Джейкоб Уайсберг, обозреватель сетевого журнала Slate, недавно посетил с группой других журналистов Йейльский университет, где провел свои студенческие годы. Беседуя со студентами, впервые после 11 сентября, он был поражен их патриотическим духом и поддержкой действиям правительства в борьбе с терроризмом. Даже скептики выдвигали свои возражения не из рефлекторного антиамериканизма, а на основе взвешенных аргументов. Некоторые из собеседников Уайсберга выказывали желание внести свой личный вклад в национальное дело, а кое-кто даже решил пересмотреть свои жизненные планы в пользу служения обществу. Студенты жаловались на то, что не имеют от правительства четких указаний относительно возможных сфер приложения своего энтузиазма - президент Буш пока что ограничился всенародным призывом поддержать экономику, то есть отправиться в универмаги за покупками.
Для тех, кто знаком с современной американской историей, такая резкая смена общественного настроения поразительна. В конце 60-х годов именно студенты университетов дали толчок массовым протестам против вьетнамской войны и милитаристской политики правительства. Сам я, попавший на эту сцену значительно позже, еще хорошо помню многочисленные левые студенческие организации и группировки, чьи представители, порой даже во время лекций, выступали с призывами поддержать мировые массы, борющиеся с империализмом, и сокрушить его оплот - то есть, Соединенные Штаты. Патриотические организации, вроде «молодых республиканцев», в университетах всегда были редкими и малочисленными, а их члены - всеобщим посмешищем. Эти настроения, конечно же, со временем менялись и за последние двадцать лет утратили большую часть своего радикализма. Тем не менее, за какие-нибудь два месяца атмосфера резко изменилась.
С такими настроениями, наверное, следовало бы отправиться в пункт рекрутского набора морских пехотинцев. Но вооруженные силы, даже самые современные и высокотехнологические, - не совсем разумное поле приложения сил для студентов одного из самых престижных в мире университетов.
Интересно, что предложение о возобновлении воинского призыва, отмененного после вьетнамской войны, уже выдвигалось на страницах американской прессы. Но это означало бы для Пентагона необходимость поисков применения для сил и способностей дополнительных 3-4 миллионов молодых людей, которые для нынешних военных операций не нужны. Их использование в качестве трудовых резервов было бы нецелесообразным и даже опасным для экономики в период ее спада, когда безработица среди гражданского населения неуклонно растет.
В этой связи Джейкоб Уайсберг вспоминает статью замечательного американского философа Уильяма Джеймса - вернее лекцию, прочитанную им в Стэнфордском университете в 1906 году. Джеймс, один из крупнейших мыслителей XX века, замечателен тем, что в то время, как большинство его коллег-современников упокоилось на страницах энциклопедий, он по-прежнему жив и плодоносен, с ним по-прежнему спорят или соглашаются. Философская школа, у истоков которой он стоял, именуется «прагматизмом», но вовсе не в том смысле, в каком это слово употребляется в обиходе, то есть как синоним цинизма. Джеймс пытался определить критерии истины и формулировал их примерно так: истиной является то, что оправдывает себя в нашем повседневном опыте. По сути дела, это - определение здравого смысла. Статья, о которой идет речь, называется «Моральный эквивалент войны».
В каком-то смысле статья представляет собой апологию войны, несмотря на то, что автор прямо заявляет о своем пацифизме. Джеймс отмечает, что войны были неотъемлемым атрибутом всей человеческой истории, и что хотя современный человек, живущий в индустриальном обществе, как правило относится к войне отрицательно, он бережет память о прошлых войнах как о чем-то священном. Связано это с тем, что война, при всех своих ужасах, является беспрецедентной ареной для демонстрации высших человеческих добродетелей: мужества, непреклонности, преданности идеалам. И хотя ликвидацию войн как средства разрешения конфликтов следует считать несомненным благом, многие опасаются за судьбу добродетелей в мире, из которого войны навсегда исчезли.
«Никто не считает патриотизм позорным, и никто не отрицает, что война - это романтический элемент истории. И однако, непомерные амбиции - душа всякого патриотизма, а возможность насильственной смерти - душа всякого романтизма. Повсюду военно-патриотически и романтически настроенные люди, а в особенности класс профессиональных военных, отказываются даже на мгновение признать, что война может представлять собой преходящее явление в социальной эволюции. По их словам, подобная идея овечьего рая отвратительна для нашего высшего воображения. Что станет тогда со всеми крутыми взлетами жизни? С этой точки зрения, если война когда-нибудь прекратится, мы должны будем изобрести ее вновь, чтобы спасти жизнь от плоского вырождения».
Эта последняя мысль принадлежит, конечно же, не самому Уильяму Джеймсу, а военным теоретикам и историкам, чьи рассуждения он приводит. Сам Джеймс безоговорочно объявляет войну бандитизмом и пиратством и, не колеблясь, клеймит подвиги и демократических Афин, которые в Пелопонесской войне истребили все мужское население нейтрального Мелоса, а женщин и детей продали в рабство, и Александра Македонского, чей образ «романтизировал оргию власти и грабежа». И однако, он разделяет опасения тех, кто считает, что долгое отсутствие войны может отрицательно сказаться на состоянии гражданских добродетелей в обществе, размягчить его нравственный стержень. Ситуация в современных ему Соединенных Штатах кажется Джеймсу особенно тревожной на фоне милитаризации тогдашних Германии и Японии.
Эта мысль, при всем пацифизме Джеймса, может показаться сегодня устаревшей и даже реакционной. Разве она не опровергнута раз и навсегда Ремарком, чей роман «На западном фронте без перемен» описал войну как беспросветный ужас и облетел весь мир? Разве Вьетнам не отшиб американцам вкус к военной романтике на многие поколения вперед? Современные пацифисты, куда более радикальные, чем Джеймс, считают безусловно отрицательным все, что имеет отношение к войне, в том числе и все ее героические и романтические атрибуты.
И однако, у того же Ремарка большинство положительных героев - это ветераны войны, связанные крепкой окопной дружбой и противопоставленные тыловым трусам и негодяям, истинные образцы мужества и нерушимых принципов. То же самое можно сказать и о реальных ветеранах Вьетнама, далеко не склонных вспоминать военные годы с безусловным отвращением.
Но главный аргумент в пользу тезиса Джеймса - нынешнее духовное состояние американского студенчества, о котором пишет Джейкоб Уайсберг. Эти молодые люди, конечно же, вправе искать приложения своему энтузиазму в одиночку, и многие его, несомненно, найдут. Но военная этика - это все же нечто иное, чем простой энтузиазм частного лица. Она дисциплинирует и сплачивает общество в борьбе за достижение единой цели, она выставляет на всеобщее обозрение яркие примеры героизма, мобилизующие менее решительных. И еще одна важная черта армии, которая будет понятна моим слушателям лишь в том случае, если они отвлекутся от некоторых слишком наглядных примеров: армия эгалитарна, в ней все равны и все одинаково бедны. Приводя этот аргумент Джеймс, конечно же, имеет в виду военный опыт США, накопленный к тому времени, и в первую очередь опыт гражданской войны. Такой урок равенства неоценим для общества, в котором от реального имущественного расслоения никуда не деться.
Каким же образом возродить этот романтический боевой дух, не прибегая к прямому кровопролитию и даже не готовясь к нему? Уильям Джеймс предлагает ввести нечто вроде всеобщей повинности, имитирующей многие военные элементы, но направленной исключительно на мирное гражданское благо. Эту повинность он и называет «моральным эквивалентом войны».
Мне трудно восстановить точный исторический контекст статьи Джеймса, но она была произнесена в стране, где в то время не существовало ни всеобщей военной повинности, ни рекрутского набора. Сегодня он, возможно, формулировал бы свою мысль менее резко, потому что идея всеобщей повинности не пользуется популярностью ни в одной из развитых стран. И тем не менее, его аргументы вполне вразумительны для сегодняшней молодежи, ищущей возможностей для вклада в общую пользу.
«Такая всеобщая повинность, плюс состояние общественного мнения, которое ее требует, и многочисленные нравственные плоды, которые она принесет, сохранят в среде миролюбивой цивилизации мужественные добродетели, исчезновения которых в мирное время так опасается военная партия. Мы должны получить твердость без грубости, авторитет при абсолютном минимуме преступной жестокости, и тяжкая работа будет совершаться с бодростью, потому что этот долг - временный, и не угрожает, как сейчас, опорочить всю остальную жизнь. Я говорил о «моральном эквиваленте» войны. До сих пор война была единственной силой, способной дисциплинировать целое общество, и до тех пор, пока не будет организована эквивалентная дисциплина, от войны, я полагаю, никуда ни деться. Но у меня нет серьезных сомнений в том, что обычная гордость и стыд общественного человека, будучи доведены до известной интенсивности, способны организоваться в описанный мной эквивалент или что-то другое, столь же эффективное для сохранения мужественного типа».
Через восемь лет после того, как эти слова были произнесены, разразилась одна из величайших катастроф в истории человечества - мировая война. Энтузиазм, с каким ее приветствовали люди на улицах европейских столиц, мог быть свидетельством того, что им наскучило буржуазное прозябание порознь, и что они были морально готовы слиться в едином порыве. Результатом стала гибель целого поколения. Это было, конечно же, вовсе не то, к чему стремился Уильям Джеймс, - это было то, чего он хотел избежать. Моральный эквивалент войны должен был, в числе прочего, сделать саму войну ненужной.
Тот факт, что Джейкоб Уайсберг, столкнувшись с невостребованным энтузиазмом йейльских студентов, вспомнил статью столетней давности, не следует рассматривать как свидетельство его широкой эрудиции и архивных интересов. Несмотря на то, что статья Джеймса не имела немедленных последствий, с годами она стала для Америки частью живого духовного наследия нации, общегражданского этоса, а само ее название, «моральный эквивалент войны», вошло в поговорку.
И дело не только в названии - не подлежит сомнению, что многие эту статью читали и читают. Ее наверняка читал, например, президент Джон Кеннеди. В 1961 году, в ходе утомительной поездки по стране, он отдыхал на кампусе Мичиганского университета в Анн-Арборе, в то время как под окнами здания собралась толпа студентов в ожидании его выступления. Выйдя к студентам, президент объявил о создании «Корпуса мира» - добровольческой молодежной организации, члены которой должны заниматься общественной работой и гуманитарной деятельностью за рубежом, преимущественно в развивающихся странах, для содействия миру и дружбе между народами. Уже через два года тысячи молодых американцев, получивших короткий инструктаж и минимальную зарплату, отправились в страны Африки, Азии и Латинской Америки. Они работали в сельском хозяйстве и здравоохранении, преподавали в школах и университетах. Незачем говорить, что на этой работе никто из них не разбогател и не сделал карьеры, и хотя формально они представляли правительственное ведомство США, внутри себя каждый из них был представителем своего народа и личного идеализма. Мне приходилось встречать впоследствии ветеранов «Корпуса мира» - их воспоминания были вполне сродни рассказам военных ветеранов, исполнены той же романтической ностальгии, только их руки не были обагрены кровью. Это был уникальный опыт, который мотивирует и освещает человеку всю остальную жизнь.
«Корпус мира» просуществовал более 20 лет - формально он действует и поныне, но его функции резко сократились, и он слился с другой благотворительной организацией, которая занимается помощью беженцам. Но история «морального эквивалента войны» на этом не заканчивается. Президент Клинтон, во многом сознательно подражавший Кеннеди, в свою очередь создал так называемый «Америкорпус», добровольцы которого занимаются общественно-полезной деятельностью в штате уже существующих благотворительных организаций и в основном на территории Соединенных Штатов. Административное наследие Клинтона сегодня подвергается серьезной переоценке. Тем не менее, успех «Америкорпуса» признают даже те, кто до недавнего времени выступал с его критикой.
И однако, специфическая структура «Америкорпуса», его рассредоточенность, делают эту организацию малопригодной для того, чтобы вобрать в себя нынешний массовый энтузиазм. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что число добровольцев превышает число вакансий в два раза. Кроме того, ассоциация с именем Билла Клинтона сегодня способна скорее погасить идеализм, чем его разжечь. В связи с этим сенаторы Джон Маккейн и Ивен Бэй предлагают провести радикальную реформу программы, расширить ее в пять раз и ввести некоторые элементы военной организации. Фактически, это должна быть своего рода гражданская армия, ни в коей мере не подведомственная Пентагону. Таким образом, мечты Уильяма Джеймса могли бы осуществиться в форме, довольно близкой к первоначальному проекту.
В сегодняшней России подобные планы неизбежно были бы сопряжены с куда более мрачными ассоциациями, чем в Америке. В конце концов, вся история советской власти была ничем иным, как «моральным эквивалентом войны» - таким, какой Джеймсу не мог привидеться в страшном сне, и с такими потерями в живой силе, какие посрамят любую войну. Да дело и не только в советской власти: аракчеевские военные поселения тоже не располагали к всплескам мужества и романтической ностальгии.
И тем не менее, даже самые трагические годы недавней истории несли положительный заряд энтузиазма, который при благоприятных обстоятельствах мог бы повернуть страну и к славе, и к благополучию. Освоение целины и многочисленные комсомольские стройки были, конечно же, в значительной мере подневольными ссылками по разнарядке, и я имел личную возможность убедиться, что трудились там нередко заключенные. Но это никак не отменяет того факта, что десятки тысяч людей отправлялись туда по доброй воле, движимые избытком энергии и энтузиазма, которым в будничной колхозно-заводской жизни не находилось применения. Они, конечно же, тотчас понимали, что обмануты, и потом медленно угасали в пожизненном цинизме.
Первые сбои перестройки мы долго объясняли тем, что наше поколение навсегда отравлено вирусом цинизма и недоверия, и что все наладится тогда, когда подрастет новое, не затронутое этой инфекцией. Сейчас можно подбивать первые итоги, и утешительными их не назовешь: поколения энтузиастов мы не дождались. Каждый порознь борется за выживание, и у некоторых получается довольно неплохо, но при чем здесь гражданские добродетели? Неужели теперь и капиталистические стройки объявлять ударными?
Мне кажется, что время для паники еще не наступило, хотя наверняка и давно наступило время для тревоги. Миф о всеобщем цинизме развеял недавний гражданский форум в Кремле, вызвавший столь ожесточенную рознь в рядах правозащитников. За этим мероприятием просматривалась одиозная фигура социального строителя Глеба Павловского, человека с кругозором и воображением дождевого червя, но реальность смела все его ирригационные труды. Четыре тысячи делегатов представляли 350 тысяч общественно-правовых организаций, и даже с учетом того, что большинство из них могли быть фиктивными, картина получилась внушительной. Вполне возможно, что до победы цинизма в России еще далеко.
На форуме выступил президент Путин, и хотя он не сказал ничего такого, что могло бы шокировать делегатов, большинство из них не увидело в нем фигуры, вокруг которой можно сплотиться. «Наступает время, когда быть гражданином России становится престижным», провозгласил президент. Идея может показаться преждевременной всякому, кто пытался получить шенгенскую визу или пересечь шенгенскую границу.
Но национальный престиж - область, в которой приговор таможенника не должен быть окончательным. Президент Путин, отвлекись он на минуту от выкладок Павловского, мог бы предложить собравшимся, а через их головы и всей стране, нечто вроде «морального эквивалента войны», в котором она, видит Бог, нуждается сегодня куда больше, чем в чеченской войне или даже войне с терроризмом. Минимальная дисциплина и зарплата, а также максимальный простор инициативы для добровольцев могли бы дать стране куда больше, чем десятилетие притворной борьбы с коррупцией и олигархией, с дрейфом НАТО на восток. История - свидетель, что порывы социального энтузиазма свойственны русским не менее, чем американцам. Можно вспомнить и хождение в народ, и земское движение.
Предшественник Путина на посту борца с коррупцией годами пытался сколотить новую национальную идею, полагаясь на пытливые интеллекты калибра господина Павловского. Но России не нужна национальная идея. Ей нужна национальная задача.
Для тех, кто знаком с современной американской историей, такая резкая смена общественного настроения поразительна. В конце 60-х годов именно студенты университетов дали толчок массовым протестам против вьетнамской войны и милитаристской политики правительства. Сам я, попавший на эту сцену значительно позже, еще хорошо помню многочисленные левые студенческие организации и группировки, чьи представители, порой даже во время лекций, выступали с призывами поддержать мировые массы, борющиеся с империализмом, и сокрушить его оплот - то есть, Соединенные Штаты. Патриотические организации, вроде «молодых республиканцев», в университетах всегда были редкими и малочисленными, а их члены - всеобщим посмешищем. Эти настроения, конечно же, со временем менялись и за последние двадцать лет утратили большую часть своего радикализма. Тем не менее, за какие-нибудь два месяца атмосфера резко изменилась.
С такими настроениями, наверное, следовало бы отправиться в пункт рекрутского набора морских пехотинцев. Но вооруженные силы, даже самые современные и высокотехнологические, - не совсем разумное поле приложения сил для студентов одного из самых престижных в мире университетов.
Интересно, что предложение о возобновлении воинского призыва, отмененного после вьетнамской войны, уже выдвигалось на страницах американской прессы. Но это означало бы для Пентагона необходимость поисков применения для сил и способностей дополнительных 3-4 миллионов молодых людей, которые для нынешних военных операций не нужны. Их использование в качестве трудовых резервов было бы нецелесообразным и даже опасным для экономики в период ее спада, когда безработица среди гражданского населения неуклонно растет.
В этой связи Джейкоб Уайсберг вспоминает статью замечательного американского философа Уильяма Джеймса - вернее лекцию, прочитанную им в Стэнфордском университете в 1906 году. Джеймс, один из крупнейших мыслителей XX века, замечателен тем, что в то время, как большинство его коллег-современников упокоилось на страницах энциклопедий, он по-прежнему жив и плодоносен, с ним по-прежнему спорят или соглашаются. Философская школа, у истоков которой он стоял, именуется «прагматизмом», но вовсе не в том смысле, в каком это слово употребляется в обиходе, то есть как синоним цинизма. Джеймс пытался определить критерии истины и формулировал их примерно так: истиной является то, что оправдывает себя в нашем повседневном опыте. По сути дела, это - определение здравого смысла. Статья, о которой идет речь, называется «Моральный эквивалент войны».
В каком-то смысле статья представляет собой апологию войны, несмотря на то, что автор прямо заявляет о своем пацифизме. Джеймс отмечает, что войны были неотъемлемым атрибутом всей человеческой истории, и что хотя современный человек, живущий в индустриальном обществе, как правило относится к войне отрицательно, он бережет память о прошлых войнах как о чем-то священном. Связано это с тем, что война, при всех своих ужасах, является беспрецедентной ареной для демонстрации высших человеческих добродетелей: мужества, непреклонности, преданности идеалам. И хотя ликвидацию войн как средства разрешения конфликтов следует считать несомненным благом, многие опасаются за судьбу добродетелей в мире, из которого войны навсегда исчезли.
«Никто не считает патриотизм позорным, и никто не отрицает, что война - это романтический элемент истории. И однако, непомерные амбиции - душа всякого патриотизма, а возможность насильственной смерти - душа всякого романтизма. Повсюду военно-патриотически и романтически настроенные люди, а в особенности класс профессиональных военных, отказываются даже на мгновение признать, что война может представлять собой преходящее явление в социальной эволюции. По их словам, подобная идея овечьего рая отвратительна для нашего высшего воображения. Что станет тогда со всеми крутыми взлетами жизни? С этой точки зрения, если война когда-нибудь прекратится, мы должны будем изобрести ее вновь, чтобы спасти жизнь от плоского вырождения».
Эта последняя мысль принадлежит, конечно же, не самому Уильяму Джеймсу, а военным теоретикам и историкам, чьи рассуждения он приводит. Сам Джеймс безоговорочно объявляет войну бандитизмом и пиратством и, не колеблясь, клеймит подвиги и демократических Афин, которые в Пелопонесской войне истребили все мужское население нейтрального Мелоса, а женщин и детей продали в рабство, и Александра Македонского, чей образ «романтизировал оргию власти и грабежа». И однако, он разделяет опасения тех, кто считает, что долгое отсутствие войны может отрицательно сказаться на состоянии гражданских добродетелей в обществе, размягчить его нравственный стержень. Ситуация в современных ему Соединенных Штатах кажется Джеймсу особенно тревожной на фоне милитаризации тогдашних Германии и Японии.
Эта мысль, при всем пацифизме Джеймса, может показаться сегодня устаревшей и даже реакционной. Разве она не опровергнута раз и навсегда Ремарком, чей роман «На западном фронте без перемен» описал войну как беспросветный ужас и облетел весь мир? Разве Вьетнам не отшиб американцам вкус к военной романтике на многие поколения вперед? Современные пацифисты, куда более радикальные, чем Джеймс, считают безусловно отрицательным все, что имеет отношение к войне, в том числе и все ее героические и романтические атрибуты.
И однако, у того же Ремарка большинство положительных героев - это ветераны войны, связанные крепкой окопной дружбой и противопоставленные тыловым трусам и негодяям, истинные образцы мужества и нерушимых принципов. То же самое можно сказать и о реальных ветеранах Вьетнама, далеко не склонных вспоминать военные годы с безусловным отвращением.
Но главный аргумент в пользу тезиса Джеймса - нынешнее духовное состояние американского студенчества, о котором пишет Джейкоб Уайсберг. Эти молодые люди, конечно же, вправе искать приложения своему энтузиазму в одиночку, и многие его, несомненно, найдут. Но военная этика - это все же нечто иное, чем простой энтузиазм частного лица. Она дисциплинирует и сплачивает общество в борьбе за достижение единой цели, она выставляет на всеобщее обозрение яркие примеры героизма, мобилизующие менее решительных. И еще одна важная черта армии, которая будет понятна моим слушателям лишь в том случае, если они отвлекутся от некоторых слишком наглядных примеров: армия эгалитарна, в ней все равны и все одинаково бедны. Приводя этот аргумент Джеймс, конечно же, имеет в виду военный опыт США, накопленный к тому времени, и в первую очередь опыт гражданской войны. Такой урок равенства неоценим для общества, в котором от реального имущественного расслоения никуда не деться.
Каким же образом возродить этот романтический боевой дух, не прибегая к прямому кровопролитию и даже не готовясь к нему? Уильям Джеймс предлагает ввести нечто вроде всеобщей повинности, имитирующей многие военные элементы, но направленной исключительно на мирное гражданское благо. Эту повинность он и называет «моральным эквивалентом войны».
Мне трудно восстановить точный исторический контекст статьи Джеймса, но она была произнесена в стране, где в то время не существовало ни всеобщей военной повинности, ни рекрутского набора. Сегодня он, возможно, формулировал бы свою мысль менее резко, потому что идея всеобщей повинности не пользуется популярностью ни в одной из развитых стран. И тем не менее, его аргументы вполне вразумительны для сегодняшней молодежи, ищущей возможностей для вклада в общую пользу.
«Такая всеобщая повинность, плюс состояние общественного мнения, которое ее требует, и многочисленные нравственные плоды, которые она принесет, сохранят в среде миролюбивой цивилизации мужественные добродетели, исчезновения которых в мирное время так опасается военная партия. Мы должны получить твердость без грубости, авторитет при абсолютном минимуме преступной жестокости, и тяжкая работа будет совершаться с бодростью, потому что этот долг - временный, и не угрожает, как сейчас, опорочить всю остальную жизнь. Я говорил о «моральном эквиваленте» войны. До сих пор война была единственной силой, способной дисциплинировать целое общество, и до тех пор, пока не будет организована эквивалентная дисциплина, от войны, я полагаю, никуда ни деться. Но у меня нет серьезных сомнений в том, что обычная гордость и стыд общественного человека, будучи доведены до известной интенсивности, способны организоваться в описанный мной эквивалент или что-то другое, столь же эффективное для сохранения мужественного типа».
Через восемь лет после того, как эти слова были произнесены, разразилась одна из величайших катастроф в истории человечества - мировая война. Энтузиазм, с каким ее приветствовали люди на улицах европейских столиц, мог быть свидетельством того, что им наскучило буржуазное прозябание порознь, и что они были морально готовы слиться в едином порыве. Результатом стала гибель целого поколения. Это было, конечно же, вовсе не то, к чему стремился Уильям Джеймс, - это было то, чего он хотел избежать. Моральный эквивалент войны должен был, в числе прочего, сделать саму войну ненужной.
Тот факт, что Джейкоб Уайсберг, столкнувшись с невостребованным энтузиазмом йейльских студентов, вспомнил статью столетней давности, не следует рассматривать как свидетельство его широкой эрудиции и архивных интересов. Несмотря на то, что статья Джеймса не имела немедленных последствий, с годами она стала для Америки частью живого духовного наследия нации, общегражданского этоса, а само ее название, «моральный эквивалент войны», вошло в поговорку.
И дело не только в названии - не подлежит сомнению, что многие эту статью читали и читают. Ее наверняка читал, например, президент Джон Кеннеди. В 1961 году, в ходе утомительной поездки по стране, он отдыхал на кампусе Мичиганского университета в Анн-Арборе, в то время как под окнами здания собралась толпа студентов в ожидании его выступления. Выйдя к студентам, президент объявил о создании «Корпуса мира» - добровольческой молодежной организации, члены которой должны заниматься общественной работой и гуманитарной деятельностью за рубежом, преимущественно в развивающихся странах, для содействия миру и дружбе между народами. Уже через два года тысячи молодых американцев, получивших короткий инструктаж и минимальную зарплату, отправились в страны Африки, Азии и Латинской Америки. Они работали в сельском хозяйстве и здравоохранении, преподавали в школах и университетах. Незачем говорить, что на этой работе никто из них не разбогател и не сделал карьеры, и хотя формально они представляли правительственное ведомство США, внутри себя каждый из них был представителем своего народа и личного идеализма. Мне приходилось встречать впоследствии ветеранов «Корпуса мира» - их воспоминания были вполне сродни рассказам военных ветеранов, исполнены той же романтической ностальгии, только их руки не были обагрены кровью. Это был уникальный опыт, который мотивирует и освещает человеку всю остальную жизнь.
«Корпус мира» просуществовал более 20 лет - формально он действует и поныне, но его функции резко сократились, и он слился с другой благотворительной организацией, которая занимается помощью беженцам. Но история «морального эквивалента войны» на этом не заканчивается. Президент Клинтон, во многом сознательно подражавший Кеннеди, в свою очередь создал так называемый «Америкорпус», добровольцы которого занимаются общественно-полезной деятельностью в штате уже существующих благотворительных организаций и в основном на территории Соединенных Штатов. Административное наследие Клинтона сегодня подвергается серьезной переоценке. Тем не менее, успех «Америкорпуса» признают даже те, кто до недавнего времени выступал с его критикой.
И однако, специфическая структура «Америкорпуса», его рассредоточенность, делают эту организацию малопригодной для того, чтобы вобрать в себя нынешний массовый энтузиазм. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что число добровольцев превышает число вакансий в два раза. Кроме того, ассоциация с именем Билла Клинтона сегодня способна скорее погасить идеализм, чем его разжечь. В связи с этим сенаторы Джон Маккейн и Ивен Бэй предлагают провести радикальную реформу программы, расширить ее в пять раз и ввести некоторые элементы военной организации. Фактически, это должна быть своего рода гражданская армия, ни в коей мере не подведомственная Пентагону. Таким образом, мечты Уильяма Джеймса могли бы осуществиться в форме, довольно близкой к первоначальному проекту.
В сегодняшней России подобные планы неизбежно были бы сопряжены с куда более мрачными ассоциациями, чем в Америке. В конце концов, вся история советской власти была ничем иным, как «моральным эквивалентом войны» - таким, какой Джеймсу не мог привидеться в страшном сне, и с такими потерями в живой силе, какие посрамят любую войну. Да дело и не только в советской власти: аракчеевские военные поселения тоже не располагали к всплескам мужества и романтической ностальгии.
И тем не менее, даже самые трагические годы недавней истории несли положительный заряд энтузиазма, который при благоприятных обстоятельствах мог бы повернуть страну и к славе, и к благополучию. Освоение целины и многочисленные комсомольские стройки были, конечно же, в значительной мере подневольными ссылками по разнарядке, и я имел личную возможность убедиться, что трудились там нередко заключенные. Но это никак не отменяет того факта, что десятки тысяч людей отправлялись туда по доброй воле, движимые избытком энергии и энтузиазма, которым в будничной колхозно-заводской жизни не находилось применения. Они, конечно же, тотчас понимали, что обмануты, и потом медленно угасали в пожизненном цинизме.
Первые сбои перестройки мы долго объясняли тем, что наше поколение навсегда отравлено вирусом цинизма и недоверия, и что все наладится тогда, когда подрастет новое, не затронутое этой инфекцией. Сейчас можно подбивать первые итоги, и утешительными их не назовешь: поколения энтузиастов мы не дождались. Каждый порознь борется за выживание, и у некоторых получается довольно неплохо, но при чем здесь гражданские добродетели? Неужели теперь и капиталистические стройки объявлять ударными?
Мне кажется, что время для паники еще не наступило, хотя наверняка и давно наступило время для тревоги. Миф о всеобщем цинизме развеял недавний гражданский форум в Кремле, вызвавший столь ожесточенную рознь в рядах правозащитников. За этим мероприятием просматривалась одиозная фигура социального строителя Глеба Павловского, человека с кругозором и воображением дождевого червя, но реальность смела все его ирригационные труды. Четыре тысячи делегатов представляли 350 тысяч общественно-правовых организаций, и даже с учетом того, что большинство из них могли быть фиктивными, картина получилась внушительной. Вполне возможно, что до победы цинизма в России еще далеко.
На форуме выступил президент Путин, и хотя он не сказал ничего такого, что могло бы шокировать делегатов, большинство из них не увидело в нем фигуры, вокруг которой можно сплотиться. «Наступает время, когда быть гражданином России становится престижным», провозгласил президент. Идея может показаться преждевременной всякому, кто пытался получить шенгенскую визу или пересечь шенгенскую границу.
Но национальный престиж - область, в которой приговор таможенника не должен быть окончательным. Президент Путин, отвлекись он на минуту от выкладок Павловского, мог бы предложить собравшимся, а через их головы и всей стране, нечто вроде «морального эквивалента войны», в котором она, видит Бог, нуждается сегодня куда больше, чем в чеченской войне или даже войне с терроризмом. Минимальная дисциплина и зарплата, а также максимальный простор инициативы для добровольцев могли бы дать стране куда больше, чем десятилетие притворной борьбы с коррупцией и олигархией, с дрейфом НАТО на восток. История - свидетель, что порывы социального энтузиазма свойственны русским не менее, чем американцам. Можно вспомнить и хождение в народ, и земское движение.
Предшественник Путина на посту борца с коррупцией годами пытался сколотить новую национальную идею, полагаясь на пытливые интеллекты калибра господина Павловского. Но России не нужна национальная идея. Ей нужна национальная задача.