Коровы не летают, а книги о философии не попадают в списки бестселлеров - это примеры суждений, справедливость которых кажется очевидной. Впрочем, некоторые из числа тех, о ком я сегодня хочу рассказать, настаивали на том, что безупречных и непогрешимых истин не бывает. Из чего уже вполне понятно, что речь пойдет не о коровах, а о философии, точнее - о философах.
Накануне гражданской войны интеллектуальная ось Соединенных Штатов проходила через Новую Англию, Бостон и его окрестности, в первую очередь - через Кембридж с его Гарвардским университетом. Некоторые из тамошних жителей всерьез считали Бостон мировым законодателем мнений - ошибка с нашей точки зрения комическая, но вполне простительная и свойственная любой стране в период формирования культурного национализма. Некоторые из светил этой предвоенной культуры действительно получили широкую известность за пределами США, в первую очередь представители школы так называемого "трансцендентализма" - Ралф Уолдо Эмерсон и Генри Дэвид Торо. Но как правило, человек первой половины XIX века, ищущий знакомства с новейшими достижениями философской мысли, считал своим долгом обратиться к трудам немецких, английских или шотландских мыслителей, а о Соединенных Штатах думал в последнюю очередь.
Духовная атомсфера этой новоанглийской культуры еще в значительной степени определялась религией. На смену суровому кальвинизму массачусетских пуритан уже пришло куда более либеральное унитарианство, но в целом религия по-прежнему оставалась организующим стержнем любого мировоззрения, цементом, гарантирующим единство мира и отражающего этот мир знания. Именно религия в конечном счете привела новоанглийскую интеллигенцию к аболиционизму, идее нравственной недопустимости рабства и необходимости активной борьбы с ним. Эта борьба вылилась в самую кровопролитную войну столетия и разрушила не только рабовладельческий уклад Юга, но и духовный уклад Севера, на обломках которого плеяда замечательных мыслителей создала новое американское мировоззрение. Вот как характеризует этот период Луис Менанд, автор вышедшей в прошлом году книги "Метафизический клуб".
"Гражданская война смела рабовладельческую цивилизацию Юга, но она смела вместе с ней и почти всю интеллектуальную культуру Севера. Соединенным Штатам понадобилось почти полвека, чтобы создать новую культуру взамен прошлой, найти комплекс идей и образ мышления, который помогал бы людям жить в условиях современной жизни. Эта борьба - предмет настоящей книги.
Сквозь эту историю пролегает немало троп. Та, которая выбрана здесь, пролегает через жизни четырех людей: Оливера Уэнделла Хоумза, Уильяма Джеймза, Чарлза Пирса и Джона Дьюи. Эти люди были весьма яркими личностями, и они не всегда друг с другом соглашались, но, взятые вместе, они куда больше ответственны за продвижение американской мысли в современный мир, чем любая другая группа".
Луис Менанд - профессор английского факультета Городского университета Нью-Йорка, но его известность выходит далеко за рамки академической. Уже много лет он выступает как ведущий литературный и культурный критик журналов New Yorker и New York Review of Books. Книга "Метафизический клуб", над которой он работал десять лет, и которую критики и читатели встретили с энтузиазмом, уникальна по своему жанру - это история возникновения первой по-настоящему оригинальной американской философской школы, прагматизма, и такой материал, казалось бы, упирается в неизбежное ограничение доступности и читательского интереса. Это ограничение автор с триумфом преодолел, выстроив сюжет как настоящее приключение: похождения философов в кильватере исторического катаклизма и, что главное, приключение самой философской мысли. Кроме того, материал изложен таким образом, что интеллектуальная история вековой давности приобретает неожиданно актуальное для сегодняшнего дня звучание. Но начнем по порядку - представим главных героев.
Из всей перечисленной выше четверки Оливер Уэнделл Хоумз менее всего известен за пределами США и, в частности, в России - о причинах я еще скажу пару слов. Он родился в одной из самых уважаемых бостонских семей - его отец, которого тоже звали Оливер Уэнделл Хоумз, впоследствии декан медицинской школы Гарвардского университета, был вдобавок средней руки прозаиком и поэтом, знакомым и приятелем практически всех светил новоанглийской элиты и, судя по отзывам, непревзойденным застольным говоруном. Доктор Хоумз придерживался конформистских убеждений, полагая рабство злом, но раскол государства - еще большим злом, и поэтому предпочитавший не расшатывать устоев. Его сын рос уже гораздо большим радикалом и с юных лет связал свою судьбу с движением за отмену рабства. Когда в 1861 году разразилась война, для юного Оливера Уэнделла Хоумза, в ту пору студента Гарварда, не было иного нравственного выбора, кроме как записаться в армию юнионистов добровольцем.
Он ненавидел войну, и она предстала ему в самом страшном обличии. В первом же сражении он стал свидетелем гибели бостонских друзей и сам получил ранение, которое было объявлено смертельным. Он выжил, но был ранен еще дважды, и прошел войну до конца. Когда она закончилась, он поступил в юридическую школу Гарвардского университета, стал известным юристом и философом права, а впоследствии - членом Верховного суда США. Он прожил целую историческую эпоху и умер в 1934 году. Он растерял остатки веры и на всю жизнь сохранил ненависть к абстрактным идеям, требующим гибели на своем алтаре. Хоумз был естественным кандидатом в ряды будущих прагматистов.
Происхождение Уильяма Джеймса не было столь знатным - хотя бы потому, что он родился в ирландской семье. Его отец, Генри Джеймс-старший, сын разбогатевшего иммигранта, провел бурную молодость, затем обратился в веру последователей шведского мистика Сведенборга, отвоевал в суде миллионное отцовское наследство и посвятил свою дальнейшую жизнь образованию детей. Для детей эта миллионерская прихоть, постоянные смены школ и переезды из Америки в Европу и обратно, обернулась немалой головной болью, но она принесла плоды. Уильям Джеймз стал в конечном счете одним из пионеров экспериментальной психологии в США, а затем - крупнейшим американским философом, а его брат Генри - замечательным американским прозаиком.
Отцом Чарлза Пирса был Бенджамен Пирс, многолетний профессор математики в Гарвардском университете и первый американский математик с мировой известностью. Сын, с самого начала пошедший по стопам отца, долгие годы пользовался его покровительством, и, наверное отчасти благодаря этому, не сумел сделать особой научной карьеры. Пирс-старший, помимо академической деятельности, занимал высокий пост в береговой геодезической службе США и пристроил туда сына. Кроме того, Чарлз, судя по сохранившимся фотографиям, был мужчина весьма яркой наружности и в отношении слабого пола был всегда готов воспользоваться его слабостью. Оба этих фактора привели в конечном счете к тому, что и семейная, и научная жизнь сложились для него крайне неудачно. К тому же, при всем исключительном математическом и философском таланте, он был органически неспособен к организованной работе, за всю жизнь не написал ни одной книги, а все его идеи дошли до нас в коротких эссе, черновиках и пересказах современников. В результате именно Джеймз, который, по собственному признанию, многие идеи Пирса понимал лишь с большим трудом, стал лидером и ведущим представителем прагматизма.
Последний из числа персонажей первого плана - Джон Дьюи, человек уже нового поколения, родившийся в канун гражданской войны. Наибольшую известность ему принесла его побочная деятельность, в первую очередь школьная реформа, которая стала ответвлением его философских интересов. Кроме того, Дьюи известен своими прогрессивными взглядами и неутомимой общественной деятельностью - он участвовал в создании таких организаций как Американский союз гражданских свобод, Национальная ассоциация содействия цветному населению, ньюйоркский профсоюз учителей и многих других. Именно Дьюи, проживший девяносто три года, был олицетворением идей прагматизма до конца Второй Мировой войны, когда их затмила новая реальность - идеологическое противостояние холодной войны.
Победа Севера в гражданской войне стала не только триумфом свободы над рабством, но и датой рождения современного капиталистического общества. Разница с предшествующим этапом заключалась в том, что до войны еще сохранялись остатки прежней идеологии, уже упомянутого пуританства с его культом честности, бережливости и трудолюбия. В новой фазе одним из главных стимулов развития стал культ потребления, ни с каким пуританством не совместимый. Парадокс и уникальность капитализма среди других систем общественной организации заключаются в том, что хотя он нуждается в определенной идеологической среде для своего зарождения, развитой капитализм лишен собственной идеологии и не порождает ее. Капитализм индивидуалистичен по определению, его девиз - это плюрализм, полная свобода убеждений.
Противники капитализма, которых всегда было и остается немало, привычно обличают капиталистическую идеологию, навязывая обществу, лишенному духовного надзора, собственные принципы. Но такой подход возможен лишь ценой полной слепоты: единственная идеология, которую капитализм устойчиво порождает, это именно идеология его противников, его обличителей. В любом современном развитом постиндустриальном обществе интеллектуальная элита в подавляющей массе враждебна существующему строю, а в самом мягком случае относится к нему с большой настороженностью. Это, конечно же, прямая противоположность идеологии, цель которой всегда состоит в приведении взглядов граждан к общему знаменателю и воспитании в них лояльности режиму.
В этом наблюдении, разумеется, нет ничего нового - его можно было бы назвать тривиальным, если бы оно с таким упорством не игнорировалось. Вот что писал об этом известный социолог Дэниэл Белл в своем замечательном труде "Культурные противоречия капитализма", вышедшем четверть столетия назад и по сей день ничуть не устаревшем.
"Что поразительно, так это то, что буржуазное общество воцарило в экономике радикальный индивидуализм и готовность в этом процессе разорвать в клочья все традиционные социальные отношения, и однако буржуазный класс боялся радикального экспериментального индивидуализма модернистской культуры. Напротив, радикальные экспериментаторы в культуре, от Бодлера до Рембо и Альфреда Жарри, были готовы к исследованию всех измерений опыта, но люто ненавидели буржуазную жизнь. Историю этой социологической загадки, происхождения этого антагонизма, еще предстоит написать".
Уильяму Джеймзу и его бостонским друзьям и соратникам не приходило в голову строить новую идеологию на месте поверженной старой, да и интересы у большинства из них были ближе к естественно-научной сфере: у Пирса - к космологии и математической логике, у самого Джеймза, по крайней мере до известного периода - к физиологии и психологии, а одним из главных стимулов их общей работы стала публикация дарвиновского "Происхождения видов". Свою совместную задачу они, скорее, видели в построении такого способа понимания мира, при котором сосуществование и опровержимость мнений будут не исключением, а правилом социального и научного диалога, в разработке плюралистического метода.
Узловым моментом этой деятельности стало создание в Кембридже в начале 70-х годов XIX века так называемого "Метафизического клуба" - частного философского общества, члены которого собирались, чтобы ознакомить друг друга с плодами своей мысли. Душой этого общества был Чонси Райт, своеобразный гений без портфеля, страдавший патологической стеснительностью и алкоголизмом и скончавшийся в сорок пять лет от инсульта. Его собственные взгляды были, может быть, слишком радикальными для большинства будущих прагматистов и отдавали некоторым нигилизмом, но каждый брал у него столько, сколько мог и хотел унести.
Науку прежнего времени лучше всего олицетворял французский математик и астроном Пьер-Симон Лаплас, считавший вселенную чем-то вроде огромной машины, отдельные колесики которой, причины и следствия, в строгом взаимодействии определяли ход событий на все времена вперед. Во вселенной Лапласа нет места ни для какой свободной воли, без которой и капитализм, и демократия становятся чистым абсурдом. С точки зрения прагматистов абсурдом была именно вселенная Лапласа, в которой любые мнения - те же колесики, и разницы между истинным и неверным не может быть, потому что и то, и другое предопределено с начала времен.
Отражением небесной механики Лапласа в философии был восходящий к Канту классический немецкий идеализм, считавший категории истины объективными и существующими вечно, а человеческий разум - просто способом открытия этих категорий. Восстание прагматистов заключалось в том, что они раз и навсегда отвергли идею истины как предвечной категории. Истина - это средство для дальнейшей жизни, орудие, которое создает сам человек для своей будущей деятельности, и именно будущее - единственный критерий истинности. Инструмент, который оправдывает себя в работе, принимается на вооружение, а непригодный отбрасывается, каковы бы ни были умственные конструкции в его оправдание. Сам термин "прагматизм" принадлежит, по-видимому, Пирсу, который позаимствовал его у Канта, но больше у Канта не взяли ничего. Идея истины как инструмента отразилась в названии, которое дал своему учению самый молодой из этих философов, Джон Дьюи - он окрестил его инструментализмом.
В конечном счете, это были очень разные люди, но это лишь гарантировало универсальность их метода. Интересы Оливера Уэнделла Хоумза лежали в области права, но англосаксонское обычное право - совсем не то, что европейские кодексы, построенные все на тех же идеях универсализма. Всю свою жизнь Хоумз боролся с предвзятыми теориями права, возвращаясь к прецеденту и конкретным обстоятельством юридического акта. Именно к нему восходит блистательная школа американской юридической теории, вершиной которой стала "Теория правосудия" современного философа Джона Ролза.
Уильям Джеймз, друг безбожника Хоумза, заработал от него немало упреков за попытки протащить в философию проблему религиозной веры. Но эта проблема всегда была для Джеймза центральной по самому складу его личности, именно ради нее он оставил психологию и ушел в профессиональные философы. По мнению Джеймза, критерий веры - не догма, а все та же проверка будущим, пари, заключенное на это будущее. Человек, верующий в воскресение Христа, делает ставку на воскресение как на гарантию своего спасения, и правильность этой ставки проверяется только им самим, в урочный час, а не сопоставлением с церковной догмой. Именно эта идея прагматизма получила самую широкую популярность в мире, и именно из-за нее сам термин прагматизм в первую очередь связывается с именем Джеймза.
Но реальное значение прагматизма - гораздо шире и актуальней, и лучше я вновь предоставлю слово Луису Менанду.
"Хоумз, Джеймз, Пирс и Дьюи хотели низвести идеи, принципы и убеждения до человеческого уровня, потому что они стремились избежать насилия, скрытого в абстракциях. Таков был один из уроков, преподанный им гражданской войной. Политической системой, поддержке которой должна была служить их философия, была демократия. А суть демократии, как они ее понимали, не только в том, чтобы дать высказаться правильным людям - она также в том, чтобы дать высказаться неправильным людям. Суть в том, чтобы предоставить место взглядам меньшинств и диссидентов с тем, чтобы в конечном счете интересы большинства восторжествовали. Демократия означает, что все на равных допущены к игре, но она также означает, что никто не может выйти за пределы игры. Современная американская мысль, мысль, ассоциируемая с Хоумзом, Джеймзом, Пирсом и Дьюи, представляет собой интеллектуальный триумф юнионизма".
Иными словами, именно эти люди, выпускники кембриджского "Метафизического клуба", стали окончательными победителями в борьбе с рабовладельческим Югом.
Последним столпом прагматизма, настоящим американским социальным институтом, долгое время оставался Джон Дьюи. С началом холодной войны общество, над совершенствованием которого он десятилетиями работал, оказалось в идеологическом противостоянии и само отчасти приобрело идеологические черты. Значит ли это, что прагматизм устарел? Хоумз и Джеймз были, по словам Менанда, вполне современными людьми, они не создавали, подобно немецким идеалистам, систему на века, и такой оборот дела вряд ли поверг бы их в уныние. Но актуальность книги Менанда не исчерпывается просто занимательной исторической экскурсией. Сегодня, как и в середине XIX века, идеологическое устройство мира, казавшееся незыблемым, рухнуло, и перед нами вновь стоят те же проблемы, которые стояли перед тогдашними "метафизиками". Эти люди уже убедили нас однажды, что свобода возможна всегда, и что она невозможна без риска. Для тех же, кто болен ностальгией по временам идеологической несокрушимости, собственная свобода - обуза, и тем сильнее они ненавидят нашу с вами.
Накануне гражданской войны интеллектуальная ось Соединенных Штатов проходила через Новую Англию, Бостон и его окрестности, в первую очередь - через Кембридж с его Гарвардским университетом. Некоторые из тамошних жителей всерьез считали Бостон мировым законодателем мнений - ошибка с нашей точки зрения комическая, но вполне простительная и свойственная любой стране в период формирования культурного национализма. Некоторые из светил этой предвоенной культуры действительно получили широкую известность за пределами США, в первую очередь представители школы так называемого "трансцендентализма" - Ралф Уолдо Эмерсон и Генри Дэвид Торо. Но как правило, человек первой половины XIX века, ищущий знакомства с новейшими достижениями философской мысли, считал своим долгом обратиться к трудам немецких, английских или шотландских мыслителей, а о Соединенных Штатах думал в последнюю очередь.
Духовная атомсфера этой новоанглийской культуры еще в значительной степени определялась религией. На смену суровому кальвинизму массачусетских пуритан уже пришло куда более либеральное унитарианство, но в целом религия по-прежнему оставалась организующим стержнем любого мировоззрения, цементом, гарантирующим единство мира и отражающего этот мир знания. Именно религия в конечном счете привела новоанглийскую интеллигенцию к аболиционизму, идее нравственной недопустимости рабства и необходимости активной борьбы с ним. Эта борьба вылилась в самую кровопролитную войну столетия и разрушила не только рабовладельческий уклад Юга, но и духовный уклад Севера, на обломках которого плеяда замечательных мыслителей создала новое американское мировоззрение. Вот как характеризует этот период Луис Менанд, автор вышедшей в прошлом году книги "Метафизический клуб".
"Гражданская война смела рабовладельческую цивилизацию Юга, но она смела вместе с ней и почти всю интеллектуальную культуру Севера. Соединенным Штатам понадобилось почти полвека, чтобы создать новую культуру взамен прошлой, найти комплекс идей и образ мышления, который помогал бы людям жить в условиях современной жизни. Эта борьба - предмет настоящей книги.
Сквозь эту историю пролегает немало троп. Та, которая выбрана здесь, пролегает через жизни четырех людей: Оливера Уэнделла Хоумза, Уильяма Джеймза, Чарлза Пирса и Джона Дьюи. Эти люди были весьма яркими личностями, и они не всегда друг с другом соглашались, но, взятые вместе, они куда больше ответственны за продвижение американской мысли в современный мир, чем любая другая группа".
Луис Менанд - профессор английского факультета Городского университета Нью-Йорка, но его известность выходит далеко за рамки академической. Уже много лет он выступает как ведущий литературный и культурный критик журналов New Yorker и New York Review of Books. Книга "Метафизический клуб", над которой он работал десять лет, и которую критики и читатели встретили с энтузиазмом, уникальна по своему жанру - это история возникновения первой по-настоящему оригинальной американской философской школы, прагматизма, и такой материал, казалось бы, упирается в неизбежное ограничение доступности и читательского интереса. Это ограничение автор с триумфом преодолел, выстроив сюжет как настоящее приключение: похождения философов в кильватере исторического катаклизма и, что главное, приключение самой философской мысли. Кроме того, материал изложен таким образом, что интеллектуальная история вековой давности приобретает неожиданно актуальное для сегодняшнего дня звучание. Но начнем по порядку - представим главных героев.
Из всей перечисленной выше четверки Оливер Уэнделл Хоумз менее всего известен за пределами США и, в частности, в России - о причинах я еще скажу пару слов. Он родился в одной из самых уважаемых бостонских семей - его отец, которого тоже звали Оливер Уэнделл Хоумз, впоследствии декан медицинской школы Гарвардского университета, был вдобавок средней руки прозаиком и поэтом, знакомым и приятелем практически всех светил новоанглийской элиты и, судя по отзывам, непревзойденным застольным говоруном. Доктор Хоумз придерживался конформистских убеждений, полагая рабство злом, но раскол государства - еще большим злом, и поэтому предпочитавший не расшатывать устоев. Его сын рос уже гораздо большим радикалом и с юных лет связал свою судьбу с движением за отмену рабства. Когда в 1861 году разразилась война, для юного Оливера Уэнделла Хоумза, в ту пору студента Гарварда, не было иного нравственного выбора, кроме как записаться в армию юнионистов добровольцем.
Он ненавидел войну, и она предстала ему в самом страшном обличии. В первом же сражении он стал свидетелем гибели бостонских друзей и сам получил ранение, которое было объявлено смертельным. Он выжил, но был ранен еще дважды, и прошел войну до конца. Когда она закончилась, он поступил в юридическую школу Гарвардского университета, стал известным юристом и философом права, а впоследствии - членом Верховного суда США. Он прожил целую историческую эпоху и умер в 1934 году. Он растерял остатки веры и на всю жизнь сохранил ненависть к абстрактным идеям, требующим гибели на своем алтаре. Хоумз был естественным кандидатом в ряды будущих прагматистов.
Происхождение Уильяма Джеймса не было столь знатным - хотя бы потому, что он родился в ирландской семье. Его отец, Генри Джеймс-старший, сын разбогатевшего иммигранта, провел бурную молодость, затем обратился в веру последователей шведского мистика Сведенборга, отвоевал в суде миллионное отцовское наследство и посвятил свою дальнейшую жизнь образованию детей. Для детей эта миллионерская прихоть, постоянные смены школ и переезды из Америки в Европу и обратно, обернулась немалой головной болью, но она принесла плоды. Уильям Джеймз стал в конечном счете одним из пионеров экспериментальной психологии в США, а затем - крупнейшим американским философом, а его брат Генри - замечательным американским прозаиком.
Отцом Чарлза Пирса был Бенджамен Пирс, многолетний профессор математики в Гарвардском университете и первый американский математик с мировой известностью. Сын, с самого начала пошедший по стопам отца, долгие годы пользовался его покровительством, и, наверное отчасти благодаря этому, не сумел сделать особой научной карьеры. Пирс-старший, помимо академической деятельности, занимал высокий пост в береговой геодезической службе США и пристроил туда сына. Кроме того, Чарлз, судя по сохранившимся фотографиям, был мужчина весьма яркой наружности и в отношении слабого пола был всегда готов воспользоваться его слабостью. Оба этих фактора привели в конечном счете к тому, что и семейная, и научная жизнь сложились для него крайне неудачно. К тому же, при всем исключительном математическом и философском таланте, он был органически неспособен к организованной работе, за всю жизнь не написал ни одной книги, а все его идеи дошли до нас в коротких эссе, черновиках и пересказах современников. В результате именно Джеймз, который, по собственному признанию, многие идеи Пирса понимал лишь с большим трудом, стал лидером и ведущим представителем прагматизма.
Последний из числа персонажей первого плана - Джон Дьюи, человек уже нового поколения, родившийся в канун гражданской войны. Наибольшую известность ему принесла его побочная деятельность, в первую очередь школьная реформа, которая стала ответвлением его философских интересов. Кроме того, Дьюи известен своими прогрессивными взглядами и неутомимой общественной деятельностью - он участвовал в создании таких организаций как Американский союз гражданских свобод, Национальная ассоциация содействия цветному населению, ньюйоркский профсоюз учителей и многих других. Именно Дьюи, проживший девяносто три года, был олицетворением идей прагматизма до конца Второй Мировой войны, когда их затмила новая реальность - идеологическое противостояние холодной войны.
Победа Севера в гражданской войне стала не только триумфом свободы над рабством, но и датой рождения современного капиталистического общества. Разница с предшествующим этапом заключалась в том, что до войны еще сохранялись остатки прежней идеологии, уже упомянутого пуританства с его культом честности, бережливости и трудолюбия. В новой фазе одним из главных стимулов развития стал культ потребления, ни с каким пуританством не совместимый. Парадокс и уникальность капитализма среди других систем общественной организации заключаются в том, что хотя он нуждается в определенной идеологической среде для своего зарождения, развитой капитализм лишен собственной идеологии и не порождает ее. Капитализм индивидуалистичен по определению, его девиз - это плюрализм, полная свобода убеждений.
Противники капитализма, которых всегда было и остается немало, привычно обличают капиталистическую идеологию, навязывая обществу, лишенному духовного надзора, собственные принципы. Но такой подход возможен лишь ценой полной слепоты: единственная идеология, которую капитализм устойчиво порождает, это именно идеология его противников, его обличителей. В любом современном развитом постиндустриальном обществе интеллектуальная элита в подавляющей массе враждебна существующему строю, а в самом мягком случае относится к нему с большой настороженностью. Это, конечно же, прямая противоположность идеологии, цель которой всегда состоит в приведении взглядов граждан к общему знаменателю и воспитании в них лояльности режиму.
В этом наблюдении, разумеется, нет ничего нового - его можно было бы назвать тривиальным, если бы оно с таким упорством не игнорировалось. Вот что писал об этом известный социолог Дэниэл Белл в своем замечательном труде "Культурные противоречия капитализма", вышедшем четверть столетия назад и по сей день ничуть не устаревшем.
"Что поразительно, так это то, что буржуазное общество воцарило в экономике радикальный индивидуализм и готовность в этом процессе разорвать в клочья все традиционные социальные отношения, и однако буржуазный класс боялся радикального экспериментального индивидуализма модернистской культуры. Напротив, радикальные экспериментаторы в культуре, от Бодлера до Рембо и Альфреда Жарри, были готовы к исследованию всех измерений опыта, но люто ненавидели буржуазную жизнь. Историю этой социологической загадки, происхождения этого антагонизма, еще предстоит написать".
Уильяму Джеймзу и его бостонским друзьям и соратникам не приходило в голову строить новую идеологию на месте поверженной старой, да и интересы у большинства из них были ближе к естественно-научной сфере: у Пирса - к космологии и математической логике, у самого Джеймза, по крайней мере до известного периода - к физиологии и психологии, а одним из главных стимулов их общей работы стала публикация дарвиновского "Происхождения видов". Свою совместную задачу они, скорее, видели в построении такого способа понимания мира, при котором сосуществование и опровержимость мнений будут не исключением, а правилом социального и научного диалога, в разработке плюралистического метода.
Узловым моментом этой деятельности стало создание в Кембридже в начале 70-х годов XIX века так называемого "Метафизического клуба" - частного философского общества, члены которого собирались, чтобы ознакомить друг друга с плодами своей мысли. Душой этого общества был Чонси Райт, своеобразный гений без портфеля, страдавший патологической стеснительностью и алкоголизмом и скончавшийся в сорок пять лет от инсульта. Его собственные взгляды были, может быть, слишком радикальными для большинства будущих прагматистов и отдавали некоторым нигилизмом, но каждый брал у него столько, сколько мог и хотел унести.
Науку прежнего времени лучше всего олицетворял французский математик и астроном Пьер-Симон Лаплас, считавший вселенную чем-то вроде огромной машины, отдельные колесики которой, причины и следствия, в строгом взаимодействии определяли ход событий на все времена вперед. Во вселенной Лапласа нет места ни для какой свободной воли, без которой и капитализм, и демократия становятся чистым абсурдом. С точки зрения прагматистов абсурдом была именно вселенная Лапласа, в которой любые мнения - те же колесики, и разницы между истинным и неверным не может быть, потому что и то, и другое предопределено с начала времен.
Отражением небесной механики Лапласа в философии был восходящий к Канту классический немецкий идеализм, считавший категории истины объективными и существующими вечно, а человеческий разум - просто способом открытия этих категорий. Восстание прагматистов заключалось в том, что они раз и навсегда отвергли идею истины как предвечной категории. Истина - это средство для дальнейшей жизни, орудие, которое создает сам человек для своей будущей деятельности, и именно будущее - единственный критерий истинности. Инструмент, который оправдывает себя в работе, принимается на вооружение, а непригодный отбрасывается, каковы бы ни были умственные конструкции в его оправдание. Сам термин "прагматизм" принадлежит, по-видимому, Пирсу, который позаимствовал его у Канта, но больше у Канта не взяли ничего. Идея истины как инструмента отразилась в названии, которое дал своему учению самый молодой из этих философов, Джон Дьюи - он окрестил его инструментализмом.
В конечном счете, это были очень разные люди, но это лишь гарантировало универсальность их метода. Интересы Оливера Уэнделла Хоумза лежали в области права, но англосаксонское обычное право - совсем не то, что европейские кодексы, построенные все на тех же идеях универсализма. Всю свою жизнь Хоумз боролся с предвзятыми теориями права, возвращаясь к прецеденту и конкретным обстоятельством юридического акта. Именно к нему восходит блистательная школа американской юридической теории, вершиной которой стала "Теория правосудия" современного философа Джона Ролза.
Уильям Джеймз, друг безбожника Хоумза, заработал от него немало упреков за попытки протащить в философию проблему религиозной веры. Но эта проблема всегда была для Джеймза центральной по самому складу его личности, именно ради нее он оставил психологию и ушел в профессиональные философы. По мнению Джеймза, критерий веры - не догма, а все та же проверка будущим, пари, заключенное на это будущее. Человек, верующий в воскресение Христа, делает ставку на воскресение как на гарантию своего спасения, и правильность этой ставки проверяется только им самим, в урочный час, а не сопоставлением с церковной догмой. Именно эта идея прагматизма получила самую широкую популярность в мире, и именно из-за нее сам термин прагматизм в первую очередь связывается с именем Джеймза.
Но реальное значение прагматизма - гораздо шире и актуальней, и лучше я вновь предоставлю слово Луису Менанду.
"Хоумз, Джеймз, Пирс и Дьюи хотели низвести идеи, принципы и убеждения до человеческого уровня, потому что они стремились избежать насилия, скрытого в абстракциях. Таков был один из уроков, преподанный им гражданской войной. Политической системой, поддержке которой должна была служить их философия, была демократия. А суть демократии, как они ее понимали, не только в том, чтобы дать высказаться правильным людям - она также в том, чтобы дать высказаться неправильным людям. Суть в том, чтобы предоставить место взглядам меньшинств и диссидентов с тем, чтобы в конечном счете интересы большинства восторжествовали. Демократия означает, что все на равных допущены к игре, но она также означает, что никто не может выйти за пределы игры. Современная американская мысль, мысль, ассоциируемая с Хоумзом, Джеймзом, Пирсом и Дьюи, представляет собой интеллектуальный триумф юнионизма".
Иными словами, именно эти люди, выпускники кембриджского "Метафизического клуба", стали окончательными победителями в борьбе с рабовладельческим Югом.
Последним столпом прагматизма, настоящим американским социальным институтом, долгое время оставался Джон Дьюи. С началом холодной войны общество, над совершенствованием которого он десятилетиями работал, оказалось в идеологическом противостоянии и само отчасти приобрело идеологические черты. Значит ли это, что прагматизм устарел? Хоумз и Джеймз были, по словам Менанда, вполне современными людьми, они не создавали, подобно немецким идеалистам, систему на века, и такой оборот дела вряд ли поверг бы их в уныние. Но актуальность книги Менанда не исчерпывается просто занимательной исторической экскурсией. Сегодня, как и в середине XIX века, идеологическое устройство мира, казавшееся незыблемым, рухнуло, и перед нами вновь стоят те же проблемы, которые стояли перед тогдашними "метафизиками". Эти люди уже убедили нас однажды, что свобода возможна всегда, и что она невозможна без риска. Для тех же, кто болен ностальгией по временам идеологической несокрушимости, собственная свобода - обуза, и тем сильнее они ненавидят нашу с вами.