Дмитрий Волчек: Гость радиожурнала ''Поверх барьеров'' — писатель Эрик Журдан. Приёмный сын классика французской литературы Жюльена Грина, Журдан известен прежде всего благодаря цензурному запрету, с которым столкнулся его первый, написанный, когда автору не было еще 17 лет, роман ''Порочные ангелы''. Эта книга, в 50-е годы признанная безнравственной, не публиковалась почти 30 лет. Главное произведение Журдана — трилогия ''Милосердие'', ''Бунт'', ''Кровь'' — было написана в 1984 году, всего за 29 бессонных ночей. Если не считать участия в подготовке нескольких томов собрания сочинений своего приемного отца, Журдан всегда демонстративно игнорировал литературную среду. Он публикуется преимущественно в небольших издательствах и почти не дает интервью. Исключение он сделал для Маруси Климовой; правда, отказался фотографироваться. И зря: в свои 72 года Эрик Журдан сохранил красоту, пленявшую тех, кто знал его в юности.
Маруся Климова: Должна сказать, что мне стоило большого труда найти ваши книги в Париже. В результате я обнаружила их только в специальном магазине, торгующем эротической литературой. А вы сами осознаете некоторую обособленность своего положения во французской культуре?
Эрик Журдан: Да, я всегда жил в стороне от всех, и всегда отказывался входить в какую-либо систему. Я не участвую в литературных тусовках, не особенно люблю писателей, поскольку они только и делают, что плетут интриги, а творчеством не занимаются. К тому же, меня вообще не очень интересует 20-й век. Я много читаю Стендаля, Лакло, Бодлера, Рембо, Лотреамона. В этом смысле я так и остался прошлом, но по одной простой причине – те, кого я назвал, писали на великолепном языке, и их никто еще не превзошел с точки зрения стиля. А всякие клодели, и те, кто пришел после, вызывают у меня скуку.
Маруся Климова: То есть современная литература вас не интересует?
Эрик Журдан: Абсолютно. Мне она не интересна, порой у меня просто опускаются руки и после прочтения четырех страниц я говорю себе: "Боже мой, почему я должен тратить свое время на чтение подобного?" И хочу вам сразу сказать, что у меня даже совсем нет друзей среди писателей. Правда, я обожал своего приемного отца, Жюльена Грина. Но я обожал его еще и за то, что он писал с той страстью, которая, вероятно, досталась ему от Уитмена, Эдгара По и других выдающихся американских писателей. При этом он писал на прекрасном французском – очень простом и чрезвычайно выразительном.
Маруся Климова: Как получилось, что именно Жюльен Грин стал вашим приемным отцом?
Эрик Журдан: Когда мне исполнилось 16 лет, я так ужасно себя вел, что моя мать окончательно пришла к выводу, что из меня не выйдет ничего путного. Она была очень дружна с сестрой Жюльена Грина Анной, прекрасной женщиной, и как-то пришла к ней и сказала: ''Что мне делать с моим мальчишкой? Если он будет продолжать в том же духе, то добром это не кончится, он может наделать много глупостей. Может быть, вы с братом могли бы на него как-то повлиять? Хотя бы просто попытаться?''. Так меня представили Жюльену и Анне. А я был тогда просто очарователен, как, впрочем, и все в 16-17 лет. Но по-настоящему я вошел в их жизнь, когда мне исполнилось 20. После того, как полностью провалился на одном экзамене в Оксфорд, поскольку в тот момент не испытывал ни малейшего желания продолжать учебу. К тому времени у меня появилось уже достаточно много влиятельных друзей. И вот однажды я пришел к Жюльену Грину на улицу Варен, где у него была роскошная квартира. Прекрасно обставленная, с огромным количеством книг, среди которых были Пеги, Монтерлан, Сартр, Клодель, Пруст. А я, помню, осмотрев все эти книги, довольно отвязно заявил ему: "У вас совершенно нечего читать". Он мне на это ничего не ответил, а я продолжал разглагольствовать в том же духе до тех пор, пока, наконец, он не сказал мне: ''Ладно, скажи лучше, как ты хочешь выйти отсюда – через окно или через дверь?''. А поскольку мы находились на четвертом этаже частного особняка, то я вдруг понял, что он совершенно не шутит, и предпочел немедленно ретироваться через дверь. Однако за дверью я упал на пол и разрыдался. Я понял, какую непростительную глупость я только что совершил. Минут через пятнадцать он тоже вышел и обнаружил, что я лежу на полу. Он сказал мне: ''Ну ладно, забудем об этом, но только чтобы я больше не слышал от тебя подобной ерунды''. И тех пор я стал вести себя в его присутствии гораздо скромнее и сдержаннее. Вот видите, какое влияние может оказать авторитетный человек на неокрепшее мальчишеское сознание!
Маруся Климова: И что же вы такого особенного сделали, что ваша мать стала искать кого-то, кто бы согласился вами заняться?
Эрик Журдан: Просто моя мать чувствовала, что долго не проживет, а если я останусь один – бог знает, что могу натворить. В то время я вел крайне разгульную жизнь. Моя мать мне как-то даже сказала, что при таком образе жизни я вполне мог бы повесить красный фонарь на дверь квартиры.
Она говорила мне, что ни к чему хорошему это не приведет, опасалась за мое будущее. Поэтому неплохо было бы, чтобы нашлись люди, которые объяснят мне, что в жизни есть и другие вещи. И, в конце концов, я это понял.
Маруся Климова: И все-таки Жюльен Грин был католическим писателем, вел очень замкнутый образ жизни, а усыновление вполне взрослого юноши, да еще с сомнительной репутацией, со стороны должно было выглядеть довольно двусмысленно. Вероятно, это событие вызвало скандал?
Эрик Журдан: Нет, не было никакого скандала – все было сделано очень скромно. Просто было опубликовано официальное объявление в газете. Хотя должен вам сказать, что многие люди меня и так недолюбливали, потому что я всегда держался особняком. А то, что меня усыновил Жюльен Грин, поставило меня в еще более обособленное положение. Поскольку в парижском обществе сразу же решили, что я сделал это, чтобы добиться известности. И это меня ужасно насмешило. Поскольку я пошел на это только из-за любви. И я, действительно, очень сильно его любил, ибо это был исключительный человек, редкой доброты. Он действительно был очень замкнут и был католиком. Хотя его родители были протестантами. Жюльен происходил из очень родовитой американской семьи. По одной линии он был потомком генерала Ли, а по другой – потомком Вашингтона. По этой причине в его квартире на улице Вано одно время даже стояла очень красивая историческая кровать с балдахином, сделанная по личному заказу Джефферсона. Эту кровать он впоследствии подарил одному своему знакомому поэту. Но сам Жюльен был католиком и очень верующим. И вы знаете, он меня очень любил. В то время я был очень хорош собой. Кроме того, ему всегда хотелось иметь ребенка. Так что это было очень важно для него. Правда, для того, чтобы меня усыновить, ему пришлось дождаться сперва смерти моей матери, а затем и смерти моего отца. Потому что я ему сразу сказал, что очень люблю своего отца и ничего не буду предпринимать, пока тот жив. Так что он смог усыновить меня только после того, как умер мой отец. Все это заняло где-то два года. Когда он узнал, что мой отец болен, он сразу начал заниматься оформлением документов, и, в конце концов, моя фамилия стала Грин. Однако это не помешало мне сохранить все имена, которые были у меня до того. Я даже написал об этом целую книгу, которую вы, конечно же, не читали - она называется ''Три сердца''. Мне кажется, эта книга для меня едва ли не самая важная. Потому что это история моего отца, моей матери и меня самого в трех частях. И я там рассказываю все, о чем сейчас рассказал вам, не открывая главного, естественно. Самое главное ведь всегда находится на заднем плане. А свою самую первую книгу ''Порочные ангелы'' я написал, когда мне было шестнадцать с половиной лет. С ней у меня было много проблем, поскольку ее сразу же запретили. В течение 29 лет на эту книгу было наложено два запрета. Но она была опубликована тайно, в подпольном издательстве. Потом книга была переиздана, ее перевели в Америке и на другие языки. С тех пор эта книга переиздавалась 19 или 20 раз.
Маруся Климова: Повлиял ли Жюльен Грин на ваши первые литературные опыты?
Эрик Журдан: Он даже не знал, что я опубликовал книгу. Он узнал об этом только через два года.
Маруся Климова: И как он отреагировал?
Эрик Журдан: Он на меня никак не давил, а сказал только одну вещь: ''Если я был на твоем месте, то не стал бы начинать с такой книги, потому что ты полностью закрываешь перед собой двери издательств''. А я ответил: ''Ну что ж, ничего не поделаешь, тут уж как получится. Найду других издателей''. И действительно, впоследствии я нашел других издателей. Странно, правда? К тому же, по-моему, это совершенно неважно. Кажется, еще Гораций говорил, что маленькие книги имеют свою судьбу. Могу только добавить, что и великие книги тоже.
Маруся Климова: Насколько я знаю, запрету вашего первого романа ''Порочные ангелы'' предшествовало громкое судебное разбирательство...
Эрик Журдан: ''Порочные ангелы'' были запрещены в 1956 году, но меня самого не преследовали, поскольку я был слишком молод. К тому же меня защищали несколько очень известных в то время адвокатов – Поль-Бонкур, бывший премьер-министр, пожилой господин, и Пьер Декав, отец Люсьена Декава, первого члена Гонкуровской академии, который говорил - вы можете запретить книгу, но не приговаривайте этого юношу к тюремному заключению. Так что процесс вскоре прекратили.
Маруся Климова: Вы всегда старались держаться вдали от других литераторов, однако вхождение в семью такого известного писателя, как Жюльен Грин, невольно приблизило вас к центру культурной жизни Парижа. Кого из французских писателей вам довелось встретить?
Эрик Журдан: Знаете, я видел далеко не всех писателей, с которыми был знаком мой приемный отец. В частности, я никогда не видел Мориака, Монтерлана, Кокто. Я, действительно, мог бы встретить их в молодости, но, как я уже сказал, я всегда сторонился людей. Помню, однажды мы шли с отцом по улице, и нам навстречу попался Андре Бретон, который поклонился моему отцу и в знак приветствия снял шляпу. Они познакомились в Нью-Йорке во время войны. Бретон очень любил Жюльена. А Жюльен говорил про него: ''Этот господин чрезвычайно обходителен и пишет на прекрасном французском. Как жаль, что он так ничего толком и не написал!''. Забавно, не так ли? Все сюрреалисты ведь делали массу громких заявлений, выпускали манифесты, но за ними так ничего внятного и не последовало.
Однажды я видел Камю, который, правда, как писатель меня совершенно не интересовал. Но Камю очень любил моего отца. Однажды, когда мы шли с отцом, Камю остановил его, чтобы поговорить, а я как обычно шел в трех-четырех метрах позади. Напротив, на улице Варен, находилась лучшая в Париже химчистка, хозяином которой был месье Блондо. И он как раз проходил мимо, и подошел ко мне и сказал: ''Боже мой, если бы у меня был фотоаппарат! Только представьте себе – ваш отец говорит с Альбером Камю, чуть подальше у газетного киоска Роже Нимье беседует с Де Мервилем, который в то время был министром иностранных дел. В пятидесяти метрах поодаль Арагон идет вместе с кем-то – не помню его имени. А с другой стороны стоит Джин Сиберг со своим мужем Роменом Гари. И я бы тогда сделал фото и завтра же продал его в ''Пари Матч''. На что я заметил ему: ''Конечно, но вы забыли о девятом – то есть обо мне''.
А он мне и говорит: ''Ну вас мне пришлось бы продать в скандальный журнал''.
Маруся Климова: Может быть, вы были знакомы с Жаном Жене, которого я переводила на русский?
Эрик Журдан: Я видел Жана Жене всего один раз на улице Мсье – напротив кинотеатра ''Пагода''. И он мне совершенно не понравился. У меня тогда были близкие отношения с одним человеком, у которого был магазинчик напротив ''Пагоды''. Однажды я зашел поздороваться со своим приятелем, и там как раз находился Жан Жене. Он был небольшого роста, с короткой стрижкой и постоянно оглядывался по сторонам, чтобы понять – узнали его или нет. Уже только одно это сразу оттолкнуло меня от него. Раз уж ты стал таким знаменитым, тебе должно быть наплевать на окружающих. И, кроме того, он стал говорить вещи, которые мне совершенно не понравились. Так что я предпочел удалиться. Хотя тот мальчик, которого звали Жан-Луи Капитэн, хотел меня ему представить. Кажется, это было в семьдесят восьмом году. И еще один забавный факт. Прошло несколько лет, Жене уже умер, и я как-то направился в ''Плеяду'', потому что мой отец издавался в ''Плеяде''. И там, у директора, которого звали Люк Прадье, я застал довольно симпатичного юношу, который оказался наследником Жана Жене. Помню, Прадье сказал мне тогда про него: ''Это невероятно, но он ничего не подписывает. Я даже не знаю точно, как его имя. Но он периодически приходит сюда за деньгами, которые ему сразу же дают''. И это действительно было довольно странно. Единственный наследник Жене, который никогда ничем не интересовался, был абсолютно равнодушен к тому, что именно там собираются издавать, никогда никого ни о чем не спрашивал, а просто приходил и молча брал деньги. Плюс ко всему, он даже не умел писать. Хотя внешне он был довольно симпатичный. Странно, не правда ли?
Маруся Климова: А кто еще вам запомнился? Фуко, Барт, Батай?...
Эрик Журдан: Могу я быть с вами откровенным? Я терпеть не могу Мишеля Фуко. Начнем с того, что, когда я его впервые увидел, он показался мне ужасным уродом. А для меня внешность всегда имела огромное значение, к тому же тогда я был гораздо моложе его. С Фуко у нас совершенно не сложились отношения. И потом, когда он был болен, он ведь ничего не делал, чтобы обезопасить своих друзей. Некоторые мои знакомые считают, что это не так. Но мне говорили, что он делал жуткие вещи. Был ведь Эрве Гибер, которого я также не очень любил, однако, его заразил Фуко. А вот Жиль Делез был очаровательным человеком. Помню, я судился с одним издателем, который публиковал мои книги, но не заплатил мне. Я позвонил Делезу, который мне сказал: ''Я сейчас же напишу вам большое письмо для суда''. И благодаря этому письму я выиграл процесс. Но я так и не успел его отблагодарить. Через 15 дней я узнал, что он выбросился из окна. Вот как сильно он страдал! Он был очень сильным человеком. Я ведь его даже ни разу не видел, а только разговаривал с ним по телефону, но он сразу же мне помог. Я уже по его голосу почувствовал, какой это замечательный человек. Это невозможно объяснить, такие моменты!
Маруся Климова: Какие у вас отношения с русской литературой?
Эрик Журдан: Я был знаком лично только с одним русским писателем, точнее, это мой отец его знал. Однажды мой отец получил письмо из Посольства Франции в России, в котором его просили помочь в одном деле, поскольку его все уважают, и он к тому же американец, а в то время холодная война пошла на убыль. Дело в том, что у Пастернака был зять, сын которого страдал аутизмом, и ему необходимо было лечение в Париже. И тогда мой отец написал письмо Брежневу. Ответ пришел через 15 дней. Зятя Пастернака звали Вадим Козовой, и он прибыл в Париж со своим мальчиком, которому было 14 лет. Его жена и другой сын остались в Москве, а ему разрешили остаться во Франции на 6 месяцев. Мальчика передали на попечение женщины, которая занималась такими детьми, у нее неподалеку было заведение под названием ''Этьен Марсель''. Этот мальчик часто приходил и к нам, на улицу Вано. И, ко всеобщему изумлению, он говорил только с моим отцом. Он как-то догадался, что именно отец помог ему приехать во Францию, поэтому тот был единственным человеком, с которым мальчик согласился общаться. Ребенок был совершенно необыкновенный. Он интересовался буквально всем и однажды сказал удивительную вещь: "Я верю только в доброту". Это странно для такого маленького мальчика, не так ли? Не знаю, что с ними стало. Когда мой отец умер, я получил письмо от Козового, но больше никогда с ним не встречался. Я знаю, что он так и остался в Париже, но я никогда о нем больше ничего не слышал. Мой отец подарил ему французские словари, множество книг, а также ту самую кровать, которая некогда принадлежала Джефферсону. Кровать была с балдахином, и мне это не нравилось, поэтому он и решил ее отдать. Но мне ее было даже жалко, потому что она была очень красивая.
Маруся Климова: А каких русских писателей вы читали?
Эрик Журдан: Я обожаю Гоголя! Это просто моя страсть. Также обожаю Лескова. Очень люблю Достоевского, но не все. Я не люблю у него ''Дневник писателя'', который мне кажется очень нудным. А вот ''Братья Карамазовы'' - чудесная книга. Возможно, даже лучшая. Вы знаете, я опубликовал три книги, которые назывались ''Милосердие'', ''Бунт'' и ''Кровь''. И французская пресса - главным образом, правда, в провинции, а не в Париже - написала, что впервые открыла во Франции русского писателя. Но я не русский! Во мне течет баскская и галльская кровь. И немножко тирольской. Так что это такая смесь. Но я совсем не русский. Но поскольку действие книги происходит в Литве, многие начинают думать, что это как-то связано с Россией.
Маруся Климова: Что вы думаете о гей-культуре?
Эрик Журдан: Я о ней ничего не думаю, поскольку считаю, что никакой гей-культуры не существует, а есть просто культура. Если вы хотите написать что-либо о геях, вы вправе это делать, но сексуальная ориентация писателя не имеет для меня никакого значения.
Маруся Климова: И все же гомосексуальность часто ставит писателя в положение изгоя, заставляет его вступать в конфликт с обывательскими, буржуазными ценностями...
Эрик Журдан: У меня нет никакой власти, поэтому я не могу ничему противодействовать, но я могу поступать так, как хочу. Я думаю, что это просто дополнительная свобода. В греко-римской истории с этим не было никаких проблем, в эпоху Возрождения это тоже не было проблемой. И во времена английского ренессанса это не было проблемой - я обожаю этот период. Также обожаю итальянский ренессанс. Правда, здесь есть один нюанс. Если вы были хорошего происхождения, то вам все позволялось. Но если вы были скромным ремесленником или рабочим, то вас за такое могли и повесить. И это нельзя назвать нормальным. Потому что в сексуальность не может зависеть от социальных различий. В книге ''Три сердца'' я описал свое происхождение. Я являюсь полностью незаконнорожденным ребенком. У моих родителей не было родителей. И это объясняется в книге. Мой отец был галлом и баском по происхождению. Но я никогда не имел отношений с этими влиятельными галльскими семьями. У меня был друг в Англии, который женился и имел наглость мне сказать: ''Мы снова увидимся, когда я разойдусь с женой''. А я ответил ему: ''Адам, мы никогда не увидимся. Потому что, если ты способен ждать этого, то ты меня не любишь''. Я больше никогда его не видел, хотя он потом и развелся. Он посвятил мне все свои книги. Кстати, он приходится внуком польскому королю. Очаровательный человек. Со стороны матери я тоже потомок старинной итальянско-австрийской семьи из Тироля. Но у меня с ними уже давно нет никаких отношений. Разве что меня похоронят в семейном склепе при церкви в Австрии. Мой отец уже там лежит. Хотя я и сомневаюсь, что меня согласятся туда положить, если они вдруг читали мои книги. Тем не менее, мое имя уже даже выгравировано на могильной плите. Несколько лет назад я ездил туда с друзьями, и они были просто в шоке. ''Твое имя - на могильной плите! Почему?''. Да потому что здешний епископ решил, что если уж там будет мое имя, то мне потом не смогут отказать в захоронении. Возможно, так оно и будет. Хотя в современном мире все настолько нестабильно, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца...
