В своей сегодняшней беседе поэт и критик Георгий Викторович Адамович говорит о зарождении и чудовищном развитии, так называемого, ''культа личности'' в Советском Союзе. Тема его, конечно, почти неисчерпаема, и только немногие историки и комментаторы коммунистической революции склонны были тотчас же после разоблачений Хрущева все объяснять непонятно как возникшим и эпизодическим культом личности Сталина. Но даже некоторые коммунисты, в частности, покойный Тольятти, понимали, что это явление сложное и что личность Сталина, несмотря на редкое соединение в ней самых отрицательных качеств, прежде всего, полной аморальности, мании преследования и мании величия, что личность Сталина - это только один из элементов культа личности. Свободы слова и свободы высказывания в Советском Союзе никогда не было, но никогда не было и того раболепного и буквального повторения всего, что говорил Сталин, никогда не было такого бесстыдного пресмыкательства перед, так называемым, вождем, как в период культа личности. И перед всяким, кто говорит о периоде культа личности, возникает несколько вопросов, на которые нужно найти ответ. Но, передаем микрофон Георгию Викторовичу Адамовичу.
Георгий Адамович: Первый из этих вопросов, возникающий естественнее других, таков: был ли сталинский период исторической случайностью и могло ли его не быть? Ответ в большой мере зависит от того, признать ли Сталина верным учеником, последователем и продолжателем Ленина. А насчет этого, как известно, существуют разногласия. Однако колебания Ленина, выраженные в его последней, уже не написанной, а продиктованной предсмертной статье - ''Лучше меньше, да лучше'', - заставляют думать, что, проживи он дольше и не будь он тяжело болен, многое в нашей стране сложилось бы иначе. Заставляет думать это и установление НЭПа, вызвавшее недоумение и даже негодование Троцкого и уничтоженного Сталиным, несмотря на то, что Ленин, по собственным своим словам, установил Новую Экономическую Политику ''всерьез и надолго''.
Несомненно и бесспорно только одно: личность и психические свойства человека, в течение четверти века безраздельно правившего Россией, представляют собой случайность. Такого человека могло бы в данное время и не найтись. Существование Иосифа Виссарионовича Джугашвили, родившегося и выросшего в такие-то годы, наделенного безграничной жестокостью, беспредельной подозрительностью, самоуверенностью и огромным упорством, есть историческая случайность. Скажу еще раз: такого человека в нужный момент на руководящем партийном посту могло бы и не быть. Но отнюдь не случайность, и это надо всячески подчеркнуть, отнюдь не случайность то, что возникло вокруг.
Быстрый расцвет угодничества, лжи, сведения счетов, беззастенчивого карьеризма с необходимыми для успеха карьеры подножками, с малодушием, лестью, юркостью, пронырливостью и прочим. Для этого, очевидно, была плодотворная почва. Для этого были подготовлены условия.
Теперь все невзгоды недавнего прошлого сваливаются на культ личности. Как ни страшна была личность, приходится признать, что еще страшнее - беспрепятственное и быстрое возникновение ее культа. Ибо культ — явление, по существу, повторное, повторимое, от нового возникновения которого страна и народ не застрахованы. Культ подделывается к личности, отражает ее черты, в раболепном усердии усиливает их, забегает вперед, заранее со всем соглашаясь, всем восхищаясь, не говоря уж о том, что всему находя оправдание. В соответствие с чудовищным духовным обликом данной личности, достался в удел России и чудовищный культ.
Но как не спросить себя: а если опять единоличную власть захватит человек, пусть и не похожий на Сталина, но такой же маньяк, способный, ради достижения своих целей, уничтожить тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей? Не возникнет ли новый культ, по-другому, однако не лучшему, образцу? Не знаю, многие ли задают себе подобный вопрос в России, вероятно, содрогаясь при одной мысли о нем. Считать такую возможность раз и навсегда исключенной нельзя. Остается только надеяться и верить, что повторения не будет. Даже если по всем доходящим до нас сведениям, поползновения к возрождению сталинизма, скорее, усиливаются, чем сходят на нет.
Россия в сталинские времена молчала, и удивляться тут нечему. Россия была ошеломлена, подавлена, растеряна, о чем теперь существуют неопровержимые свидетельства. Гораздо удивительнее то, что на Западе некоторые, притом, довольно многочисленные обозреватели, писатели или мыслители на все лады и вполне бескорыстно стремились уверить сомневающихся, что сталинский строй, в сущности, оклеветан, что политические процессы мнимых врагов народа ведутся по принципам истинного правосудия и что если некоторые крайности режима, разумеется, и досадны, то все же, в целом, режим этот олицетворяет мечту человечества о социальной справедливости.
Кое-какие правдивые слухи о Сталине на Запад доходили, но с гневом отбрасывались, как злобные, реакционные выдумки. Бывали происшествия и комические. Так, в одной из парижских газет левого толка был помещен портрет Сталина, если не изменяет мне память, по наброску Пикассо. Портрет был по-своему недурен, но довольно небрежен - без орлиного взора, без необходимого величия и мощи в облике. Шум поднялся невероятный, возмущениям и протестам почитателей отца народов не было предела. Редакции пришлось каяться, признать свою оплошность и сослаться на преступный недосмотр.
Длилось такое обольщение годами, вплоть до хрущевского доклада. Обычное сравнение со внезапно разорвавшийся бомбой в данном случае ничуть не преувеличено. Доклад Хрущева, хотя и секретный, но вскоре обнародованный на Западе, действительно был бомбой, и показательно, что такие люди, как, например, Гароди, коммунист, беззаветно верящий в мудрость и в высокую порядочность Сталина, назвал день, когда он с этим докладом ознакомился, ''самым черным в своей жизни''.
Гароди был потрясен, не мог опомниться, и, конечно, в таком состоянии был не он один. Не все в утверждениях Хрущева вызвало и до сих пор вызывает полное доверие.
Например, то, что Сталин, верховный главнокомандующий, давал фронтовые директивы и вел военные операции будто бы по глобусу. Это опровергнуто не только советскими историками и свидетелями, но и таким авторитетом, как Черчилль, не питавший к Сталину ни малейшего расположения, но признававший его осведомленность в военных делах.
Однако основные разоблачения Хрущева были порядка морального, и тут, в этой области, они не могли не ужаснуть всех тех, кто склонен был верить, что коммунизм под руководством Сталина и при любых временных ошибках или отклонениях с прямого пути, ведет мир к свободе, равенству и, в конце концов, к настоящей, неподдельной человечности. К хрущевскому докладу, к его значению, длительному впечатлению, им произведенному, к встряске, им вызванной, я еще вернусь.
Стоит, однако, еще остановиться на распространенном в западных странах, так сказать, обывательском доброжелательном отношении к установленным при Сталине порядкам и той же обывательской уверенности, что недовольства в России нет и что все в стране обстоит более или менее благополучно. Конечно, обстоит иначе, чем, скажем, во Франции, Англии или в Америке, но все-таки благополучно. Едва ли не главную роль в этой уверенности играли путевые записки и заметки туристов, появлявшиеся в газетах. Записки и заметки эти бывали интересные, живописные, оттого-то западные газеты их так охотно и печатали. Было это чем-то вроде занимательной экзотики: вид московских улиц, впечатление от толпы, театры, магазины. Иногда чувствовался наблюдатель зоркий, иногда - рассеянный и поверхностный, но, в целом, к возражению не было повода.
Совсем иначе обстояло дело, едва только турист считал своим долгом сообщить о разговорах со случайными встречными. ''Довольны вы своим правительством?'' - ''Лучшего правительства нет нигде в мире''. - ''Хорошо вам живется?''. - ''Превосходно, идеально, замечательно!'' - ''Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь?'' - ''Ни в чем. У нас все есть по самым доступным ценам''.
И так далее, и так далее. Как это ни поразительно, по-видимому, редко какой турист отдавал себе отчет в том, что от первого встречного на улице другого ответа на глупые расспросы и ждать было нельзя. Иногда, может быть, сказывалась национальная гордость, не позволяющая жаловаться, изливать свою душу иностранцам. Но в огромном большинстве случаев был, кончено, страх, страх - как бы не сболтнуть чего-нибудь лишнего со всеми возможными от это последствиями.
Следует, однако, отметить, что такого рода путевые записки появлялись преимущественно до 1939 года, до Второй мировой войны. После войны возникло некоторое отрезвление. Причин этому много, причины эти разнообразные. Едва ли не главнейшая - новые, доходящие на Запад сведения о брожении среди молодежи, о преследовании неугодных правительству писателей. Прежде верить тому, что Зиновьев или, скажем, Каменев - наемные предатели и шпионы было, кончено, трудновато. Но и разобраться в предъявленных им обвинениях рядовому читателю тоже было нелегко. К тому же, и особых симпатий к этим деятелям не было. Совсем не то - какие-нибудь арестованные студенты или ученые, из-за своего недовольства объявленные сумасшедшими. Подобно тому, как когда-то умалишенным был, по приговору Николая Первого, объявлен Чаадаев, один из умнейших русских людей, тот самый Чаадаев, о котором Пушкин сказал: ''Он в Риме был бы Брут, в Афинах - Периклес''. Однако о том, как и почему былая подавленность переходит в явное брожение - в следующий раз.
