Анна Качкаева: Кому-то, вероятно, покажется неожиданной сегодняшняя моя вечерняя тема на фоне событий на Манежной площади. Я представлять вам буду молодых режиссеров, победителей Фестиваля документального кино "Артдокфест". Но мне так не кажется, потому что эти молодые барышни, - одной 20, другой 30, одна студентка, другая работает на телевидении в "Вестях-Москва", - собственно, представители того самого поколения, которое на площади выходит и на улицы сегодня. Они снимают, в том числе, и про своих современников. Мне кажется, что мы вполне можем с вами поговорить не только об их успехах и документальных картинах, но и о них самих, и их ощущении сегодняшней жизни.
Итак, я вам представляю победителя "Артдокфеста" Юлию Панасенко, картина - "Outro" (это музыкальный термин, значит - завершение произведения, выход, знак конца) - это фильм-хроника умирания молодой онкологической больной Светланы. И лауреат фестиваля София Гевейлер, студентка, снявшая фильм "Трамвайный проспект" - фильм тоже, в общем, о женской доле, о любви, о детях, о несовершеннолетних мамах, у которых самих не все в жизни было сладко, и вот они стали мамами и пытаются обрести опору, в том числе, в собственных маленьких детях. Все это снималось в Питере, в кризисном центре.
Не могу не начать про то, что происходило и происходит сейчас на улицах Москвы. София, как я понимаю, когда ехала на фестиваль, попала в историю, когда высаживали из метро...
София Гевейлер: Да, я каталась в метро в течение получаса, не понимала, что происходит, потому что не объясняли, просто говорили, что поезд идет обратно. Я думала, что какой-то взрыв, а потом из интернета узнала, что случилось.
Анна Качкаева: Юлия, а вы как доехал до закрытия фестиваля?
Юлия Панасенко: А я взяла такси.
Анна Качкаева: А какие-то у вас есть ощущения по поводу того, что вы видели и с чем пришлось столкнуться?
Юлия Панасенко: А какие здесь могут быть ощущения, когда опять сдвигаются все акценты и все смыслы? Трактуется ведь все не так, как есть на самом деле, и рассматривается совершенно однобоко и неверно. С одной стороны, уже многие ждут, когда же, наконец, хоть кто-то начнет что-то говорить, когда кто-то выступит против того, что происходит. Но меня совершенно убивает другое, что опять все всплывает в каком-то контексте против кавказцев, против людей других национальностей.
Анна Качкаева: Но это ведь очень удобный способ канализировать агрессию.
Юлия Панасенко: Я не люблю говорить о политике, я в ней плохо разбираюсь и не хочу в нее лезть. Не женское это занятие. Но, на мой взгляд, то, что сейчас происходит, это очередная пакость. И я считаю, что если уж мы хотим говорить о свободе, если уж мы хотим, наконец-то, отказаться от нашего рабского какого-то менталитету, когда мы можем есть дерьмо ложками и молчать до тех пор, пока с тобой что-то не случится, и то не факт, что вякнешь, вот до тех пор мы не можем вообще ни о чем говорить.
Анна Качкаева: То есть у вас есть общее ощущение, что достали?
Юлия Панасенко: Оно есть не только у меня. Мне кажется, оно есть у большинства. Только вот эти фанаты - это все не при чем. Я не хочу быть с ними, я не хочу быть в этой толпе, я вообще не хочу, чтобы где-то проливалась кровь, чтобы были жертвы, но то, что творят сейчас с народом, та степень загнанности, которая сейчас существует в стране, она, конечно, заставляет задуматься о многом. И просто я думаю, что вращаюсь в такой среде, где много творческих людей, где люди, я надеюсь, мыслящие и чувствующие. Хотя я нисколько не хочу принижать тех, кто не относится к искусству, с этим не связан. Я чувствую, что скоро опять начнут все уезжать. И уже много об этом говорят.
Анна Качкаева: Ваши ровесники.
Юлия Панасенко: Да. Они не хотят жить в этой стране, им страшно здесь рожать детей.
Анна Качкаева: София, ваши ощущения от происходящего?
София Гевейлер: А я, наоборот, хочу жить в этой стране, хочу рожать здесь детей и хочу бороться за то, чтобы у людей появлялось это чувство какой-то внутренней перспективы.
Юлия Панасенко: А как ты бороться собираешься? Не провозглашать, а бороться.
София Гевейлер: Мне кажется, каждый должен бороться на своем уровне. Мое дело - бороться на уровне создания фильмов, на уровне говорения о проблемах, на уровне трогания людей через экран.
Юлия Панасенко: Да, только наши фильмы почти никто не видит.
Анна Качкаева: Да, это отдельная история. Но у вас нормальное 20-летнее ощущение того, что можно что-то поменять.
Юлия Панасенко: София права, можно что-то поменять, просто не такими методами, которые сейчас провозглашаются.
Анна Качкаева: А есть ли ощущение в вашей студенческой среде вот этого межэтнического конфликта?
София Гевейлер: Ощущение есть, потому что мы живем среди людей, ходим в магазины, ездим в метро. Тем не менее, есть уже сложившееся представление об этих людях. У меня есть свое мнение, которое я пытаюсь прививать другим людям, пытаюсь этим мнением делиться. Не всегда получается. Большинство людей думают, что живут только сегодня и только сейчас, они не думают, что есть завтра, есть год впереди, и есть какая-то ответственность за свои поступки, дела, слова. И я вот думаю об этом и свою позицию выстраиваю, исходя из того, что мне нужно жить дальше, и сегодня не последний день.
Анна Качкаева: Скажите, а вы бы попробовали снять кино про этих ребят на Манежной площади? Они вам интересны как герои?
Юлия Панасенко: Если честно, мне нет.
Анна Качкаева: Ни с какой стороны?
Юлия Панасенко: Ну, если только как-нибудь посмотреть на это, постараться посмотреть на это...
Анна Качкаева: Но ведь эта проблема есть, вы же не можете это отрицать.
Юлия Панасенко: Конечно! Но я вас уверяю, что уже снимают, и не один человек, и будут эти фильмы. И есть у нас документалисты, которые в этом жанре очень хороши, и они не прошли мимо всего этого. Меня как-то больше другие темы трогают. Хотя я за этим наблюдаю, мне это интересно, и я не могу не сопереживать тому, что происходит. Но они неинтересны мне как герои.
София Гевейлер: Я соглашусь, у меня тоже, наверное, немножко другой диапазон интересов. Но мне это интересно, потому что это современная Россия и так или иначе от этого зависит наше будущее.
Анна Качкаева: От того, как эти люди будут себя вести, и что они будут делать.
София Гевейлер: Конечно. Поэтому мне эта тема кажется очень актуальной, и я с удовольствием буду смотреть такие фильмы, и, возможно, даже поучаствую сама.
Юлия Панасенко: У всех свои взгляды.
Анна Качкаева: А зачем вообще снимают кино документальное? Вы сами говорите, что картин ваших не видят, бороться ими трудно. Это исключительно самовыражение?
Юлия Панасенко: Вы знаете, я думаю, что здесь песенка-то старая. Затем, зачем раньше и писали, и снимали, и играли, и рисовали. Потому что не могу не делать. Понятно, что всегда ты делаешь это в надежде на то, что услышишь отклик и найдешь своего зрителя, если говорить о кино, это все естественно, так и должно быть, но поверьте, когда документалисты бьют себя слишком уж сильно в грудь и кричат, что они хотят изменить мир, обратить внимание людей на какую-то там суперпроблему, - это все, конечно, отчасти правда. Но правда заключается еще и в том, что человек просто там самовыражается.
Анна Качкаева: Может быть, в вас все больше говорит человек, которые работает на телевидении, где к документальному кино, мягко говоря, спокойное отношение?
Юлия Панасенко: Я для телевидения кино не снимаю принципиально, и никогда этого не делала. Поэтому я здесь чувствую себя совершенно спокойно. А то, что там творится в плане документального кино, в общем, это все печально.
Анна Качкаева: София, а вы зачем снимаете документальное кино?
София Гевейлер: Я понимаю, что я, наверное, еще много чего в жизни могу, кроме документального кино, но когда я сняла этот фильм, мне стали писать люди разные, разные отклики. И одна девушка нашла меня в социальной сети и написала: "Ты знаешь, я два месяца не говорила со своей матерью. Я случайно попала на этот показ - и я простила, и попросила прощения". И я понимаю, что вот эти полгода съемок стоили того. И вот для этого я снимаю.
Анна Качкаева: Любопытно, что ваши фильмы так не похожи друг на друга, но все они - про мам и про любовь. И говорят, что фильмы снимают в основном про себя. Юлия, в фильме, который вы сняли, про Светлану, которая уходит из жизни, там где про вас?
Юлия Панасенко: Начнем с того, что у нас было очень много совпадений в жизни, и я за эту тему взялась, пережив лично в своей семьей подобную историю, поэтому я прекрасно знала, что такое рак, и как человек от него уходит, и с какими примерно мыслями и чувствами он сталкивается перед тем, как перейти в другое пространство. Поэтому мне, с одной стороны, было не страшно окунуться в эту тему, потому что я это уже пережила. И я ей многое рассказывала о том, как это было с моим очень близким человеком, и в общем-то, мы некую такую подготовку проводили к тому, что должно было скоро случиться, когда мы поняли, что это неизбежно. А поняли мы это не сразу, у нас была очень долгое время надежда на то, что все будет хорошо. Поэтому в данном контексте я, может быть, изначально даже не для зрителей это делала, а для нее.
Анна Качкаева: В фильме есть пронзительный совершенно кадр... Ну, во-первых, она долго скрывает диагноз от матери, приезд матери - это тоже, безусловно, ровно, как вы говорите, София, кто-то, посмотрит эти кадры и подумает о матери и что такое любовь. Но вот отец, который гладит лицо, шею, руки уходящей уже взрослой девочки, но уходящей, - это, конечно, совершенно фантастическое... и слово неправильное, потому что оно пронзительное очень чувство. Я даже не про нее. Понятно, что вы были рядом с ней, знали Светлану, и она вам разрешила. А родители - как они к этому отнеслись? Или им уже было не важно, что вы присутствует рядом с камерой?
Юлия Панасенко: Ну, во-первых, это была ее воля, которую она тут же по приезде маме выразила. И мама не могла здесь уже никак вмешиваться, потому что Света распорядилась впускать меня во все ситуации, которые я посчитаю нужным снимать. И поверьте мне, очень многое я сама не решилась зафиксировать, и была страшная неделя, когда ей было совсем плохо, и я ни разу не взяла в руки камеру. Я была с ними, я приходила, но я не сняла ни одного кадра. И когда эта агония завершилась, просто был действительно очень сложный период, связанные с болями, с галлюцинациями, когда она пришла в себя, она не чувствовала времени, и она меня спросила: "Сколько это длилось?" И я ей сказала: "Неделю". А она меня спросила: "Ты снимала?" Я говорю: "Ну, ты что. Нет, конечно. Как я могла это снимать?" И она, мне кажется, даже разозлилась на меня. Она сказала: "Надо было снимать". И позвала маму в комнату и сказала: "Мама, если Юля захочет, ты не препятствуй". Потому что я хочу, чтобы этот фильм был правдивым. Но, понимаете, и без того уже сейчас очевидно, что он и так пронзил людей. И слава богу, что я тогда не сняла, потому что, может быть, у меня бы сейчас, как у режиссера, было искушение взять эти кадры. И слава богу, что у меня их нет, и не знаю, какие высшие силы благодарить, что я не использовала какие-то материалы, которые у меня были, для фильма. Потому что это все, безусловно, тяжело. Что касается мамы, она меня приняла, и в общем-то, у нас замечательные отношения, хорошие. Что касается папы, он вообще такой очень не от мира сего человек, он верит в энергии, во все вот эти вот трансцендентальные вещи, и конечно, в тот момент, у него был всего лишь один день, чтобы попрощаться со Светой, но ему, честно говоря, было вообще все равно, кто рядом, что происходит.
Анна Качкаева: Они не видели еще фильма?
Юлия Панасенко: Нет, они не видели. Они его увидят на днях, они ждут.
Анна Качкаева: А вот друг, который появляется в кадре, он молчаливый, и она, держась за него, входит в воду - это, видимо, ее последнее купание. Он, как я понимаю, был на премьере картины.
Юлия Панасенко: Да, конечно, на показе он был, я его пригласила.
Анна Качкаева: Ничего не говорил, молчал?
Юлия Панасенко: Он очень сдержанный человек, и я представляю, как ему было тяжело, но когда фильм закончился, он подошел, поблагодарил, попросил копию и сказал, что очень здорово, что этот фильм теперь есть. Ну, собственно, ровно то же самое говорят все остальные друзья Светы. Несмотря на то, что им было можете себе представить, как тяжело видеть некоторые кадры. Поэтому я сейчас живу с абсолютным ощущением, что все сложилось правильно, и у меня нет никаких сомнений, которые были изначально, а нужно ли этот фильм показывать. И столько людей подходили после фильма и хотели говорить об этом, потому что каждый увидел свое что-то. У кого-то любимый умер от рака, кто-то не может никак примириться с родителями - это сплошь и рядом. Одна женщина подошла и вообще меня поразила невероятно, потому что в конце фильма у меня там бабочка улетает, и она подошла ко мне и сказала: "Вы знаете, у меня три года назад дочь умерла, и к нам тоже в годовщину ее смерти прилетала бабочка". И эта женщина подарила мне книгу, в тот момент я не успела сориентироваться, а эта книга оказалась, собственно, об этой дочери, и в ней были ее стихотворения, ее фотографии, ее дневники. И, в том числе, были строчки о бабочках, почему-то белых. И на следующий день я списалась с мамой ее, и она мне прислала фотографию той бабочки, которая к ним прилетала. Вообще, про бабочек очень многие стали говорить, что к людям они действительно прилетают в какие-то сложные моменты. В общем, как-то все не просто так.
Анна Качкаева: Да, это правда, не просто так... В вашем фильме, София, вроде бы больше жизни, но, тем не менее, ее зыбкость тоже абсолютно угадывается. Потому что трагедии этих девочек, одну из которых отец бросил, другую мама выгнала, другая освободилась, а отец убил человек и сидел... В общем, они сами мамы. Вы сама еще совсем девочка, как вы на тему-то вышли, как вы их к себе расположили?
София Гевейлер: Ну, моя мама родила меня достаточно рано, поэтому мне эта тема близка. И поэтому я искала героинь, которые бы могли воплотить эту тему на экране. Я нашла этот приют, довольно долго боролась за их доверие, и надеюсь, что не подвела их. Много разговоров идет о том, что это все-таки черное кино, у которого нет вариантов развития. Мне так не кажется. Как Швейцер сказал: знание мое пессимистично, но вера моя оптимистична. Так и в этом фильме - на общей картине распада маленькие мамы, так или иначе втянутые в этот распад, когда перед ними встает выбор, они все-таки делают выбор в позитивном плане, они дают жизнь, несмотря на все те препятствия, которые встают перед нами. И для меня, как для режиссера, это очень важно, потому что каждый день в России делается 5 тысяч абортов - это по официальной статистике. По неофициальной - примерно 12 тысяч. Если прикинуть, 12 тысяч человек - это такой средний город, областной, в России. И я просто представляю, что каждый день не становится города. Мы не даем шанса людям, шанса влюбиться, назвать кого-то мамой, услышать, чтобы его назвали мамой, шанса заняться любовь с кем-то. И меня это пугает.
Анна Качкаева: Это ощущение безнадежности не связано с вами девочками, которые очень стараются быть мамами. Просто это ощущение такой обыденности драмы, когда за спиной нет опоры, рядом нет опоры, мужики все непонятно какие, ясно, что их папы и друзья их бросили, считали возможным не находиться рядом с ними, и рядом нет родителей, и, в общем, не работы, и это такой возраст, когда ты сам про себя ничего не понимаешь, а тут уже рядом дети. И финал, когда вы про них про всех рассказываете, - одна в коммуналке из пяти комнат, другая в бараке, третья еще где-то вот с этими младенцами, - вот о чем я говорю, что обстоятельства жизни здесь и сейчас не оставляют при всех разговорах о национальных проектах, о том, как нам надо мамам помогать, почти им шанса. Вопрос - что дальше? Не будут ли эти дети такими же, как их мамы? Чем вас эти героини поразили или убедили, что это не так?
София Гевейлер: Они меня и поразили, и убедили своей жизнестойкостью, я бы так сказала. Потому что мне трудно себе представить, как бы я себя повела в этой ситуации. Я сейчас могу говорить что угодно, но когда дойдет до дела, я не знаю, что будет со мной. Вот с ними это произошло, у них не было никакого опыта, тем не менее, они сделали выбор в пользу жизни. Хотя жизнь до этого их учила, что нужно делать по-другому, нужно отстаивать только свои интересы. А по государственному закону, если девочка рождает до 18 лет, у нее нет опекунов, то ребенка отправляют в Дом малютки, и она его может забрать, если ей 18 лет, если у нее есть жилье, и она зарабатывает два прожиточных минимума, но для них это реально сложно. И этот приют им помогают, а потом они остаются как бы выброшенными, ими не интересуются.
Анна Качкаева: Хочу сказать слушателям, что девочек в этом приюте - восемь, больше там не могут приютить. И через какое время, София, они должны его покинуть?
София Гевейлер: Через год.
Анна Качкаева: Да, и через год - следующие восемь. На фоне ваших тысяч абортов. Это к разговору о том, что политикой мы не интересуемся, но политика сильно интересуется нами.
София Гевейлер: Проблема в том, что если бы восемь человек на каждый город было. Это есть в Петербурге, в Москве это существует всего два года, и в Нижнем Новгороде, в Великом Новгороде - это большой вопрос и как это развито. Тем не менее, прошло полтора года, я наблюдаю дальше за их жизнью, и у одной из них полноценная семья, она вышла замуж, воспитывает двоих детей. Другая сейчас работает, а весной собирается поступать в университет. Скажем прямо, она собирается стать режиссером документального кино, и я ее всячески поддерживаю.
Анна Качкаева: То есть вы ее вдохновили.
София Гевейлер: У третьей, может быть, чуть менее позитивная история, но, тем не менее, все втроем они развиваются, и я в них верю.
Анна Качкаева: Одна из них пишет стихи, и в вашем фильме звучат строчки. И она не очень явно, но проговаривает смысл, близкий... То есть им вот была дана не та свобода, которая навязана народу. Потому что не марку пива надо выбирать, - ну, я упрощаю, грубо говоря, - а другую свободу. Вот они что про это думают, какую свободу, свободу чего?
София Гевейлер: Она прямо в стихотворении говорит, что после работы пойти вместе гулять, заквасить летом хлебный квас...
Анна Качкаева: То есть такие традиционные ценности.
София Гевейлер: Понимаете, для нас с вами это традиционные, мы что-то помним с детства, а у них не было этого, и для них это какие-то ценности... традиционные ли они для них - это большой вопрос.
Юлия Панасенко: Скорее, наоборот, недостижимые, может быть, в какой-то степени. Это как мечта.
Анна Качкаева: То есть мечта о простом женском счастье, как сказали бы, традиционно опять же, - для них это и есть ценность. То есть это не связано ни с какими ценностями вседозволенности? Или они отрицают эту свободу?
София Гевейлер: Мне кажется, что сейчас слово "свобода" поменяло как-то свой смысл. Мы так долго боролись за свободу, что то, что раньше понималось под словом "свобода", сейчас это совсем не то, что сегодня значит свобода. И мне кажется, что нам всем нужно бороться не за свободу, в том числе по отношению к маленьким мамам, а за сострадание. Сегодня свобода для меня в сострадании, я бы так сказала.
Анна Качкаева: Юля, вы ведь тоже снимали фильм, в том числе, про свободу...
Юлия Панасенко: Я снимала больше фильм про освобождение. И я согласна с Софией абсолютно, что сострадание необходимо нам сегодня, его катастрофически не хватает, как чистого воздуха, в Москве. Это факт! Не случись со Светой того, что с ней произошло, может быть, мы бы продолжали так долгие годы жить - каждый в своей клетушке, и не обращать друг на друга никакого внимания. Это же на уровне домов, подъездов начинается.
Анна Качкаева: То есть эта история что-то и с вашей жизнью сделала.
Юлия Панасенко: А по-другому и не может быть. Когда вы в чью-то судьбу входите вот так вот, это не может вам не тронуть. Если нет каких-то меркантильных целей, конечно. Поэтому это неизбежно. А что касается фильма, да, скорее, это было про освобождение - освобождение и от тела, и от тех обид и тех, может быть, ошибок, которые человек совершил в своей жизни и пришел с сознанием этого к финалу.
Анна Качкаева: Вы обе, в общем, снимаете портретные картины. В вашем случае, Юля, три картины - все они про людей, про их путь, про их обстоятельства, про их попытку быть людьми в разных обстоятельствах. Хотя первый ваш герой, он такой саморазоблачающийся. В вашем случае, София, девочки что-то ощущают, но меня все время зыбкость их существования при просмотре не покидала. Сейчас, рассказывая об их движущейся судьбе, вы говорите, что они более крепко стоят на ногах. Если говорить о ваших современниках, сверстниках, что еще вам в них интересно, что вам кажется важным показать?
София Гевейлер: Вы говорите про зыбкость жизни маленьких мам, но сейчас все общество, особенно молодые люди - они стоят на очень зыбкой почве, происходит какая-то, на мой взгляд, глобальная инфантилизация общества. Мы почему-то все ходим в 3D, нам это гораздо интереснее, чем какие-то человеческие реальные истории с болью. И мы ходим туда не со своими детьми, а сами. Мужчины носят розовые вещи. Я считаю, что это реальная проблема - то, что люди, достигая какого-то определенного возраста, перестают развиваться, внутренняя воля куда-то уходит, и они начинают молодеть. Вот, мне кажется, сегодня это проблема, и об этом нужно снимать кино. Мне очень нравится фраза Годара: "Кино - это хранилище страдания". И я сейчас вижу очень много фильмов, где кино - это не хранилище страдания, а хранилище порока.
Анна Качкаева: Что вы имеете в виду? Приведите какой-нибудь пример.
София Гевейлер: Знаете, мой бы фильм можно было назвать "хранилищем порока", если бы в нем не было надежды. Вот это фильмы без надежды для меня.
Анна Качкаева: Юля, вы не так категорично смотрите на молодое поколение и на меняющуюся ситуацию или у вас тоже мрачные ощущения по поводу современников?
Юлия Панасенко: Да нет у меня мрачного ощущения по поводу современников. Меня, несомненно, какие-то вещи очень сильно печалят. Меня печалит то, что мужчины перестают быть мужчинами, и на каждом углу с женщинами любого возраста всплывает эта тема. Мне кажется, это действительно очень серьезный сигнал и диагноз, когда 30-летние молодые цветущие женщины говорят о том, что скоро мужчина вообще будет не нужен, банк спермы уже готов, и зачем они нужны... Ну, да, для удовольствия, для любви, но они даже на это уже не способны порой. Не в обиду мужчинам, есть еще и нормальные, но они куда-то деваются. Может быть, сами женщины отчасти в этом виноваты. У меня есть ощущение смуты в нашей стране, у меня есть ощущение сгущающихся красок, ощущение страха в глазах людей.
Анна Качкаева: Страха чего? Страха за будущее?
Юлия Панасенко: Когда мы говорим о страхе за будущее, в первую очередь, если каждого человека копнуть, это страх за себя, свою семью и своих близких. Только потом мы можем говорить обо всем остальном. Если человека бьют на улице, и другой проходит мимо, он почему это делает? Потому что он за себя боится. И это нормально, это не должно быть предметом осуждения. Потому что я думаю, что у каждого свой порог страха или бесстрашия. И люди боятся все того же самого - остаться без крова и без любимых людей, без денег. По сути-то, если уж по правде говорить. И то, что сейчас происходит в городе у нас, это очень большая, мне кажется, разыгранная карта. Несмотря на то, что я лично разговаривала с вдовой Свиридова, и она лично мне сказала, что он, в общем, не являлся фанатом.
Анна Качкаева: А кем он был?
Юлия Панасенко: Да он был нормальным мужчиной. То есть то, что подтянулось к этой истории потом, на мой взгляд, это уже какая-то профанация происходящего.
Анна Качкаева: Егор Свиридов - это, собственно, погибший молодой человек, после гибели которого это все и случилось.
Юлия Панасенко: Да, на него напали люди, как мы говорим, кавказской национальности, да, это печально, это неправильно, но то, что теперь ребята вышли на улицу и начали проходящих мимо азербайджанцев быть, по-моему, это вдвойне неправильно. Ребята, если вы уже боретесь за что-то, так вы будьте выше, а не бейте морды тем, кто идет мимо!
Анна Качкаева: Кстати, мужчины бьют морды, закрывая лицо, на улицах, а в метро отстаскивают этих молодчиков женщины. Женщины защищают и кричат: "Не позорьте!" Значит, нам есть чего бояться, но все не так страшно. Вот вагоны метро, где люди не давали измываться...
Юлия Панасенко: Понимаете, когда человек пребывает в страхе, когда он становится коллективным, им проще управлять. Нас пытаются сбить, нас пытаются опять превратить в каких-то дрожащих животных. Но я очень надеюсь, что не получится.
Анна Качкаева: Как вы думаете, документальное кино как про это можно снять, чтобы было так же пронзительно и понятно, как в вашей истории со Светланой или так же тревожно и тоже понятно с вашей истории с маленькими мамами?
Юлия Панасенко: Мне кажется, что через судьбу. Естественно, это не должна быть эта масса и закадровый текст, которые повествует о том, что было в этот день или в эту неделю. "Начало декабря. На улице такой-то убили Егора Свиридова. Это были пятеро неизвестных..." - и потом начинается вся эта раскрутка и муссирование. Конечно, это должно быть не так. Конечно, это должно быть как-то по-другому. В данной ситуации, конечно. через боль и страдания. Мне бы другой вариант понравился - если бы это было ироничное, очень смелое, очень даже, выражаясь нашим сленгом, стебное кино - оно было бы более правильным и имело бы большую силу.
Анна Качкаева: То есть вы считаете, что на такую взрывоопасную тему можно стебаться?
Юлия Панасенко: Я думаю, что кое-кого протянуть уж точно стоит.
Анна Качкаева: А вы бы как попробовали это ощущение, новое для нас, страха и тревоги передать? Тоже через судьбу?
София Гевейлер: Мне кажется, это ощущение страха и тревоги для нас, к сожалению, не новое. И я все больше прихожу к тому, что, наверное, нужно брать каждого конкретного человека и смотреть, почему он это делает. Потому что при всем распаде в каждом человеке все-таки остается что-то нетленное, что движет им. И если на каждого человека посмотреть с позиции сердца, то тогда, мне кажется, можно только разобраться в этой ситуации. Потому что правда без любви есть ложь.
Анна Качкаева: Московская область, Рафаэль, мы вас слушаем.
Слушатель: Добрый вечер! Я был на фестивале, и на меня большое впечатление произвел фильм Юлии "Outro". И у меня вопрос. Как вы считаете, возможно ли на современном центральном телевидении хотя бы где-то за полночь показывать ваши фильмы?
Юлия Панасенко: Я-то считаю, что возможно, конечно. Эфир можно наполнить чем угодно, как страхом и ужасом, так и чем-то более любопытным. И, честно говоря, у меня до сих пор нет ответа на вопрос, почему руководители федеральных каналов, которые уже очевидно столкнулись с проблемой, когда их перестали смотреть... Многие люди отказываются от телевизора. Я не имею в виду пожилых людей, которые составляют им этот самый рейтинг, это смешно, я имею в виду наше поколение, более старшее. Отказываются, не смотрят телик! Если они хотят вернуть зрителя, сделали бы линейку в 11 вечера, показывали бы они эти авторские фильмы. Что сложного-то? Чего они боятся?
Анна Качкаева: Ну, это так же, как чего они боятся, когда не ставят первой новостью историю с Манежем. Это все, в общем, из одного ряда.
Юлия Панасенко: Я понимаю, что они, наверное, не поставят никогда в эфир фильм Полуниной "Революция, которой не было", но, допустим, фильм Софии чего не показать?
София Гевейлер: Поддерживаю.
Анна Качкаева: Особенно в контексте национальных проектов.
Юлия Панасенко: Да. Пусть покажут. Пусть людей хоть за душу, за сердце затронет то, о чем можно хотя бы как-то говорить, если уж на то пошло.
Анна Качкаева: Ну, да, если нельзя про левых и про лимоновцев. Хотя фильм Полуниной тоже бы имело смысл показать, - может быть, меньше было бы вируса революции в этом во всем.
Юлия Панасенко: Я считаю, что показывать такие фильмы на телевидении возможно, это реально, но не с точки зрения руководителей каналов.
Анна Качкаева: А вы сами снимали, на свои деньги фильм?
Юлия Панасенко: Слава богу, у меня была своя камера, и хорошие у меня есть друзья, которые дали мне микрофон.
Анна Качкаева: Но вы сделали все сами.
Юлия Панасенко: Да.
Анна Качкаева: Это видно по титрам. А вам, София, министерство все-таки помогло, у вас есть грант на такие учебные работы?
София Гевейлер: Вот эта работа - дебют, это первый курс, поэтому все это снималось, к сожалению, на "мыльницу" и без каких-либо денег.
Анна Качкаева: Тем не менее, с точки зрения зрелища и большого экрана ваш фильм вообще замечательный, у него и объем есть, и воздух - я имею в виду фильм Юлии. А у Софии - чуть более минималистский, в ЧБ.
Юлия Панасенко: А ты сама снимала и как оператор?
София Гевейлер: Мы снимали напополам.
Анна Качкаева: А вы считаете, София, что ваш фильм смотрели бы по телевизору, нынешнему телевизору?
София Гевейлер: Я думаю, что в обоих фильмах, которые мы сейчас обсуждаем, есть какие-то конкретные проблемы, которые стоят на первом плане, но есть еще ряд проблем, которые могут затронуть каждого. И поэтому я считаю, что это подходит для телевидения, это будет интересно людям, и каждый что-то найдет свое. И я бы очень хотела, чтобы это состоялось, люди это увидели.
Юлия Панасенко: Меня пугает в нынешнем подходе к документальному кино с точки зрения телевизионщиков то, что они почему-то решили, что люди, если нет закадрового текста, каких-то разжевывающих деталей, что люди не поймут. Понимаете, они решают за людей: если мы зрителю покажем фильм, где все плавно, текуче, на глазах разворачивается какая-то история без дикторского повествования, то вы что, это слишком сложно! Вот это самое страшное. А зрители даже знать не знают, что за них, оказывается, решили, что они это не поймут.
Анна Качкаева: Я так понимаю, что ваш фильм, Юля, показывали и на "Святой Анне", и в Петербурге, но нигде не показывали ни в каких программах, вот "Кинотеатр Док" обычно делает такие просмотры - не было. Все только для закрытых, профессиональных, фестивальных просмотров - так получается.
Юлия Панасенко: Вы знаете, документалисты любят шутить, что такая тусовочка собирается каждый год и показывает фильмы - "как я провел это лето" (смеются).
София Гевейлер: Вот сейчас Сергей Валентинович Мирошниченко, мой мастер, он сделал, я считаю, такой глобальный шаг - появилась программа на "Культуре" "Смотрим и обсуждаем".
Анна Качкаева: Он у меня здесь был, и мы обсуждали ровно этот проект в программе "Смотрим телевизор". И я говорила: замечательно, что, наконец, вы это сделали, спасибо товарищу Хотиненко. Хотя мне там не сильно симпатична кинематографическая молодежь, которая невероятно архаична и чрезвычайно какая-то, я бы сказал, косноязычная. Но бог бы с ней. Но там русских-то фильмов не показывают!
Юлия Панасенко: Вот о чем я и хотела сказать. Это единственный вопрос, который у меня к ним есть. Все остальное - без вопросов.
Анна Качкаева: Хотя картины показывают хорошие.
Юлия Панасенко: Отличные картины! И слава богу, что люди их смотрят у нас. Но почему русское кино не показывают, Мирошниченко не говорил?
София Гевейлер: Это только начало пути, и я думаю, что все еще впереди.
Анна Качкаева: Да, он сказал, что для него очень важно было пробить вот эту вот историю с западным кино, чтобы не было этого закрытого забрала. Потому что там темы, которые на государственном телевидении в русском кино обсуждать сложно, а вот, например, через историю боксеров в нацистской Германии и американского партнера можно обсуждать тему мифиста, тему служения режиму, не служения режиму. То есть это такие контексты и ассоциации. Может быть, дозреют и будут показывать и ваши фильмы.
Юлия Панасенко: Дай то бог!
Анна Качкаева: Спасибо Юлии и Софии, победительницам "Артдокфеста"! Я с вами прощаюсь!
