Уже почти полтора десятка лет, как Россия сбросила путы оглупляющей цензуры, и у нее было достаточно времени, чтобы попытаться объективно взглянуть на свою нелегкую историю. Но интерес к этой истории, весьма живой в первые годы перестройки, вскоре угас перед лицом неопределенного и для многих пугающего будущего. А сегодня даже робкие остатки критического интереса к прошлому поощряются все меньше.
Отчасти поэтому вопрос, что мы помним о 60-х годах, имеет смысл задавать только людям, которые прожили эти годы, даже если пора их зрелости пришлась на более позднее время. Как минимум об этом времени можно сказать, что оно было переходным между сталинским тоталитаризмом и последующим закручиванием гаек во времена так называемого "застоя". Речь, конечно, идет не обо всем десятилетии, а лишь о первых его годах, и у этого времени, с его неожиданным и недолговечным оптимизмом, есть свой исторический ярлык - оно получило название "оттепели".
Брус Боуэр, автор статьи в журнале Wilson Quarterly под названием "Другие шестидесятые" обнаружил странную параллель в недавней истории Соединенных Штатов. Тот факт, что он, по крайней мере однажды, употребляет в этой статье сам термин "оттепель", прочно связанный с историей СССР, свидетельствует о том, что параллель для него очевидна, но он на ней не останавливается, потому что пишет для другой аудитории. Листая страницы старых журналов, он обнаружил короткий период нарастающего оптимизма, время, когда казалось, что все движется в нужную сторону, и все может сложиться наилучшим образом - американскую "оттепель".
У 50-х лет в Америке сложилась репутация зажиточности, стабильности и социального благополучия, хотя многочисленные критики помнят эту эпоху как время давящего конформизма, расизма и лицемерия. Напротив, 60-е стали временем утраты социального консенсуса, бурных антивоенных протестов и взлета контр-культуры.
Итак, речь идет о времени, которое примерно совпадает с тем, что в России принято называть "шестидесятыми". Но что это значит для Америки?
Прежде всего, это было время, когда резкий и вполне реальный рост благосостояния в стране по-новому открыл ее навстречу окружающему миру. Американцы стали больше путешествовать, они стали носить дизайнерскую одежду и познакомились с кухней других народов - в первую очередь, конечно, с французской.
Но это, конечно, лишь материальная сторона - наиболее радикальные измерения произошли в духовной. Льготы в получении высшего образования, предоставленные ветераном Второй Мировой и корейской войн, привели к резкому расширению интеллектуальной верхушки общества - представители естественных наук, которых раньше полупрезрительно именовали "яйцеголовыми", стали рассматриваться как элита, а что касается гуманитарной и творческой интеллигенции, то Белый Дом при Кеннеди был для нее настоящим магнитом - во многом стараниями его жены Жаклин.
Одним из духовных лейтмотивов этой эпохи была борьба за искоренение расовых предрассудков и дискриминации, в центре которой стоял уже упомянутый Мартин Лютер Кинг. От позднейших шестидесятых эта эпоха отличалась тем, что большинство либерально настроенных мыслящих людей, а тогда казалось, что такие действительно составляют большинство, верило, что расовая проблема может быть решена мирно, и что таким решением является сближение и ассимиляция рас. Чем-то вроде манифеста этой эпохи стал известный роман Харпер Ли "Убить пересмешника", который до сих пор читают все американские школьники - об умеренном, но неколебимом протесте либеральной семьи против расовых предрассудков в Алабаме. Позднейшее развитие событий показало, что эти надежды были в значительной степени утопичны.
Вообще, если говорить о будущем, оно представлялось если и не лишенным проблем, то по крайней мере таким, где эти проблемы будут решены консенсуально. От науки ожидали, что она принесет невиданное благоденствие, а о загрязнении окружающей среды и проблеме с атомными электростанциями говорить только начинали. Книга Майкла Харрингтона "Другая Америка", о нищете значительной части общества на фоне его благосостояния, всколыхнула всю страну и положила начало дискуссии о том, что любому американцу следует гарантировать достойную жизнь.
Кубинский ядерный кризис, который на короткое время сковал ужасом население обеих сверхдержав, не стал, однако, эпилогом этого периода оптимизма. Если говорить об эпилоге и крушении надежд, то рубежом стало скорее убийство Кеннеди, за которым последовали настоящие 60-е - движение хиппи, университетские бунты, радикализация молодежи и протесты против вьетнамской войны. Общество, еще вчера казавшееся единым в своих либеральных устремлениях, раскололось, и этот раскол существует, а возможно и ширится до сегодняшнего дня, как это видно по ожесточенности нынешней президентской кампании.
Параллели с тем, что происходило в эти годы в Советском Союзе, найти довольно легко, если не искать точных совпадений, а посмотреть на социальный климат. Ранние шестидесятые были в России годами пробудившихся надежд, возрождения литературы и искусств и даже в известной степени временем общественных и политических дискуссий - в той степени, в какой их вообще допускала специфика режима. Интеллектуалы оступались, но их уже не расстреливали, а журили и отпускали с миром. Стены украшали парные портреты Хемингуэя и Кастро, взахлеб велись разговоры о экзистенциализме и структурной лингвистике. Публикация "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына стала пиком этого утопического периода, и какое-то короткое время казалось, что страх и гнет недолговечен, что все образуется и человек подаст руку человеку.
Но человек, с обеих сторон, в последний момент одумался, и спрятал эту уже протянутую руку в карман. Мечта по обе стороны океана рухнула перед лицом упрямой реальности.
Отчасти поэтому вопрос, что мы помним о 60-х годах, имеет смысл задавать только людям, которые прожили эти годы, даже если пора их зрелости пришлась на более позднее время. Как минимум об этом времени можно сказать, что оно было переходным между сталинским тоталитаризмом и последующим закручиванием гаек во времена так называемого "застоя". Речь, конечно, идет не обо всем десятилетии, а лишь о первых его годах, и у этого времени, с его неожиданным и недолговечным оптимизмом, есть свой исторический ярлык - оно получило название "оттепели".
Брус Боуэр, автор статьи в журнале Wilson Quarterly под названием "Другие шестидесятые" обнаружил странную параллель в недавней истории Соединенных Штатов. Тот факт, что он, по крайней мере однажды, употребляет в этой статье сам термин "оттепель", прочно связанный с историей СССР, свидетельствует о том, что параллель для него очевидна, но он на ней не останавливается, потому что пишет для другой аудитории. Листая страницы старых журналов, он обнаружил короткий период нарастающего оптимизма, время, когда казалось, что все движется в нужную сторону, и все может сложиться наилучшим образом - американскую "оттепель".
У 50-х лет в Америке сложилась репутация зажиточности, стабильности и социального благополучия, хотя многочисленные критики помнят эту эпоху как время давящего конформизма, расизма и лицемерия. Напротив, 60-е стали временем утраты социального консенсуса, бурных антивоенных протестов и взлета контр-культуры.
"Все это, конечно же, мы знаем. Но что нам известно о ранних 60-х, о годах в промежутке между определяющими десятилетиями? Мы знаем, что на эти годы пришелся, может быть, самый опасный инцидент за всю историю американской внешней политики, кубинский ракетный кризис и, возможно, наиболее волнующий момент в истории расового конфликта в стране - речь Мартина Лютера Кинга "У меня есть мечта". Эти события: приобрели в Америке статус легенд, хотя их социальный и культурный эффект слишком часто игнорируется. Даже сам этот период часто терялся в перетасовке, его рассматривали просто как переходный,: и он сильно теряется в тени человека, который над ним главенствовал - Джона Кеннеди".
Итак, речь идет о времени, которое примерно совпадает с тем, что в России принято называть "шестидесятыми". Но что это значит для Америки?
Прежде всего, это было время, когда резкий и вполне реальный рост благосостояния в стране по-новому открыл ее навстречу окружающему миру. Американцы стали больше путешествовать, они стали носить дизайнерскую одежду и познакомились с кухней других народов - в первую очередь, конечно, с французской.
Но это, конечно, лишь материальная сторона - наиболее радикальные измерения произошли в духовной. Льготы в получении высшего образования, предоставленные ветераном Второй Мировой и корейской войн, привели к резкому расширению интеллектуальной верхушки общества - представители естественных наук, которых раньше полупрезрительно именовали "яйцеголовыми", стали рассматриваться как элита, а что касается гуманитарной и творческой интеллигенции, то Белый Дом при Кеннеди был для нее настоящим магнитом - во многом стараниями его жены Жаклин.
Одним из духовных лейтмотивов этой эпохи была борьба за искоренение расовых предрассудков и дискриминации, в центре которой стоял уже упомянутый Мартин Лютер Кинг. От позднейших шестидесятых эта эпоха отличалась тем, что большинство либерально настроенных мыслящих людей, а тогда казалось, что такие действительно составляют большинство, верило, что расовая проблема может быть решена мирно, и что таким решением является сближение и ассимиляция рас. Чем-то вроде манифеста этой эпохи стал известный роман Харпер Ли "Убить пересмешника", который до сих пор читают все американские школьники - об умеренном, но неколебимом протесте либеральной семьи против расовых предрассудков в Алабаме. Позднейшее развитие событий показало, что эти надежды были в значительной степени утопичны.
Вообще, если говорить о будущем, оно представлялось если и не лишенным проблем, то по крайней мере таким, где эти проблемы будут решены консенсуально. От науки ожидали, что она принесет невиданное благоденствие, а о загрязнении окружающей среды и проблеме с атомными электростанциями говорить только начинали. Книга Майкла Харрингтона "Другая Америка", о нищете значительной части общества на фоне его благосостояния, всколыхнула всю страну и положила начало дискуссии о том, что любому американцу следует гарантировать достойную жизнь.
Кубинский ядерный кризис, который на короткое время сковал ужасом население обеих сверхдержав, не стал, однако, эпилогом этого периода оптимизма. Если говорить об эпилоге и крушении надежд, то рубежом стало скорее убийство Кеннеди, за которым последовали настоящие 60-е - движение хиппи, университетские бунты, радикализация молодежи и протесты против вьетнамской войны. Общество, еще вчера казавшееся единым в своих либеральных устремлениях, раскололось, и этот раскол существует, а возможно и ширится до сегодняшнего дня, как это видно по ожесточенности нынешней президентской кампании.
Параллели с тем, что происходило в эти годы в Советском Союзе, найти довольно легко, если не искать точных совпадений, а посмотреть на социальный климат. Ранние шестидесятые были в России годами пробудившихся надежд, возрождения литературы и искусств и даже в известной степени временем общественных и политических дискуссий - в той степени, в какой их вообще допускала специфика режима. Интеллектуалы оступались, но их уже не расстреливали, а журили и отпускали с миром. Стены украшали парные портреты Хемингуэя и Кастро, взахлеб велись разговоры о экзистенциализме и структурной лингвистике. Публикация "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына стала пиком этого утопического периода, и какое-то короткое время казалось, что страх и гнет недолговечен, что все образуется и человек подаст руку человеку.
Но человек, с обеих сторон, в последний момент одумался, и спрятал эту уже протянутую руку в карман. Мечта по обе стороны океана рухнула перед лицом упрямой реальности.