Дмитрий Волчек: Почти одновременно по-английски и по-русски вышла новая книга Соломона Волкова. Она вышла почти одновременно в Соединенных Штатах и по-русски в издательстве “Эксмо”. По-английски книга называется “Сокровища Романовых”, в русском издании - “История русской культуры в царствование Романовых 1613 – 1917”.

Борис Парамонов: Нынешняя книга может рассматриваться как необходимое дополнение предыдущей книги Волкова “Волшебный хор”, посвященной жгучей для России теме “писатель и власть”. Можно сказать шире – литература и власть, культура и власть в России. Их взаимоотношения всё еще не приняли столь естественную для развитого общества форму мирного сосуществования – прежде всего потому, что в России сама власть не стала еще нейтральной культурной формой, всего лишь одним из слагаемых общественного бытия. Власть в России хочет быть всеобщим определением национальной жизни. Соответственно рождается реакция – как стремление выставить эстетическую культуру на роль общественной доминанты. Есть две известные формулы, эту гипертрофию литературы фиксировавшие: писатель в России и всегда был вторым правительством (Солженицын) и – поэт в России больше чем поэт (Евтушенко).
Но помимо этих двух расхожих формул есть еще одна, не столь популярная, но не менее значимая, - это следующее высказывание Владимира Набокова в мемуарной книге “Другие берега”:

Диктор: “Я нашел способ расшевелить невозмутимость Бомстона, только когда стал развивать ему мысль, что русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: во-первых, как своеобразную эволюцию полиции (странно безличной и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствах – и ныне достигшей такого расцвета); а во-вторых, как развитие изумительной вольнолюбивой культуры”.

Борис Парамонов: Соломон Волков ищет, как мне кажется, некий третий путь и в этом поиске как раз и открывает некоторые необходимые связи власти и культуры в России. Эти связи существовали отнюдь не всегда, и Волков не утверждает противоположного, но старается увидеть в русской культурной истории то, что забывалось за всякого рода идеологическими предпочтениями. В России существовали не только госбезопасность и вольнолюбивая, то есть оппозиционная, культура – вот что хочет показать Волков. Русская культура на протяжение многих и плодотворных для нее лет была целостным выражением национальной жизни.
Мы приводили высказывания Солженицына, Евтушенко и Набокова, а Волков приводит очень важные для его темы слова Пушкина:

Диктор: “…со времени восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на почве образованности. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и не охотно”.

Борис Парамонов: Это хорошо известный сюжет: в русской истории был период, когда именно власть была проводником культуры и всяческого просвещения. Весь восемнадцатый век, с петровской реформы начиная, лежит на этой линии развития, и смело можно сказать, эта линия заходит и в девятнадцатый век на добрую его четверть. Причем это было время не только заимствования иноземных форм, но и началом русского просвещения: чего стоит одна фигура Ломоносова. И тут можно считать символическим тот факт, что писателям случалось занимать министерские посты: Державин и Дмитриев. А историограф Карамзин, а воспитатель царского сына – будущего Александра Освободителя Жуковский! Главы о восемнадцатом веке и его культурных персоналиях показались мне особенно удачными в книге Волкова. У него нашлось место – и очень умело найденное – даже для Баркова. Имена Карамзина и Жуковского как раз и выводят нас за рамки восемнадцатого столетия, - а в девятнадцатом и произошел некий надлом прежнего синтеза власти и просвещения в России. Рубежным событием было восстание декабристов. То есть расхождение началось с Николая Первого, что и фиксируется в качестве неоспоримой истины. И вот Соломон Волков показывает – без особой эмфазы, но, в общем, и не скрывая своего взгляда на предмет, - что это было не совсем так.
Действительно, мы говорим о золотом веке русской культуры, как бы не замечая его хронологических рамок, - а это как раз николаевская эпоха. Двух имен тут более чем достаточно – Пушкин и Гоголь. Зрелый Пушкин, Пушкин классик и начался примирением с царем, а инициатором этого примирения был сам Николай первый. Отношение Николая Первого к Пушкину ни в коем случае нельзя назвать враждебным, такая вражда – это миф советских времен. Нельзя, конечно, не видеть, что пребывание в ареале власти, навязанное ему царедворчество, мешало Пушкину чисто житейски, в то же время никак не связывая его творчески (хоть и советовал царь переделать “Бориса Годунова” в исторический роман на манер Вальтера Скотта, Пушкин со временем издал его так, как он был написан). Можно сказать – и это будет горькой, но правдой, - что Пушкину в последние его годы мешал не царь, а собственная жена, затянувшая его в светскую круговерть. И не будем забывать того неудобного для многочисленных исследователей факта, что Пушкин получал из казны 10 тысяч ежегодно за чисто виртуальную работу в государственных архивах. (Волков, кстати, о таких фактах никогда не забывает и всегда рад при случае сообщить, какое вспомоществование из казны имел тот или иной русский классик; и мы с интересом узнаём, например, что Державин за оду “Фелица” получил 500 золотых рублей.)
Это взвешенное отношение автора к знаковой теме “поэт и царь” вызвал, кстати сказать, отрицательную реакцию у одного американского рецензента книги Волкова. Но ответ на такие реакции содержится в самой его книге, где говорится, что у русского царя были и другие дела помимо выстраивания отношений с Пушкиным, и что Николай Первый никак не мог выступить в роли Людвига Баварского, положившего всё свое герцогство и себя в придачу к ногам Рихарда Вагнера.
Говоря о царствовании Николая Первого в культурном его аспекте, нельзя пройти мимо пресловутой формулы “православие, самодержавие, народность”. Волков и не проходит, но и тут находит, так сказать, свежий сюжет (начисто замалчивавшийся в советское время): оперу Глинки “Жизнь за царя” (“Иван Сусанин” у большевиков). Это был самый показательный пример успешного осуществления знаменитой триады.
Это вполне оправданное стремление автора выровнять прежде существовавшие идеологические перекосы клонит его, однако, по временам, в другую сторону. Трудно говорить о Гоголе и Достоевском как писателях, укладывающихся в идеологию православия, самодержавия, народности, а именно этих двух титанов Волков пытается сюда подверстать. На этом примере хорошо видно, что творчество великих художников никак не уложить в какую-либо идеологическую схему, кто бы эту схему ни накладывал – хоть власть, хоть сами художники, как Достоевский в “Дневнике писателя” и Гоголь в “Выбранных местах из переписки с друзьями”. Ни Дневник, ни Переписка – это еще не Достоевский и не Гоголь. Та или иная идеология, рассчитанная властью на управление культурой, может быть более или менее удачной, вредить, а то и помогать временами, но сама культура, особенно художественное творчество, движется вне каких-либо идеологических рамок. Творчество свободно по определению.
Другое дело, что русская власть эпохи Романовых отечественной культуре не мешала, а когда и существенно помогала. В царской России не существовало идеологического диктата, и даже пресловутая уваровская триада не навязывала прямо, что и как писать тому или иному художнику. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Глинка, Брюллов, Иванов активно работали, печатались, выставлялись, совместными трудами создавая тот самый золотой век русской культуры. Цензура, несомненно существовавшая, в сущности не касалась художественного творчества, объектами ее контроля были сюжеты политические, обсуждавшиеся в публицистической печати. От цензуры страдал Николай Полевой, а не Александр Пушкин.
Тут возникает другой, и любопытнейший, вопрос: а как сама русская культура смотрела на власть? Платила ли она властям лояльностью? Мы говорили выше, что политическая оппозиционность не определяла целостность русского художественного развития. И всё же, как тут не вспомнить колоссальную фигуру Льва Толстого, этого бунтаря по преимуществу. Объяснение этому только одно: сюжет о Толстом широко рассматривался автором в предыдущей его книге “Волшебный хор”.
Больше хотелось бы прочитать о Герцене, о его своеобразнейшем – феминистском, решусь сказать, - социализме. Вообще Герцен во всех его моментах интереснейший сюжет, но тут автору, похоже6 не дали развернуться издатели, впечатленные недавней драматической трилогией Стоппарда, где как раз Герцен предстал в полном его блеске.
В самом начале своей книги Соломон Волков написал:

Диктор: “ Созданная под ферулой Николая Первого идеологический лозунг Православие, Самодержавие, Народность сделался эффективным орудием культурного и политического контроля на много лет. Нежелание или неспособность последнего русского царя Николая Второго модернизировать культурную политику его предшественников были, по моему мнению, одной из существенных причин падения самодержавия в России”.

Борис Парамонов: Трудно безоговорочно согласиться с этим тезисом. Культурная политика самодержавия существовала отнюдь не на всем протяжении царствования Романовых. Как таковая она исчезла после Николая Первого, русская художественная культура с этого времени развивалась свободно, вне какой-либо патерналистской опеки. Попытки со стороны власти поддержать культурные начинания продолжали иметь место; в частности, как показал Волков, поддержкой властей, самого царя Александра III пользовались передвижники, в которых усматривали вновь востребованный русский стиль. Но вот новая русская музыка в лице Мусоргского, вообще деятельность “могучей кучки” особого расположения власти не вызывала. Новая русская опера создавалась в значительной степени с помощью просвещенных меценатов, из которых особое внимание Соломон Волков привлек к начисто забытой фигуре Тертия Филиппова – вдохновителя “Хованщины” Мусоргского. В отношении музыки Александр III явно предпочитал Чайковского с его “Евгением Онегиным”, и глава о Чайковском с новаторской интерпретацией знаменитой оперы принадлежит к лучшим в книге Волкова.
В общем, Соломон Волков показал, что в России Романовых культура потому и расцвела, что Романовы не просто ей так или иначе помогали в тот или иной период, но и на всем протяжении своего царствования просто-напросто ей не мешали. Претензии русских царей не были тоталитарными, а, значит, культура могла развиваться свободно. Сокровища Романовых были в то же время всеобщим национальным достоянием.