Марина Тимашева: В Москве появился ''Памятник Колумбу'' - так называется книга поэта и переводчика Марии Игнатьевой, в которую вошли ее стихи, эссе и переводы. Моя коллега Елена Фанайлова разговаривала с Марией Игнатьевой.
Мария Игнатьева: Вот этому стихотворению предпослан эпиграф ''Соловей поет соловьихе...''. По словам сына Анны Андреевны Ахматовой, вот так Ахматова определяла, что такое поэзия, что это ничего особенного, ''просто соловей поет соловьихе''.
Я не соловью пою, а ворону.
Дурочку в сандалиях разорванных,
Учит меня жить по эту сторону,
Где стихов не слышно на версту.
Я ушла из песенного города,
И теперь, как пугало, расту,
Прилепившись к жёсткому шесту.
''Отпусти'', – неслышно, неуверенно
Говорю бесчувственной материи.
Без тебя – свободна и потеряна,
А с тобой при деле, да раба.
Умереть – веселая судьба,
Здесь, где из оливкового дерева
Вырезают легкие гроба.
1990
* * *
Господи, густой, густой
Воздух города. Настой
Света, темного по праву.
Обречённо пей и пой
Средиземную отраву.
От зари и до зари
Обречённо говори
Тем наречьем, на котором
Пели рыцари, цари
Толковали с Христофором.
Трубадуршей завозной
Воспеваю горький зной,
Что готически украшен
Морем в обмороке башен
Богородицы Морской.
Елена Фанайлова: Вы уехали 20 лет назад по личным обстоятельствам, уехали в Испанию. Как мне кажется, переживания Испании, несмотря на то, что вы там вполне, кажется, укоренены, прекрасно знаете язык и переводите испанских поэтов, вот переживание Испании я бы не сказала, что оно трагическое, но оно чужое, и есть в ваших стихах дискомфорт от жизни там. Вот у меня такое ощущение, что вы все время как бы колеблетесь душой между двумя странами.
Мария Игнатьева: Важных два обстоятельства. Первое, что я уехала в 90-м году из страны совершенно не похожей, из Советского Союза практически, в западную страну. То есть сейчас, мне кажется, контраст был бы не такой резкий, как тогда, 20 лет назад. Перемена места была, сама по себе, довольно драматической, просто это была резкая смена декораций, не только внешних, но и внутренних: взаимоотношения те, русские, которые, в общем-то, по сути, не так изменились, и новые взаимоотношения между людьми - те, которые наши нынешние россияне еще не переняли, но уже понимают и умеют в них участвовать, а я тогда ничего не умела. Ни этого прагматизма, ни этого холода, ни этой дистанции - все это было для меня чужое. Вот это одно обстоятельство. Я даже повторяла фразу, что ''тело у меня в Испании, а душа у меня в России''. А другое обстоятельство связано с Испанией, потому что Испания это страна сама по себе довольно яркая, довольно экзотичная (внутри Европы, конечно), сама по себе довольно театральная, сами имена испанские - бутафорские. И это ощущение театральности (недаром ведь оттуда происходит Кальдерон, ''Жизнь есть сон'' ) накладывало этот стиль, этот язык на сознание того, что ты находишься на какой-то сцене, в какой-то придуманной стране. И мне потребовалось много лет, может быть, только в этом году я начинаю подходить к ощущению и пониманию того, что это неправильно так жить, что ''жизнь есть сон'', есть настоящая жизнь и она на самом деле не в России и не в Испании - она и там, и там.
Елена Фанайлова: Давайте еще стихи почитаем.
Мария Игнатьева: ''Гранада''.
Как волн небесных отголосок,
Над морем веет ветерок.
Голубоглазых анадалузок
Гортанный реет говорок.
О чём насмешливо судачит,
Зачем торопится ручей,
В котором ничего не значат
Ни это "ро", ни это "че"?
Я чую в речи этой зыбкой
И поцелуй, и барабан.
Но полумесяца улыбка
На лицах новых христиан.
1995
Елена Фанайлова: Можно я попрошу комментарий к этому стихотворению? Откуда там возникает полумесяц?
Мария Игнатьева: Полумесяц возникает потому, что был же очень сильный долгий период Конкисты арабской, и испанцы вообще, особенно эта южная, андалусская, Испания, проникнуты пропитаны этим мусульманским духом не на уровне веры, но на уровне хотя бы эстетическом, когда для них красиво то, что имеет такую вязь орнаментальную, вот эта изысканность, эта женственность, даже у мужчин, даже у тореадоров, мне кажется, имеет очень сильное восточное влияние. Поэтому в этой улыбке всегда преувеличиваешь, особенно в стихах, и особенно когда смотришь со стороны, но вот видишь, что это не Европа. Недаром они сами говорят, что Африка начинается с Пиренеев, новые христиане, мориски.
Уложили снежок золоченой парчой
На чугунных крестах, колченогих дорожках.
И вдыхая апрельской зимы преизбыток,
Очумели грачи, а зиме – нипочем.
В самодельной избушке на сломанных ножках
Подрались, и не вымели чашек разбитых.
Во земле иберийской, в обидах земных,
Разгребая осколки домашнего скарба,
Иногда уколюсь о булавку такую,
Что заплакав, забуду своих и чужих.
Арестантской походкой сбежавшего краба
Поспешу по песочку в чащобу морскую.
1996
Елена Фанайлова: Давайте я вам предложу прочесть еще один текст 90-х годов, очень связанный, как мне кажется, с московской поэтической школой, кругом Гандлевского.
Мария Игнатьева: Я тогда не знала никого из них, я тогда была еще читателем советской поэзии, хотя я сейчас понимаю, что это действительно ''гандлевское'' такое стихотворение.
Эти песенки тем и грешны,
Что простой отвечают науке:
В темноте раздуваются сны,
И в беде обнажаются звуки.
Из-под свитера кесарев шов...
Так судьба надрывается слабо,
Абы как, плутоватая баба
На субботнике вымерших слов.
Голоса недоношенных дней...
И в зрачке чечевичного глаза
Продолжение байки твоей —
Предсказанье верней пересказа —
Расплывётся. В другом городке —
Золотая тесьма на открытке —
Ты пройдёшь с барахлом в рюкзаке
Мимо приотворённой калитки,
Где в песочнице три алкаша
Накануне какого-то мая...
И сквозь прах розовеет душа,
Не великая, не мировая.
Елена Фанайлова: Давайте перейдем к стихам 2000-х. На ваш взгляд, чем они отличаются от стихов 90-х, чем для вас вообще стали 2000-е годы по сравнению с 90-и ми?
Мария Игнатьева: Если честно, я так не разделяла. Для меня это вопрос немножко неожиданный. То есть конец этой темы, может быть, такой ностальгический, чисто житейски я вспоминаю, что я много писала таких страдательно-ностальгических стихов, отделяясь от Испании или, наоборот, пытаясь ее как-то присвоить, подделаться и благословить. Видимо, в какой-то момент, с одной стороны, мне стало легче жить там, а, с другой стороны, конечно, устаешь от того, что ту же песенку поешь. Но, может быть, хорошо, что вы меня спросили, в России что-то серьезное, более существенное произошло в 2000 году, и, приезжая сюда, я стала это сильнее чувствовать - контраст между той Россией, которую я оставила, и той, в которую я приезжала, становился все сильнее и он, конечно, не мог не действовать.
Елена Фанайлова: Давайте прочтем уже из стихов 2000-х?
Мария Игнатьева:
Почти двухметровая девка в метро
Пьёт “Старого мельника”, будто тоскует
По житнице счастья. Старуха с ведром
И не одобряет, и не критикует,
Она догорает, как в церкви свеча.
Качается в ритме колёс каланча.
Громкоговорителя голос родной
Всё с тем же советским покоем всеведущим
Нас предупреждает о станции следующей,
Как Фанни Раневская: “Крошки, за мной!”
Малютка выходит, за горло свою
Бутылку держа. И конец интервью.
Смотрю, как живая, на розы в ведре.
Мне, кажется, всё это снится с тех пор как
Другая страна расцвела на заре
Ноль Первого века и вянет в разборках,
Хоть пивом запить или песней запеть,
Те срезаны, эти останутся зреть.
Мелькает скользящею змейкой в песках
Попутный вагон, темнотою извергнут.
Эх, на золотых от любви лепестках
Последние искры безропотно меркнут,
Как некая, всеми забытая цель…
Мы к Новому Мельнику едем в тоннель.
2003
Елена Фанайлова: Собственно, приметы новой России в этом стихотворении были, но меня заинтересовало то, что вы сказали, что эти изменения видны и они чувствуются. Вот как бы вы не в стихах, а в нашем разговоре их попытались охарактеризовать? Это изменения к лучшему или это то, что вас чем-то, может быть, раздражает, огорчает не устраивает? Так ведь тоже бывает.
Мария Игнатьева: Трудно сказать, потому что всегда действует этот момент в ностальгии по прошлому — неизвестно, по чему ностальгия. Скажем, по той Москве, где не было машин. Я думаю, все мы испытываем ностальгию по свежему воздуху, по отсутствию рекламы, этой наглости, которая с каждого угла на тебя напирает. В этом смысле, наверное, к худшему. Помню, что был какой-то период, когда мне ужасно не хватало азиатчины в лицах. Были такие наши бледные славянские лица, когда они все уехали, но сейчас, мне кажется, вернулись. Может быть, это мой опыт европейской жизни, где очень сильное разнообразие и рас, и так далее. Но когда видишь молодежь, то понимаешь, что они молодые, что это их город, их очень много, их становится больше. Но я не знаю, насколько здесь общечеловеческое диктует вот это отношение, не могу сказать, честно. И чувствую, что теряюсь, потому что, с одной стороны, я как бы чувствую это своим, и чем дальше, тем больше у меня здесь друзей, что удивительно, я приезжаю уже к людям, которых я не знала раньше, и меня это очень склеивает, скрепляет с этой страной, с моей страной, но, с другой стороны, я пустила корни и там очень сильно.
Елена Фанайлова: Маша, давайте почитаем ''Московские стансы'', и отдельно я бы вас попросила прочесть стихотворение ''19 апреля 2009 года''.
Мария Игнатьева: ''Московские стансы''
1.
Да, наяву
в новое время
вижу Москву.
Кому повем я
свое ''у-гу''?
2.
Смотришь из прошлого, как из норы.
Раньше тут был магазин ''Сыры''.
От швейцарского сыра
осталась дырка,
от чеширского рынка –
крынка.
Вышел хаос,
серийный убийца.
Coffee House
Patio Pizza.
3.
Душа — москвичка,
и как ни пичкай
ее туфтой
и где б ни лечь ей -
все певчей птичкой
над суетой,
все птичкой певчей.
4.
Где было ложе,
там вышла лажа.
Ее итожа:
бывает гаже.
Давай решаться.
Давай прощаться.
5.
Снегопаденье -
благословенье
на быть одну.
Ну-ну,
занеси же, небо,
всю душу снегом,
будь человеком!
Бела рубашка,
темна кулиса.
Ай да монашка,
ай да актриса.
6.
Без фанаберии,
с тихим гримом
лежат в гробу.
Доверить рифмам
свою судьбу -
из той же серии.
7.
Голые сучья. Сугроб.
Косноязычье,
дитя хрущоб,
как знак отличья.
Язык родни,
и акцент побега
на родном и ломаном –
вполне сродни
этим веткам, поломанным
тяжестью снега.
* * *
''19 апреля 2009 года''
Огорчение ада.
За прописку и страх
Три таджика - ограды
Красят в наших дворах
Фиолетовой краской.
Бесшабашный, как псих,
Снег московскую Пасху
Аж в апреле настиг
На слабо не пытая
Мусульманскую вязь
Прямо в воздухе тает,
Светотенью ложась,
На мазок иноверца
Серебристый стежок -
Разорённое сердце
Озаряется в срок
Елена Фанайлова: Вот как раз к этому стихотворению я хотела спросить: все-таки, кем больше себя чувствует поэт Мария Игнатьева - испанкой, русской, армянкой?
Мария Игнатьева: С детства, будучи дитем четырех кровей, я просто, мне кажется, проходила какие-то этапы. У меня был в ранней юности еврейский этап, был у меня и славянский этап, и армянский был, последний — чувашский - может быть, как-то продолжается, когда среди какой-то степи сидишь и какую-то свою песню поешь, занесенный куда-то в Испанию. А сейчас, в последнее время, у меня какой-то новый взгляд возникает и мне кажется, что это не совсем правильно, все-таки нужно чувствовать какую-то почву под ногами. Моя почва все-таки это Россия, я думаю, и не столько из-за языка и из-за поэзии, а из-за того, что меня с ней связывает на каком-то небесном уровне. Мне кажется, то, с чем я была связана, еще не уехав, и то, что меня держит здесь, сюда тянет.... Христианство, православие, не говорю про все прочее, народность - этого нет, но то, что это для меня бесконечно ценно, оно есть, и в книжке этого нет. То есть для меня на самом деле книжка - это какое-то прошлое, сейчас что-то новое начинается. Вот то, что я сейчас прочту, про чучело, это мое такое доминирующее самосознание в течение многих лет, что я как бы никто и нигде, или все и везде: и с испанцами нахожу общий язык, и с русскими, и с евреями, и с армянами, и со всеми на свете. Это, наверное, опыт хороший, но все время расщепляющий, а хочется какого-то единства, и мне кажется, это единство находится где-то там - то, что тебя объединяет с твоей небесной родиной.
Да простит меня Леонтьев сердитый,
Жизнью средней европеянки нежной
Я утешилась, как вышло на поверку.
Незаметна и незнаменита,
Я похожа лицом и одеждой
На моих соседей по веку.
Изменилась по щучьему веленью.
В воду снов ушла с головою.
В чистом поле без чувства и мысли
Чучелом безликим белею.
Там в полуночи ветер воет
О медведях, пионерах, коромысле.
