"Хоть горшком назови, только в печь не сажай", гласит известная русская пословица. Это, конечно же, парадокс, хотя и стершийся от частого употребления, потому что совершенно очевидно, что уж если назовут, то рано или поздно обязательно посадят. Если мы называем человека дураком в контексте, который не заставляет предполагать дружеской шутки, то и вести себя по отношению к нему будем соответственно, со всеми необходимыми предосторожностями.
Впрочем, речь сегодня пойдет не о таких сравнительно мягких отрицательных характеристиках как "дурак", "неряха" или "увалень". К числу самых оскорбительных эпитетов принадлежат не индивидуальные, а групповые, в том числе расовые и этнические. Подобные слова вменяют представителю той или иной группы качества, за которые он не может нести ответственности, поскольку принадлежит к этой группе по рождению. Более того, эти предполагаемые качества - как правило, злобные стереотипы, не основанные ни на каких реальных фактах и преследующие единственную цель: оскорбить и унизить.
К числу таких эпитетов принадлежит слово, которое на известном процессе американского футболиста О-Джея Симпсона было охарактеризовано как "самое мерзкое, грязное и гнусное слово в английском языке" - чаще всего его, даже при необходимости, избегают писать или произность целиком и обозначают эвфемизмом: слово на букву "н". Сегодня мы будем выговаривать его полностью: "нигер" - не только потому, что разговор идет на другом языке, но еще и потому, что речь пойдет о книге, вызвавшей настоящую бурю споров, которая так и называется "Нигер: история неприятного слова". Ее автор - профессор юридической школы Гарвардского университета Рэндал Кеннеди. Вот как он сам объясняет, почему ему пришла в голову идея заняться этой проблемой - в интервью, данном корреспонденту журнала Atlantic.
"Одним из курсов, которые я преподавал в Гарвардской юридической школе, был курс по межрасовым отношениям, и в ходе этого курса я часто читал лекции, исходной точкой которых было слово, ключевое слово. Например, "дискриминация" - люди все время употребляют это слово, слово сложное, и я обнаружил, что полезный преподавательский прием - взять это слово и показать его сложность. "Нигер" - слово вроде бы знакомое, и как-то раз я над ним задумался, посмотрел на свой компьютер и набрал его в поиске компьютерной базы данных "Лексис-Нексис", затребовав список всех дел, по которым было вынесено решение какого-либо штатного или федерального суда. В списке оказались тысячи дел. Тогда я принялся читать эти дела и увидел, что что-то наклевывается, потому что дела были довольно интересные. Тогда я стал составлять досье по разным конфликтам, в которых это слово, судя по всему, играло роль".
Для тех, кто сколько-нибудь знаком с американской общественно-культурной ситуацией, сказанного достаточно, чтобы понять одну фундаментальную деталь: расовую принадлежность профессора Кеннеди. Совершенно очевидно, что никто другой не посмел бы даже коснуться этой темы. И в этой связи необходимо сказать несколько слов о так называемой "политической корректности" - в точном переводе "политической правильности" - стихийно сложившемся социальном кодексе, исполняющем в быту роль своеобразной нравственной шпаргалки.
"Политическая правильность" в узком смысле - это система правил, требующих воздержания от публичного употребления терминов и понятий, которые могут быть восприняты той или иной группой людей как унизительные и оскорбительные. Непосредственную практическую пользу такого общественного договора трудно переоценить, и лично для меня переезд в Европу, где все эти приличия соблюдались тогда гораздо неряшливее, был настоящим шоком.
Но у политической правильности есть весьма неприятная оборотная сторона - ее бесконтрольное господство в обществе становится неотличимым от действия цензуры. Бывшему советскому человеку это слишком хорошо знакомо: попытка сохранить относительную свободу мыслей при строжайшей дисциплине языка. К счастью, Америка - не Советский Союз, она интеллектуально многоэтажна, и большинство журналов, к которым я обращаюсь в "Атлантическом дневнике", в значительной степени свободны от самоцензуры. Но там, где ей придана фактическая сила закона, возникают самые нелепые ситуации.
Вот, в частности, реальная история четырехлетней давности. Сотрудник муниципальной администрации американской столицы Дэвид Хауард, белый, был уволен с работы за то, что при обсуждении городского бюджета употребил слово niggardly, означающее "скупо" или "скупой" - кому-то из его колег послышалось родство с пресловутым словом на букву "н", совершенно фиктивное. Этот скандал облетел всю американскую прессу и поднял волну протестов, в результате чего Хауард был все-таки восстановлен на работе, но, как говорится, неприятный осадок остался: осторожность надо соблюдать не только в том, что вы говорите, но и в том, как вас могут услышать.
Другая статья "политической правильности" - это история названий расы, приемлемых для большинства представителей этой расы. Приблизительно до двадцатых годов минувшего века нейтральным считалось слово "цветной", которому затем пришло на смену слово "негр", существовавшее и прежде, но приобретшее окраску предпочтительности. На рубеже восьмидесятых годов была попытка ввести в употребление термин Afro-American, но она не увенчалась успехом, а вместо этого утвердилось название African-American. Отсюда видно, что попытки употребления в русском языке термина "афроамериканец" не могут считаться оправданными: во-первых потому, что переводится отвергнутая версия, а во-вторых, потому, что весь этот лингвистический процесс имеет отношение к английскому языку, а не к русскому, в котором по-прежнему самым нейтральным остается слово "негр" - в тех случаях, когда упоминание расового признака по каким-либо причинам представляется обязательным.
Впрочем, книга Рэндала Кеннеди, о которой идет речь, написана вовсе не по шаблонам "политической правильности" - это вполне серьезное исследование истории взрывоопасного выражения, которое, тем не менее, неизбежно вызвало множество нападок и не только за содержание, но и за вызывающее название. По признанию многих журналистов, получивших сигнальные экземпляры книги, они предпочитали читать ее, особенно в общественных местах, в бумажной обертке.
Слову "нигер" трудно подобрать эквивалент в русском языке, который был бы сравним с ним по гнусности. Оскорбительность вложена в него изначально, она не является продуктом культурной эволюции, как, например, в случае русского слова "жид", презрительного прозвища евреев. Это слово многократно употребляется, к примеру, у Пушкина и у Гоголя, и хотя ни тот, ни, в особенности, другой не относились к евреям чересчур благожелательно, в самом слове оскорбительность на данном историческом этапе явно не просматривается - ему просто не было более нейтрального синонима. В словаре Даля мы еще не находим слова "еврей". Тут нельзя удержаться, чтобы не привести пример советской политической правильности: из всех переизданий Даля при советской власти, включая даже якобы факсимильные, слово "жид" было удалено. Между прочим, оно сохранило свою общеупотребительность и нейтральную окраску в таких современных славянских языках как польский или чешский.
У "нигера" нет нейтральной предыстории, равно как не существует языков, где это слово было бы нейтральным. Многие словари, в том числе и электронный словарь компьютерной программы Microsoft Word, делают вид, что никогда о нем не слыхали. Более серьезные издания, которые не могут себе позволить подобного поведения, попадают из-за него в скандальные истории. В словаре Merriam-Webster за 1997 год оно было определено как "негр - обычно в оскорбительном смысле". Кому-то здесь почудилось толкование, что все негры - "нигеры", и словарю даже угрожали бойкотом. В том же словаре, между прочим, можно найти эпитет honky - презрительное название белого человека из жаргона гетто. Это слово сам я впервые услышал из уст изумленного прохожего, когда по ошибке вышел в Нью-Йорке не на той станции метро.
Как надлежит поступить со словом, от которого краснеет даже академический словарь? Согласно сложившемуся мнению, которое разделяют многие видные представители негритянской и белой интеллигенции, это слово надо уничтожить, изгладить самый его след в языке, как будто его никогда не существовало. Но это создает массу проблем: как быть, например, с романом Марка Твена "Гекльберри Финн", где слово "нигер", по точным подсчетам, встречается 251 раз, и который, тем не менее, является страстным обличением расовой дискриминации? Впрочем, многие уже решили, как с ним быть: в свое время некоторые американские школы просто исключили эту книгу из своей программы.
Дело, впрочем, не только в творческом наследии прошлого, но и в живом языке современности. Слово "нигер" в его изначальном унизительном смысле употребляется сегодня куда чаще, чем может показаться оптимисту, о чем свидетельствует Кеннеди, перечисляя случаи и судебные дела. Но оно также претерпевает эволюцию, приобретая новые значения и попадая в новые социальные контексты. Сегодня его чаще всех употребляют именно негры в разговоре друг с другом. Выражение "мой нигер", с которым чернокожие мужчины обращаются к хорошим знакомым и близким друзьям, имеет оттенок расположения и даже нежности. Из этого социального слоя, во многом благодаря популярности музыкального жанра "хип-хоп", оно перекочевало в разговорный словарь других групп: его можно услышать в разговоре американских подростков азиатского и латиноамериканского происхождения, причем именно применительно друг к другу. Более того, его нередко употребляет белые в отсутствие представителя любой альтернативной расы.
Критикуя взгляды сторонников полного уничтожения слова с нелегкой судьбой, Джон Макуортер, автор рецензии в журнале New Republic, пишет:
"Подобные взгляды основываются на незнании истории и природы языка, и их следует включить в длинный список предпринятых за историю грамотности бесплодных попыток запретить употребление оскорбительных слов. Мне не известен ни один засвидетельствованный пример реального исключения слова из языка посредством декрета. Все, чего можно добиться, это загнать слово в подполье, после чего табуированный статус скорее увеличит его силу, чем уменьшит, как это был с культурным престижем, который придал питью алкоголя "сухой закон".
С лингвистической точки зрения, отважная терпимость Кеннеди по отношению к расширению употребления слова "нигер" среди негров, а затем в возвратном порядке среди белых - это верный выбор пути. Человеческая речь интимна, непосредственна и контролируется большей частью подсознанием. Она поддается комментарию, но не редактуре".
Макуортер, конечно же, тоже негр, человек с прирожденным алиби - по той же схеме, по которой для выступления на еврейскую тему предпочитают выбирать еврея, хотя истины ради стоит отметить, что проблемы ислама сегодня рассматривают еще преимущественно комментаторы европейского, в широком смысле, происхождения. В любом случае, такая уступка политической правильности оправдывает себя, потому что высказывание Макуортера, равно как и книга Кеннеди, подрывают заговор лицемерия и отнимают управление языком у бюрократов - пусть зачастую и благонамеренных, но почти всегда невежественных и неуклюжих.
Полный запрет на употребление слова "нигер" может привести к куда более серьезным последствиям, чем цензура частных разговоров - тем более, что в частных разговорах эти запреты все равно игнорируются. Как отмечает Рэндел Кеннеди, такая крайняя мера, будь она осуществима, уничтожила бы целый жанр эстрадных выступлений негров-комиков, исключительно популярный среди всех рас американского населения и созданный по образцу исторически предшествовавшего еврейского эстрадного юмора. Но еще опаснее, что она поставит под запрет множество книг, обличающих дискриминацию - не только Марка Твена, но и ряда известных негритянских писателей и борцов за гражданские права, не стеснявшихся выносить ненавистное слово, подобно Кеннеди, в название книги.
Все эти проблемы социальной лингвистики невольно переносят меня на почву родного языка, где в последнее время, да и не только в последнее, остро стоит вопрос о так называемой "неформальной лексике", а в переводе с бюрократического - о мате. Я не могу не вспомнить лектора, преподававшего нам в МГУ русскую лексику - на вопрос из аудитории о том, как он относится к мату, ученый с достоинством заявил, что эту мерзость он выносит за пределы своей дисциплины. Как и следовало ожидать, он сыграл, что называется, в "пандан" власти, которая всегда считала себя вправе диктовать гражданам, какие слова годятся к употреблению, а какие - нет. Переиздавая классический "Этимологический словарь русского языка" Фассмера, советские издатели выбросили из него все, что им не понравилось, а в предисловии указали, что такие слова исключены потому, что представляют лишь узкий интерес, для ученых-филологов. Это, во-первых, беззастенчивая ложь, потому что именно за этими словами любой нормальный человек в первую очередь и лезет в Фассмера, а во-вторых, словарь как раз и предназначен для узких кругов ученых-филологов.
Думаю, что мы еще сравнительно дешево отделались - хорошо, что никому из вождей-языковедов не пришло в голову отменить какие-нибудь падежи, а то ведь вон у винительного или творительного названия какие-то подозрительные.
Сегодня функции Сталина берут на себя новые власти, все эти депутаты и губернаторы, хотя я не могу припомнить в этих сферах никого с особым филологическим образованием. Их попытки запретить употребление неформальной лексики могут кому-то показаться похвальными, но на мой взгляд в любом правовом государстве должны быть области, на которые полномочия государства не распространяются, и это должны быть все области, за исключением тех, которые прямо перечислены в конституции. В противном случае мы, неровен час, дождемся постановлений о минимальной длине юбок и допустимой расцветке глаз.
Не подлежит сомнению, что депутаты, если им удастся принять соответствующие законы, будут строго следить за тем, чтобы газетные страницы или эфир не осквернило какое-нибудь просторечное название половых органов или физиологических функций. Между тем, употребление коллективных оскорбительных эпитетов подпадает под уже действующие законы о подстрекательстве к расовой и национальной розни, но они по-прежнему звучат, и это по-прежнему мало кого беспокоит. В США по крайней мере часть средств массовой информации сегодня довольно свободно относится к употреблению нецензурных выражений физиологического содержания, но любая редакция трижды задумается, прежде чем пустить в набор слово на букву "н". Мне лично, при всей нелюбви к политической правильности, такое положение представляется куда более предпочтительным.
В интервью, которое Рэндал Кеннеди дал журналу "Атлантик", речь заходит о научно-фантастической повести писателя Артура Кларка "Конец детства", наверняка знакомой многим читателям и в России. Ее действие происходит в утопическом будущем, о котором автор говорит следующее: "Удобное слово "нигер" уже не было в культурном обществе предметом табу и его мог без стеснения произносить каждый. В нем было не больше эмоционального заряда, чем в таких ярлыках как республиканец или методист, консерватор или либерал". Дэниэл Смит, берущий интервью, спрашивает у Кеннеди, хотел ли бы он жить в таком обществе.
Ответ, если изложить его коротко, сводится к тому, что в реальной жизни утопий не бывает. Судя по всему, тот или иной вид групповой ненависти всегда будет сопутствовать человечеству, и если предположить, что слово "нигер" когда-нибудь станет совершенно нейтральным, это будет лишь означать, что его место занято каким-то другим. Но даже и в этом случае прежнее слово сохранит за собой весь свой исторический багаж, если только человечество не утратит коллективной памяти.
По сути дела, в этой формуле сосредоточено все, что нужно для опровержения предпосылок политической правильности, которая избирает курс, противоположный естественному, и пытается осуществить перестройку сознания через язык, а не наоборот. Таков механизм действия идеологии, слишком хорошо известный жителям тоталитарных обществ. Но тот же опыт подсказывает нам, что он никогда не действует до конца, и я возьму на себя смелость утверждать, что большинство советских людей, а по аналогии и граждан нацистской Германии, чья история была гораздо короче, никогда не были жертвами идеологии в окончательном смысле, они просто хорошо выучили, что можно говорить вслух, а что ни в коем случае не подвергать вербализации - не озвучивать, как выражаются сегодня. Можно пойти и дальше, распространив параллель на некоторые из сегодняшних исламских обществ с их требованием всеобщего конформизма, но это - тема другой передачи.
Язык - это не искусственная конструкция, из которой можно исключить слово и тем самым отменить обозначаемое им понятие. Язык - это часть человеческой истории, из которой никаким декретом не вычеркнешь того, что однажды случилось. Историю не исправить, вырвав из учебника неприятную страницу, но у лишенных памяти может возникнуть соблазн написать эту страницу заново, новой кровью.
Впрочем, речь сегодня пойдет не о таких сравнительно мягких отрицательных характеристиках как "дурак", "неряха" или "увалень". К числу самых оскорбительных эпитетов принадлежат не индивидуальные, а групповые, в том числе расовые и этнические. Подобные слова вменяют представителю той или иной группы качества, за которые он не может нести ответственности, поскольку принадлежит к этой группе по рождению. Более того, эти предполагаемые качества - как правило, злобные стереотипы, не основанные ни на каких реальных фактах и преследующие единственную цель: оскорбить и унизить.
К числу таких эпитетов принадлежит слово, которое на известном процессе американского футболиста О-Джея Симпсона было охарактеризовано как "самое мерзкое, грязное и гнусное слово в английском языке" - чаще всего его, даже при необходимости, избегают писать или произность целиком и обозначают эвфемизмом: слово на букву "н". Сегодня мы будем выговаривать его полностью: "нигер" - не только потому, что разговор идет на другом языке, но еще и потому, что речь пойдет о книге, вызвавшей настоящую бурю споров, которая так и называется "Нигер: история неприятного слова". Ее автор - профессор юридической школы Гарвардского университета Рэндал Кеннеди. Вот как он сам объясняет, почему ему пришла в голову идея заняться этой проблемой - в интервью, данном корреспонденту журнала Atlantic.
"Одним из курсов, которые я преподавал в Гарвардской юридической школе, был курс по межрасовым отношениям, и в ходе этого курса я часто читал лекции, исходной точкой которых было слово, ключевое слово. Например, "дискриминация" - люди все время употребляют это слово, слово сложное, и я обнаружил, что полезный преподавательский прием - взять это слово и показать его сложность. "Нигер" - слово вроде бы знакомое, и как-то раз я над ним задумался, посмотрел на свой компьютер и набрал его в поиске компьютерной базы данных "Лексис-Нексис", затребовав список всех дел, по которым было вынесено решение какого-либо штатного или федерального суда. В списке оказались тысячи дел. Тогда я принялся читать эти дела и увидел, что что-то наклевывается, потому что дела были довольно интересные. Тогда я стал составлять досье по разным конфликтам, в которых это слово, судя по всему, играло роль".
Для тех, кто сколько-нибудь знаком с американской общественно-культурной ситуацией, сказанного достаточно, чтобы понять одну фундаментальную деталь: расовую принадлежность профессора Кеннеди. Совершенно очевидно, что никто другой не посмел бы даже коснуться этой темы. И в этой связи необходимо сказать несколько слов о так называемой "политической корректности" - в точном переводе "политической правильности" - стихийно сложившемся социальном кодексе, исполняющем в быту роль своеобразной нравственной шпаргалки.
"Политическая правильность" в узком смысле - это система правил, требующих воздержания от публичного употребления терминов и понятий, которые могут быть восприняты той или иной группой людей как унизительные и оскорбительные. Непосредственную практическую пользу такого общественного договора трудно переоценить, и лично для меня переезд в Европу, где все эти приличия соблюдались тогда гораздо неряшливее, был настоящим шоком.
Но у политической правильности есть весьма неприятная оборотная сторона - ее бесконтрольное господство в обществе становится неотличимым от действия цензуры. Бывшему советскому человеку это слишком хорошо знакомо: попытка сохранить относительную свободу мыслей при строжайшей дисциплине языка. К счастью, Америка - не Советский Союз, она интеллектуально многоэтажна, и большинство журналов, к которым я обращаюсь в "Атлантическом дневнике", в значительной степени свободны от самоцензуры. Но там, где ей придана фактическая сила закона, возникают самые нелепые ситуации.
Вот, в частности, реальная история четырехлетней давности. Сотрудник муниципальной администрации американской столицы Дэвид Хауард, белый, был уволен с работы за то, что при обсуждении городского бюджета употребил слово niggardly, означающее "скупо" или "скупой" - кому-то из его колег послышалось родство с пресловутым словом на букву "н", совершенно фиктивное. Этот скандал облетел всю американскую прессу и поднял волну протестов, в результате чего Хауард был все-таки восстановлен на работе, но, как говорится, неприятный осадок остался: осторожность надо соблюдать не только в том, что вы говорите, но и в том, как вас могут услышать.
Другая статья "политической правильности" - это история названий расы, приемлемых для большинства представителей этой расы. Приблизительно до двадцатых годов минувшего века нейтральным считалось слово "цветной", которому затем пришло на смену слово "негр", существовавшее и прежде, но приобретшее окраску предпочтительности. На рубеже восьмидесятых годов была попытка ввести в употребление термин Afro-American, но она не увенчалась успехом, а вместо этого утвердилось название African-American. Отсюда видно, что попытки употребления в русском языке термина "афроамериканец" не могут считаться оправданными: во-первых потому, что переводится отвергнутая версия, а во-вторых, потому, что весь этот лингвистический процесс имеет отношение к английскому языку, а не к русскому, в котором по-прежнему самым нейтральным остается слово "негр" - в тех случаях, когда упоминание расового признака по каким-либо причинам представляется обязательным.
Впрочем, книга Рэндала Кеннеди, о которой идет речь, написана вовсе не по шаблонам "политической правильности" - это вполне серьезное исследование истории взрывоопасного выражения, которое, тем не менее, неизбежно вызвало множество нападок и не только за содержание, но и за вызывающее название. По признанию многих журналистов, получивших сигнальные экземпляры книги, они предпочитали читать ее, особенно в общественных местах, в бумажной обертке.
Слову "нигер" трудно подобрать эквивалент в русском языке, который был бы сравним с ним по гнусности. Оскорбительность вложена в него изначально, она не является продуктом культурной эволюции, как, например, в случае русского слова "жид", презрительного прозвища евреев. Это слово многократно употребляется, к примеру, у Пушкина и у Гоголя, и хотя ни тот, ни, в особенности, другой не относились к евреям чересчур благожелательно, в самом слове оскорбительность на данном историческом этапе явно не просматривается - ему просто не было более нейтрального синонима. В словаре Даля мы еще не находим слова "еврей". Тут нельзя удержаться, чтобы не привести пример советской политической правильности: из всех переизданий Даля при советской власти, включая даже якобы факсимильные, слово "жид" было удалено. Между прочим, оно сохранило свою общеупотребительность и нейтральную окраску в таких современных славянских языках как польский или чешский.
У "нигера" нет нейтральной предыстории, равно как не существует языков, где это слово было бы нейтральным. Многие словари, в том числе и электронный словарь компьютерной программы Microsoft Word, делают вид, что никогда о нем не слыхали. Более серьезные издания, которые не могут себе позволить подобного поведения, попадают из-за него в скандальные истории. В словаре Merriam-Webster за 1997 год оно было определено как "негр - обычно в оскорбительном смысле". Кому-то здесь почудилось толкование, что все негры - "нигеры", и словарю даже угрожали бойкотом. В том же словаре, между прочим, можно найти эпитет honky - презрительное название белого человека из жаргона гетто. Это слово сам я впервые услышал из уст изумленного прохожего, когда по ошибке вышел в Нью-Йорке не на той станции метро.
Как надлежит поступить со словом, от которого краснеет даже академический словарь? Согласно сложившемуся мнению, которое разделяют многие видные представители негритянской и белой интеллигенции, это слово надо уничтожить, изгладить самый его след в языке, как будто его никогда не существовало. Но это создает массу проблем: как быть, например, с романом Марка Твена "Гекльберри Финн", где слово "нигер", по точным подсчетам, встречается 251 раз, и который, тем не менее, является страстным обличением расовой дискриминации? Впрочем, многие уже решили, как с ним быть: в свое время некоторые американские школы просто исключили эту книгу из своей программы.
Дело, впрочем, не только в творческом наследии прошлого, но и в живом языке современности. Слово "нигер" в его изначальном унизительном смысле употребляется сегодня куда чаще, чем может показаться оптимисту, о чем свидетельствует Кеннеди, перечисляя случаи и судебные дела. Но оно также претерпевает эволюцию, приобретая новые значения и попадая в новые социальные контексты. Сегодня его чаще всех употребляют именно негры в разговоре друг с другом. Выражение "мой нигер", с которым чернокожие мужчины обращаются к хорошим знакомым и близким друзьям, имеет оттенок расположения и даже нежности. Из этого социального слоя, во многом благодаря популярности музыкального жанра "хип-хоп", оно перекочевало в разговорный словарь других групп: его можно услышать в разговоре американских подростков азиатского и латиноамериканского происхождения, причем именно применительно друг к другу. Более того, его нередко употребляет белые в отсутствие представителя любой альтернативной расы.
Критикуя взгляды сторонников полного уничтожения слова с нелегкой судьбой, Джон Макуортер, автор рецензии в журнале New Republic, пишет:
"Подобные взгляды основываются на незнании истории и природы языка, и их следует включить в длинный список предпринятых за историю грамотности бесплодных попыток запретить употребление оскорбительных слов. Мне не известен ни один засвидетельствованный пример реального исключения слова из языка посредством декрета. Все, чего можно добиться, это загнать слово в подполье, после чего табуированный статус скорее увеличит его силу, чем уменьшит, как это был с культурным престижем, который придал питью алкоголя "сухой закон".
С лингвистической точки зрения, отважная терпимость Кеннеди по отношению к расширению употребления слова "нигер" среди негров, а затем в возвратном порядке среди белых - это верный выбор пути. Человеческая речь интимна, непосредственна и контролируется большей частью подсознанием. Она поддается комментарию, но не редактуре".
Макуортер, конечно же, тоже негр, человек с прирожденным алиби - по той же схеме, по которой для выступления на еврейскую тему предпочитают выбирать еврея, хотя истины ради стоит отметить, что проблемы ислама сегодня рассматривают еще преимущественно комментаторы европейского, в широком смысле, происхождения. В любом случае, такая уступка политической правильности оправдывает себя, потому что высказывание Макуортера, равно как и книга Кеннеди, подрывают заговор лицемерия и отнимают управление языком у бюрократов - пусть зачастую и благонамеренных, но почти всегда невежественных и неуклюжих.
Полный запрет на употребление слова "нигер" может привести к куда более серьезным последствиям, чем цензура частных разговоров - тем более, что в частных разговорах эти запреты все равно игнорируются. Как отмечает Рэндел Кеннеди, такая крайняя мера, будь она осуществима, уничтожила бы целый жанр эстрадных выступлений негров-комиков, исключительно популярный среди всех рас американского населения и созданный по образцу исторически предшествовавшего еврейского эстрадного юмора. Но еще опаснее, что она поставит под запрет множество книг, обличающих дискриминацию - не только Марка Твена, но и ряда известных негритянских писателей и борцов за гражданские права, не стеснявшихся выносить ненавистное слово, подобно Кеннеди, в название книги.
Все эти проблемы социальной лингвистики невольно переносят меня на почву родного языка, где в последнее время, да и не только в последнее, остро стоит вопрос о так называемой "неформальной лексике", а в переводе с бюрократического - о мате. Я не могу не вспомнить лектора, преподававшего нам в МГУ русскую лексику - на вопрос из аудитории о том, как он относится к мату, ученый с достоинством заявил, что эту мерзость он выносит за пределы своей дисциплины. Как и следовало ожидать, он сыграл, что называется, в "пандан" власти, которая всегда считала себя вправе диктовать гражданам, какие слова годятся к употреблению, а какие - нет. Переиздавая классический "Этимологический словарь русского языка" Фассмера, советские издатели выбросили из него все, что им не понравилось, а в предисловии указали, что такие слова исключены потому, что представляют лишь узкий интерес, для ученых-филологов. Это, во-первых, беззастенчивая ложь, потому что именно за этими словами любой нормальный человек в первую очередь и лезет в Фассмера, а во-вторых, словарь как раз и предназначен для узких кругов ученых-филологов.
Думаю, что мы еще сравнительно дешево отделались - хорошо, что никому из вождей-языковедов не пришло в голову отменить какие-нибудь падежи, а то ведь вон у винительного или творительного названия какие-то подозрительные.
Сегодня функции Сталина берут на себя новые власти, все эти депутаты и губернаторы, хотя я не могу припомнить в этих сферах никого с особым филологическим образованием. Их попытки запретить употребление неформальной лексики могут кому-то показаться похвальными, но на мой взгляд в любом правовом государстве должны быть области, на которые полномочия государства не распространяются, и это должны быть все области, за исключением тех, которые прямо перечислены в конституции. В противном случае мы, неровен час, дождемся постановлений о минимальной длине юбок и допустимой расцветке глаз.
Не подлежит сомнению, что депутаты, если им удастся принять соответствующие законы, будут строго следить за тем, чтобы газетные страницы или эфир не осквернило какое-нибудь просторечное название половых органов или физиологических функций. Между тем, употребление коллективных оскорбительных эпитетов подпадает под уже действующие законы о подстрекательстве к расовой и национальной розни, но они по-прежнему звучат, и это по-прежнему мало кого беспокоит. В США по крайней мере часть средств массовой информации сегодня довольно свободно относится к употреблению нецензурных выражений физиологического содержания, но любая редакция трижды задумается, прежде чем пустить в набор слово на букву "н". Мне лично, при всей нелюбви к политической правильности, такое положение представляется куда более предпочтительным.
В интервью, которое Рэндал Кеннеди дал журналу "Атлантик", речь заходит о научно-фантастической повести писателя Артура Кларка "Конец детства", наверняка знакомой многим читателям и в России. Ее действие происходит в утопическом будущем, о котором автор говорит следующее: "Удобное слово "нигер" уже не было в культурном обществе предметом табу и его мог без стеснения произносить каждый. В нем было не больше эмоционального заряда, чем в таких ярлыках как республиканец или методист, консерватор или либерал". Дэниэл Смит, берущий интервью, спрашивает у Кеннеди, хотел ли бы он жить в таком обществе.
Ответ, если изложить его коротко, сводится к тому, что в реальной жизни утопий не бывает. Судя по всему, тот или иной вид групповой ненависти всегда будет сопутствовать человечеству, и если предположить, что слово "нигер" когда-нибудь станет совершенно нейтральным, это будет лишь означать, что его место занято каким-то другим. Но даже и в этом случае прежнее слово сохранит за собой весь свой исторический багаж, если только человечество не утратит коллективной памяти.
По сути дела, в этой формуле сосредоточено все, что нужно для опровержения предпосылок политической правильности, которая избирает курс, противоположный естественному, и пытается осуществить перестройку сознания через язык, а не наоборот. Таков механизм действия идеологии, слишком хорошо известный жителям тоталитарных обществ. Но тот же опыт подсказывает нам, что он никогда не действует до конца, и я возьму на себя смелость утверждать, что большинство советских людей, а по аналогии и граждан нацистской Германии, чья история была гораздо короче, никогда не были жертвами идеологии в окончательном смысле, они просто хорошо выучили, что можно говорить вслух, а что ни в коем случае не подвергать вербализации - не озвучивать, как выражаются сегодня. Можно пойти и дальше, распространив параллель на некоторые из сегодняшних исламских обществ с их требованием всеобщего конформизма, но это - тема другой передачи.
Язык - это не искусственная конструкция, из которой можно исключить слово и тем самым отменить обозначаемое им понятие. Язык - это часть человеческой истории, из которой никаким декретом не вычеркнешь того, что однажды случилось. Историю не исправить, вырвав из учебника неприятную страницу, но у лишенных памяти может возникнуть соблазн написать эту страницу заново, новой кровью.