Татьянин день стал праздником студентов благодаря основанию Московского университета: 25 января 1755 года императрица Елизавета Петровна подписала указ, который способствовал бы восполнению недостатка "национальных достойных людей в науках". В 90-е годы появились сотни новых университетов, а буквально пару лет назад – научно-исследовательские и федеральные. Что же такое университет XXI века?
На вопросы Радио Свобода отвечает декан факультета социологии и политологии Московской высшей школы социальных и экономических наук Виктор Вахштайн:
– Сегодня многие университеты по своей внутренней структуре больше напоминают хороший нефтяной картель, работает тот же принцип взаимодействия между подсистемами. С другой стороны, современный университет сам по себе достаточно ресурсная точка, и ему не нужно обращаться к каким-то внешним игрокам, за исключением государства, от которого он по-прежнему очень зависим. Однако понять, где начинается и где заканчивается современный университет, крайне сложно, он может начинаться в бизнес-корпорации, а заканчиваться на радио, то есть существовать сразу в нескольких мирах.
Давайте посмотрим, что происходит с моделями самоописания университетов, и не только в России. До определенного момента – где-то до конца 19 века языки самоописания университетов, то есть те способы, которыми университет дает ответ на вопрос о том, что он собой представляет, эти языки совершенно не метафоричны. Там есть очень четкое определение миссии университета. От Ортеги до Билла Ридингсона, написавшего "Университет в руинах", по сути, проходит вся университетская трагедия ХХ века. После Второй мировой войны университет уже не может ответить на вопрос, что он собой представляет. Потому что он представляет собой слишком много. И тогда появляются новые сильные метафоры: университет как политическая партия, что дает возможность университету выступать сильным игроком в политических коалициях; университет как корпорация – метафора, которая позволяет искать общий язык с бизнесом; университет как социальная служба. В конце концов, Северная Европа и так называемый закон о третьей роли университетов, который, по большому счету, утвердил его еще и в этом статусе – миссия оказания услуг обществу. Пример тому – Финляндия, город Йоенсуу, нужно ли там создавать университет? Нужно, говорит правительство Финляндии, потому что университет – это социальная служба, и если мы не создадим там университет, то дети оленеводов поедут в Хельсинки, и через некоторое время у нас будет депопуляция северных территорий. Как предотвратить депопуляцию северных территорий? Создать там университет! И, по большому счету, главное его предназначение – не дать детям оленеводов направить свои стопы в столицу. То есть, это такое социально-инженерное решение по перераспределению траекторий, если мы говорим, что университет – это еще и фабрика жизненных траекторий.
– Но университет служил также градообразующим фактором?
– Это советская модель, связка университета и города появляется довольно поздно. Когда университеты формируются, они формируются вопреки городу. Университет – это фактически альтернативный город, он не подчиняется городским законом. Студентов университета не судят городские власти. Более того, университет предполагает себя предельно универсальным образованием, которое с городом вообще никак не связано. Потом уже, после эпохи реформации, очень сильных преобразований, университет становится действительно градообразующим предприятием, таким УГТ, университетом городского типа. Это не всегда было так. Например, есть забавный доклад Комиссии Диринга 1997 года, когда Великобритания задалась вопросом, а что, собственно, происходит с ее высшим образованием. И руководитель парламентской комиссии приходит к выводу, что университеты Англии сильно проиграли университетам Шотландии именно потому, что в Шотландии произошла связка университета и города исторически гораздо раньше. Потому что в Англии второе поколение университетов – это только 19 век, а в Шотландии, где университеты изначально начинали формировать себя как политических игроков, они возникают в крупных центрах не просто как образовательные учреждения, но именно как учреждения политического характера. Для этого нужны крупные города, и поэтому разгерметизация университетов начинается в Шотландии гораздо раньше. Оксфорд и Кембридж очень долгое время остаются закрытыми структурами. А российское образование – здесь вопрос, скорее, как оно сейчас будет герметизироваться, т.к. процесс шел прямо противоположный.
Вообще, политика в университете – тема отдельного эссе, и в Европе это гораздо более болезненный вопрос. Потому что там, особенно в парламентских республиках, университеты тесно связаны с политическими партиями, по сути, они вступают в негласные коалиции. И поскольку министерство формируется из партийных функционеров, то эти страны сотрясают скандал за скандалом. Последний громкий был, по-моему, в Нидерландах с Министерством образования, когда выяснилось, что ректор такого-то вуза получил такой-то перевод с одобрения Министерства образования, возглавляемого его бывшим заместителем. В России пока такого нет, поскольку политика не публичная и партии не выполняют той роли, которую партии выполняют в парламентских республиках, но все же трудно себе представить партию власти, в списке которой не было бы ректора МГУ, – сказал Виктор Вахштайн.
А вот что думает на эту тему директор Института развития образования Высшей школы экономики Ирина Абанкина:
– Идея новой структурной организации университетов сейчас реализуется практически во всем мире. В России было выделено три категории – университеты, академии и институты. И считалось, что самые лучшие, самые диверсифицированные, как бы классические университеты в гумбальтовском понимании – вот именно они станут университетами, и, конечно, получат более высокое финансирование. Но когда это превратилось в критерии и в аккредитацию, то из параметров аккредитации мы вдруг узнали, что надо-то всего, оказывается, не менее 7 укрупненных групп направлений подготовки. А почему нет? По семи, значит, по семи. И постепенно, за 10-15 лет, (мы-то думали, что будет 10 процентов университетов, а 90 – институтов), получилось наоборот - 90 процентов стали университетами, а 10 процентов остались институтами. Сейчас формируется новое представление об университете, в котором интегрированы наука и образование. Для нас это нелегко, потому что традиционно в России наукой занимаются академия наук и ее академические институты. Кроме того, было много отраслевых научных институтов, проектных бюро и прочего, то есть мы вообще шли по другой модели, разделенной – академической и университетской. Университетская больше ответственна за образование, академическая – за науку, научные исследования. И вот теперь университетам предписана новая роль – формирования научных школ, интеграции науки с образованием, возвращения научных результатов в образовательный процесс.
– А каким образом фундаментальная наука вдруг начнет произрастать в этих университетах? Вряд ли академики туда переместятся. Наверное, надо упразднить академию, чтобы они переместились.
– Ну, совсем упразднять, я думаю, не обязательно, но это самый главный вопрос: каким же образом вырастить научные школы в университетах, если научных школ там не было или они утрачены. Формирование, создание, выращивание научных школ – конечно, это долгая задача. Здесь нужна, я бы сказала, стратегическая политика, нужные длинные стратегические деньги. Механическое слияние вузов, потому что они близко расположены, тех или других университетов, ничего замечательного не даст, а тем более навешивание на кого-то сильного целые грозди слабых и мелких. И вообще не в размере университета дело. Дело исключительно в потенциале тех людей, которые создают научные школы и образовательный продукт, и именно их надо поддерживать.
* * *
Продолжение разговора о том, что такое современный университет - в воскресенье, 30 января, в программе "Классный час Свободы: образование и общество". Первый раз в эфире в шесть часов вечера, повторы в ноль часов и в шесть утра в понедельник, 31 января.
На вопросы Радио Свобода отвечает декан факультета социологии и политологии Московской высшей школы социальных и экономических наук Виктор Вахштайн:
– Сегодня многие университеты по своей внутренней структуре больше напоминают хороший нефтяной картель, работает тот же принцип взаимодействия между подсистемами. С другой стороны, современный университет сам по себе достаточно ресурсная точка, и ему не нужно обращаться к каким-то внешним игрокам, за исключением государства, от которого он по-прежнему очень зависим. Однако понять, где начинается и где заканчивается современный университет, крайне сложно, он может начинаться в бизнес-корпорации, а заканчиваться на радио, то есть существовать сразу в нескольких мирах.
Давайте посмотрим, что происходит с моделями самоописания университетов, и не только в России. До определенного момента – где-то до конца 19 века языки самоописания университетов, то есть те способы, которыми университет дает ответ на вопрос о том, что он собой представляет, эти языки совершенно не метафоричны. Там есть очень четкое определение миссии университета. От Ортеги до Билла Ридингсона, написавшего "Университет в руинах", по сути, проходит вся университетская трагедия ХХ века. После Второй мировой войны университет уже не может ответить на вопрос, что он собой представляет. Потому что он представляет собой слишком много. И тогда появляются новые сильные метафоры: университет как политическая партия, что дает возможность университету выступать сильным игроком в политических коалициях; университет как корпорация – метафора, которая позволяет искать общий язык с бизнесом; университет как социальная служба. В конце концов, Северная Европа и так называемый закон о третьей роли университетов, который, по большому счету, утвердил его еще и в этом статусе – миссия оказания услуг обществу. Пример тому – Финляндия, город Йоенсуу, нужно ли там создавать университет? Нужно, говорит правительство Финляндии, потому что университет – это социальная служба, и если мы не создадим там университет, то дети оленеводов поедут в Хельсинки, и через некоторое время у нас будет депопуляция северных территорий. Как предотвратить депопуляцию северных территорий? Создать там университет! И, по большому счету, главное его предназначение – не дать детям оленеводов направить свои стопы в столицу. То есть, это такое социально-инженерное решение по перераспределению траекторий, если мы говорим, что университет – это еще и фабрика жизненных траекторий.
– Но университет служил также градообразующим фактором?
– Это советская модель, связка университета и города появляется довольно поздно. Когда университеты формируются, они формируются вопреки городу. Университет – это фактически альтернативный город, он не подчиняется городским законом. Студентов университета не судят городские власти. Более того, университет предполагает себя предельно универсальным образованием, которое с городом вообще никак не связано. Потом уже, после эпохи реформации, очень сильных преобразований, университет становится действительно градообразующим предприятием, таким УГТ, университетом городского типа. Это не всегда было так. Например, есть забавный доклад Комиссии Диринга 1997 года, когда Великобритания задалась вопросом, а что, собственно, происходит с ее высшим образованием. И руководитель парламентской комиссии приходит к выводу, что университеты Англии сильно проиграли университетам Шотландии именно потому, что в Шотландии произошла связка университета и города исторически гораздо раньше. Потому что в Англии второе поколение университетов – это только 19 век, а в Шотландии, где университеты изначально начинали формировать себя как политических игроков, они возникают в крупных центрах не просто как образовательные учреждения, но именно как учреждения политического характера. Для этого нужны крупные города, и поэтому разгерметизация университетов начинается в Шотландии гораздо раньше. Оксфорд и Кембридж очень долгое время остаются закрытыми структурами. А российское образование – здесь вопрос, скорее, как оно сейчас будет герметизироваться, т.к. процесс шел прямо противоположный.
Вообще, политика в университете – тема отдельного эссе, и в Европе это гораздо более болезненный вопрос. Потому что там, особенно в парламентских республиках, университеты тесно связаны с политическими партиями, по сути, они вступают в негласные коалиции. И поскольку министерство формируется из партийных функционеров, то эти страны сотрясают скандал за скандалом. Последний громкий был, по-моему, в Нидерландах с Министерством образования, когда выяснилось, что ректор такого-то вуза получил такой-то перевод с одобрения Министерства образования, возглавляемого его бывшим заместителем. В России пока такого нет, поскольку политика не публичная и партии не выполняют той роли, которую партии выполняют в парламентских республиках, но все же трудно себе представить партию власти, в списке которой не было бы ректора МГУ, – сказал Виктор Вахштайн.
А вот что думает на эту тему директор Института развития образования Высшей школы экономики Ирина Абанкина:
– Идея новой структурной организации университетов сейчас реализуется практически во всем мире. В России было выделено три категории – университеты, академии и институты. И считалось, что самые лучшие, самые диверсифицированные, как бы классические университеты в гумбальтовском понимании – вот именно они станут университетами, и, конечно, получат более высокое финансирование. Но когда это превратилось в критерии и в аккредитацию, то из параметров аккредитации мы вдруг узнали, что надо-то всего, оказывается, не менее 7 укрупненных групп направлений подготовки. А почему нет? По семи, значит, по семи. И постепенно, за 10-15 лет, (мы-то думали, что будет 10 процентов университетов, а 90 – институтов), получилось наоборот - 90 процентов стали университетами, а 10 процентов остались институтами. Сейчас формируется новое представление об университете, в котором интегрированы наука и образование. Для нас это нелегко, потому что традиционно в России наукой занимаются академия наук и ее академические институты. Кроме того, было много отраслевых научных институтов, проектных бюро и прочего, то есть мы вообще шли по другой модели, разделенной – академической и университетской. Университетская больше ответственна за образование, академическая – за науку, научные исследования. И вот теперь университетам предписана новая роль – формирования научных школ, интеграции науки с образованием, возвращения научных результатов в образовательный процесс.
– А каким образом фундаментальная наука вдруг начнет произрастать в этих университетах? Вряд ли академики туда переместятся. Наверное, надо упразднить академию, чтобы они переместились.
– Ну, совсем упразднять, я думаю, не обязательно, но это самый главный вопрос: каким же образом вырастить научные школы в университетах, если научных школ там не было или они утрачены. Формирование, создание, выращивание научных школ – конечно, это долгая задача. Здесь нужна, я бы сказала, стратегическая политика, нужные длинные стратегические деньги. Механическое слияние вузов, потому что они близко расположены, тех или других университетов, ничего замечательного не даст, а тем более навешивание на кого-то сильного целые грозди слабых и мелких. И вообще не в размере университета дело. Дело исключительно в потенциале тех людей, которые создают научные школы и образовательный продукт, и именно их надо поддерживать.
* * *
Продолжение разговора о том, что такое современный университет - в воскресенье, 30 января, в программе "Классный час Свободы: образование и общество". Первый раз в эфире в шесть часов вечера, повторы в ноль часов и в шесть утра в понедельник, 31 января.
