Теперь мы точно знаем, когда и чем началось тысячелетие.
В десять утра, то есть уже в одиннадцать по восточному времени, я сел в Миннеаполисе в прокатную машину, нажал кнопку радио и впервые все услышал. В городе уже объявили частичную эвакуацию: собственной высотной башни, одноименной ньюйоркским близнецам, федеральных учреждений и самого крупного в США розничного торгового комплекса. Прямо перед кольцевой дорогой возникла пробка и продолжалась четыре часа, без поблажек и способов побега, потому что все съезды были тоже забиты. Люди в соседних машинах сидели молча, с отвлеченными лицами радиослушателей, или выбивали пальцами чечетку на клавиатуре сотовых телефонов. Полчаса спустя пожилой человек из бежевого «доджа» прямо передо мной вышел на обочину, опустился на колени и стал молиться. К нему присоединилась супружеская пара из микроавтобуса.
Поначалу то, что я услышал, показалось мне галлюцинацией или грубым массовым розыгрышем, вроде классического «Нашествия марсиан» Орсона Уэллса - вопреки очевидности, потому что голоса ведущих Национального публичного радио были слишком хорошо знакомы, и ничего подобного от них ожидать не приходилось. Через пять минут стена мысленного сопротивления рухнула, и я с трудом подавил тошноту. Все было чистой правдой: четвертый самолет совершал свой предсмертный разворот над Пенсильванией.
Некоторое время ведущий шоу вел беседу с радикальным профессором из Калифорнии, который утверждал, что Америка получает по заслугам. Слушатели, звонившие в студию, задыхались от отчаяния и ненависти, и я не мог не разделить и то, и другое, но все же краем сознания понимал, что этот бессовестный болтун олицетворяет собой ту невероятную свободу, которая была главной мишенью неведомых убийц, и которую нам теперь предстоит защищать. В день, когда мы больше не услышим в Америке оскорбительных и кощунственных наветов, мы поймем, что рухнуло нечто гораздо большее, чем две башни и треть Пентагона, и что столетия пролетели напрасно. Мы поймем, что поражены в самое сердце.
Вечером в мотеле в О-Клер я впервые увидел апокалипсис воочию, и увиденное ничем не отличалось от того, что я десятикратно услышал и вообразил с голоса диктора по дороге. Ведущий NBC Питер Дженнингз сидел перед экраном после 12-часовой вахты словно наркотическая сомнамбула, дирижируя капеллой репортеров и комментаторов, без пиджака и в сбившемся набок галстуке, подхватывая в воздухе медленные ускользающие слова. Ему, как и другим журналистам, в этот день выпала самая длинная смена, профессиональный триумф, зенит всей карьеры. Журналистам выпадает повод отличиться тогда, когда всем остальным лучше бы обойтись без этого повода.
Я заснул с дистанционным пультом на одеяле, а когда наутро открыл глаза, на экране по-прежнему полыхала многотысячная смерть, и этажи растворялись в воздухе, полные истошного и никому не слышного крика: эпиграф эпохи, визитная карточка вечности.
Если оставить в стороне фотографии и плакаты, моя зрительная память не сохранила образа этих башен, хотя я прилетел в Нью-Йорк и жил там всего лишь года через два после их постройки, а затем многократно бывал там в гостях. Памяти не за что было зацепиться на этих безупречных вертикалях.
Фундамент закладывали в 1966 году, а церемония открытия с ленточкой и ножницами, с речами и шампанским состоялась в апреле 1973. Автор проекта - Минору Мурасаки, которому поручили втиснуть максимум коммерческой площади в минимум географической. Ньюйоркцы поначалу отнеслись к новой достопримечательности городского ландшафта скорее с насмешкой, чем с гордостью, - их прозвали «последней эрекцией Нельсона Рокфеллера», губернатора штата, известного своим небезразличием к противоположному полу и впоследствии прогремевшего пикантными подробностями скоропостижной смерти. Репутации архитектурного шедевра Международный торговый центр так и не завоевал - подобие любви, как в долгом браке, пришло скорее от привыкания, как это было у парижан с Эйфелевой башней. Эстетическим спасением для ньюйоркских башен стал тот факт, что их было две, и они как бы состояли в непрестанном диалоге друг с другом, беседовали о вечности высоко над нашими головами. Вечность обернулась мгновением.
Остались некоторые детали интерьера. Лет 12 или больше назад я прибыл с приятелем на Манхэттен из Нью-Джерси на подземном экспрессе, конечная станция которого располагалась как раз под башнями, - к этому прошедшему времени еще трудно привыкнуть. Уже вечерело, в зале было полупусто, и многие из магазинов, приютившихся в основании небоскребов, постепенно закрывались. У самого выхода я нагнулся и поднял пятидолларовую купюру. Эти пять долларов я вернул пару недель назад сторицей, позвонив в Красный Крест. Я надеюсь, что потерявший был просто случайным прохожим вроде меня, и что он сегодня не обидится, что возвращено не вполне по адресу.
После катастрофы Интернет запестрел проектами архитектурного «ответа Бин-Ладену» с матерными посвящениями: целые грозди новых башен, до самой стратосферы. Все это тщетно: любимую, но некрасивую жену не заменить такой же некрасивой, только на полметра выше. Эти новые башни никогда не станут теми прежними, где я когда-то вышел из поезда, и откуда шесть с половиной тысяч человек не вернулись домой. Есть предложение разбить мемориальный сквер - на самом дорогом куске недвижимости на планете, потому что память дороже.
Когда люди уже бежали в панике по темным и дымным лестницам, навстречу им поднимались пожарные. В этом не было ничего исключительного, потому что у пожарных как раз такая работа, и многие из спасшихся двадцати с лишним тысяч обязаны жизнью именно им. Сами они потеряли в этот день до 400 человек, включая всю командную верхушку. Тем, кто был заперт огнем и дымом на верхних этажах, не помогла даже эта жертва героев, и свидетели с ужасом вспоминают, как люди, потеряв надежду и в безумной попытке обрести последнее достоинство стали прыгать из окон - поодиночке и попарно, взявшись за руки.
Ньюйоркские пожарные - большей частью ирландцы и итальянцы, католики, и в одной из пожарных частей у них был собственный отец-исповедник Майкл Джадж. Он то и дело вступал в конфликт с церковью из-за своего обыкновения отпускать своим подопечным все грехи скопом: вы, дескать, ребята, делаете божье дело. Одиннадцатого сентября, когда на его паству обрушились тысячи тонн бетона и металла, отец Майкл прибыл на место катастрофы для последнего причастия умирающим. Совершая таинство, он снял шлем, и в это время на него упала женщина - одна из тех, прыгнувших в вечность. Тело священника не отдали в морг, отнесли на станцию и положили там на импровизированном алтаре. Пожарные стали героями ньюйоркцев, и отец Майкл - теперь навсегда их ангел-хранитель, как бы ни распорядился Ватикан.
Профессор Сэмюэл Хантингтон предсказал столкновение цивилизаций, и сегодня, никоим образом не подозревая его в кровожадном злорадстве, легко себе представить, как он празднует свою прозорливость: я сказал первым. Но не он сказал первым, и ничего нового он не сказал. Случилось то, что случалось испокон веков, и о чем мы на Западе забыли после полувека благополучия. Куда точнее слова Бернарда Люиса, ведущего американского востоковеда.
«Ислам - одна из великих мировых религий... Ислам принес утешение и душевный покой бесчисленным миллионам мужчин и женщин. Он придал достоинство и значение тусклой и скудной жизни. Он научил людей различных рас жить в братстве, а людей различных вероисповеданий - жить бок о бок в сравнительной веротерпимости. Он вдохновил великую цивилизацию, в которой не только мусульмане, но и другие жили творческой и полезной жизнью, и которая своими достижениями обогатила весь мир. Но ислам, подобно другим религиям, имеет также фазы, когда он разжигает в некоторых из своих последователей склонность к ненависти и насилию. На нашу беду, часть мусульманского мира... находится сегодня именно в такой фазе, и эта ненависть направлена на нас».
Трудно поверить, что поначалу некоторые пытались искать виноватого ближе к дому, среди единомышленников Тимоти МакВея, борцов с «черными вертолетами» ООН. Эти пожертвуют ради идеи любым количеством любых жизней, но никогда - своей собственной.
В универмагах Wal-Mart и K-Mart раскуплены все флаги; эта отрасль индустрии - пожалуй, единственная, которой катастрофа послужила стимулом, и заказы поступают на две недели вперед. Но ее не отнесешь к высоким технологиям, и большинство американских флагов сегодня шьется в Китае.
Ветви деревьев и автомобильные антенны повязаны желтыми лентами - обычай из песни, так по традиции американцы отмечают разлуку и надежду на ее окончание. На табло бензоколонок и супермаркетов, на лужайках домов и на виадуках над шоссе - трехцветные надписи, «Боже, благослови Америку» и «Вместе мы выстоим». Конгрессмены и сенаторы на ступеньках Капитолия, повергнутые в замешательство короткой эвакуацией, неожиданным хором заводят знакомую всем со школьных лет патриотическую песню - этот вокал нельзя вспомнить без усмешки, но на месте он трогает беспрекословно. Сегодня никто не считается на демократов и республиканцев - для этого еще будет время. Выступление президента перед объединенной сессией прерывается многократными овациями. Президент говорит о войне и неукоснительном возмездии - эти стены не помнят ничего подобного после Рузвельта и Пирл-Харбора, и лучше бы так и не помнили.
Кто-то пустил в Интернете призыв: в семь вечера всем выйти со свечами, и мы ступаем на улицы Бостона, щелкая зажигалками. В первых сумерках эта паутина трепещущих огней растворяет реальность, как ее растворили непоправимые рейсы 11 сентября, но уже без шока, а свечи неизбежно погаснут, и люди разойдутся по домам - не бродить же вот так, с огнем в руках, до скончания времен. Мы помним, и надеемся помнить всегда, но мы всего лишь люди, и у нас масса дел. Парень об руку с девушкой через дорогу смотрит с недоумением, но потом догадывается и говорит «Благослови вас Господь».
Местный аэропорт Логан по-прежнему закрыт - именно отсюда вылетели в последний рейс три из четырех самолетов-самоубийц.
Так значит, все-таки война? Впервые за мою жизнь это слово звучит во всей своей угрожающей реальности, без телевизионного флера и кокетства. В этой войне, предупреждают нас, не будет победы раз и навсегда, и мы никогда о ней не услышим. Мобилизация навечно, переход всего образа жизни на осадное положение. Вот что писал несколько лет назад военный историк Мартин ван Кривелд, предсказавший будущее трезвее и мрачнее исторического фантаста Хантингтона.
«Точно так же, как нет смысла спрашивать, почему люди едят или зачем они спят, война во многих отношениях представляет собой не средство, а цель. На протяжении истории на каждого, кто выражал ужас по поводу войны, найдется другой, который нашел в ней самый замечательный опыт, какой только дарован человеку, даже до такой степени, что он проводит остаток жизни, вгоняя в скуку потомков рассказами о своих подвигах».
Когда наша жизнь складывается в цепь непрерывных побед, как это было на протяжении последних десятилетий, мы забываем, что победа всегда подразумевает побежденного, и далеко не каждый побежденный удовлетворится байками о подвигах, нашим прощением и светлым будущим. Само это светлое будущее становится оружием во вражеских руках: водопровод - каналом бактериологического заражения, кондиционер - носителем радиации, авиалайнер - но об авиалайнерах мы уже и так знаем. Для ван Кривелда война - это попросту образ существования цивилизации, а то, что мы сегодня называем терроризмом - война, какой она была всегда, задолго до Клаузевица и после него, потому что воюют не государства, а люди. Мир - это когда ситуация на фронте складывается в нашу пользу, но нам больше не будет позволено свернуть этот фронт и вернуться в казармы.
Объяснить и понять случившееся - не значит его отменить или даже предотвратить. Мы можем, до первого шального астероида, льстить себя надеждой, что покорили природу, но мы не покорили и никогда не покорим человека.
В замечательной книге британского религиоведа Карен Армстронг, «Битва за Бога», сущность и происхождение религиозного фундаментализма истолкованы с предельной ясностью. Когда-то наше сознание определяли два полюса, mythos и logos, миф и разум. Это равновесие впервые и единожды за всю историю нарушила только одна цивилизация - западная, которая целиком перешла на сторону logos'а, с ее всепобеждающей наукой, приоритетом личности и вытеснением религии в область частной жизни. Столетиями мы просто не замечали, что далеко не все с нами согласны, да и не искали чьего-либо согласия, и нам верили и по мере сил подражали. Но культуры, в которых миф по-прежнему претендовал на права, в скором времени поняли, что никакое подражание прогрессу не спасет, если не сдать последние бастионы предрассудка. Мы сшибали эти бастионы без оглядки, мы стали сказочным человеком без тени, а всю тень оставили слаборазвитым, которых сочувственно переименовали в «развивающиеся».
«Для некоторых современность была обретением власти, освобождением, увлечением. Другие восприняли ее, и продолжают воспринимать, как принуждение, вторжение и разрушение. По мере распространения западной современности по другим уголкам земли все это повторяется. Программа модернизации была просветительской и в конечном счете содействовала человеческим ценностям, но она также была агрессивной. В двадцатом столетии некоторые из людей, испытавших современность в первую очередь как насилие, становились фундаменталистами».
Некоторые из нас замечали, что жизнь без тени неестественна, и пытались заняться ее реконструкцией на рациональный западный манер: Фрейд с его психоанализом, еще глубже - Юнг, прямо выступивший на защиту мифа. Но объяснить - не значит восстановить равновесие, потому что исправить цивилизацию - все равно, что исправить дерево, это делается топором. Зло, против которого мы сегодня выступаем в бой, можно для краткости назвать «мусульманским фундаментализмом» или фазой ислама, вступившей в конфликт с фазой христианства, но в действительности мы воюем против собственной тени, в которую первым запустил чернильницей еще Лютер, приняв ее за черта. Цивилизация - змея, которая проползла по кругу и вступила в схватку с собственным хвостом, легендарный зверь Уроборос из рукописей средневековых алхимиков - мы должны помнить об этом в час воздаяния.
Мы сидим у костра над лесным озером в Вермонте, как сидели не раз раньше, как сидели другие до нас, и Нью-Йорк с Вашингтоном кажутся отсюда такими же призраками, как Кабул, Пешавар или даже Ксанаду хана Хубилая, представший глазам Марко Поло. Внезапно одна из нас начинает говорить неестественным голосом пророчицы, Кумской Сивиллы, преображенным накипевшими слезами. Она говорит о мире, который миновал безвозвратно, о войне, которая теперь никогда не кончится, и о страхе, который никогда не отступит. Вместе с другими я машинально киваю, потому что еще минуту назад думал то же самое. Но на смену этой приходит совсем другая мысль, которой я пока не даю права голоса: ничего не изменилось, мир остался таким же, каким был до этих обрушенных башен и пылающего Пентагона. Изменились мы, прозрев ценой этой семитысячной гибели, но прозрение станет полным лишь тогда, когда мы сами себе в этом признаемся. Мы проснулись на войне, в которой нам никогда не увидеть полной победы, но поражение слишком возможно, если ненависть, приоткрывшая нам в сентябре свое искаженное лицо, найдет приют и в наших душах. Ненависть легко поселяется на площади, где вчера жила любовь, ей не нужно особого ордера.
В эти роковые дни Всемирную паутину облетело стихотворение Уистана Хью Одена, посвященное началу Второй Мировой войны, «1 сентября 1939 года», с его пронзительной строкой: «Мы должны любить друг друга или умереть» - оно странным образом подстать нынешним событиям. Поэт вскоре спохватился, что мы ведь все равно должны умереть, и исправил соответствующим образом, но получилось уже совсем глупо, и тогда он проклял свой шедевр, обозвав его «лживым». Но стихотворение выжило, и говорит с нами как с современниками, поверх сомнений автора:
Мы должны любить друг друга или умереть.
В десять утра, то есть уже в одиннадцать по восточному времени, я сел в Миннеаполисе в прокатную машину, нажал кнопку радио и впервые все услышал. В городе уже объявили частичную эвакуацию: собственной высотной башни, одноименной ньюйоркским близнецам, федеральных учреждений и самого крупного в США розничного торгового комплекса. Прямо перед кольцевой дорогой возникла пробка и продолжалась четыре часа, без поблажек и способов побега, потому что все съезды были тоже забиты. Люди в соседних машинах сидели молча, с отвлеченными лицами радиослушателей, или выбивали пальцами чечетку на клавиатуре сотовых телефонов. Полчаса спустя пожилой человек из бежевого «доджа» прямо передо мной вышел на обочину, опустился на колени и стал молиться. К нему присоединилась супружеская пара из микроавтобуса.
Поначалу то, что я услышал, показалось мне галлюцинацией или грубым массовым розыгрышем, вроде классического «Нашествия марсиан» Орсона Уэллса - вопреки очевидности, потому что голоса ведущих Национального публичного радио были слишком хорошо знакомы, и ничего подобного от них ожидать не приходилось. Через пять минут стена мысленного сопротивления рухнула, и я с трудом подавил тошноту. Все было чистой правдой: четвертый самолет совершал свой предсмертный разворот над Пенсильванией.
Некоторое время ведущий шоу вел беседу с радикальным профессором из Калифорнии, который утверждал, что Америка получает по заслугам. Слушатели, звонившие в студию, задыхались от отчаяния и ненависти, и я не мог не разделить и то, и другое, но все же краем сознания понимал, что этот бессовестный болтун олицетворяет собой ту невероятную свободу, которая была главной мишенью неведомых убийц, и которую нам теперь предстоит защищать. В день, когда мы больше не услышим в Америке оскорбительных и кощунственных наветов, мы поймем, что рухнуло нечто гораздо большее, чем две башни и треть Пентагона, и что столетия пролетели напрасно. Мы поймем, что поражены в самое сердце.
Вечером в мотеле в О-Клер я впервые увидел апокалипсис воочию, и увиденное ничем не отличалось от того, что я десятикратно услышал и вообразил с голоса диктора по дороге. Ведущий NBC Питер Дженнингз сидел перед экраном после 12-часовой вахты словно наркотическая сомнамбула, дирижируя капеллой репортеров и комментаторов, без пиджака и в сбившемся набок галстуке, подхватывая в воздухе медленные ускользающие слова. Ему, как и другим журналистам, в этот день выпала самая длинная смена, профессиональный триумф, зенит всей карьеры. Журналистам выпадает повод отличиться тогда, когда всем остальным лучше бы обойтись без этого повода.
Я заснул с дистанционным пультом на одеяле, а когда наутро открыл глаза, на экране по-прежнему полыхала многотысячная смерть, и этажи растворялись в воздухе, полные истошного и никому не слышного крика: эпиграф эпохи, визитная карточка вечности.
Если оставить в стороне фотографии и плакаты, моя зрительная память не сохранила образа этих башен, хотя я прилетел в Нью-Йорк и жил там всего лишь года через два после их постройки, а затем многократно бывал там в гостях. Памяти не за что было зацепиться на этих безупречных вертикалях.
Фундамент закладывали в 1966 году, а церемония открытия с ленточкой и ножницами, с речами и шампанским состоялась в апреле 1973. Автор проекта - Минору Мурасаки, которому поручили втиснуть максимум коммерческой площади в минимум географической. Ньюйоркцы поначалу отнеслись к новой достопримечательности городского ландшафта скорее с насмешкой, чем с гордостью, - их прозвали «последней эрекцией Нельсона Рокфеллера», губернатора штата, известного своим небезразличием к противоположному полу и впоследствии прогремевшего пикантными подробностями скоропостижной смерти. Репутации архитектурного шедевра Международный торговый центр так и не завоевал - подобие любви, как в долгом браке, пришло скорее от привыкания, как это было у парижан с Эйфелевой башней. Эстетическим спасением для ньюйоркских башен стал тот факт, что их было две, и они как бы состояли в непрестанном диалоге друг с другом, беседовали о вечности высоко над нашими головами. Вечность обернулась мгновением.
Остались некоторые детали интерьера. Лет 12 или больше назад я прибыл с приятелем на Манхэттен из Нью-Джерси на подземном экспрессе, конечная станция которого располагалась как раз под башнями, - к этому прошедшему времени еще трудно привыкнуть. Уже вечерело, в зале было полупусто, и многие из магазинов, приютившихся в основании небоскребов, постепенно закрывались. У самого выхода я нагнулся и поднял пятидолларовую купюру. Эти пять долларов я вернул пару недель назад сторицей, позвонив в Красный Крест. Я надеюсь, что потерявший был просто случайным прохожим вроде меня, и что он сегодня не обидится, что возвращено не вполне по адресу.
После катастрофы Интернет запестрел проектами архитектурного «ответа Бин-Ладену» с матерными посвящениями: целые грозди новых башен, до самой стратосферы. Все это тщетно: любимую, но некрасивую жену не заменить такой же некрасивой, только на полметра выше. Эти новые башни никогда не станут теми прежними, где я когда-то вышел из поезда, и откуда шесть с половиной тысяч человек не вернулись домой. Есть предложение разбить мемориальный сквер - на самом дорогом куске недвижимости на планете, потому что память дороже.
Когда люди уже бежали в панике по темным и дымным лестницам, навстречу им поднимались пожарные. В этом не было ничего исключительного, потому что у пожарных как раз такая работа, и многие из спасшихся двадцати с лишним тысяч обязаны жизнью именно им. Сами они потеряли в этот день до 400 человек, включая всю командную верхушку. Тем, кто был заперт огнем и дымом на верхних этажах, не помогла даже эта жертва героев, и свидетели с ужасом вспоминают, как люди, потеряв надежду и в безумной попытке обрести последнее достоинство стали прыгать из окон - поодиночке и попарно, взявшись за руки.
Ньюйоркские пожарные - большей частью ирландцы и итальянцы, католики, и в одной из пожарных частей у них был собственный отец-исповедник Майкл Джадж. Он то и дело вступал в конфликт с церковью из-за своего обыкновения отпускать своим подопечным все грехи скопом: вы, дескать, ребята, делаете божье дело. Одиннадцатого сентября, когда на его паству обрушились тысячи тонн бетона и металла, отец Майкл прибыл на место катастрофы для последнего причастия умирающим. Совершая таинство, он снял шлем, и в это время на него упала женщина - одна из тех, прыгнувших в вечность. Тело священника не отдали в морг, отнесли на станцию и положили там на импровизированном алтаре. Пожарные стали героями ньюйоркцев, и отец Майкл - теперь навсегда их ангел-хранитель, как бы ни распорядился Ватикан.
Профессор Сэмюэл Хантингтон предсказал столкновение цивилизаций, и сегодня, никоим образом не подозревая его в кровожадном злорадстве, легко себе представить, как он празднует свою прозорливость: я сказал первым. Но не он сказал первым, и ничего нового он не сказал. Случилось то, что случалось испокон веков, и о чем мы на Западе забыли после полувека благополучия. Куда точнее слова Бернарда Люиса, ведущего американского востоковеда.
«Ислам - одна из великих мировых религий... Ислам принес утешение и душевный покой бесчисленным миллионам мужчин и женщин. Он придал достоинство и значение тусклой и скудной жизни. Он научил людей различных рас жить в братстве, а людей различных вероисповеданий - жить бок о бок в сравнительной веротерпимости. Он вдохновил великую цивилизацию, в которой не только мусульмане, но и другие жили творческой и полезной жизнью, и которая своими достижениями обогатила весь мир. Но ислам, подобно другим религиям, имеет также фазы, когда он разжигает в некоторых из своих последователей склонность к ненависти и насилию. На нашу беду, часть мусульманского мира... находится сегодня именно в такой фазе, и эта ненависть направлена на нас».
Трудно поверить, что поначалу некоторые пытались искать виноватого ближе к дому, среди единомышленников Тимоти МакВея, борцов с «черными вертолетами» ООН. Эти пожертвуют ради идеи любым количеством любых жизней, но никогда - своей собственной.
В универмагах Wal-Mart и K-Mart раскуплены все флаги; эта отрасль индустрии - пожалуй, единственная, которой катастрофа послужила стимулом, и заказы поступают на две недели вперед. Но ее не отнесешь к высоким технологиям, и большинство американских флагов сегодня шьется в Китае.
Ветви деревьев и автомобильные антенны повязаны желтыми лентами - обычай из песни, так по традиции американцы отмечают разлуку и надежду на ее окончание. На табло бензоколонок и супермаркетов, на лужайках домов и на виадуках над шоссе - трехцветные надписи, «Боже, благослови Америку» и «Вместе мы выстоим». Конгрессмены и сенаторы на ступеньках Капитолия, повергнутые в замешательство короткой эвакуацией, неожиданным хором заводят знакомую всем со школьных лет патриотическую песню - этот вокал нельзя вспомнить без усмешки, но на месте он трогает беспрекословно. Сегодня никто не считается на демократов и республиканцев - для этого еще будет время. Выступление президента перед объединенной сессией прерывается многократными овациями. Президент говорит о войне и неукоснительном возмездии - эти стены не помнят ничего подобного после Рузвельта и Пирл-Харбора, и лучше бы так и не помнили.
Кто-то пустил в Интернете призыв: в семь вечера всем выйти со свечами, и мы ступаем на улицы Бостона, щелкая зажигалками. В первых сумерках эта паутина трепещущих огней растворяет реальность, как ее растворили непоправимые рейсы 11 сентября, но уже без шока, а свечи неизбежно погаснут, и люди разойдутся по домам - не бродить же вот так, с огнем в руках, до скончания времен. Мы помним, и надеемся помнить всегда, но мы всего лишь люди, и у нас масса дел. Парень об руку с девушкой через дорогу смотрит с недоумением, но потом догадывается и говорит «Благослови вас Господь».
Местный аэропорт Логан по-прежнему закрыт - именно отсюда вылетели в последний рейс три из четырех самолетов-самоубийц.
Так значит, все-таки война? Впервые за мою жизнь это слово звучит во всей своей угрожающей реальности, без телевизионного флера и кокетства. В этой войне, предупреждают нас, не будет победы раз и навсегда, и мы никогда о ней не услышим. Мобилизация навечно, переход всего образа жизни на осадное положение. Вот что писал несколько лет назад военный историк Мартин ван Кривелд, предсказавший будущее трезвее и мрачнее исторического фантаста Хантингтона.
«Точно так же, как нет смысла спрашивать, почему люди едят или зачем они спят, война во многих отношениях представляет собой не средство, а цель. На протяжении истории на каждого, кто выражал ужас по поводу войны, найдется другой, который нашел в ней самый замечательный опыт, какой только дарован человеку, даже до такой степени, что он проводит остаток жизни, вгоняя в скуку потомков рассказами о своих подвигах».
Когда наша жизнь складывается в цепь непрерывных побед, как это было на протяжении последних десятилетий, мы забываем, что победа всегда подразумевает побежденного, и далеко не каждый побежденный удовлетворится байками о подвигах, нашим прощением и светлым будущим. Само это светлое будущее становится оружием во вражеских руках: водопровод - каналом бактериологического заражения, кондиционер - носителем радиации, авиалайнер - но об авиалайнерах мы уже и так знаем. Для ван Кривелда война - это попросту образ существования цивилизации, а то, что мы сегодня называем терроризмом - война, какой она была всегда, задолго до Клаузевица и после него, потому что воюют не государства, а люди. Мир - это когда ситуация на фронте складывается в нашу пользу, но нам больше не будет позволено свернуть этот фронт и вернуться в казармы.
Объяснить и понять случившееся - не значит его отменить или даже предотвратить. Мы можем, до первого шального астероида, льстить себя надеждой, что покорили природу, но мы не покорили и никогда не покорим человека.
В замечательной книге британского религиоведа Карен Армстронг, «Битва за Бога», сущность и происхождение религиозного фундаментализма истолкованы с предельной ясностью. Когда-то наше сознание определяли два полюса, mythos и logos, миф и разум. Это равновесие впервые и единожды за всю историю нарушила только одна цивилизация - западная, которая целиком перешла на сторону logos'а, с ее всепобеждающей наукой, приоритетом личности и вытеснением религии в область частной жизни. Столетиями мы просто не замечали, что далеко не все с нами согласны, да и не искали чьего-либо согласия, и нам верили и по мере сил подражали. Но культуры, в которых миф по-прежнему претендовал на права, в скором времени поняли, что никакое подражание прогрессу не спасет, если не сдать последние бастионы предрассудка. Мы сшибали эти бастионы без оглядки, мы стали сказочным человеком без тени, а всю тень оставили слаборазвитым, которых сочувственно переименовали в «развивающиеся».
«Для некоторых современность была обретением власти, освобождением, увлечением. Другие восприняли ее, и продолжают воспринимать, как принуждение, вторжение и разрушение. По мере распространения западной современности по другим уголкам земли все это повторяется. Программа модернизации была просветительской и в конечном счете содействовала человеческим ценностям, но она также была агрессивной. В двадцатом столетии некоторые из людей, испытавших современность в первую очередь как насилие, становились фундаменталистами».
Некоторые из нас замечали, что жизнь без тени неестественна, и пытались заняться ее реконструкцией на рациональный западный манер: Фрейд с его психоанализом, еще глубже - Юнг, прямо выступивший на защиту мифа. Но объяснить - не значит восстановить равновесие, потому что исправить цивилизацию - все равно, что исправить дерево, это делается топором. Зло, против которого мы сегодня выступаем в бой, можно для краткости назвать «мусульманским фундаментализмом» или фазой ислама, вступившей в конфликт с фазой христианства, но в действительности мы воюем против собственной тени, в которую первым запустил чернильницей еще Лютер, приняв ее за черта. Цивилизация - змея, которая проползла по кругу и вступила в схватку с собственным хвостом, легендарный зверь Уроборос из рукописей средневековых алхимиков - мы должны помнить об этом в час воздаяния.
Мы сидим у костра над лесным озером в Вермонте, как сидели не раз раньше, как сидели другие до нас, и Нью-Йорк с Вашингтоном кажутся отсюда такими же призраками, как Кабул, Пешавар или даже Ксанаду хана Хубилая, представший глазам Марко Поло. Внезапно одна из нас начинает говорить неестественным голосом пророчицы, Кумской Сивиллы, преображенным накипевшими слезами. Она говорит о мире, который миновал безвозвратно, о войне, которая теперь никогда не кончится, и о страхе, который никогда не отступит. Вместе с другими я машинально киваю, потому что еще минуту назад думал то же самое. Но на смену этой приходит совсем другая мысль, которой я пока не даю права голоса: ничего не изменилось, мир остался таким же, каким был до этих обрушенных башен и пылающего Пентагона. Изменились мы, прозрев ценой этой семитысячной гибели, но прозрение станет полным лишь тогда, когда мы сами себе в этом признаемся. Мы проснулись на войне, в которой нам никогда не увидеть полной победы, но поражение слишком возможно, если ненависть, приоткрывшая нам в сентябре свое искаженное лицо, найдет приют и в наших душах. Ненависть легко поселяется на площади, где вчера жила любовь, ей не нужно особого ордера.
В эти роковые дни Всемирную паутину облетело стихотворение Уистана Хью Одена, посвященное началу Второй Мировой войны, «1 сентября 1939 года», с его пронзительной строкой: «Мы должны любить друг друга или умереть» - оно странным образом подстать нынешним событиям. Поэт вскоре спохватился, что мы ведь все равно должны умереть, и исправил соответствующим образом, но получилось уже совсем глупо, и тогда он проклял свой шедевр, обозвав его «лживым». Но стихотворение выжило, и говорит с нами как с современниками, поверх сомнений автора:
Мы должны любить друг друга или умереть.