Когда атомная подводная лодка "Курск" легла на дно, президент страны Владимир Путин находился в Сочи - там у него было нечто вроде отдыха с совещанием. Президент не посчитал нужным все бросить и вылететь на Кольский полуостров, а поскольку в столь важных вопросах президент, видимо, прислушивается к мнению приближенных, надо думать, что и советники отсоветовали. Я даже не склонен относить такой поступок, вернее отсутствие поступка, на счет каких-то неприятных личных качеств Путина - скорее всего, он рассуждал, что, воздержавшись от резких движений, создаст у населения впечатление солидности и уверенности власти, впечатление, что все должным образом контролируется. Кроме того, он вел в себя в строгом соответствии с прецедентом: именно так поступил бы, вернее никак бы не поступил, любой из его ближайших предшественников на посту главы государства.
И однако, страна осудила президента, и его поведение в дни трагедии "Курска" осталось самым большим пятном, пусть сегодня и застиранным, на его почти безупречной в глазах большинства граждан репутации. Что же случилось и почему? Каковы уроки трагедии "Курска" для российского правительства и для нас всех?
Неожиданный свет на эту проблему проливает статья американского историка Гертруд Химмелфарб "Идея сострадания: британское просвещение против французского", опубликованная в журнале Public Interest. Статья, конечно же, никак не касается гибели "Курска", и Россия в ней не упоминается вовсе, но в глазах русскоязычного читателя она просто требует продолжения.
Идея практического сострадания - религиозного происхождения, она заложена в иудаизме, откуда ее затем почерпнули христианство и ислам. У евреев еще в античные времена стали возникать институты социального обеспечения, а одним из пяти столпов ислама является "закат" - обязательный налог в пользу бедных.
В XVIII веке западное христианское общество вступило в эпоху Просвещения, и идея сострадания стала принимать светский характер. Такая эволюция, по словам Гертруд Химмелфарб, имела место исключительно в Великобритании, и связана она в первую очередь с именем Энтони Эшли Купера, третьего эрла Шэфтсбери, который был покровителем и одновременно учеником известного философа Джона Локка.
Шэфтсбери всю жизнь настаивал, что является прямым последователем Локка, но в действительности имел с ним серьезные расхождения. Локк полагал, что такие чувства как "человечность" и "сострадание" не присущи нам от рождения, и что их следует прививать правильным воспитанием. Шэфтсбери в своем сборнике эссе, который на протяжении XVIII века выдержал 11 изданий, утверждает, что так называемые "социальные добродетели" являются врожденными, и что их надо лишь заботливо культивировать.
Эти идеи были с энтузиазмом подхвачены другими британскими мыслителями. Адама Смита, основоположника научной экономики, принято изображать чем-то вроде проповедника эгоизма, который якобы является главным двигателем капитализма. Его реальные взгляды были прямо противоположными: нельзя забывать, что Смит был профессором "нравственной философии" в университете Глазго и что, помимо "Богатства народов", он был также автором трактата "Теория нравственных чувств", в свое время почти столь же популярного. В нем он предстает прямым последователем Шэфтсбери.
"Сколь бы эгоистичным мы ни полагали человека, в природе его явно заложены некие принципы, которые заставляют его испытывать интерес к судьбе других и делают их счастье необходимым для него, хотя он и не извлекает из него ничего, кроме удовольствия его лицезреть. Такова жалость или сострадание, чувство, которое мы испытываем в отношении чужого несчастья, когда мы либо видим его, либо живо себе воображаем... Посредством воображения мы ставим себя в его положение,.. мы, так сказать, входим в его тело и становимся в известной мере единым с ним лицом".
Смит полагал, что именно умеренный альтруизм лежит в основе капитализма - в противном случае предприниматели, вместо того, чтобы добросовестно производить и торговать, куда чаще прибегали бы к более легким способам обогащения - сговорам и мошенничеству. Смит считал, что заработная плата должна быть по возможности высокой, а налоги - пропорциональными, что по тем временам было довольно смелой идеей. Кроме того, он выступал за государственную систему всеобщего образования, в том числе для самых низших классов.
Даже знаменитый скептик Дэвид Юм допускал, что в природе человека заложено нечто большее, чем голый собственный интерес, и что "к нашему естеству примешана некая частица голубя наряду с элементами волка и змеи".
Веяния просвещения затронули не только светскую мысль, но и религию: в это время вся Англия была охвачена проповедью методизма, протестантского учения Джона Уэсли и его сына. Одной из характерных черт методизма была его социальная активность и адресованность бедным - не только "добродетельным и трудолюбивым", фаворитам устоявшихся конфессий, но даже изгоям и закоренелым грешникам. Методисты интенсивно занимались благотворительностью, распределением одежды и еды среди нищих, посещением тюрем, они играли ведущую роль в движении за тюремную реформу и запрещение работорговли.
Помимо прямой благотворительности, методисты уделяли большое внимание образованию неимущих слоев населения - в первую очередь, конечно, изучению Библии и чтению религиозных брошюр, но в числе выпущенных ими изданий был также дешевый словарь, краткая английская грамматика, а также адаптированные произведения Шекспира, Милтона, Спенсера, Локка и других классиков.
Все эти три фактора, философия сострадания, методистское евангелие добрых дел и экономика, основанная на принципе естественной свободы, привели к коренным изменениям в структуре общества, к утверждению идеалов благожелательности и гуманизма. Эти инициативы имели отчетливую практическую направленность, они не ограничивались проповедью идеалов. В "Истории Лондона", опубликованной в 1739 году, подробно перечисляются школы, больницы, дома призрения и благотворительные общества, созданные к этому времени в британской столице, а в новом издании, выпущенном 17 лет спустя, этот список значительно расширен. Сам Джон Уэсли, предсказуемо сетуя на падение нравов, отмечал при этом растущее "сострадание ко всем видам людских горестей,.. невиданное доселе от самых ранних времен мира". Известный литературный критик Сэмюэл Джонсон, человек консервативных взглядов, писал, что "истинной пробой цивилизации является забота о бедных".
Вся эта буря благотворительности выглядит несколько менее триумфально, когда читаешь о ней, скажем, в романах Диккенса. Но для верности исторической перспективы необходимо помнить, что Великобритания была первым западным государством, установившим у себя некое примитивное подобие системы социального обеспечения - причем системы в значительной мере государственной, при поддержке частной и религиозной инициативы и лучших умов страны - тех, кого мы сегодня назвали бы интеллигенцией. Ее фундамент был заложен в первой половине XVIII века, и она была по замыслу универсальной - в отличие, скажем, от куда более консервативной Голландии, где благотворительность была адресована лишь "достойным" беднякам.
Исключительно важно, что при всей своей приверженности состраданию британское просвещение никоим образом не вступало в конфликт с традиционным англо-саксонским индивидуализмом. В качестве объекта благотворительности избирались не идеальные группы или абстрактные человеческие категории, а конкретные люди, а в этих конкретных людях, в свою очередь, поощрялась личная инициатива, стремление подняться над своим положением. Помощь ближнему всегда подразумевала в этом ближнем желание помочь самому себе. Эта характеристика сыграла огромную роль в дальнейшей истории Великобритании и США.
Когда мы говорим об эпохе Просвещения, мы обычно имеем в виду не Великобританию, а Францию, и на ум сразу приходит целая обойма имен: Вольтер, Руссо, Даламбер, Гольбах и так далее. За этой плеядой мыслителей в английском языке давно закрепился ярлык philosophes - именно так, с французским ударением и с большой дозой иронии. В отличие от своих британских современников, эти люди верили не в человека, а в человечество, во вселенский разум, который они противопоставляли религиозным предрассудкам толпы. Понятия сострадания в их словаре просто не было - иногда они упоминали о "жалости", но считали ее унизительным чувством, и предпочитали ей самолюбие.
Жан-Жак Руссо, которому приписывают миф о "благородном дикаре", никакими дикарями в действительности не интересовался - его занимала реформа образования на разумных началах для тех, кто образование так или иначе получал, то есть для людей с положением в обществе. Все прочие внимания не заслуживали. "Бедняк", писал Руссо, "не нуждается в образовании. Его положение обеспечивает ему принудительное образование - другого ему не нужно".
Это презрение к толпе разделяли с ним и другие столпы французской прогрессивной мысли. Вольтер употреблял слова "народ" и "сброд" фактически как синонимы. Сброд по-французски - canaille, и это слово проникло в русский язык, приняв там форму "каналья" - просветители обогатили нас ругательством.
Главный дефект французского просвещения с британской точки зрения - это подмена человеческого сострадания любовью к категориям и общим понятиям, человечеству, разуму, справедливости и так далее. Когда они говорят об "общем добре человечества", они вовсе не имеют в виду добро для простого человека. Лучше всего этот дефект описал именно француз, известный историк Алексис де Токвиль.
"В Англии пишущие о теории правления и те, кто действительно правил, сотрудничали друг с другом: первые - выдвигая свои теории, вторые - поправляя и ограничивая их в свете практического опыта. Во Франции, однако, предписания и практика существовали вполне порознь и оставались в руках двух вполне независимых групп. Одна из них осуществляла реальное администрирование, в то время как другая выдвигала абстрактные принципы, на которых разумное правление должно, по ее мнению, базироваться; одна принимала традиционные меры, соответствующие нуждам момента, другая формулировала общие законы без мысли об их практическом применении; одна группа занималась общественными делами, другая - общественным мнением".
Результаты столь разных подходов не замедлили сказаться на истории соответствующих народов. Англичане навсегда получили эффективную прививку от революций и социальных потрясений, которую французский историк Эли Алеви назвал "чудом современной Англии". Революция, одержавшая победу в заморских колониях Британии, была вызвана отчасти исторической неизбежностью, отчасти бездарностью британских политиков, но и она утвердила именно те принципы, на которых стояла метрополия. Революция, сотрясшая Францию, обернулась кровавым террором и общеевропейской войной во имя торжества абстрактного разума, и отзывалась многократным эхом на баррикадах XIX столетия.
Возвращаясь в Россию, следует отметить, что имя эрла Шэфтсбери большинству аудитории наверняка незнакомо. Оно, правда, мелькало одно время в каких-то там курсах эстетики, но постмодернизм должен был покончить с этой категорически бесполезной дисциплиной и отправить ее по следам истории КПСС - жаль, если я не прав. Философия пришла в Россию из Германии - во всей ее французской отвлеченности, помноженной на невразумительное немецкое глубокомыслие. Россия - наверное единственная страна в мире, за несомненным исключением Германии, где по сей день издаются труды Иоганна-Готлиба Фихте.
Но французское Просвещение инфицировало Россию еще раньше, в правление царицы разума Екатерины, к чьим стопам восторженно паломничали французские philosophes. Из этого корня впоследствии взросли русские западники, и когда славянофилы вступили с ними в схватку, борьба была, в сущности, нанайской - фихтеанцы против вольтерьянцев, националисты против демократов - побеги одного ствола. Этот, по сути дела, комический сюжет навеки вплетен в кровавую драму русской истории.
Что же касается самой истории, то ее кровавое течение было во многом предопределено именно этими ранними контактами - и Маркс, и Ленин, с их культом разума и любовью к рабочему классу, но никогда - к конкретным рабочим, были детьми Вольтера и Дидро, крестниками Робеспьера. Настоящей альтернативы следовало искать по ту сторону Ла-Манша, но туда-то как раз никто и не смотрел.
Интерес к Великобритании - к Англии, как ее упорно и оскорбительно называли, - в России традиционно был маргинальным. Пушкин одолел английский самоучкой, исключительно ради Байрона, и читал английские слова как латинские, букву за буквой. Русская англомания была вторичным слепком с англомании французской, чем-то заведомо эксцентричным, скорее стилем одежды, чем особым видом эрудиции, - примером может послужить придурковатый тургеневский дядя Павел Петрович из "Отцов и детей". Аристократы ездили в английский клуб, но они там ели фазанов и пили портвейн, а не обсуждали Локка или Гиббона. Онегин рассуждал об Адаме Смите, интеллектуалы из разночинцев заглядывали в Милля, но все это не оставило заметного следа.
Мысль о том, что Владимир Путин не отправился в Росляково в конечном счете потому, что Шэфтсбери не был своевременно переведен на русский, - эта мысль парадоксальна почти до комизма, но жизнь преподносит парадоксы и посильнее.
Дефицит идеи практического сострадания в истории русской администрации вовсе не проливает какого-то особого света на особенности русской психологии. Тем не менее, отсутствие знакомства с британской духовной традицией привело к развитию доморощенных, нередко заводящих в категорический тупик. Именно живое сострадание поднимало юношей и девушек на хождение в народ, который, как известно, сдавал их жандармом. Но главным экстремистом сострадания, придавшим ему предельно утопическую форму, стал в России Достоевский. В романе "Братья Карамазовы" Иван рассказывает брату жуткую историю о том, как некий помещик приказал отдать дворового мальчика на растерзание псам за то, что тот не уследил за его любимой собакой. Этот случай приводит Ивана к атеизму - он отвергает идею евангельского всепрощения.
"Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит, потому что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены".
Это, конечно же, слова литературного персонажа, но Достоевский - нечто большее, чем просто беллетрист, и мы вполне можем утверждать, что устами героя здесь говорит сам автор. Ну какие же, скажите на милость, возможны после этого дома призрения, благотворительные фонды или воскресные школы? Здесь пахнет такой революцией, что от всей цивилизации камня на камне не останется.
Экстремизм - понятие парное, левое-правое, и поэтому на Достоевском я сегодня не закончу. Россия получила-таки долю британского наследства, причем вовсе не того, о котором до сих пор шла речь. У Шэфтсбери был ярый оппонент, Бернард Мэндевил, который в своем трактате "Притча о пчелах" утверждал, что никакого врожденного сострадания у человека нет - природа снабжает нас лишь безнравственными инстинктами, сознанием собственной выгоды, эгоизмом. Задача правильно организованного общества - направить эти дурные инстинкты таким образом, чтобы они все-таки приносили социальную пользу. Эти взгляды, как уже понятно, противостояли всему тогдашнему общественному мнению, и Мэндевила зашикали. Тем не менее, эти взгляды, оформленные как некая "теория разумного эгоизма", всплывают в середине XIX века в трудах Писарева и Чернышевского. Этих, впрочем, сегодня больше никто не читает, но история на этом не кончается.
Уже в XX веке из Советского Союза в США эмигрировала некая Алиса Розенбаум. Впоследствии, под псевдонимом Эйн Рэнд, она написала ряд романов и философских работ, где развила учение Мэндевила, дав ему новое название: "объективизм". Художественные достоинства произведений Эйн Рэнд ничтожны, но популярность ее идей такова, что мировые тиражи ее книг наверняка посрамляют успех Достоевского. Стоит упомянуть, что нынешний глава центрального федерального банка США Алан Гринспэн был другом Эйн Рэнд и большим поклонником ее философского таланта.
Такова странная месть России англо-саксам за Шэфтсбери, которого она не прочитала.
И однако, страна осудила президента, и его поведение в дни трагедии "Курска" осталось самым большим пятном, пусть сегодня и застиранным, на его почти безупречной в глазах большинства граждан репутации. Что же случилось и почему? Каковы уроки трагедии "Курска" для российского правительства и для нас всех?
Неожиданный свет на эту проблему проливает статья американского историка Гертруд Химмелфарб "Идея сострадания: британское просвещение против французского", опубликованная в журнале Public Interest. Статья, конечно же, никак не касается гибели "Курска", и Россия в ней не упоминается вовсе, но в глазах русскоязычного читателя она просто требует продолжения.
Идея практического сострадания - религиозного происхождения, она заложена в иудаизме, откуда ее затем почерпнули христианство и ислам. У евреев еще в античные времена стали возникать институты социального обеспечения, а одним из пяти столпов ислама является "закат" - обязательный налог в пользу бедных.
В XVIII веке западное христианское общество вступило в эпоху Просвещения, и идея сострадания стала принимать светский характер. Такая эволюция, по словам Гертруд Химмелфарб, имела место исключительно в Великобритании, и связана она в первую очередь с именем Энтони Эшли Купера, третьего эрла Шэфтсбери, который был покровителем и одновременно учеником известного философа Джона Локка.
Шэфтсбери всю жизнь настаивал, что является прямым последователем Локка, но в действительности имел с ним серьезные расхождения. Локк полагал, что такие чувства как "человечность" и "сострадание" не присущи нам от рождения, и что их следует прививать правильным воспитанием. Шэфтсбери в своем сборнике эссе, который на протяжении XVIII века выдержал 11 изданий, утверждает, что так называемые "социальные добродетели" являются врожденными, и что их надо лишь заботливо культивировать.
Эти идеи были с энтузиазмом подхвачены другими британскими мыслителями. Адама Смита, основоположника научной экономики, принято изображать чем-то вроде проповедника эгоизма, который якобы является главным двигателем капитализма. Его реальные взгляды были прямо противоположными: нельзя забывать, что Смит был профессором "нравственной философии" в университете Глазго и что, помимо "Богатства народов", он был также автором трактата "Теория нравственных чувств", в свое время почти столь же популярного. В нем он предстает прямым последователем Шэфтсбери.
"Сколь бы эгоистичным мы ни полагали человека, в природе его явно заложены некие принципы, которые заставляют его испытывать интерес к судьбе других и делают их счастье необходимым для него, хотя он и не извлекает из него ничего, кроме удовольствия его лицезреть. Такова жалость или сострадание, чувство, которое мы испытываем в отношении чужого несчастья, когда мы либо видим его, либо живо себе воображаем... Посредством воображения мы ставим себя в его положение,.. мы, так сказать, входим в его тело и становимся в известной мере единым с ним лицом".
Смит полагал, что именно умеренный альтруизм лежит в основе капитализма - в противном случае предприниматели, вместо того, чтобы добросовестно производить и торговать, куда чаще прибегали бы к более легким способам обогащения - сговорам и мошенничеству. Смит считал, что заработная плата должна быть по возможности высокой, а налоги - пропорциональными, что по тем временам было довольно смелой идеей. Кроме того, он выступал за государственную систему всеобщего образования, в том числе для самых низших классов.
Даже знаменитый скептик Дэвид Юм допускал, что в природе человека заложено нечто большее, чем голый собственный интерес, и что "к нашему естеству примешана некая частица голубя наряду с элементами волка и змеи".
Веяния просвещения затронули не только светскую мысль, но и религию: в это время вся Англия была охвачена проповедью методизма, протестантского учения Джона Уэсли и его сына. Одной из характерных черт методизма была его социальная активность и адресованность бедным - не только "добродетельным и трудолюбивым", фаворитам устоявшихся конфессий, но даже изгоям и закоренелым грешникам. Методисты интенсивно занимались благотворительностью, распределением одежды и еды среди нищих, посещением тюрем, они играли ведущую роль в движении за тюремную реформу и запрещение работорговли.
Помимо прямой благотворительности, методисты уделяли большое внимание образованию неимущих слоев населения - в первую очередь, конечно, изучению Библии и чтению религиозных брошюр, но в числе выпущенных ими изданий был также дешевый словарь, краткая английская грамматика, а также адаптированные произведения Шекспира, Милтона, Спенсера, Локка и других классиков.
Все эти три фактора, философия сострадания, методистское евангелие добрых дел и экономика, основанная на принципе естественной свободы, привели к коренным изменениям в структуре общества, к утверждению идеалов благожелательности и гуманизма. Эти инициативы имели отчетливую практическую направленность, они не ограничивались проповедью идеалов. В "Истории Лондона", опубликованной в 1739 году, подробно перечисляются школы, больницы, дома призрения и благотворительные общества, созданные к этому времени в британской столице, а в новом издании, выпущенном 17 лет спустя, этот список значительно расширен. Сам Джон Уэсли, предсказуемо сетуя на падение нравов, отмечал при этом растущее "сострадание ко всем видам людских горестей,.. невиданное доселе от самых ранних времен мира". Известный литературный критик Сэмюэл Джонсон, человек консервативных взглядов, писал, что "истинной пробой цивилизации является забота о бедных".
Вся эта буря благотворительности выглядит несколько менее триумфально, когда читаешь о ней, скажем, в романах Диккенса. Но для верности исторической перспективы необходимо помнить, что Великобритания была первым западным государством, установившим у себя некое примитивное подобие системы социального обеспечения - причем системы в значительной мере государственной, при поддержке частной и религиозной инициативы и лучших умов страны - тех, кого мы сегодня назвали бы интеллигенцией. Ее фундамент был заложен в первой половине XVIII века, и она была по замыслу универсальной - в отличие, скажем, от куда более консервативной Голландии, где благотворительность была адресована лишь "достойным" беднякам.
Исключительно важно, что при всей своей приверженности состраданию британское просвещение никоим образом не вступало в конфликт с традиционным англо-саксонским индивидуализмом. В качестве объекта благотворительности избирались не идеальные группы или абстрактные человеческие категории, а конкретные люди, а в этих конкретных людях, в свою очередь, поощрялась личная инициатива, стремление подняться над своим положением. Помощь ближнему всегда подразумевала в этом ближнем желание помочь самому себе. Эта характеристика сыграла огромную роль в дальнейшей истории Великобритании и США.
Когда мы говорим об эпохе Просвещения, мы обычно имеем в виду не Великобританию, а Францию, и на ум сразу приходит целая обойма имен: Вольтер, Руссо, Даламбер, Гольбах и так далее. За этой плеядой мыслителей в английском языке давно закрепился ярлык philosophes - именно так, с французским ударением и с большой дозой иронии. В отличие от своих британских современников, эти люди верили не в человека, а в человечество, во вселенский разум, который они противопоставляли религиозным предрассудкам толпы. Понятия сострадания в их словаре просто не было - иногда они упоминали о "жалости", но считали ее унизительным чувством, и предпочитали ей самолюбие.
Жан-Жак Руссо, которому приписывают миф о "благородном дикаре", никакими дикарями в действительности не интересовался - его занимала реформа образования на разумных началах для тех, кто образование так или иначе получал, то есть для людей с положением в обществе. Все прочие внимания не заслуживали. "Бедняк", писал Руссо, "не нуждается в образовании. Его положение обеспечивает ему принудительное образование - другого ему не нужно".
Это презрение к толпе разделяли с ним и другие столпы французской прогрессивной мысли. Вольтер употреблял слова "народ" и "сброд" фактически как синонимы. Сброд по-французски - canaille, и это слово проникло в русский язык, приняв там форму "каналья" - просветители обогатили нас ругательством.
Главный дефект французского просвещения с британской точки зрения - это подмена человеческого сострадания любовью к категориям и общим понятиям, человечеству, разуму, справедливости и так далее. Когда они говорят об "общем добре человечества", они вовсе не имеют в виду добро для простого человека. Лучше всего этот дефект описал именно француз, известный историк Алексис де Токвиль.
"В Англии пишущие о теории правления и те, кто действительно правил, сотрудничали друг с другом: первые - выдвигая свои теории, вторые - поправляя и ограничивая их в свете практического опыта. Во Франции, однако, предписания и практика существовали вполне порознь и оставались в руках двух вполне независимых групп. Одна из них осуществляла реальное администрирование, в то время как другая выдвигала абстрактные принципы, на которых разумное правление должно, по ее мнению, базироваться; одна принимала традиционные меры, соответствующие нуждам момента, другая формулировала общие законы без мысли об их практическом применении; одна группа занималась общественными делами, другая - общественным мнением".
Результаты столь разных подходов не замедлили сказаться на истории соответствующих народов. Англичане навсегда получили эффективную прививку от революций и социальных потрясений, которую французский историк Эли Алеви назвал "чудом современной Англии". Революция, одержавшая победу в заморских колониях Британии, была вызвана отчасти исторической неизбежностью, отчасти бездарностью британских политиков, но и она утвердила именно те принципы, на которых стояла метрополия. Революция, сотрясшая Францию, обернулась кровавым террором и общеевропейской войной во имя торжества абстрактного разума, и отзывалась многократным эхом на баррикадах XIX столетия.
Возвращаясь в Россию, следует отметить, что имя эрла Шэфтсбери большинству аудитории наверняка незнакомо. Оно, правда, мелькало одно время в каких-то там курсах эстетики, но постмодернизм должен был покончить с этой категорически бесполезной дисциплиной и отправить ее по следам истории КПСС - жаль, если я не прав. Философия пришла в Россию из Германии - во всей ее французской отвлеченности, помноженной на невразумительное немецкое глубокомыслие. Россия - наверное единственная страна в мире, за несомненным исключением Германии, где по сей день издаются труды Иоганна-Готлиба Фихте.
Но французское Просвещение инфицировало Россию еще раньше, в правление царицы разума Екатерины, к чьим стопам восторженно паломничали французские philosophes. Из этого корня впоследствии взросли русские западники, и когда славянофилы вступили с ними в схватку, борьба была, в сущности, нанайской - фихтеанцы против вольтерьянцев, националисты против демократов - побеги одного ствола. Этот, по сути дела, комический сюжет навеки вплетен в кровавую драму русской истории.
Что же касается самой истории, то ее кровавое течение было во многом предопределено именно этими ранними контактами - и Маркс, и Ленин, с их культом разума и любовью к рабочему классу, но никогда - к конкретным рабочим, были детьми Вольтера и Дидро, крестниками Робеспьера. Настоящей альтернативы следовало искать по ту сторону Ла-Манша, но туда-то как раз никто и не смотрел.
Интерес к Великобритании - к Англии, как ее упорно и оскорбительно называли, - в России традиционно был маргинальным. Пушкин одолел английский самоучкой, исключительно ради Байрона, и читал английские слова как латинские, букву за буквой. Русская англомания была вторичным слепком с англомании французской, чем-то заведомо эксцентричным, скорее стилем одежды, чем особым видом эрудиции, - примером может послужить придурковатый тургеневский дядя Павел Петрович из "Отцов и детей". Аристократы ездили в английский клуб, но они там ели фазанов и пили портвейн, а не обсуждали Локка или Гиббона. Онегин рассуждал об Адаме Смите, интеллектуалы из разночинцев заглядывали в Милля, но все это не оставило заметного следа.
Мысль о том, что Владимир Путин не отправился в Росляково в конечном счете потому, что Шэфтсбери не был своевременно переведен на русский, - эта мысль парадоксальна почти до комизма, но жизнь преподносит парадоксы и посильнее.
Дефицит идеи практического сострадания в истории русской администрации вовсе не проливает какого-то особого света на особенности русской психологии. Тем не менее, отсутствие знакомства с британской духовной традицией привело к развитию доморощенных, нередко заводящих в категорический тупик. Именно живое сострадание поднимало юношей и девушек на хождение в народ, который, как известно, сдавал их жандармом. Но главным экстремистом сострадания, придавшим ему предельно утопическую форму, стал в России Достоевский. В романе "Братья Карамазовы" Иван рассказывает брату жуткую историю о том, как некий помещик приказал отдать дворового мальчика на растерзание псам за то, что тот не уследил за его любимой собакой. Этот случай приводит Ивана к атеизму - он отвергает идею евангельского всепрощения.
"Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит, потому что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены".
Это, конечно же, слова литературного персонажа, но Достоевский - нечто большее, чем просто беллетрист, и мы вполне можем утверждать, что устами героя здесь говорит сам автор. Ну какие же, скажите на милость, возможны после этого дома призрения, благотворительные фонды или воскресные школы? Здесь пахнет такой революцией, что от всей цивилизации камня на камне не останется.
Экстремизм - понятие парное, левое-правое, и поэтому на Достоевском я сегодня не закончу. Россия получила-таки долю британского наследства, причем вовсе не того, о котором до сих пор шла речь. У Шэфтсбери был ярый оппонент, Бернард Мэндевил, который в своем трактате "Притча о пчелах" утверждал, что никакого врожденного сострадания у человека нет - природа снабжает нас лишь безнравственными инстинктами, сознанием собственной выгоды, эгоизмом. Задача правильно организованного общества - направить эти дурные инстинкты таким образом, чтобы они все-таки приносили социальную пользу. Эти взгляды, как уже понятно, противостояли всему тогдашнему общественному мнению, и Мэндевила зашикали. Тем не менее, эти взгляды, оформленные как некая "теория разумного эгоизма", всплывают в середине XIX века в трудах Писарева и Чернышевского. Этих, впрочем, сегодня больше никто не читает, но история на этом не кончается.
Уже в XX веке из Советского Союза в США эмигрировала некая Алиса Розенбаум. Впоследствии, под псевдонимом Эйн Рэнд, она написала ряд романов и философских работ, где развила учение Мэндевила, дав ему новое название: "объективизм". Художественные достоинства произведений Эйн Рэнд ничтожны, но популярность ее идей такова, что мировые тиражи ее книг наверняка посрамляют успех Достоевского. Стоит упомянуть, что нынешний глава центрального федерального банка США Алан Гринспэн был другом Эйн Рэнд и большим поклонником ее философского таланта.
Такова странная месть России англо-саксам за Шэфтсбери, которого она не прочитала.