Каждый, кому приходилось посещать супермаркет или магазин игрушек в компании ребенка знает, какое это нелегкое испытание. Проблема даже не в том, отказать или уступить - проблема в том, что уступить приходится немедленно. Никакие ссылки на предстоящий день рождения не помогают. Можно попытаться настоять на хорошем поведении за обедом или четверке по арифметике, но поощрить все равно придется авансом, по известному принципу Остапа Бендера: вечером деньги - утром стулья.
Впрочем, причем тут дети? Такой "эффект супермаркета" слишком хорошо известен любому взрослому: пожирая глазами приглянувшуюся вещь, напрасно считаешь в уме дни до зарплаты или убеждаешь себя, что проживешь и без этого - рука неодолимо тянется к бумажнику. А если в бумажнике к тому же завалялась кредитная карточка, то сопротивление уже совершенно бесполезно.
Я, конечно, привел конкретный товар в магазине лишь как простую иллюстрацию. Склонность современного человека к мгновенному удовлетворению потребностей, о которой в последнее время говорят и пишут очень многие, простирается на все области его жизни, от приобретения недвижимости в кредит до добрачного секса. Более тонкие, и одновременно сильнее шокирующие примеры можно почерпнуть из статьи писателя Дэвида Босуорта "Дух капитализма 2000", опубликованной в американском журнале "Паблик интерест".
Американская супружеская пара, инженер и его жена-домохозяйка, отбыла в отпуск в Мексику, оставив дома без присмотра двух малолетних дочерей, четырех и девяти лет. Этот факт был обнаружен соседями, родители по возвращении были арестованы, и суд лишил их родительских прав. Поразительнее всего в этом инциденте, что он никак не мотивирован социальным статусом упомянутой супружеской четы - они не принадлежат к обездоленным меньшинствам, их образование и имущественное положение вполне соответствует общепринятому уровню. Этим людям, представителям американского среднего класса, попросту захотелось немедленно отправиться на отдых, и проблема присмотра за детьми была немедленно решена самым радикальным образом: никаким.
Другой случай, приводимый Босуортом, не имеет, казалось бы, прямого отношения к "эффекту супермаркета". Лет десять назад некий компьютерный специалист в Калифорнии, будучи неизлечимо болен, подал в суд иск с требованием предписать врачам отрезать ему голову. Это желание было в действительности несколько менее гротескным, чем кажется: человек хотел воспользоваться услугами фирмы по замораживанию неизлечимо больных с целью дождаться гипотетического прогресса и исцелиться в будущем. А поскольку замораживание одной головы стоило гораздо дешевле, чем всего тела, 35 тысяч долларов против 100 тысяч, пациент, будучи компьютерщиком и полагая, что спасать следует только программное обеспечение, то есть мозг, решил сэкономить.
Общность, которую Босуорт усматривает между этими двумя столь различными случаями, и которую он считает символичной для нашего времени - это патологическая атрофия чувства ответственности и достоинства в людях, которым по их социальному и образовательному статусу подобало бы вести себя иначе. Родители, бросившие на неделю без присмотра малолетних детей, повели себя преступно, в то время как желание смертельно больного сохранить себя для вечной жизни трудно назвать даже безнравственным. Тем не менее, их объединяет поразительная слепота к фундаментальным фактам жизни, в данном случае к святости родительского долга и непреложности смерти как обязательного завершения жизни. Это поведение вполне сродни капризу ребенка в супермаркете: стремление получить желаемое тут же и тотчас же, независимо от родительского дохода и школьной успеваемости. Это поведение можно коротко охарактеризовать как безответственность.
Тот факт, что подобные модели поведения далеко не единичны, что они в какой-то степени стали социальной парадигмой нашего времени, побуждает автора статьи искать их корни, и находит он их в эволюции капитализма. Название статьи, "Дух капитализма 2000" - явный полемический намек на классический труд немецкого социолога Макса Вебера, "Протестантская этика и дух капитализма".
Согласно Веберу, бурное развитие капиталистических отношений начиная с XVII века обусловлено не мифическим противоречием между производственными силами и отношениями, как считал Маркс, а реальными переменами в этике общественного поведения, вызванными Реформацией и распространением протестантизма. Наиболее ярко эти нравственные характеристики проявились в движении пуритан, английских, шотландских, а затем и французских кальвинистов, первых колонистов в Северной Америке. Их идеология включила усердие, бережливость и предприимчивость в шкалу непосредственно религиозных добродетелей, хотя объяснять тонкости кальвинистского богословия у меня сейчас нет времени. Результатом стал бурный экономический расцвет в первую очередь таких стран, в которых протестантизм был преобладающим мировозрением - Англии, Голландии, скандинавских государств, Соединенных Штатов и Германии.
Однако, поясняет Дэвид Босуорт, капитализм, помимо производства, подразумевает потребление, и вот здесь-то протестантские добродетели постепенно стали давать сбой. Ибо бережливость оправдывает себя лишь в начальной фазе капитализма - чем он развитее, тем важнее становится сфера потребления, без которой производство бессмысленно.
"Говоря попросту, два главных направления капиталистической коммерции, производство и сбыт, сейчас требуют двух контрастных стилей идеального поведения - с одной стороны рационального, с другой - импульсивного, и эти стили наводят на мысль о двух контрастных типах личности: холодная и механическая, узко подотчетная Производящая Ипостась... и Потребляющая Ипостась... с ее горячим аппетитом. Консерватор, в поочередных интонациях презрения и тревоги, указывает на опасность сексуальных и эстетических эксцессов либерала, тогда как либерал высмеивает и обличает неуемную жадность и потребительское рвение консерватора".
Таким образом, если начальная, пуританская фаза капитализма давала перевес производству, то нынешняя, развитая ступень, движется потреблением. Это капиталистическое потребление, подстегиваемое всевозможными ухищрениями, в первую очередь рекламой, выходит далеко за пределы удовлетворения необходимых потребностей и уж никак не имеет под собой какой-либо религиозно-нравственной подоплеки. На смену пуританскому "отсроченному удовлетворению" пришло удовлетворение немедленное, гедонизм изобилия. Независимо от того, является ли он прямо аморальным, как в случае с нерадивыми родителями, или попросту диким, как иск калифорнийского компьютерщика, он разъедает нравственные устои общества, делает его безответственным и инфантильным.
"Неспособность этого поколения (моего собственного) созреть до подобающей взрослым ответственности, в особенности до родительской ответственности, представляет собой яркое доказательство как идеологической мощи, так и социальной разрушительности нынешнего экономического порядка. Эта неспособность является также признаком того, что неустойчивое, но необходимое равновесие между научным капитализмом и иудео-христианством ныне утрачено, что первый поглотил, кооптировал и в значительной степени превзошел второе, приведя к нынешнему ущербу и грядущей моральной угрозе".
Подобная критика потребительского общества, как справедливо указывает Босуорт, все чаще раздается как справа так и слева. От этой идеологически мотивированной критики он дистанцируется, полагая, что мы имеем дело с глубоким системным кризисом капитализма, пытаться разрешить который можно только общими силами, без скидки на свой политический лагерь.
В доказательство того, что неуемное потребление - всего лишь симптом, а не диагноз, автор статьи в журнале "Паблик интерест" приводит гипотетическое описание семьи, которая в условиях современного общества пытается вести себя ответственно и дать детям настолько нравственное воспитание и всестороннее образование, насколько это под силу представителям среднего класса. Они помещают их в лучшие школы, используют новейшие гуманные методы, участвуют а гражданских движениях за улучшение системы образования и выделяют максимум времени для общения с детьми, что совсем не так легко для работающих родителей. Парадоксальным образом, чем больше они тратят усилий, тем крепче прилипают к вездесущей потребительской паутине. Практически вся их активность связана с тратами и приобретением товара, хотя речь идет не столько о вещах, сколько об услугах специалистов. Они в гораздо меньшей степени принимают решения, чем покупают их: лучшие школы и педагоги требуют дополнительных затрат, участие в гражданских движениях базируется на информации, которая в современных условиях тоже является товаром, и так далее. Чем острее протестуешь против потребительской структуры общества, тем сильнее в ней увязаешь.
Современный капитализм в развитых странах поднял благосостояние граждан на уровень, который был немыслим даже для самых привилегированных сословий недавнего прошлого. Как и подобает капитализму, он взимает за это плату, и кое-кому, в том числе Дэвиду Босуорту, эта плата начинает казаться чрезмерной.
Босуорт вспоминает героя романа Диккенса "Большие надежды", клерка Уэммика, который на службе сух и неприступен, типичный капиталистический робот, но оттаивает в собственном доме, где становился теплым, участливым и симпатичным человеком. Дом для Уэммика становится чем-то вроде крепости, где меркантильная реальность и социальные функции теряют свою силу.
Но с тех пор, как информация стала частью коммерции, уловки Уэммика уже не помогают. От потребительской пропаганды больше не отгородиться ни воротами, ни рвами - в век телефона, телевидения и Интернета человек сросся со своей социальной функцией. Все его усилия по-прежнему тратятся на расширение собственной свободы, но когда он изредка поднимает глаза, то видит лишь прутья клетки, в которой оказался, и которую его самые судорожные усилия лишь делают прочнее. Он стал ребенком в супермаркете, где яркие краски и звуки подавляют его собственную детскую волю и навязывают волю системы.
Этот образ клетки как символ развитого капитализма Босуорт позаимствовал у того же Макса Вебера, на которого он ссылается. Вот что пишет Вебер в заключении своей книги.
"Никому не известно, кто будет жить в этой клетке в будущем, и не восстанут ли в конце этой гигантской эволюции новые пророки, не последует ли великое возрождение старых идей и идеалов, или, если уж ни то и не другое, не воцарится ли механическое окаменение, приукрашенное некоей спазматической самонадеянностью. Ибо об этой последней стадии такой культурной эволюции можно поистине сказать: специалисты без духа, сенсуалисты без сердца - это ничтожество воображает, что достигло небывалого доселе уровня цивилизации".
Говоря об этой грядущей клетке, Вебер имел в виду растущую специализацию труда, взаимозависимость социальных функций и исполняющих их людей, которым все труднее обособиться от сковавшей их структуры. Сам он еще не мог, а Дэвид Босуорт почему-то не догадался дать этой структуре четкое определение: речь идет о технологии. Технология с самого начала была неразрывно связана с капитализмом, но теперь, когда ее главным предметом стала информация, она полностью срослась с общественным устройством. В конечном счете, специализация труда и расщепление ответственности - это тоже технология, способ организации информации. И уже восстали пророки, обличители технологического общества, о которых говорил Вебер. И восстанут новые.
Босуорту вполне простительно не вспомнить французского политолога и протестантского богослова Жака Эллюля, который умер всего лет шесть назад. Пик его славы давно позади - его главный труд, "Технология: ставка в игре столетия", вышел в 1954 году и в какой-то степени стал теоретическим истоком и подоплекой американского, а затем и всемирного движения хиппи. По мнению Эллюля, технология настолько глубоко проникла в поры современного общества, что уже нет смысла говорить о природной среде обитания, ибо мы давно обитаем в технологической среде. Эта среда - искусственна и автономна, она не преследует никакой предначертанной цели и утверждает приоритет средств над целью. Люди, живущие в таком обществе, обезличиваются и отождествляются со своей социальной функцией. По мнению Эллюля, наше общество, благодаря нашим технологическим достижениям, - самое несвободное из всех, когда-либо существовавших на земле, независимо от ценностей, провозглашенных нашими конституциями.
На первый взгляд в этом обличении можно усмотреть сходство с теорией "отчуждения" молодого Маркса. Согласно этой теории, пролетарии, не имеющие доли в средствах производства, отчуждены от своего труда, обезличены, превращены в бессловесные орудия. Маркс, однако, полагал, что этот конфликт будет снят переходом средств производства в общественную собственность. Подобно большинству мыслителей прошлого века, Маркс был беззаветным энтузиастом технологии и в конечном счете, неведомо для самого себя, пособником ненавистного капитализма. Ибо технология, сливаясь с капитализмом, вбирает в себя его фундаментальные требования: свобода собственности и свобода информации - в конечном счете свобода собственности на информацию. Встроенный парадокс капитализма, секрет его неуязвимости заключается в том, что любой бунт против него, принимающий хотя бы одно из его условий, не просто обречен на поражение, а даже способствует его триумфу. С такой точки зрения грядущий крах СССР был обусловлен уже самой сталинской политикой индустриализации. Это и есть эффект "кооптации", подмеченный Босуортом: капитализм, обогащенный прозрениями Маркса, становится еще непобедимей.
Подобно Марксу, Эллюль тоже лелеет свою утопию, но в его случае она опрокинута в прошлое - я бы назвал такую концепцию "ретроутопией". Эллюль полагает, что человек уже пережил исторический период максимальной свободы - это были европейские Средние Века, период феодализма, когда присутствие технологии был минимальным, а государственная власть - весьма слабой. Человек был менее всего отождествлен со своей социальной функцией и мог сменить ее по первой прихоти, а то и вообще от нее отказаться. Наши средневековые предки не знали часов, не считали лет, не стояли у станка и не имели удостоверений личности. Но я не помню у Эллюля назойливых упоминаний о том, что эти самые свободные поколения человечества жили в постоянном страхе перед произволом и голодной смертью, что отсутствие реальной медицины, то есть именно технологии, периодически приводило к повальной моровой гибели.
Хиппи, давно побежденные технологией, оказались тем не менее наиболее последовательными бунтарями. Их идеалом было полное выпадение из общества, абсолютная утопия. Нынешние повстанцы, все эти любители экологии и борцы с глобализацией - такие же функционеры технологии, как и брокеры Уолл-стрита. Их цель - все то же потребление, незапятнанность пейзажа в окне пригородного коттеджа, спокойная совесть за чей-нибудь счет. Капитализм наверняка пойдет им навстречу, да впрочем давно и идет, становясь экологически чистым, учреждая этичные инвестиционные фонды, искореняя детский труд. Главные противники любителей экологии - не толстосумы Америки и Европы, а страны Третьего мира, аналог эллюлевского средневековья. Напрасно их убеждают, что они стремятся в тюрьму, что там прогулка всего по часу в день. В этой тюрьме, как они хорошо знают, регулярно и сытно кормят, а на воле все их занятие - неограниченная прогулка натощак.
Какие же сделать выводы, к каким методам прибегнуть после столь неутешительного анализа? Ответ, который дает Дэвид Босуорт, сумевший так остро поставить вопрос, сводится к испытанной формуле: хорошее лучшее плохого. Что ж, мы и сами не прочь постремиться к хорошему и похулить плохое, но где тот Маяковский, который объяснит нам разницу? Очевидно одно: в жизни нет ничего, что давалось бы бесплатно. Это, между прочим, главный урок капитализма. Оказалось, что за регулярное кормление приходится платить регламентацией прогулок, и у кого же хватит решимости позвать назад, в голодное, хоть и быстроногое прошлое?
И еще одна истина, настолько простая, что мы постоянно упускаем ее из виду: далеко не все проблемы имеют очевидные решения. Она-то, как раз, в корне противоречит всему, чему учит капитализм, который существует как способ решения любых проблем, но закономерно не в состоянии решить одну, в которую превратился сам.
Мы начертали на своем знамени девиз свободы, а кончили тем, что воздвигли себе золотую клетку. Некогда покорители континентов, мы стали поколением программистов и страховых агентов. Вот что сказал о нас британский государственный муж и философ Эдмунд Бёрк: "Воздействие свободы на людей таково, что они могут делать что им вздумается; но прежде, чем спешить с поздравлениями, нам следует посмотреть, что именно им вздумается".
Впрочем, причем тут дети? Такой "эффект супермаркета" слишком хорошо известен любому взрослому: пожирая глазами приглянувшуюся вещь, напрасно считаешь в уме дни до зарплаты или убеждаешь себя, что проживешь и без этого - рука неодолимо тянется к бумажнику. А если в бумажнике к тому же завалялась кредитная карточка, то сопротивление уже совершенно бесполезно.
Я, конечно, привел конкретный товар в магазине лишь как простую иллюстрацию. Склонность современного человека к мгновенному удовлетворению потребностей, о которой в последнее время говорят и пишут очень многие, простирается на все области его жизни, от приобретения недвижимости в кредит до добрачного секса. Более тонкие, и одновременно сильнее шокирующие примеры можно почерпнуть из статьи писателя Дэвида Босуорта "Дух капитализма 2000", опубликованной в американском журнале "Паблик интерест".
Американская супружеская пара, инженер и его жена-домохозяйка, отбыла в отпуск в Мексику, оставив дома без присмотра двух малолетних дочерей, четырех и девяти лет. Этот факт был обнаружен соседями, родители по возвращении были арестованы, и суд лишил их родительских прав. Поразительнее всего в этом инциденте, что он никак не мотивирован социальным статусом упомянутой супружеской четы - они не принадлежат к обездоленным меньшинствам, их образование и имущественное положение вполне соответствует общепринятому уровню. Этим людям, представителям американского среднего класса, попросту захотелось немедленно отправиться на отдых, и проблема присмотра за детьми была немедленно решена самым радикальным образом: никаким.
Другой случай, приводимый Босуортом, не имеет, казалось бы, прямого отношения к "эффекту супермаркета". Лет десять назад некий компьютерный специалист в Калифорнии, будучи неизлечимо болен, подал в суд иск с требованием предписать врачам отрезать ему голову. Это желание было в действительности несколько менее гротескным, чем кажется: человек хотел воспользоваться услугами фирмы по замораживанию неизлечимо больных с целью дождаться гипотетического прогресса и исцелиться в будущем. А поскольку замораживание одной головы стоило гораздо дешевле, чем всего тела, 35 тысяч долларов против 100 тысяч, пациент, будучи компьютерщиком и полагая, что спасать следует только программное обеспечение, то есть мозг, решил сэкономить.
Общность, которую Босуорт усматривает между этими двумя столь различными случаями, и которую он считает символичной для нашего времени - это патологическая атрофия чувства ответственности и достоинства в людях, которым по их социальному и образовательному статусу подобало бы вести себя иначе. Родители, бросившие на неделю без присмотра малолетних детей, повели себя преступно, в то время как желание смертельно больного сохранить себя для вечной жизни трудно назвать даже безнравственным. Тем не менее, их объединяет поразительная слепота к фундаментальным фактам жизни, в данном случае к святости родительского долга и непреложности смерти как обязательного завершения жизни. Это поведение вполне сродни капризу ребенка в супермаркете: стремление получить желаемое тут же и тотчас же, независимо от родительского дохода и школьной успеваемости. Это поведение можно коротко охарактеризовать как безответственность.
Тот факт, что подобные модели поведения далеко не единичны, что они в какой-то степени стали социальной парадигмой нашего времени, побуждает автора статьи искать их корни, и находит он их в эволюции капитализма. Название статьи, "Дух капитализма 2000" - явный полемический намек на классический труд немецкого социолога Макса Вебера, "Протестантская этика и дух капитализма".
Согласно Веберу, бурное развитие капиталистических отношений начиная с XVII века обусловлено не мифическим противоречием между производственными силами и отношениями, как считал Маркс, а реальными переменами в этике общественного поведения, вызванными Реформацией и распространением протестантизма. Наиболее ярко эти нравственные характеристики проявились в движении пуритан, английских, шотландских, а затем и французских кальвинистов, первых колонистов в Северной Америке. Их идеология включила усердие, бережливость и предприимчивость в шкалу непосредственно религиозных добродетелей, хотя объяснять тонкости кальвинистского богословия у меня сейчас нет времени. Результатом стал бурный экономический расцвет в первую очередь таких стран, в которых протестантизм был преобладающим мировозрением - Англии, Голландии, скандинавских государств, Соединенных Штатов и Германии.
Однако, поясняет Дэвид Босуорт, капитализм, помимо производства, подразумевает потребление, и вот здесь-то протестантские добродетели постепенно стали давать сбой. Ибо бережливость оправдывает себя лишь в начальной фазе капитализма - чем он развитее, тем важнее становится сфера потребления, без которой производство бессмысленно.
"Говоря попросту, два главных направления капиталистической коммерции, производство и сбыт, сейчас требуют двух контрастных стилей идеального поведения - с одной стороны рационального, с другой - импульсивного, и эти стили наводят на мысль о двух контрастных типах личности: холодная и механическая, узко подотчетная Производящая Ипостась... и Потребляющая Ипостась... с ее горячим аппетитом. Консерватор, в поочередных интонациях презрения и тревоги, указывает на опасность сексуальных и эстетических эксцессов либерала, тогда как либерал высмеивает и обличает неуемную жадность и потребительское рвение консерватора".
Таким образом, если начальная, пуританская фаза капитализма давала перевес производству, то нынешняя, развитая ступень, движется потреблением. Это капиталистическое потребление, подстегиваемое всевозможными ухищрениями, в первую очередь рекламой, выходит далеко за пределы удовлетворения необходимых потребностей и уж никак не имеет под собой какой-либо религиозно-нравственной подоплеки. На смену пуританскому "отсроченному удовлетворению" пришло удовлетворение немедленное, гедонизм изобилия. Независимо от того, является ли он прямо аморальным, как в случае с нерадивыми родителями, или попросту диким, как иск калифорнийского компьютерщика, он разъедает нравственные устои общества, делает его безответственным и инфантильным.
"Неспособность этого поколения (моего собственного) созреть до подобающей взрослым ответственности, в особенности до родительской ответственности, представляет собой яркое доказательство как идеологической мощи, так и социальной разрушительности нынешнего экономического порядка. Эта неспособность является также признаком того, что неустойчивое, но необходимое равновесие между научным капитализмом и иудео-христианством ныне утрачено, что первый поглотил, кооптировал и в значительной степени превзошел второе, приведя к нынешнему ущербу и грядущей моральной угрозе".
Подобная критика потребительского общества, как справедливо указывает Босуорт, все чаще раздается как справа так и слева. От этой идеологически мотивированной критики он дистанцируется, полагая, что мы имеем дело с глубоким системным кризисом капитализма, пытаться разрешить который можно только общими силами, без скидки на свой политический лагерь.
В доказательство того, что неуемное потребление - всего лишь симптом, а не диагноз, автор статьи в журнале "Паблик интерест" приводит гипотетическое описание семьи, которая в условиях современного общества пытается вести себя ответственно и дать детям настолько нравственное воспитание и всестороннее образование, насколько это под силу представителям среднего класса. Они помещают их в лучшие школы, используют новейшие гуманные методы, участвуют а гражданских движениях за улучшение системы образования и выделяют максимум времени для общения с детьми, что совсем не так легко для работающих родителей. Парадоксальным образом, чем больше они тратят усилий, тем крепче прилипают к вездесущей потребительской паутине. Практически вся их активность связана с тратами и приобретением товара, хотя речь идет не столько о вещах, сколько об услугах специалистов. Они в гораздо меньшей степени принимают решения, чем покупают их: лучшие школы и педагоги требуют дополнительных затрат, участие в гражданских движениях базируется на информации, которая в современных условиях тоже является товаром, и так далее. Чем острее протестуешь против потребительской структуры общества, тем сильнее в ней увязаешь.
Современный капитализм в развитых странах поднял благосостояние граждан на уровень, который был немыслим даже для самых привилегированных сословий недавнего прошлого. Как и подобает капитализму, он взимает за это плату, и кое-кому, в том числе Дэвиду Босуорту, эта плата начинает казаться чрезмерной.
Босуорт вспоминает героя романа Диккенса "Большие надежды", клерка Уэммика, который на службе сух и неприступен, типичный капиталистический робот, но оттаивает в собственном доме, где становился теплым, участливым и симпатичным человеком. Дом для Уэммика становится чем-то вроде крепости, где меркантильная реальность и социальные функции теряют свою силу.
Но с тех пор, как информация стала частью коммерции, уловки Уэммика уже не помогают. От потребительской пропаганды больше не отгородиться ни воротами, ни рвами - в век телефона, телевидения и Интернета человек сросся со своей социальной функцией. Все его усилия по-прежнему тратятся на расширение собственной свободы, но когда он изредка поднимает глаза, то видит лишь прутья клетки, в которой оказался, и которую его самые судорожные усилия лишь делают прочнее. Он стал ребенком в супермаркете, где яркие краски и звуки подавляют его собственную детскую волю и навязывают волю системы.
Этот образ клетки как символ развитого капитализма Босуорт позаимствовал у того же Макса Вебера, на которого он ссылается. Вот что пишет Вебер в заключении своей книги.
"Никому не известно, кто будет жить в этой клетке в будущем, и не восстанут ли в конце этой гигантской эволюции новые пророки, не последует ли великое возрождение старых идей и идеалов, или, если уж ни то и не другое, не воцарится ли механическое окаменение, приукрашенное некоей спазматической самонадеянностью. Ибо об этой последней стадии такой культурной эволюции можно поистине сказать: специалисты без духа, сенсуалисты без сердца - это ничтожество воображает, что достигло небывалого доселе уровня цивилизации".
Говоря об этой грядущей клетке, Вебер имел в виду растущую специализацию труда, взаимозависимость социальных функций и исполняющих их людей, которым все труднее обособиться от сковавшей их структуры. Сам он еще не мог, а Дэвид Босуорт почему-то не догадался дать этой структуре четкое определение: речь идет о технологии. Технология с самого начала была неразрывно связана с капитализмом, но теперь, когда ее главным предметом стала информация, она полностью срослась с общественным устройством. В конечном счете, специализация труда и расщепление ответственности - это тоже технология, способ организации информации. И уже восстали пророки, обличители технологического общества, о которых говорил Вебер. И восстанут новые.
Босуорту вполне простительно не вспомнить французского политолога и протестантского богослова Жака Эллюля, который умер всего лет шесть назад. Пик его славы давно позади - его главный труд, "Технология: ставка в игре столетия", вышел в 1954 году и в какой-то степени стал теоретическим истоком и подоплекой американского, а затем и всемирного движения хиппи. По мнению Эллюля, технология настолько глубоко проникла в поры современного общества, что уже нет смысла говорить о природной среде обитания, ибо мы давно обитаем в технологической среде. Эта среда - искусственна и автономна, она не преследует никакой предначертанной цели и утверждает приоритет средств над целью. Люди, живущие в таком обществе, обезличиваются и отождествляются со своей социальной функцией. По мнению Эллюля, наше общество, благодаря нашим технологическим достижениям, - самое несвободное из всех, когда-либо существовавших на земле, независимо от ценностей, провозглашенных нашими конституциями.
На первый взгляд в этом обличении можно усмотреть сходство с теорией "отчуждения" молодого Маркса. Согласно этой теории, пролетарии, не имеющие доли в средствах производства, отчуждены от своего труда, обезличены, превращены в бессловесные орудия. Маркс, однако, полагал, что этот конфликт будет снят переходом средств производства в общественную собственность. Подобно большинству мыслителей прошлого века, Маркс был беззаветным энтузиастом технологии и в конечном счете, неведомо для самого себя, пособником ненавистного капитализма. Ибо технология, сливаясь с капитализмом, вбирает в себя его фундаментальные требования: свобода собственности и свобода информации - в конечном счете свобода собственности на информацию. Встроенный парадокс капитализма, секрет его неуязвимости заключается в том, что любой бунт против него, принимающий хотя бы одно из его условий, не просто обречен на поражение, а даже способствует его триумфу. С такой точки зрения грядущий крах СССР был обусловлен уже самой сталинской политикой индустриализации. Это и есть эффект "кооптации", подмеченный Босуортом: капитализм, обогащенный прозрениями Маркса, становится еще непобедимей.
Подобно Марксу, Эллюль тоже лелеет свою утопию, но в его случае она опрокинута в прошлое - я бы назвал такую концепцию "ретроутопией". Эллюль полагает, что человек уже пережил исторический период максимальной свободы - это были европейские Средние Века, период феодализма, когда присутствие технологии был минимальным, а государственная власть - весьма слабой. Человек был менее всего отождествлен со своей социальной функцией и мог сменить ее по первой прихоти, а то и вообще от нее отказаться. Наши средневековые предки не знали часов, не считали лет, не стояли у станка и не имели удостоверений личности. Но я не помню у Эллюля назойливых упоминаний о том, что эти самые свободные поколения человечества жили в постоянном страхе перед произволом и голодной смертью, что отсутствие реальной медицины, то есть именно технологии, периодически приводило к повальной моровой гибели.
Хиппи, давно побежденные технологией, оказались тем не менее наиболее последовательными бунтарями. Их идеалом было полное выпадение из общества, абсолютная утопия. Нынешние повстанцы, все эти любители экологии и борцы с глобализацией - такие же функционеры технологии, как и брокеры Уолл-стрита. Их цель - все то же потребление, незапятнанность пейзажа в окне пригородного коттеджа, спокойная совесть за чей-нибудь счет. Капитализм наверняка пойдет им навстречу, да впрочем давно и идет, становясь экологически чистым, учреждая этичные инвестиционные фонды, искореняя детский труд. Главные противники любителей экологии - не толстосумы Америки и Европы, а страны Третьего мира, аналог эллюлевского средневековья. Напрасно их убеждают, что они стремятся в тюрьму, что там прогулка всего по часу в день. В этой тюрьме, как они хорошо знают, регулярно и сытно кормят, а на воле все их занятие - неограниченная прогулка натощак.
Какие же сделать выводы, к каким методам прибегнуть после столь неутешительного анализа? Ответ, который дает Дэвид Босуорт, сумевший так остро поставить вопрос, сводится к испытанной формуле: хорошее лучшее плохого. Что ж, мы и сами не прочь постремиться к хорошему и похулить плохое, но где тот Маяковский, который объяснит нам разницу? Очевидно одно: в жизни нет ничего, что давалось бы бесплатно. Это, между прочим, главный урок капитализма. Оказалось, что за регулярное кормление приходится платить регламентацией прогулок, и у кого же хватит решимости позвать назад, в голодное, хоть и быстроногое прошлое?
И еще одна истина, настолько простая, что мы постоянно упускаем ее из виду: далеко не все проблемы имеют очевидные решения. Она-то, как раз, в корне противоречит всему, чему учит капитализм, который существует как способ решения любых проблем, но закономерно не в состоянии решить одну, в которую превратился сам.
Мы начертали на своем знамени девиз свободы, а кончили тем, что воздвигли себе золотую клетку. Некогда покорители континентов, мы стали поколением программистов и страховых агентов. Вот что сказал о нас британский государственный муж и философ Эдмунд Бёрк: "Воздействие свободы на людей таково, что они могут делать что им вздумается; но прежде, чем спешить с поздравлениями, нам следует посмотреть, что именно им вздумается".