Одна из самых значительных книг, изданных за последнее время в Москве – сборник прозы 40-х годов литературоведа, писателя Лидии Гинзбург. У книги, вышедшей в "Новом издательстве", три раздела – "Проходящие характеры", "Проза военных лет", "Записки блокадного человека". Большинство текстов публикуются впервые или в неизвестной редакции. Над ними в архивах работали литературоведы Андрей Зорин и Эмили ван Баскирк.
О значении Лидии Гинзбург для русской культуры говорит Андрей Зорин:
– Для меня Гинзбург, конечно, – фигура абсолютно первого ранга. Ее прозу можно любить или не любить, но невероятная монументальность замысла, фигуры, письма, абсолютная оригинальность почерка поражают воображение. В ходе работы над этой книгой самое поразительное, конечно, для меня было то, что все это было готово в 40-е годы. Новаторство этой прозы поражает даже на фоне Платонова и Зощенко.
– Поражает еще и бескомпромиссность ее оценок, в том числе этических, буквально приговоров своему поколению, тому состоянию культуры, в котором она находится. Смелость, которая представляется невозможной в те времена. Кажется, что это пишет человек не 40-х годов ХХ века, а по крайней мере 80-х годов о 40-х.
– Да, конечно. Невероятную свирепость ее оценок времени, современности, поколения и т. д. можно принять, потому что так же свирепо она оценивает себя. Она никогда себя ни человечески, ни социально не выделяет из общего ряда. И, вообще, огромный интерес этой прозы состоит в том, что ее писал человек, думавший о себе как о человеке своего времени, человеке эпохи. Я недавно опубликовал статью "Гинзбург и Ходасевич в социалистическом реализме". Кто первым сформулировал это определение? Я ссылаюсь на статью Ходасевича 1938 года, который таким образом оказывается пионером, и статью Гинзбург 1944 года, где все, что через 23 года в разжиженном виде сказал Синявский, сформулировано и названо, а еще через много лет уже стало общим местом. Но не так давно Эмили обнаружила первые записи Гинзбург об этом, относящиеся к 1934 году. В год первого Союза писателей она уже сформулировала, что такое советская литература как социоантропологический феномен. В 1934 году ей вся картина была уже совершенно ясна.
– Нельзя не сказать о том, что это проза, написанная во время войны, более того – во время блокады. Более того, вы нашли рассказ, который не был никогда опубликован, это рассказ о смерти ее матери.
– Тут много текстов, которые никогда не были опубликованы. Рассказ, вероятно, самый сильный из них. По нашей, уже разделенной многими оценке, это гениальная проза. Но здесь есть и первая редакция "Записок блокадного человека", написанная в 1943-1944 году, очень отличающаяся от окончательной, которая тоже здесь опубликована полностью и, по моему нынешнему ощущению, более сильная. С ней произошла вот какая история. Она была написана в форме одного дня блокадника. В 1962 году, прочитав "Один день Ивана Денисовича", Гинзбург стала перерабатывать рукопись. Как сказала сама Лидия Яковлевна, у произведений, лежащих в столе, появляются не только последователи, но и предшественники. Ей не захотелось идти в фарватере Солженицына. Она начала менять всю композицию, уходить от формы одного дня. "Записки блокадного человека" были потрясающим событием, когда были опубликованы. Но, по-моему, первый вариант, который мы здесь публикуем, сильней.
– C кем можно было бы сравнить Лидию Гинзбург в европейской мысли, в истории мысли ХХ века?
– Гинзбург была в духе русской культуры очень синтетической мысли человеком. Она была и психологом. Я ее сравниваю с американскими психологами 30-х годов. Интереснее даже не устанавливать влияние, а сравнивать ее работы с авторами, которых она наверняка не читала, будучи полностью изолированной. Оказывается, она шла в 100%-ном мейнстриме психологической науки того времени. Это не удивительно, потому что и она, и авторы, которые шли с ней параллельно, читали Фрейда и Адлера, источники их были общими, но они-то работали на кафедрах, в симпозиумах, с полевыми экспериментальными исследованиями и т. д., а ей удалось держаться в этом же мейнстриме совершенно одной и изолированно. У нее есть выдающееся, о чем говорит Илья Утехин, поразительное провидение в области антропологии, социологии и литературы. В этом смысле такой опыт синтетической прозы с наукой я, честно говоря, мало знаю в Европе. Это скорее явление уже конца ХХ века, чем середины. Глупо было бы употреблять здесь слово "постмодернизм", но проза Гинзбург не модернистская проза. Она воевала с модернизмом всю жизнь. Она не любила его.
О значении Лидии Гинзбург для русской культуры говорит Андрей Зорин:
– Для меня Гинзбург, конечно, – фигура абсолютно первого ранга. Ее прозу можно любить или не любить, но невероятная монументальность замысла, фигуры, письма, абсолютная оригинальность почерка поражают воображение. В ходе работы над этой книгой самое поразительное, конечно, для меня было то, что все это было готово в 40-е годы. Новаторство этой прозы поражает даже на фоне Платонова и Зощенко.
– Поражает еще и бескомпромиссность ее оценок, в том числе этических, буквально приговоров своему поколению, тому состоянию культуры, в котором она находится. Смелость, которая представляется невозможной в те времена. Кажется, что это пишет человек не 40-х годов ХХ века, а по крайней мере 80-х годов о 40-х.
– Да, конечно. Невероятную свирепость ее оценок времени, современности, поколения и т. д. можно принять, потому что так же свирепо она оценивает себя. Она никогда себя ни человечески, ни социально не выделяет из общего ряда. И, вообще, огромный интерес этой прозы состоит в том, что ее писал человек, думавший о себе как о человеке своего времени, человеке эпохи. Я недавно опубликовал статью "Гинзбург и Ходасевич в социалистическом реализме". Кто первым сформулировал это определение? Я ссылаюсь на статью Ходасевича 1938 года, который таким образом оказывается пионером, и статью Гинзбург 1944 года, где все, что через 23 года в разжиженном виде сказал Синявский, сформулировано и названо, а еще через много лет уже стало общим местом. Но не так давно Эмили обнаружила первые записи Гинзбург об этом, относящиеся к 1934 году. В год первого Союза писателей она уже сформулировала, что такое советская литература как социоантропологический феномен. В 1934 году ей вся картина была уже совершенно ясна.
Ее прозу можно любить или не любить, но невероятная монументальность замысла, фигуры, письма, абсолютная оригинальность почерка поражают воображение
– Нельзя не сказать о том, что это проза, написанная во время войны, более того – во время блокады. Более того, вы нашли рассказ, который не был никогда опубликован, это рассказ о смерти ее матери.
– Тут много текстов, которые никогда не были опубликованы. Рассказ, вероятно, самый сильный из них. По нашей, уже разделенной многими оценке, это гениальная проза. Но здесь есть и первая редакция "Записок блокадного человека", написанная в 1943-1944 году, очень отличающаяся от окончательной, которая тоже здесь опубликована полностью и, по моему нынешнему ощущению, более сильная. С ней произошла вот какая история. Она была написана в форме одного дня блокадника. В 1962 году, прочитав "Один день Ивана Денисовича", Гинзбург стала перерабатывать рукопись. Как сказала сама Лидия Яковлевна, у произведений, лежащих в столе, появляются не только последователи, но и предшественники. Ей не захотелось идти в фарватере Солженицына. Она начала менять всю композицию, уходить от формы одного дня. "Записки блокадного человека" были потрясающим событием, когда были опубликованы. Но, по-моему, первый вариант, который мы здесь публикуем, сильней.
– C кем можно было бы сравнить Лидию Гинзбург в европейской мысли, в истории мысли ХХ века?
– Гинзбург была в духе русской культуры очень синтетической мысли человеком. Она была и психологом. Я ее сравниваю с американскими психологами 30-х годов. Интереснее даже не устанавливать влияние, а сравнивать ее работы с авторами, которых она наверняка не читала, будучи полностью изолированной. Оказывается, она шла в 100%-ном мейнстриме психологической науки того времени. Это не удивительно, потому что и она, и авторы, которые шли с ней параллельно, читали Фрейда и Адлера, источники их были общими, но они-то работали на кафедрах, в симпозиумах, с полевыми экспериментальными исследованиями и т. д., а ей удалось держаться в этом же мейнстриме совершенно одной и изолированно. У нее есть выдающееся, о чем говорит Илья Утехин, поразительное провидение в области антропологии, социологии и литературы. В этом смысле такой опыт синтетической прозы с наукой я, честно говоря, мало знаю в Европе. Это скорее явление уже конца ХХ века, чем середины. Глупо было бы употреблять здесь слово "постмодернизм", но проза Гинзбург не модернистская проза. Она воевала с модернизмом всю жизнь. Она не любила его.
