'', в научных кругах – как профессор филологии, видный специалист по античной литературе, для широких масс он бывший диссидент, ''профессиональный'' оппозиционер, противостоявший советскому режиму и пришедшему ему на смену ''круглому столу'' во главе со Звиадом Гамсахурдия. Для бывших советских политзаключённых Бердзенишвили - товарищ по борьбе, отсидевший срок в ГУЛаге. Зрители оппозиционного телеканала ''Кавкасия'' знают его как постоянного гостя политических программ, безжалостно критикующего правящую в стране команду ''националов'' во главе с Михаилом Саакашвили. При всём этом, и поклонники, и противники Левана (а это, в основном, звиадисты) единодушно признают его поистине редкий ораторский талант и величают златоустом. На многочисленные предложения от издателей написать книгу о годах, проведенных в советском концлагере, Бердзенишвили, перефразируя чукчу из известного анекдота, всегда отвечал: ''Я не писатель, я – рассказчик''. И вдруг недавно, буквально за несколько месяцев, он написал книгу под названием ''Святая бездна'', где рассказал о своей жизни политзаключённого в лагере ЖК 385/35 в т.н. Дубравлаге - посёлке Барашево Теньгушевского района Мордовии. Книга молниеносно была раскуплена и сразу же завоевала популярность у читателей. Особенно привлекательной оказалась манера письма автора. Левана нельзя назвать ''грузинским Довлатовым'', хотя некоторая схожесть, возможно, имеет место. Однако, при этом в его письменном творчестве, как, впрочем, и в устном, значительно больше того ''весёлого трагизма'', той ''незаконной радости'', о которой, как о важной составной части грузинского менталитета, говорил в своё время Мераб Мамардашвили. Беседовать с Леваном – огромное удовольствие.

Батоно Леван, расскажите о том, как вы создавали эту книгу.

Леван Бердзенишвили: Я не писатель, я никогда ничего не писал, кроме как научных статей. На самом деле, это не мемуары из ГУЛага, хотя это касается ГУЛага, это касается моего ареста за антисоветскую агитацию и пропаганду и касается моих друзей, которых я видел и любил в политическом лагере ЖК 385/35 - так называемый Дубравлаг, очень печально известное место. Это воспоминания художественные, то есть я не воссоздавал эти воспоминания, а создавал их. Это совершенно так же, как действовали греческие авторы, которые не воссоздавали, а создавали мифы. На базе, естественно, существующих мифов. Мои персонажи - реальные люди, те 15 человек, которых я описал. Это книга не обо мне, а о людях, которых я знал на зоне. Некоторые из них могут не узнать себя, потому что это большая правда о них, чем они о себе думают или знают, это, так сказать, креативная часть воспоминаний. Это когда ты знаешь человека, но действия, которые он совершил, не совсем точно описывают его внутренний характер, поэтому ты заставляешь его действовать в другом плане, чуточку изменив маленькой правде, но, естественно, добавив что-то хорошее к большой правде.

Я не собирался писать книгу о зоне, я - человек говорящий, как и все грузины. Для них идеал это Сократ, они люди устной культуры, они люди, которые воспитывались на грузинских застольях. И я совершенно грузин в этом плане.

Я не собирался писать, но, естественно, рассказывал своим друзьям, близким, рассказывал некоторые моменты своего ареста, суда, рассказывал о людях, которых встречал. Мне говорили, что надо это записать. Я думал, может, да, может, нет, но время не настало. В прошлом году я летел в США, чтобы оттуда полететь на Кубу, выполняя очень интересную, хорошую миссию — встретиться там с диссидентами. Тайно, естественно. Сейчас уже можно об этом говорить. И в полете я почувствовал себя нехорошо. Я был не один, мы летели вдвоем, я был с госпожой Тинатин Хиташели - очень известная грузинская правозащитница. И мне стало плохо. Мы прилетели в Вашингтон, я успел взять мексиканскую визу, потому что мы летели через Мексику, и мне стало очень плохо уже в мексиканском посольстве. Через некоторое время после того, как люди, которые меня встречали, догадались, что меня невозможно просто так оставить, потому что температура поднималась и никак не снижалась, ничего не спасало, повезли меня в госпиталь, где я оказался в коллапсе - я некоторые вещи уже не помню даже. И я попал в очень известный и популярный в Вашингтоне госпиталь - ''Sibley Memorial Hospital''. Там посчитали, что, может быть, мне осталось несколько дней, а, может быть, даже несколько часов. Поэтому, когда мне дали успокоительное, очень серьезные лекарства, я уже не мог говорить, но врач почему-то почитала себя обязанной докричаться до меня на очень внятном английском языке, очень медленно, она понимала, что все-таки я иностранец, она объясняла, что придут люди забирать меня куда-то, я должен не уходить, я должен остаться, я должен бороться за то, чтобы остаться, и я должен сказать им, что у меня есть какая-то сверхзадача, какие-то человеческие вещи, которые мне надо сделать, что не время мне уходить, что я в долгу перед кем-то и перед чем-то. Я догадался, что она говорит правду - не зная меня, говорит правду, потому что я в долгу перед своими соузниками, перед людьми, с которыми я сидел.
И выписался один образ, образ Аркадия Дудкина. Это был добряк, очень простой человек с некоторыми ментальными проблемами, деревенский шут, из которого КГБ сделало очень грозного антисоветского деятеля, и которого посадили на 15 лет. Этот человек не помнил, когда он освобождается, помнил день, месяц, но не помнил года. И каждый год он требовал освобождения в этот самый день, и каждый год он атаковал здание администрации политического заключения. Но каждый год приезжала высокая комиссия из Москвы, в составе которой были академики, и они утверждали, что Аркадий Дудкин - нормальный, что он вменяем и что он должен сидеть. И каждый раз, когда это случалось, он ломал все, но ни разу его не посадили ни в штрафной изолятор, потому что, в отличие от высоких академиков, администрация зоны хорошо знала, что Аркадий Дудкин - человек невменяемый и с ним нельзя так. И этот человек вдруг стал для меня образом, перед которым я в долгу. То есть я почувствовал, что если я останусь жив, я должен описать этого человека. ''Ты в долгу перед Аркадием, потому что никто не понимает, кто такой Аркадий''. Он ничему меня не научил, он не был моим другом, но он был ''стрелок'', если вы понимаете, что я имею в виду, потому что он никогда не покупал махорку, был жадный страшно, потому что деньги ему были нужны на свободе, а он каждый раз думал, что освобождается в этом году. Поэтому он не тратил те пять рублей, которые были ему положены на курево и на чай. И он стрелял, подходил и говорил: ''Дай закурить''. Но он был человеком фантазии, он не просто приходил и говорил, он приходил к армянину и говорил, что он служил как-то у Баграмяна, Баграмян был великий полководец, очень хороший человек. И, между строк, он вдруг добавлял: ''Дай закурить''. И если армянин был не начеку, он давал, естественно, ему махорку. Но армяне его очень быстро раскусили и не давали ему махорку. Но он без паузы переходил к грузинам. Или к молдаванам. К любым. Грузинам (он хитрый был очень в этом плане) он говорил, что на самом деле Баграмян был нехороший полководец, а единственный хороший полководец советский известный был Леселидзе Вот он служил у Леселидзе, был у Баргамяна танкистом, у Леселидзе кем-то другим. Его танк летел. И вскользь он через три-четыре фразы говорил: ''Дай закурить''. И это была маленькая хитрость Аркадия.
И в этом была жестокость Советского Союза. Аркадий Дудкин был человек, который не понимал, что он антисоветчик, и который не был антисоветчиком, он был молодым 16-летним парнем, когда надел форму полицая в своей родной деревне, а потом придумал, как такой маститый шпион, легенду о себе, что он брал Берлин в составе какой-то армии, и он был вместе с Кантария (когда он с грузинами говорил, естественно, только тогда), который поднимал стяг над Рейхстагом, как он говорил ''ставил флаг над церковью'', он не понимал, что такое Рейхстаг, он видел это, естественно, только в кино. Он говорил, что никакого Горохова (он имел в виду Егорова) там не было. Кстати, это очень интересная вещь, потому что я думаю, ни Горохова, то есть Егорова, ни Кантарии там не было, какие-то другие люди поднимали, потом пришли киношники и заставили русского и грузина - вы понимаете, почему... То есть Аркадий вникал в какие-то тайны Советского Союза, которых не понимал. Он был человек необразованный, он не читал, он не писал, он почти не говорил, кроме как о куреве. Он всегда говорил о себе, как он воевал, как он сидел во Владимирской тюрьме, как Брежнев у него украл медали. Вот такой человек сидел рядом со мной. И он стал для меня таким родным, таким любимым. Никто не понимал моего отношения к Аркадию, почему я его любил, почему я его жалел, почему я ему давал половину своей махорки.

Юрий Вачнадзе: Батоно Лео, чем закончилась его жизнь а лагере?

Леван Бердзенишвили: Это очень печальный исход и, может быть, это дает какой-то ключ к пониманию моей книги. Аркадий Дудкин ожидал своего освобождения 13 мая какого-то ''Х'' года. На самом деле, он освобождался в 1987 году, и каждый год он боролся за свою свободу. А умер 12 мая 1987 года, то есть накануне своего настоящего освобождения. Это печальная история. Это ключ к пониманию моей так называемой художественной книги, потому что я описал его с юмором, я старался сделать его как можно более живым, радостным, но книга получилась очень печальная именно из-за того, что Аркадий Дудкин умер накануне своего освобождения. Я написал воспоминания об Аркадии Дудкине, которые, как это бывает у некоторых писателей, позвали из небытия других персонажей.

Я описал этих людей, человек 15. Туда попали очень интересные люди. Полный гений, всезнайка, человек, особенно повлиявший на меня - Вадим Анатольевич Янков. Он был доктором наук, математиком, топологом и он знал языки - греческий, латинский. А это моя профессия, поэтому мы очень быстро сошлись. И, я думаю, что разговоры с Вадимом Янковым решали многое для становления меня и других моих соузников. Я вспомнил, естественно, моего ближайшего друга (и там, и после), с которым я, если не ежедневно, то еженедельно имею контакт, это Михаил Васильевич Поляков. Я думаю, что самый лучший человек славянского происхождения, с которым я знаком. Это совершенно чудесный человек, без изъянов, и совершенно нормальный человек, то есть он нормальный русский, он пьет как надо, много и плодотворно. В Грузии мы не смогли его напоить, что вызвало печаль многих кахетинцев. И он долгое время жил в США, мы там тоже встречались, он только что вернулся в Россию. Этот человек раскрылся совершенно неожиданной стороной. Он был замкнут, он не был бонвиваном, он совсем не был похож на меня. У нас была превосходная дружеская пара, несмотря на мой очень кавказский темперамент и на его очень петербургский, северный темперамент, который даже трудно этим словом назвать. На зоне были запрещены любые картежные игры, но нарды были допущены. Как они неестественно играли в нарды, наши северяне, то есть петербургские - Поляков и Донской! Играют в нарды и что-то непривычное в этом. Они играют, знаете как? Он говорит: ''Пять и четыре''. Играет пять и четыре. А тот говорит ''Три и один'', и играет три и один. А мы подходим, кавказские - я, Рафик Папаян, Генрих Алтунян - настоящие джигиты с Кавказа, которые знаем, как надо играть в нарды, и объясняем, что так играть нельзя. ''А как надо?'' - спрашивают они. Они очень быстро догадались, как надо играть в нарды. Надо обозвать камушки какими-то нехорошими словами, надо обозвать противника (совершенно непонятно почему, но надо, это так положено), и надо не просто ставить камушки, а энергично их бросать и ломать эту доску. И вдруг они догадались, в чем смысл нардов. Не в том, чтобы провести эти камушки в какую-то сторону, а выражать эмоции, то есть самовыражаться. Это - любовь с использованием камушков.

Юрий Вачнадзе: Батоно Леван, за что сидел Поляков?

Леван Бердзенишвили: Поляков сидел за антисоветскую агитацию и пропаганду. Он, будучи главным инженером в большом издательстве, завладел новейшей технологией - ксероксом - и заставил рабочих ночью печать антисоветскую литературу в огромных количествах — Солженицына, Сахарова и все, что можно было. Он может попасть в ''Книгу рекордов Гиннеса''. Это был человек, который был объявлен во всесоюзный розыск в течение одного года и восьми месяцев. И в КГБ его искал по всему Советскому Союзу и не нашли в течение почти двух лет! И в это самое время он побывал и в Грузии, и в Армении, то есть по всему Советскому Союзу. Его арестовали лишь потому, что ему надоело скрываться - он взял и записался под своей фамилией в главную библиотеку страны, имени Салтыкова-Щедрина, и работал там. Это очень интересный человек, он тоже всезнайка, но, самое главное - это человек очень глубоких убеждений и очень сильных чувств. Он меня научил, как надо опасаться телеграмм, потому что многие получали телеграммы: ''Милый, я нашла другого человека, прости''. И так далее. Телеграммы все писались в КГБ. Этот человек мне напоминает грека Зорбу из американского фильма, для которого рушится все, а он никогда не теряется и старается заново начинать жизнь. Он очень большой мой учитель в этом плане. Я, естественно, там упомянул своего брата, в Грузии его хорошо знают, упомянул, Георгия Хомизури, очень интересного русскоязычного человека. И мне удалось упомянуть и написать теплые слова о Генрихе Алтуняне. Генрих Оганесович Алтунян это, наверное, лучший человек, самый добрый человек, которого я видел вообще в моей жизни, я даже не могу представить, как человек может быть таким. Он был военным человеком, он был майором, он бы дослужился и до генерала, это был выдающийся человек, выдающихся способностей. Это был человек, армянин, которого избрали в Раду на Украине, он победил в Харькове. Это совершенно чудесный человек. Многие его знают - Радио Свобода посвящало ему передачу, когда он неожиданно умер пять лет тому назад.

Юрий Вачнадзе: А за что он сидел?

Леван Бердзенишвили: Это была его вторая ходка. За антисоветскую агитацию и пропаганду. В первый раз он сидел, и тогда считал себя настоящим ленинцем, в отличие от своих угнетателей, а оттуда он вышел ярым антисоветчиком. А потом он был с совершенно чудесными людьми, с академиком Сахаровым, с генералом Григоренко и, естественно, его посадили. Тем более, что он был военный человек, у него рейтинг был очень высокий среди заключенных, потому что он отбыл наказание не только на зоне, но и в тюрьме, в крытке так сказать, и он к нам приехал из Чистополя.
В случае Алтуняна никакой ''креативной'' правды не было, я написал только то, что было, потому что нечего было добавлять, это был такой открытый человек. Единственное - он не знал одного армянского писателя очень хорошего, тбилисца по происхождению, я имею в Агаси Айвазяна, который написал чудесный рассказ ''Евангелие от Авлабара''. Название не нравилось грузинам - какое ''Евангелие Авлабара'', это значит, что они претендуют Авблабар? А на самом деле это совершенно не проармянская или прогрузинская, не политическая вещь, это о любви, очень интересный рассказ. Я был первым, кто рассказал это Генриху Алтуняну. И он был рад, что я, грузинский человек, объяснял ему высоту армянской литературы.
Я назвал свою книгу '' Святая бездна''. Я имел в виду слова Гегеля, который говорит, что в полном свете так же невозможно что-то увидеть, как и в полном марке. И я имею в виду, что это была бездна, это был мрак, но в этом мраке был свет, и эти люди были этим светом. Вообще-то сам я не печальный человек, как у меня вышла печальная книга я не знаю, но там нет скорби, это такая легкая грузинская печаль, после которой обычно мы выпиваем за жизнь.

Юрий Вачнадзе: Моя встреча с Леваном Бердзенишвили состоялась в канун его отъезда в Соединённые Штаты. Леван выиграл стипендию Рейгана и Фассела и отправился на полгода читать лекции на политические темы в Вашингтоне и Нью-Йорке. Для великолепного знатока античной литературы и античных языков работы в Грузии не нашлось.