Дмитрий Волчек: В московском издательстве ''Водолей'' впервые по-русски вышел роман венгерского писателя из Трансильвании Иштвана Силади ''Камень в сухом колодце''. Книга увидела свет в 1975 году в Бухаресте, переиздавалась шесть раз, получила несколько европейских наград, в Советском Союзе не переводилась по идеологическим соображениям. На презентацию романа в Венгерском культурном центре в Москве приехал его автор, Иштван Силади; с ним и переводчиком романа Юрием Гусевым беседовала Елена Фанайлова.

Елена Фанайлова: Почему в России до сих пор не был известен один из главных восточноевропейских романов конца ХХ века? Ответ связан с особенностями политических отношений Венгрии и Румынии после Второй мировой войны. В годы коммунизма Бухарест проводил жесткую румынизацию венгерского населения Трансильвании. Советские литературные чиновники предпочитали не ссориться с румынскими коллегами и отбирали для переводов и публикаций то, что им предлагали, то есть румынскую литературу, а не произведения, написанные венграми из Трансильвании на венгерском языке.
Ныне, можно сказать, для русского читателя историческая и литературная справедливость восстановлена. Так выглядит легендарная Трансильвания и вымышленная деревня Горедон в описании Иштвана Силади, уроженца этих мест:

Диктор: С трех поросших лесом вершин, вознесшихся над горедонскими виноградниками, открывается вид на далекие, до самого горизонта, гряды холмов. В ложбинах между ними прячутся деревни, богатые, нищие, вперемешку. Колокольный звон, звучащий оттуда, тонет в ветрах; не доносят ветры звон этот до Горедона. Живут в тех холмах землеробы и виноградари, ходят кто в сапогах, кто в лаптях. Упрямо ходят по воскресеньям в церковь — и еще упрямее богохульствуют. Друг с другом они терпеливы, с судьбой — в вечном споре. Упрямство, правда, вовсе не их отличительная черта. Самые разные народы любят считать себя упрямыми. Когда судьба начинает тобой помыкать, поневоле захочется стать упрямым.
Впрочем, в это время — время, когда разворачивается наша история — понятие ''народ'' в здешних краях означало скорее род занятий, а не национальную принадлежность.
Напиши кто-нибудь, опираясь на утренние беседы, летопись местной жизни, это была бы летопись сплошных неурожаев, распродаж с молотка, рано побитых морозом цветов, погубленных эпидемиями людей и скота — и кто знает, каких еще печальных историй. Потому, должно быть, и не вел никто никогда летопись в Горедоне. Перо здесь не записывало иного, кроме перечня затрат и выручек. Разве что древесный червь заносил в волокна стропил и балок память о прочих событиях: ведь он-то поскрипывает не переставая. Но кто читает его письмена? Не топор же. Огонь разве что...

Елена Фанайлова: О своеобразии романа Иштвана Силади говорит его переводчик Юрий Гусев.

Юрий Гусев: Технически самое трудное было то, что это роман из трансильванской жизни — там очень много диалектных слов, там своеобразный ход мысли. Но в то же время хорошую прозу легче переводить, потому что она за собой увлекает. Мне мало попадалось таких, ну, скажем, Магда Сабо, великолепная писательница, которую довольно много переводили и в советское время, Ласло Немет. И вот Иштван Силади это вкусная проза, ее приятно записывать, перелагать на русский язык, потому что она поднимает, она вдохновляет, и легче передавать даже тонкие нюансы, а тонких нюансов там очень много.

Диктор: Месть тут вообще была не в ходу — разве что за добрые дела. Добрый поступок, как известно, непростителен, ибо вытерпеть его с высоко поднятой головой никому не под силу. А ведь поднятая голова — важнее всего. О том, что такое жить с поднятой головой, люди знали, надо полагать, не по снимкам, которые делал местный фотограф. Уж он-то, когда удавалось усадить кого-нибудь перед аппаратом, долго терзал беднягу, заставляя то туда посмотреть, то сюда. Так что на семейных или цеховых фотографиях люди странным образом начинали походить на великих героев истории, чьи изображения висели на тех же стенах.

Елена Фанайлова: Сюжетная линия романа – любовь и смерть, преступление и наказание. Юрий Гусев в послесловии сравнил книгу с ''Леди Макбет Мценского уезда'': главная героиня становится убийцей на почве страсти.

Юрий Гусев: Это такая психология, психолог мог бы написать историю болезни этой несчастной женщины. Она убила и она же, действительно, несчастная. Как сказал автор, ее советь убивает постепенно, съедает. И она гибнет. Это убийство, ее убили, но спровоцировала это убийство она сама. То есть она не смогла жить с этой виной. Критик упоминал ''Преступление и наказание''. Действительно, это совсем не эпигонство, но такое глубокое следование этой традиции.

Елена Фанайлова: Какой период времени там описывается?

Юрий Гусев: Там начало ХХ века, до мировой войны, тот период, когда массы бедняков из Восточной Европы отправлялись в Америку. И вот главный персонаж, которого убили, один из тех, кто пытался уехать в Америку. Но в последнюю ночь его остановила любовь. Это невероятная история. Не то, что она хотела скрыть следы преступления, но эта Илька собирала со всех окрестностей камни, таскала в корзинах. Колодец деревенский — большой, глубокий, не знаю, сколько тонн она таскала, это уже помешательство. И не знаю, заполнила ли она, скорее всего не заполнила этот колодец. Вот такое символическое изображение. Не знаю, свою совесть она, что ли, таким образом хотела закопать, спрятать, придавить.

Елена Фанайлова: Мысль переводчика Юрия Гусева о символизме романа ''Камень в сухом колодце'' и символических действиях главной героини продолжает автор.

Иштван Силади: То, что делает героиня, заполняя камнями колодец, имеет много смыслов. Криминалисты утверждают, что преступник возвращается на место преступления. С одной стороны, героиня желает освободиться от убитого человека, и она закрывает камнями его мертвое тело, чтобы освободиться, но избавиться совсем от мысли о нем она не может, в мыслях она постоянно возвращается к нему, он ее не отпускает. С другой стороны, колодец символизирует и романное время. Чем быстрее заполняется камнями этот колодец, тем меньше времени остается до конца романа. То есть это еще и символ скоротечности романного времени.

Елена Фанайлова: В вашем романе речь идет о Трансильвании исторического периода, который вы не застали. Но роман полон ярких деталей, деталей совершенно конкретных, связанных с деревенским бытом, с укладом, в том числе церковным…

Иштван Силади: Историческая эпоха — это последнее десятилетие существования Австро-Венгерской монархии. Действие, с помощью внутреннего напряжения, сгущающегося напряжения внутренней жизни, переживаемой героями, дает понять и ощутить, что дни этой монархии сочтены, она движется к своему концу. И, возможно, одной из причин успеха романа в Германии было и то, что в книге не ругают немцев, не пишут о них плохо, и то, что в романе нет военных действий, нет изображения войны. То есть действие романа не доходит до периода, когда война начинается. Это последнее мирное десятилетие в жизни Европы. 19-й век потому и считается великим веком, Grand siècle, что он начинается Великой Французской революцией и заканчивается Первой мировой войной (если не строго хронологически брать, а как целый период). И эта длинная историческая эпоха, эта духовная эпоха заканчивается тем, что различные европейские народы и малые народности чувствуют каким-то образом, своей кожей, внутри себя, в душе ощущают, что этой "Belle Epoque" подходит конец. И вслед за этим длинным веком, продолжительным по времени, следует один из самых коротких, в хронологическом отношении, веков, который продолжался максимум 80 или 90 лет — начался он с Первой мировой войны и закончился информационным обществом и эпохой Горбачева. Но зато в этот короткий по хронологическим параметрам период вместилось огромное количество войн, бедствий и несчастий в жизни человечества. Возможно, в людях сохранилась какая-то своеобразная ностальгия, представление о 19-м веке — длинном, спокойном, благодушном золотом веке, когда не было войн, и людям жилось хорошо. И из нынешнего бурного столетия этот век представляется лучше, наверное. И поэтому люди с такой охотой читают о нем, возвращаются к нему хотя бы в литературе.

Елена Фанайлова: Прекрасно сказано, однако я хотела спросить о деталях этой жизни: вы о них читали или помните по детству, например?

Иштван Силади: Моя бабушка, умершая в возрасте 90 лет, говорила о себе, что на ее жизнь пришлось две больших войны, самых крупных в истории человечества. В короткий промежуток между Первой и Второй мировыми войнами ХХ века уложилась ее сознательная жизнь. Она — сирота военной поры Первой мировой войны и вдова военного, воевавшего во Вторую мировую войну. Я в детстве воспитывался у бабушки, и люди этого поколения постоянно обсуждали между собой реалии той ушедшей, далекой эпохи. Я варился в этом мире, поэтому чувствовал себя частью этого мира, во-первых. А во-вторых, это маленький, заштатный, захолустный городок в Трансильвании, где предметы быта существуют в течение многих столетий, то есть они передаются из поколения в поколение, я их видел в детстве.

Елена Фанайлова: Вы упомянули о своем деде. Могу я поинтересоваться: на чьей стороне он воевал?

Иштван Силади: Он был солдатом венгерской армии и похоронен на берегу Дона, недалеко от Воронежа.

Елена Фанайлова: Каково это – быть венгром вне Венгрии?

Иштван Силади: Многие задавали мне этот вопрос. Возможно, я не типичный случай. Во-первых, я всегда считал себя венгром, в том числе и тогда, когда меня в течение 9 лет именно за это не выпускали за пределы страны. Ведь я ничего не могу поделать с тем, что граница обошла нашу семью, наша семья формально оказалась не там, где надо бы. Вы знаете, мы, венгры, всегда жили на этих землях, мы жили там, когда пришли татары, то есть Батый, когда пришли турки, мы жили там и позже, и продолжаем жить сейчас. И сейчас мы очень выиграли от того, что Европа стала свободной и теперь мы не зависим от того, куда передвинулись границы, ближе ли они к нам, дальше ли от нас, в границах какой страны мы находимся, и это одно из преимуществ свободной Европы. И у моего романа в свое время не было проблем с публикацией в Румынии именно потому, что в нем не поднимаются национальные вопросы, поскольку речь идет об эпохе, когда страна была единой, вся целиком территория относилась к Австро-венгерской монархии. Не задается вопрос, какая это страна. То есть герои на момент действия романа имеют ту же национальность, что и сейчас. Это трансильванский роман, он повествует о Трансильвании, Трансильвания и тогда, и сейчас есть Трансильвания. Была мирная эпоха, когда и венгры, и румыны мирно сосуществовали друг рядом с другом. Бурные времена настали позже, в ХХ-м веке, а тогда и те, и другие жили в одной стране. И, вы знаете, вопрос решается так, что румыны утверждают, что это роман о Трансильвании, трансильванский роман, венгры считают, что это венгерский роман, причем венгерский по сути, до последней капли крови, то есть он более венгерский, чем написанный в Венгрии. И те, и другие, наверное, правы, хотя в романе слово “венгр” или “венгерский” упоминается всего один раз, и то в перечислении, рядом с другими нациями.

Елена Фанайлова: Критики пишут, что ваш роман это психологическая проза, что это близкая к магическому реализму проза, что это поэтическая проза, что это детектив, в конце концов. А что сам автор думает?

Иштван Силади: Это роман Силади. В нем все это действительно есть. И то, и другое, и третье, и четвертое — правда. И господин Силади больше всего любит символику романа, его символизм. То есть автор не специально старался создать символический роман, не нагромождал символы ради символов один на другой, они сами как бы родились, и один потянул за собой другой. Так появилась лилия, появились свиньи, появилась целая цепочка, которая в результате сложилась в стройную систему. И вот именно эту живую, естественную систему символов, рожденную саму из себя, я и люблю в своем романе, потому я его и называю роман Силади – свой, символический, собственный мир.

Диктор: Для того, чтобы безбоязненно смотреть в глаза собственной бездеятельности, надо быть очень сильным человеком; таким человеком, который умеет всегда делать то, что хочет и чего не боится. И тогда, пожалуй, мы могли бы смотреть на мир вокруг без оглядки на личные интересы. Тогда, пожалуй, у нас было бы куда больше таких мгновений, когда мы не стремимся во всем, что находится в сфере нашего бытия, обязательно докапываться до сути. Но что есть, то есть: инстинкт самосохранения не позволяет нам сказать себе, что если мир этот плох, по повинна в этом наша бездеятельность.
Хорошо бы как-нибудь сесть на придорожный камень и, глядя на дымящуюся печную трубу, просто сидеть, не думая о том, мол, как рано там встали люди, вот и печь уже растопили... Просто, без всяких мыслей, созерцать вьющийся дым. Или, стоя во дворе, просто смотреть, как тает снег в саду. И чтобы тебя не грызла забота, что на следующей неделе надо поденщиков нанимать, гряды копать, сажать овощи. Или, лежа в траве на опушке леса, просто любоваться кустом шиповника, нисколько не беспокоясь, куда несет ветер облетающие лепестки: а что, если в самом деле вспыхнет пламенем купина... Все это, увы, невозможно даже представить. Все это, увы, находится за пределами человеческой жизни. Жестокий инстинкт самосохранения неумолимо несет нас мимо подобных моментов, и тот же самый инстинкт вынуждает нас набрасываться на землю, которая принадлежит нам примерно так же, как женщина — прошедшим через деревню солдатам-наемникам.