Владимир Бабурин: Человек дня Радио Свобода 5 августа - писатель, переводчик, редактор и издатель Владимир Марамзин, который празднует свое 70-летие. Сначала инженер, писавший симпатичные детские книжки, в 70-е годы выпустил в самиздате пятитомное собрание сочинений Бродского, за что подвергся жесткому прессингу со стороны КГБ: аресты, допросы, слежки и преследования. Но на суде раскаялся и, получив разрешение властей, в 75-м уехал в Париж. Кстати, сам Владимир Набоков прислал телеграмму с требованием освободить Марамзина. В Париже работал у Максимова и Некрасова в "Континенте". Затем вместе с Алексеем Хвостенко основал и редактировал журнал "Эхо". Писал в эмиграции повести "Блондин - обойма цвета" и "Тяни-толкай". Сергей Довлатов в "Невидимой книге" написал о Марамзине: "Его замечательную, несколько манерную прозу украшают внезапные оазисы ясности и чистоты". "Я свободы не прошу, зачем мне свобода, более того, у меня она, кажется, есть". Замечу, это написано до эмиграции.
Дмитрий Савицкий: Любой поэт нынче не в моде, я имею в виду живых. Поэзия питается воображением, фантазией, а наша новая, новейшая эпоха воображения чурается и требует одного - реализма, а реализм, реальность вещей такому поэту в прозе, как Владимиру Марамзину, и на родине "голубых слонов" была поперек горла, а уж на неинфантильном, то есть мечте менее преданном Западе уже и не поперек горла, а поперек жизни. Поэтому Марамзина и нет на книжных полках французских книжных магазинов.
Он не писал в жанре социалистического реализма, и он не пишет в жанре реализма капиталистического, он продирается сквозь реальность вещей и событий, как дикий вепрь, ищущий обрыва над морем, он мечтает о полете. Недаром Марамзин оставляет за собой столько царапин, ран, своих и чужих, столько переломанного кустарника, подлеска жизни, он прет к обрыву по-над морем, он ищет этого встречного дыхания синевы, полного соли и йода. Слова переводятся, но для того, чтобы перевести мир Марамзина на французский, нужен такой же ярый переводчик, а пойди найди такого!
Марамзин был и есть подпольщик. В советской России он зарабатывал в самой неидеологической области - книжками для детей, уходя в свой питерский андеграунд. В Париже он такой же подпольщик, самиздатчик и самиздатель. Окажись он в Лютеции 20-х, он был бы нынче верхом на коне, на нем бы ездил, а не на метро, но нынче ни Аполинер с Андраром, ни Бретон, ни Супо или Шар невозможны, нынче новым дадаистам или сюрреалистам любой издатель, любой галерейщик покажет на дверь. Те времена кончились. Нет буржуазии, которую можно было бы эпатировать. Нет интеллигенции, в которой осталось бы хоть что-нибудь, кроме чистого нарциссизма. И Марамзину остается лишь оберегать собственной ревнивой яростью сгустки поэтического в памяти ли прошлых лет, в буднях ли настоящего. Роль ему выпала из самых тяжелых.
Дмитрий Савицкий: Любой поэт нынче не в моде, я имею в виду живых. Поэзия питается воображением, фантазией, а наша новая, новейшая эпоха воображения чурается и требует одного - реализма, а реализм, реальность вещей такому поэту в прозе, как Владимиру Марамзину, и на родине "голубых слонов" была поперек горла, а уж на неинфантильном, то есть мечте менее преданном Западе уже и не поперек горла, а поперек жизни. Поэтому Марамзина и нет на книжных полках французских книжных магазинов.
Он не писал в жанре социалистического реализма, и он не пишет в жанре реализма капиталистического, он продирается сквозь реальность вещей и событий, как дикий вепрь, ищущий обрыва над морем, он мечтает о полете. Недаром Марамзин оставляет за собой столько царапин, ран, своих и чужих, столько переломанного кустарника, подлеска жизни, он прет к обрыву по-над морем, он ищет этого встречного дыхания синевы, полного соли и йода. Слова переводятся, но для того, чтобы перевести мир Марамзина на французский, нужен такой же ярый переводчик, а пойди найди такого!
Марамзин был и есть подпольщик. В советской России он зарабатывал в самой неидеологической области - книжками для детей, уходя в свой питерский андеграунд. В Париже он такой же подпольщик, самиздатчик и самиздатель. Окажись он в Лютеции 20-х, он был бы нынче верхом на коне, на нем бы ездил, а не на метро, но нынче ни Аполинер с Андраром, ни Бретон, ни Супо или Шар невозможны, нынче новым дадаистам или сюрреалистам любой издатель, любой галерейщик покажет на дверь. Те времена кончились. Нет буржуазии, которую можно было бы эпатировать. Нет интеллигенции, в которой осталось бы хоть что-нибудь, кроме чистого нарциссизма. И Марамзину остается лишь оберегать собственной ревнивой яростью сгустки поэтического в памяти ли прошлых лет, в буднях ли настоящего. Роль ему выпала из самых тяжелых.
