Было время, когда большую часть Европы населяли племена кельтов. Затем их резко потеснили пришедшие со стороны Скандинавии германцы, а с юга - Римская империя, население которой говорило на латыни и по-гречески. Еще через несколько веков с далекого востока пришли воинственные гунны во главе с Аттилой, которого прозвали "мечом божьим", но эти вскоре растворились без следа. Славяне, прародиной которых была, возможно, современная Польша, в свое время заняли большую часть Германии и Греции и подошли к границам современной Дании, но затем были частично отброшены на восток, частично ассимилированы.
Все эти народы давно исчезли с лица земли, и точно такие же процессы можно проследить на других континентах. Отличительным признаком этноса является язык и впаянное в него коллективное сознание; все остальное, кровь и почва - домыслы нацистов. Языки народов, некогда населявших Европу, сегодня мертвы. Мертвы они, конечно, по-разному: латынь и древнегреческий остались в письменных памятниках и культурном обиходе, некоторые другие частично отреставрированы лингвистами, а этрусский, с его невразумительными надписями, по-прежнему остается неразрешимой загадкой. Но о большинстве, не попавшем в фокус цивилизации, мы сейчас просто не имеем никакого представления.
Естественный способ выживания языка - это его потомство. Современный французский - отпрыск одного из диалектов латыни, а истоки русского - возможно где-то в племени полян, хотя точных сведений нет. Но даже такой способ выживания достается лишь считанным: большинство наречий и диалектов, отзвучав положенный срок, умолкают навсегда.
Этот процесс умирания языков никогда не прекращался, а сегодня, с усилением культурного обмена, он ускоряется. Вот что пишет американский писатель Эрл Сноррис в статье "Последнее слово", опубликованной в журнале "Харперс":
"По словам лингвиста Майкла Крауса, до 3000 языков, заключающих в себе половину всех слов на земле, в будущем столетии обречены на молчание. Согласно Краусу, который, в качестве директора Центра туземных языков Аляски, ведет счет мертвым и умирающим языкам, из 300 с лишним туземных языков, звучавших когда-то на территории Соединенных Штатов и Канады, в употреблении или памяти сохраняются 210. 175 из них - в Соединенных Штатах, в том числе на Аляске, и все они, за исключением 20, не имеют шансов на дальнейшее выживание. Во всем мире лишь 250 языков насчитывают не менее миллиона носителей, что считается необходимой гарантией безопасности в период, когда глобализация усредняет каждую нацию, каждую деревню, даже самую отдаленную. Судя по всему, выживут лишь языки с государственным спонсорством: испанский, французский, итальянский и т. д. А как быть 800 с лишним языкам Папуа - Новой Гвинеи? 410 Нигерии? Более чем 300 Индии? Неизвестным и до сих пор не подсчитанным языкам бассейна Амазонки?".
Ситуация в мире сейчас, конечно, совсем иная, чем во времена Римской империи, и отряды лингвистов постоянно прочесывают самые удаленные уголки планеты в попытке сохранить умирающие языки. Под словом "сохранение" они понимают, конечно же, составление по возможности более полных словарей и сводов грамматики, пока еще существуют живые носители языка. Но сам Эрл Сноррис, судя по всему, вынашивает другую, совершенно неожиданную идею сохранения: он считает, что процесс умирания языка можно буквально остановить и даже повернуть вспять, если только приложить достаточно усилий. У меня по этому поводу возникают как минимум два вопроса: каким образом и зачем?
Статья Снорриса написана весьма эмоционально, в ней отсутствуют твердые аргументы: судя по всему, он считает необходимость оказания поддержки слабым языкам настолько очевидной, что ее незачем доказывать. Он сетует на то, что его собственный язык, английский, завоевал весь мир, стал универсальным языком бизнеса, индустрии развлечений и Интернета, тесня и подавляя языки других народов. Попутно он также признается в ретроградстве: ему обидно, что многие английские слова слишком быстро устаревают. Эта эмоциональность обличает в нем отпетого дилетанта, несмотря на то, что он ссылается то на известного антрополога Клода Леви-Стросса, то на лингвиста Ноума Чомски. "Кто говорит сегодня языком "Беовульфа"?", вопрошает Эрл Сноррис. Эпическая поэма "Беовульф" была написана на древнеанглийском, то есть англо-саксонском языке, который современному англичанину или американцу без филологического образования категорически непонятен. Чтобы существовал современный английский язык, англо-саксонский должен был умереть. Воскрешать ли его сегодня, и для какого народа?
Впрочем, Сноррис не ударяется в такие крайности. Он ведет своеобразный крестовый поход за оказание помощи еще живым языкам, число носителей которых убывает. Инструмент этой помощи - годичный курс университетского уровня на таком языке, преподаваемый молодежи соответствующего народа.
С примерами у Снорриса дело обстоит лучше, чем с аргументами. Он, в частности, описывает беседу с местным населением в библиотеке эскимосской деревни: кроме положенной молодежи здесь присутствуют, по определению автора, "интеллектуалы и старейшины", и беседа проходит частично по-английски, частично на языке юпик. Нисколько не желая унизить эскимосский народ, я все же подозреваю, что термин "интеллектуалы" здесь звучит натужно и, помимо воли автора, даже снисходительно. Юпик - один из двух диалектов эскимосского языка, может быть даже один из двух эскимосских языков, общее число носителей которых составляет около 90 тысяч человек. Хотя и юпик, и родственный ему инупиак с XVIII века имеют письменность, корпус этой письменности по необходимости ограничен, и на роль интеллектуала может претендовать разве что профессиональный лингвист. Сколько лингвистов может прокормиться с двух-трех десятков тысяч человек?
Разговор в деревенской библиотеке заходит о Боге - вполне естественно, ибо главную часть литературного корпуса составляет Библия, переведенная миссионерами, которые изобрели алфавит. Затем с христианского духовного комплекса переходят на местный: синонимию высшего и человеческого разума.
"В юпиите есть слово для "сознания", другое - для "разума" и еще одно для самого физического мозга, но кроме всего этого есть еще "юа". По словам Тачука, если человек видит в замерзшей тундре принесенный водой кусок дерева, он должен перевернуть его, чтобы подставить воздуху оборотную сторону. Этим он дарит дереву "юа". Если повести себя таким образом по отношению к дереву, когда-нибудь дерево может оказать ответную услугу. В охоте и собирании действуют те же правила: у тюленя, лосося, сельди, утки, лося, северного оленя, голубики, у всего живого и неодушевленного есть это "юа", и все заслуживает доброты. Что это: пантеизм, просто глупость или система нравственности? Что сказал бы Кант?"
Из текста статьи очевидно, что сам Эрл Сноррис юпика не знает, и толкования эскимосских слов получает из вторых рук: от все тех же "интеллектуалов и старейшин". Но я пока воздержусь от спора и попробую сосредоточиться на главной идее автора: зачем нужно сохранять умирающие языки? Сноррис оставляет в стороне главный принцип лингвистики, согласно которому любой язык заслуживает внимания, потому что язык - это знание. Если я правильно понимаю его мысль, он считает смерть языка невосполнимой утратой потому, что язык - это особый мир, не совпадающий ни с каким другим. Одушевленный и пронизанный моралью мир эскимосов - один из примеров такого обреченного мира, и когда юпик умолкнет, уже никто не увидит загадочного "юа" в куске дерева, и не будет знать, как поступить с ним правильно.
Я согласен с Эрлом Сноррисом в одном, казалось бы, самом главном пункте: любой язык, даже принадлежащий крошечному и обреченному на ассимиляцию народу, - невосполнимое сокровище, утрата которого не может не обеднить всех нас, оставшихся. Самые полные словари и грамматические своды, которые удастся собрать лингвистам, - не более, чем результаты вскрытия, кусочки скелета, содержимое желудка. Эти инструменты не дают доступа к живому организму, не позволяют воображению перевоплотиться в чужое, погасшее навсегда. Любой человек, хорошо владеющий по крайней мере двумя языками, понимает, в чем заключается проблема: практически ни одно слово не имеет точного иноязычного эквивалента, а сочетания этих слов, идеи, молитвы и песни, во многом закрыты для чужака, несмотря на все усилия переводчиков.
И тем не менее, идея гуманитарной помощи слаборазвитым языкам вызывает у меня недоумение и иронию. Попробую начать с примера из совсем другой области.
Сторонники сохранения вымирающих биологических видов уверены, что совершают благое дело, и эту уверенность бессознательно разделяет большинство из нас. Мы забываем, однако, что вымирание одних видов всегда было необходимым условием возникновения и эволюции новых. Около 70 миллионов лет назад в результате космической катастрофы с лица земли исчезла целая категория животных, господствовавших на суше, в воде и в воздухе: динозавров. Защитники вымирающих видов, окажись они в нужное время на нужном месте, постарались бы катастрофу предотвратить. Тем самым они лишили бы неожиданно выпавшего счастливого шанса дотоле невзрачных крысоподобных тварей: млекопитающих, от которых произошли слоны, киты, шакалы и мы с вами.
А если вернуться поближе к филологии, то удачная попытка спасти англо-саксонский язык "Беовульфа" не допустила бы появления на свет Шекспира, фактического автора современного английского языка. Похоже, это вовсе не пришло в голову Сноррису в его сентиментальных раздумьях, с его любовью к лингвистическому антиквариату.
Юпик - не единственный язык, возрождению которого пытается содействовать Эрл Сноррис. Он описывает также свое путешествие в Мексику, на полуостров Юкатан, где он преподает свой спасительный курс индейцам майя - вернее, племени киче, потомкам именно тех майя, которые когда-то создали цветущую цивилизацию, но привели ее в упадок еще до прихода европейцев. Их значительно больше, чем эскимосов, говорящих на юпике, около 700 тысяч, и их культурное наследие не исчерпывается миссионерской библией: они читают "Пополь-Вух", свод мифологии майя, написанный в XVI веке на языке киче латинскими буквами. Этот язык, пусть и не самый динамичный, пока не подвергается такой опасности, как эскимосский, и на нем существует даже кое-какая рудиментарная современная литература: Сноррис одобрительно цитирует стихотворение Умберто Акабаля, обличающее белых колонизаторов и поработителей.
Эти колонизаторы и поработители, явным потомком которых является и Эрл Сноррис, заслуживают особого упоминания. Подавление одних народов и их языков другими - вечный исторический сюжет, предшествующий и Колумбу, и вообще цивилизации. Индейцы Северной Америки до прихода европейцев были вовсе не кроткими созерцателями природы, какими их воображают современные сострадатели. Одним из их любимых досугов была война, и они уничтожали врагов, не обинуясь особенностями их языка, а индейцы развитых цивилизаций Центральной Америки, ацтеки и майя, по жестокости и кровожадности мало с кем сравнятся в истории. Но возлагать на сегодняшних коренных американцев вину за содранную некогда с живых кожу и вырезанные из груди сердца - так же нелепо, как винить нынешних граждан США, Канады и Мексики в грехах английских и испанских колонизаторов.
Между тем, в скорбных размышлениях Эрла Снорриса о судьбах обреченных языков явно сквозит досада на этих потомков колонизаторов и, конечно же, на пресловутую глобализацию, которая, сближая народы и континенты, неизбежно сглаживает культурные различия, в том числе и лингвистические. С этой точки зрения народные танцы и одушевление голубики важнее, чем полный желудок и исправный водопровод. Такой комплекс взглядов представляет собой одно из направлений политической корректности: мультикультурализм. По мнению мультикультуралиста любая культура заведомо равноценна любой другой, и шедевры Шекспира или Толстого ничем не лучше завываний гилякского шамана - в каком-то смысле даже хуже, потому что Шекспир и Толстой олицетворяют собой культуру конквистадоров.
Сноррис упускает из виду, что его спасательные лингвистические экспедиции финансируются либо американским налогоплательщиком, либо добровольными пожертвованиями тех же американцев. Во всей человеческой истории мы знаем лишь одну цивилизацию, которая увидела в слабом нечто достойное не просто пощады или безразличия, но сострадания и помощи. Это - цивилизация Запада, которая на закате тысячелетия пытается искупить свои землепроходческие подвиги в глазах тех, кому выпало стать их жертвой, да и в своих собственных глазах. А значит, равенство все-таки мнимое.
Чтобы понять, почему попытки спасти умирающие языки не имеют смысла, достаточно вспомнить одну из них - единственную на наших глазах, которая удалась и превзошла все ожидания. Большинство граждан Израиля говорят на иврите - древнееврейском языке, который до этого был не только умирающим, но попросту мертвым на протяжении двух с половиной тысячелетий. История воскрешения иврита известна до мельчайших подробностей: мы знаем наперечет имена первых людей, для которых он стал родным, языком повседневного общения.
Но этот невиданный эксперимент был не просто лингвистической забавой, а жизненной необходимостью, потому что без иврита Израиль был бы просто невозможен. Евреи, веками жившие на разных континентах и в разных странах, не имели другого общего языка, способного сплотить их в нацию. Для них воссоздание живого иврита было бесспорным благом, хотя палестинцы наверняка имели иную точку зрения.
Иными словами, возможность спасения и даже воскрешения языка в принципе существует, если ставка достаточно высока. Совсем не очевидно, что она настолько высока в случае эскимосов или майя.
С другой стороны, никак нельзя обойти вниманием беспрецедентный триумф английского языка. Сноррис, как мы видели, полагает, что наибольшими шансами обладают языки, которые пользуются государственной поддержкой. Во множестве крупных городов всего мира можно найти немецкие и французские культурные институты, тратящие бюджетные средства на такую поддержку, но число носителей этих языков заметно не расширяется. Английскому, конечно же, дала первоначальный толчок Британская империя, но еще в прошлом веке не было никаких оснований предсказывать его грядущую популярность. В Соединенных Штатах английский язык так никогда и не стал государственным, новых эмигрантов, в том числе немцев, итальянцев и славян, никто не заставлял посещать обязательные курсы. Долгое время язык не был даже непременным условием для получения гражданства. Его главным поборником было не государство, которое никогда не выделяло средств на его поощрение и развитие, а просто повседневная жизнь, точнее экономика. Эмигранты стекались в страну в поисках обеспеченной и достойной жизни, а эта жизнь требовала знания английского.
Развитие науки, кинематографа, а теперь и Интернета, этих ведущих потребителей и пропагандистов английского языка, было большей частью результатом частной, а не государственной инициативы. И хотя в США существуют группы, ратующие за придание английскому государственного статуса, Конгресс по сей день не внимает их просьбам. Английский язык завоевал мир не потому, что его провозгласили великим, могучим, правдивым и свободным, а потому, что помогает зарабатывать деньги. Он сам о себе позаботится.
Попытки воскрешения полумертвых, которые предпринимают Сноррис и его единомышленники, не просто бесполезны - они, может быть, даже вредны. Хотя средства массовой информации, в том числе и наше радио, не устают твердить об интеграции Европы, реальная картина куда сложнее. Баски в Испании и Франции брали уроки лингвистического возрождения в Израиле, и выпускники этого ликбеза уже много лет ведут кровавую кампанию террора против своих соотечественников. Некоторые аборигены французской Бретани, у которых тоже проснулся интерес к языку предков, в свою очередь приобщаются к саперному делу. Шотландия воскрешает гэльский язык, на котором большинство ее населения вообще никогда не говорило, и вполне возможно, что в будущем столетии Объединенное Королевство распадется на две или три страны. Надо ли добавлять про сербов и хорватов, которые кропотливо делят пополам еще вчера общий язык, совсем не укрепляя взаимную дружбу?
У человеческого благополучия нет более заклятого врага, чем благонамеренный дилетант. Впрочем, почти нет сомнения, что труды Эрла Сноррисона обречены на провал. Большинство его студентов наверняка поймет, что язык - не предмет национальной гордости, а средство коммуникации, инструмент. Если правильно посмотреть, молоток - вещь по-своему красивая, но он имеет смысл лишь в мире, где существуют гвозди.
Все эти народы давно исчезли с лица земли, и точно такие же процессы можно проследить на других континентах. Отличительным признаком этноса является язык и впаянное в него коллективное сознание; все остальное, кровь и почва - домыслы нацистов. Языки народов, некогда населявших Европу, сегодня мертвы. Мертвы они, конечно, по-разному: латынь и древнегреческий остались в письменных памятниках и культурном обиходе, некоторые другие частично отреставрированы лингвистами, а этрусский, с его невразумительными надписями, по-прежнему остается неразрешимой загадкой. Но о большинстве, не попавшем в фокус цивилизации, мы сейчас просто не имеем никакого представления.
Естественный способ выживания языка - это его потомство. Современный французский - отпрыск одного из диалектов латыни, а истоки русского - возможно где-то в племени полян, хотя точных сведений нет. Но даже такой способ выживания достается лишь считанным: большинство наречий и диалектов, отзвучав положенный срок, умолкают навсегда.
Этот процесс умирания языков никогда не прекращался, а сегодня, с усилением культурного обмена, он ускоряется. Вот что пишет американский писатель Эрл Сноррис в статье "Последнее слово", опубликованной в журнале "Харперс":
"По словам лингвиста Майкла Крауса, до 3000 языков, заключающих в себе половину всех слов на земле, в будущем столетии обречены на молчание. Согласно Краусу, который, в качестве директора Центра туземных языков Аляски, ведет счет мертвым и умирающим языкам, из 300 с лишним туземных языков, звучавших когда-то на территории Соединенных Штатов и Канады, в употреблении или памяти сохраняются 210. 175 из них - в Соединенных Штатах, в том числе на Аляске, и все они, за исключением 20, не имеют шансов на дальнейшее выживание. Во всем мире лишь 250 языков насчитывают не менее миллиона носителей, что считается необходимой гарантией безопасности в период, когда глобализация усредняет каждую нацию, каждую деревню, даже самую отдаленную. Судя по всему, выживут лишь языки с государственным спонсорством: испанский, французский, итальянский и т. д. А как быть 800 с лишним языкам Папуа - Новой Гвинеи? 410 Нигерии? Более чем 300 Индии? Неизвестным и до сих пор не подсчитанным языкам бассейна Амазонки?".
Ситуация в мире сейчас, конечно, совсем иная, чем во времена Римской империи, и отряды лингвистов постоянно прочесывают самые удаленные уголки планеты в попытке сохранить умирающие языки. Под словом "сохранение" они понимают, конечно же, составление по возможности более полных словарей и сводов грамматики, пока еще существуют живые носители языка. Но сам Эрл Сноррис, судя по всему, вынашивает другую, совершенно неожиданную идею сохранения: он считает, что процесс умирания языка можно буквально остановить и даже повернуть вспять, если только приложить достаточно усилий. У меня по этому поводу возникают как минимум два вопроса: каким образом и зачем?
Статья Снорриса написана весьма эмоционально, в ней отсутствуют твердые аргументы: судя по всему, он считает необходимость оказания поддержки слабым языкам настолько очевидной, что ее незачем доказывать. Он сетует на то, что его собственный язык, английский, завоевал весь мир, стал универсальным языком бизнеса, индустрии развлечений и Интернета, тесня и подавляя языки других народов. Попутно он также признается в ретроградстве: ему обидно, что многие английские слова слишком быстро устаревают. Эта эмоциональность обличает в нем отпетого дилетанта, несмотря на то, что он ссылается то на известного антрополога Клода Леви-Стросса, то на лингвиста Ноума Чомски. "Кто говорит сегодня языком "Беовульфа"?", вопрошает Эрл Сноррис. Эпическая поэма "Беовульф" была написана на древнеанглийском, то есть англо-саксонском языке, который современному англичанину или американцу без филологического образования категорически непонятен. Чтобы существовал современный английский язык, англо-саксонский должен был умереть. Воскрешать ли его сегодня, и для какого народа?
Впрочем, Сноррис не ударяется в такие крайности. Он ведет своеобразный крестовый поход за оказание помощи еще живым языкам, число носителей которых убывает. Инструмент этой помощи - годичный курс университетского уровня на таком языке, преподаваемый молодежи соответствующего народа.
С примерами у Снорриса дело обстоит лучше, чем с аргументами. Он, в частности, описывает беседу с местным населением в библиотеке эскимосской деревни: кроме положенной молодежи здесь присутствуют, по определению автора, "интеллектуалы и старейшины", и беседа проходит частично по-английски, частично на языке юпик. Нисколько не желая унизить эскимосский народ, я все же подозреваю, что термин "интеллектуалы" здесь звучит натужно и, помимо воли автора, даже снисходительно. Юпик - один из двух диалектов эскимосского языка, может быть даже один из двух эскимосских языков, общее число носителей которых составляет около 90 тысяч человек. Хотя и юпик, и родственный ему инупиак с XVIII века имеют письменность, корпус этой письменности по необходимости ограничен, и на роль интеллектуала может претендовать разве что профессиональный лингвист. Сколько лингвистов может прокормиться с двух-трех десятков тысяч человек?
Разговор в деревенской библиотеке заходит о Боге - вполне естественно, ибо главную часть литературного корпуса составляет Библия, переведенная миссионерами, которые изобрели алфавит. Затем с христианского духовного комплекса переходят на местный: синонимию высшего и человеческого разума.
"В юпиите есть слово для "сознания", другое - для "разума" и еще одно для самого физического мозга, но кроме всего этого есть еще "юа". По словам Тачука, если человек видит в замерзшей тундре принесенный водой кусок дерева, он должен перевернуть его, чтобы подставить воздуху оборотную сторону. Этим он дарит дереву "юа". Если повести себя таким образом по отношению к дереву, когда-нибудь дерево может оказать ответную услугу. В охоте и собирании действуют те же правила: у тюленя, лосося, сельди, утки, лося, северного оленя, голубики, у всего живого и неодушевленного есть это "юа", и все заслуживает доброты. Что это: пантеизм, просто глупость или система нравственности? Что сказал бы Кант?"
Из текста статьи очевидно, что сам Эрл Сноррис юпика не знает, и толкования эскимосских слов получает из вторых рук: от все тех же "интеллектуалов и старейшин". Но я пока воздержусь от спора и попробую сосредоточиться на главной идее автора: зачем нужно сохранять умирающие языки? Сноррис оставляет в стороне главный принцип лингвистики, согласно которому любой язык заслуживает внимания, потому что язык - это знание. Если я правильно понимаю его мысль, он считает смерть языка невосполнимой утратой потому, что язык - это особый мир, не совпадающий ни с каким другим. Одушевленный и пронизанный моралью мир эскимосов - один из примеров такого обреченного мира, и когда юпик умолкнет, уже никто не увидит загадочного "юа" в куске дерева, и не будет знать, как поступить с ним правильно.
Я согласен с Эрлом Сноррисом в одном, казалось бы, самом главном пункте: любой язык, даже принадлежащий крошечному и обреченному на ассимиляцию народу, - невосполнимое сокровище, утрата которого не может не обеднить всех нас, оставшихся. Самые полные словари и грамматические своды, которые удастся собрать лингвистам, - не более, чем результаты вскрытия, кусочки скелета, содержимое желудка. Эти инструменты не дают доступа к живому организму, не позволяют воображению перевоплотиться в чужое, погасшее навсегда. Любой человек, хорошо владеющий по крайней мере двумя языками, понимает, в чем заключается проблема: практически ни одно слово не имеет точного иноязычного эквивалента, а сочетания этих слов, идеи, молитвы и песни, во многом закрыты для чужака, несмотря на все усилия переводчиков.
И тем не менее, идея гуманитарной помощи слаборазвитым языкам вызывает у меня недоумение и иронию. Попробую начать с примера из совсем другой области.
Сторонники сохранения вымирающих биологических видов уверены, что совершают благое дело, и эту уверенность бессознательно разделяет большинство из нас. Мы забываем, однако, что вымирание одних видов всегда было необходимым условием возникновения и эволюции новых. Около 70 миллионов лет назад в результате космической катастрофы с лица земли исчезла целая категория животных, господствовавших на суше, в воде и в воздухе: динозавров. Защитники вымирающих видов, окажись они в нужное время на нужном месте, постарались бы катастрофу предотвратить. Тем самым они лишили бы неожиданно выпавшего счастливого шанса дотоле невзрачных крысоподобных тварей: млекопитающих, от которых произошли слоны, киты, шакалы и мы с вами.
А если вернуться поближе к филологии, то удачная попытка спасти англо-саксонский язык "Беовульфа" не допустила бы появления на свет Шекспира, фактического автора современного английского языка. Похоже, это вовсе не пришло в голову Сноррису в его сентиментальных раздумьях, с его любовью к лингвистическому антиквариату.
Юпик - не единственный язык, возрождению которого пытается содействовать Эрл Сноррис. Он описывает также свое путешествие в Мексику, на полуостров Юкатан, где он преподает свой спасительный курс индейцам майя - вернее, племени киче, потомкам именно тех майя, которые когда-то создали цветущую цивилизацию, но привели ее в упадок еще до прихода европейцев. Их значительно больше, чем эскимосов, говорящих на юпике, около 700 тысяч, и их культурное наследие не исчерпывается миссионерской библией: они читают "Пополь-Вух", свод мифологии майя, написанный в XVI веке на языке киче латинскими буквами. Этот язык, пусть и не самый динамичный, пока не подвергается такой опасности, как эскимосский, и на нем существует даже кое-какая рудиментарная современная литература: Сноррис одобрительно цитирует стихотворение Умберто Акабаля, обличающее белых колонизаторов и поработителей.
Эти колонизаторы и поработители, явным потомком которых является и Эрл Сноррис, заслуживают особого упоминания. Подавление одних народов и их языков другими - вечный исторический сюжет, предшествующий и Колумбу, и вообще цивилизации. Индейцы Северной Америки до прихода европейцев были вовсе не кроткими созерцателями природы, какими их воображают современные сострадатели. Одним из их любимых досугов была война, и они уничтожали врагов, не обинуясь особенностями их языка, а индейцы развитых цивилизаций Центральной Америки, ацтеки и майя, по жестокости и кровожадности мало с кем сравнятся в истории. Но возлагать на сегодняшних коренных американцев вину за содранную некогда с живых кожу и вырезанные из груди сердца - так же нелепо, как винить нынешних граждан США, Канады и Мексики в грехах английских и испанских колонизаторов.
Между тем, в скорбных размышлениях Эрла Снорриса о судьбах обреченных языков явно сквозит досада на этих потомков колонизаторов и, конечно же, на пресловутую глобализацию, которая, сближая народы и континенты, неизбежно сглаживает культурные различия, в том числе и лингвистические. С этой точки зрения народные танцы и одушевление голубики важнее, чем полный желудок и исправный водопровод. Такой комплекс взглядов представляет собой одно из направлений политической корректности: мультикультурализм. По мнению мультикультуралиста любая культура заведомо равноценна любой другой, и шедевры Шекспира или Толстого ничем не лучше завываний гилякского шамана - в каком-то смысле даже хуже, потому что Шекспир и Толстой олицетворяют собой культуру конквистадоров.
Сноррис упускает из виду, что его спасательные лингвистические экспедиции финансируются либо американским налогоплательщиком, либо добровольными пожертвованиями тех же американцев. Во всей человеческой истории мы знаем лишь одну цивилизацию, которая увидела в слабом нечто достойное не просто пощады или безразличия, но сострадания и помощи. Это - цивилизация Запада, которая на закате тысячелетия пытается искупить свои землепроходческие подвиги в глазах тех, кому выпало стать их жертвой, да и в своих собственных глазах. А значит, равенство все-таки мнимое.
Чтобы понять, почему попытки спасти умирающие языки не имеют смысла, достаточно вспомнить одну из них - единственную на наших глазах, которая удалась и превзошла все ожидания. Большинство граждан Израиля говорят на иврите - древнееврейском языке, который до этого был не только умирающим, но попросту мертвым на протяжении двух с половиной тысячелетий. История воскрешения иврита известна до мельчайших подробностей: мы знаем наперечет имена первых людей, для которых он стал родным, языком повседневного общения.
Но этот невиданный эксперимент был не просто лингвистической забавой, а жизненной необходимостью, потому что без иврита Израиль был бы просто невозможен. Евреи, веками жившие на разных континентах и в разных странах, не имели другого общего языка, способного сплотить их в нацию. Для них воссоздание живого иврита было бесспорным благом, хотя палестинцы наверняка имели иную точку зрения.
Иными словами, возможность спасения и даже воскрешения языка в принципе существует, если ставка достаточно высока. Совсем не очевидно, что она настолько высока в случае эскимосов или майя.
С другой стороны, никак нельзя обойти вниманием беспрецедентный триумф английского языка. Сноррис, как мы видели, полагает, что наибольшими шансами обладают языки, которые пользуются государственной поддержкой. Во множестве крупных городов всего мира можно найти немецкие и французские культурные институты, тратящие бюджетные средства на такую поддержку, но число носителей этих языков заметно не расширяется. Английскому, конечно же, дала первоначальный толчок Британская империя, но еще в прошлом веке не было никаких оснований предсказывать его грядущую популярность. В Соединенных Штатах английский язык так никогда и не стал государственным, новых эмигрантов, в том числе немцев, итальянцев и славян, никто не заставлял посещать обязательные курсы. Долгое время язык не был даже непременным условием для получения гражданства. Его главным поборником было не государство, которое никогда не выделяло средств на его поощрение и развитие, а просто повседневная жизнь, точнее экономика. Эмигранты стекались в страну в поисках обеспеченной и достойной жизни, а эта жизнь требовала знания английского.
Развитие науки, кинематографа, а теперь и Интернета, этих ведущих потребителей и пропагандистов английского языка, было большей частью результатом частной, а не государственной инициативы. И хотя в США существуют группы, ратующие за придание английскому государственного статуса, Конгресс по сей день не внимает их просьбам. Английский язык завоевал мир не потому, что его провозгласили великим, могучим, правдивым и свободным, а потому, что помогает зарабатывать деньги. Он сам о себе позаботится.
Попытки воскрешения полумертвых, которые предпринимают Сноррис и его единомышленники, не просто бесполезны - они, может быть, даже вредны. Хотя средства массовой информации, в том числе и наше радио, не устают твердить об интеграции Европы, реальная картина куда сложнее. Баски в Испании и Франции брали уроки лингвистического возрождения в Израиле, и выпускники этого ликбеза уже много лет ведут кровавую кампанию террора против своих соотечественников. Некоторые аборигены французской Бретани, у которых тоже проснулся интерес к языку предков, в свою очередь приобщаются к саперному делу. Шотландия воскрешает гэльский язык, на котором большинство ее населения вообще никогда не говорило, и вполне возможно, что в будущем столетии Объединенное Королевство распадется на две или три страны. Надо ли добавлять про сербов и хорватов, которые кропотливо делят пополам еще вчера общий язык, совсем не укрепляя взаимную дружбу?
У человеческого благополучия нет более заклятого врага, чем благонамеренный дилетант. Впрочем, почти нет сомнения, что труды Эрла Сноррисона обречены на провал. Большинство его студентов наверняка поймет, что язык - не предмет национальной гордости, а средство коммуникации, инструмент. Если правильно посмотреть, молоток - вещь по-своему красивая, но он имеет смысл лишь в мире, где существуют гвозди.