Начало
Анатолий Стреляный:
В предыдущей передаче “Поражение Владимира Соловьева” прозвучали вызывающие слова: “Патриот рифмуется с идиотом”. Этими словами философ оценил не всякий патриотизм, а тот, который он называл “отвлеченным, ложным, убившим Христа”. “Умерщвленный патриотизмом одного народа, Христос воскрес для все народов” - писал Соловьев. “Обоготворяя свою народность, превращая патриотизм в религию, мы не можем служить Богу, убитому во имя патриотизма” - это тоже его слова. Вопросы настолько серьезные, а рифма Владимира Соловьева так задела многих наших слушателей, что мы продолжаем этот разговор. Где граница, за которой патриотизм превращается в религию? Почему именно в России нет согласия в том, что такое истинный патриотизм? Как связаны вера и патриотизм?
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи продолжит тему предыдущей - “Поражение Владимира Соловьева”. И на этот раз мы будем говорить о поражении Владимира Соловьева как патриота-христианина. В творчестве Соловьева тема патриотизма, нации и национализма, ложного патриотизма занимает огромное место. И встает вопрос: почему вообще это для него была проблема, откуда это взялось, как мы определяем патриотизм? И выясняется удивительная вещь: слово “патриотизм” чрезвычайно недавнего происхождения, оно впервые зафиксировано в Франции в 1726-м году. Реально патриотизм как лозунг был поднят на щит французскими революционерами, он часто встречается у Руссо. Значит это какое-то новое явление - любовь к отечеству, преданность отечеству, глубоко эмоциональное состояние. Эта любовь к отечеству вещь, неизвестная в средние века, в том числе и в России. А на Руси, средневековой Руси, православной, древней, земля считалась святой и кто бы на это землю не пришел, приняв православную веру, тот и становился русским человеком. Не было любви к этой земле, земля была просто данностью. И вот в 17-м веке появляется концепция национального государства, патри, отечества. Такое государство противопоставлялось самодержавной монархии. И здесь под народом, под нацией имелось в виду прежде всего некоторое единство не по крови, а по жизни в определенных политических границах, по участию в политической жизни страны. Патриот тот, кто любит свое государство, и никакой король ему не указ. Здесь любовь к государству, любовь к отечеству вытесняла прежний монархический патриотизм, вытесняла не всегда. Но великая Французская революция была именно таким антимонархическим патриотизмом. И в Россию патриотизм пришел с монархическими реформами Петра Великого, но определенное пятно подозрительное на нем оставалось. Потому что монархизм, как высшее выражение патриотизма, это да, это понятно, но зачем тогда все-таки проводить различия. Для христиан, в том числе для православных мыслителей, каким был Соловьев, вставала проблема - что такое истинный и ложный патриотизм? В конце 19-го века было настоящее противостояние, довольно ожесточенное, западников, либералов, с одной стороны, и так называемых патриотов. Конечно, западники считали себя патриотами России, но были и другие патриоты, которые говорили, что настоящий патриот России не должен ориентироваться на Запад. И вот этот спор он дошел до сегодняшних дней, по-прежнему противостоят друг другу ура-патриотизм и патриотизм либеральный. Как нынешнее противостояние соотносится с тем? Кто выиграл?
Марк Смирнов:
Выиграли, конечно, патриоты, но это ведь совсем не те патриоты. То, что мы сегодня видим в лице газеты “Завтра” или “Русский порядок” или еще чего-то, но это, может быть, крайности, все-таки “Русский порядок” это скорее профашистское издание, а вот другие люди, объединенные вокруг каких-то писателей, журналистов, в общем людей культурных, надо сказать, Кожан, какой-нибудь, не назовешь ведь его человеком необразованным. Дело в том, что на самом деле за этим стоит другая идейная подоплека, это так называемые национал-большевики. Тоже явление, к сожалению, мало понятое в нашей российской истории, об этом один только человек написал, а именно Огурский, который, к сожалению, дошел до 30-х годов, а вот дальше уже в эпоху, скажем, Советского Союза после войны, сталинский период, когда появляются, действительно, и эполеты, и генеральские, маршальские мундиры и все прочее, и когда империя снова возрождена, ведь об этом мало кто сказал. А на самом деле это все зрело, начиная еще с 20-х, с 30-х годов. Причем не только в России, но и за рубежом, в эмиграции появились идеи и люди, которые стали говорить о том, что велика Россия и неважно, какая она, красная или белая, может быть пусть она будет красная, но пусть красные делают наше дело белое своими красными руками, пусть они его строят. Чем больше империя, чем больше могущество, тем лучше. Сейчас этот национализм уже не нуждается ни в какой коммунистической подоплеке или камуфляже, поэтому он уже обнажил себя. Для него идея большевистская хороша и национальная хороша. Но, конечно, уровень культуры и уровень, собственно говоря, личностей, настолько снизился, что там все-таки была совершенно другая среда. Это очень грустно, что дело Соловьева, да и не только Соловьева, и Трубецкие, и Грот, и Лопатин, вот эти философы, эти мыслители, тот же Николай Бердяев, вот все это осталось багажом невостребованным, к сожалению. И сегодня можно переиздать Соловьева, сделать полное, сверхполное собрание его сочинений, но читателя уже того, большого читателя, серьезного читателя не будет.
Яков Кротов:
Соловьев был сыном великого русского историка Сергея Михайловича Соловьева, тоже патриота, и в тоже время человека определенно прозападнического. Для славянофильского лагеря не было ничего противнее реформ Петра Великого, которые, как полагали ура-патриоты, нарушили преемственность русской жизни, порвали связь времен. Для Сергея Михайловича Соловьева было две аксиомы: призвание варягов, петровские реформы - это величайшие блага для России. И Петр Первый это действительно Петр Великий. Владимир Соловьев, в отличии от многих свои противников, был патриот в точном смысле слова. Владимир Соловьев повторял идеи своего отца, для него непреложным фактом было величие петровских реформ. Но при этом он, в отличии от Сергея Михайловича, озаботился христианским оправданием патриотизма. Что такое потребность Владимира Соловьева соотнести свой патриотизм и свою христианскую веру?
Алексей Козырев:
Если обратиться к этимологии слова “патриотизм”, в нем слышится “патер” - отец, и Соловьев начинает “Историю будущей теократии” как раз со слов, что первейшей нашей задачей (я не точно цитирую) является оправдать веру отцов. “Оправдание добра”, которое будет написано через 15 лет, тоже начинается с эпиграфа, где Соловьев посвящает этот труд памяти отца-историка и деда-священника. То есть для него патриотизм прежде всего связан с отцами, может быть в федоровском смысле даже, и с верой отцов, с преданием отцов. Родина это страна отцов, и в этом отношении, конечно, оправдание веры отцов это дело глубокорелигиозное, христианское, я бы сказал, священное для Соловьева. Но для него, в отличии от славянофилов, от того же Хомякова, вера отцов не означает буквальное, догматическое, костное следование обряду, бытовое исповедничество, если выразиться термином Николая Сергеевича Трубецкого и евразийцев. Для него это означает верность духу, предание духу отцов, духу христианства, православия. И этому ничуть не противоречит тот факт, что Соловьев может всеединство отождествить с православием и в одном из своих черновиков написать: “Дальнейшее развитие православия есть становление учения всеединства”. Патриотизм начинается, вот была такая песня в советское время “С чего начинается родина?”, с чего начинается для Соловьева родина, с чего начинается для него патриотизм? Не с зоологического чувства расы или племени или крови, или какого-то топографического родства, хотя и это тоже было, он писал о том, что “незримыми цепями он прикован к московским берегам” в одном из своих стихотворений. “Москва как родина, и близость к усадьбам своих друзей”, и все это безусловно у него было. Но все-таки родина для него это прежде всего духовная родина, это вера отцов. Зачем же оправдывать веру? И здесь мы вспоминаем античный греческий синоним этого слова оправдание - это слово апология. Апология всегда связана с защитой, защита всегда связана не просто с охранением, как это предлагала консервативная традиция или подмораживанием, а с глубокой верой и убежденностью в том, что ты защищаешь свято и в том, что это не есть мертвое тело, это не есть покойники, пусть и дорогие, а это есть живое близкое тебе существо. И вот в этом смысле вера таковой для Соловьева и являлась.
Яков Кротов:
В чем своеобразие и смысл соловьевского патриотизма, христианского патриотизма?
Леонид Василенко:
Для уточнения надо сказать так, что христианство Соловьев понимал не космополитически, не националистически, а патриотически в высшем смысле этого слова, в нравственно-религиозном смысле. И здесь Соловьев ввел такое различение в работе “Оправдание добра”, что христианин любит, конечно, все народы, он универсалист в этом смысле, в том смысле, что он любит все народы, но любовь ко всем народам это любовь благой воли, так он это называл. Он не придумал эту любовь, она давно известна западным христианским мыслителям, там она обозначалась словом “беноволенция” - “любовь благой воли”, твердая воля давать другим подлинное благо. Но помимо любви благой воли он отличал особую избирающую любовь, любовь предпочтения, привязанность к своему народу. И он считал, что эти два вида любви соотносимы. В этом его, может быть, уникальность Соловьева для всей нашей русской религиозной мысли. Не было других мыслителей до него, кто ратовал бы за то, чтобы эти два вида любви сосуществовали, поддерживая друг друга и не противореча друг другу. Многие его просто не поняли. Многим были чужды все эти достаточно тонкие различения, характерные, конечно, больше для католической моральной теологии, чем для русского благочестия. Это было просто новым и непривычным. И многие предпочитали оставаться в колее такого эмоционального предпочтения своего чужому. Свое - хорошее, чужое - плохое. Католичество претит русском национальному духу - так заявлял Иван Аксаков, весьма достойный человек, но не смог он подняться до любви благой воли. Ну а уж если говорить об иерархах, то это люди где-то прагматичные, где-то северелистски настроенные, они служили в системе Синода, и они до таких вопросов просто не поднимались. Они шли в рамках рутины и для них то, что говорил Соловьев, было совершенно чуждо. Во-первых, различал Чаадаев истинный и ложный патриотизм. Его полемика с патриотами своего времени, которых я бы назвал лже-патриотами, состояла в том, что их декларируемый и весьма агрессивный патриотизм, с точки зрения Чаадаева, был выражением просто патриотических инстинктов, а не христианского осмысления того, чем же должен заниматься христианин, если он человек русский, если он любит свою родину. Соловьев продолжал эту линию различения истинного и ложного патриотизма, но у Соловьева к этому добавилась еще одна тема, принципиально важная, а именно - религиозная миссия России в мире. Он не просто любил Россию, Соловьев, он еще и призывал к тому, чтобы русские исполнили великую миссию примирения Востока и Запада.
Яков Кротов:
Вот одна цитата из Соловьева: “Истинный патриотизм требует, чтобы мы верили в свой народ, а истинная вера соединена с бесстрашием. Нельзя верить во что-нибудь и бояться за предмет своей веры. Родоначальники России, люди, призвавшие варягов, имели эту истинную веру, соединенную с бесстрашием. Они не боялись, что чужая власть может подавить внешнюю силу и тот народ, у которого достало внутренней силы, чтобы добровольно подчиниться этой власти”. И мы видим здесь, что патриотизм для Соловьева это просто одна из форм осмысления собственной духовной жизни. Должны ли мы бояться Бога, когда принимаем его власть, должны ли мы бояться истины, должны ли мы отворачиваться от нее или наоборот, должны бесстрашно даже если истина такова, что она больше нас, и мы должны перед ней преклониться. Насколько патриотизм Соловьева противостоял патриотизму в его обычном, секулярном, поверхностно-религиозном понимании, который делал акцент на внешних формах общежития, патриотизм как превознесение того, что было в русской жизни и ничего нового пусть не будет. В чем же своеобразие христианского патриотизма Соловьева?
Марк Смирнов:
Когда мы говорим - Соловьев и русская идея, Соловьев и национализм, мы все понимаем таким образом, что Соловьев это человек, который даже когда-то подружившись с представителями славянофилов, которые конечно были преимущественно людьми национальных взглядов, так это назовем, они не были националисты, особенно в нашем, нынешнем смысле этого слова, вот он с ними рассорился, перешел в стан западников, и дальше вся его жизнь как бы пребывание среди либералов, которые не очень-то его понимали. А никто не обращает внимания на то, что среди его окружения, среди его близких друзей, были такие личности, которые и рукопожатиями в некоторых кругах не принимали и были очень кране националистическими по взглядам такие люди, например, Величко. Дело в том, что тогда не было людей, которые бы себя не мыслили нормальным, в хорошем самом смысле слова, патриотами России, они все переживали за то, чтобы Россия была сильным государством, чтобы у нее была армия, флот. Соловьев, если и был патриотом, то скорее он был государственником, он не любил лже-патриотизм. Если посмотреть на “Краткую повесть об антихристе”, эти образы наполнены действительно таким национально-патриотическим чувством культурного интеллигентного человека, жившего в то время в России. Он себя не мыслит человеком, который, скажем, думал, что надо наверное все-таки лучше сдаться немцам, допустим, или японцем, поскольку панмонголизм его тоже волновал, и тогда они нам устроят хорошую такую жизнь. Он об этом не мог думать, это не приходило ему в голову и не могло прийти. Он был настоящим русским государственником, он верил в монарха, в государственные институты России, он только считал, что надо чуть-чуть подправить. Это один патриотизм, который действительно основан на христианском понимании того, что свобода веры, творчество духовного - это нормальные вещи, Запад это давно уже прошел, надо и нам как-то на эти начала встать и освободить людей от этого духовного закабаления, которое было до 905-го года, замечу. Это одна позиция. И конечно он в развитии своей жизни, своей личности, при некоторой эволюции взглядов, он понимает, что Запад это та же часть церкви, только со своей традицией, со своей культурой. Восток это часть вселенской церкви. Мы можем без этого Востока существовать, по мысли Владимира Соловьева. И сегодня это тоже понимают, например, Римский первосвященник тоже говорит, что это два легких, нельзя дышать одним легким. В то время это все было слишком революционным, все, что он говорил, поэтому, конечно, официальная церковь от него шарахалась. Да, собственно, что такое была официальная церковь? например, Антоний Ватковский сочувствовал Соловьеву, но глава церкви был скорее Победоносцев или уж император, а они не сочувствовали. Но нынешний патриотизм в России только может с одним эпитетом сочетаться - квасной. Вот для Соловьева это именно так приблизительно и называлось. Если мы посмотрим его статьи о русском национализме, он называет его квасным, та закваска, которая потом, собственно, способствовала появлению, это было несколько позже уже, появлению “черной сотни” и Союза Михаила Архангела и так далее, то есть тем явлениям, с которыми Соловьев боролся.
Яков Кротов:
Что изменилось за сто лет? Почему идеи Соловьева не находят более отклика даже среди тех, кто любит и уважает мысли Соловьева? Оправдались ли его надежды на то, что освободившись от угнетения, русский народ, русская церковь смогут исполнить свою историческую миссию? Если эти надежды не оправдались, то почему, и есть ли будущее у русского патриотизма и какое?
Этот выпуск нашей передачи посвящен поражению Владимира Соловьева, это продолжение нашей первой передачи, поражение Владимира Соловьева как христианского патриота. Напомню, сам термин “патриотизм” появился во Франции в 18-м столетии и, может быть, первым человеком, который употреблял его последовательно и активно был Жан Жак Руссо. В одном из своих сочинений Руссо писал, что для славы Франции, для славы французского народа необходимо, например, всех детей отдавать в специальные детские дома. Когда это писал Руссо, известный тем, что своих многочисленных незаконных детей он бросал, не заботясь об их воспитании, то, конечно, это приобретало совершенно своеобразное звучание. И английский публицист Семел Джонсон тогда написал, имея в виду это высказывание Руссо, что “патриотизм это последнее прибежище негодяя”. У нас в России эту фразу часто приписывают Льву Толстому, который ее тоже любил. Уже другой американский публицист 20-го столетия Эмбрас Бирс переиначил выражение Джонсона и сказал, что “патриотизм это не последнее прибежище негодяя, это первое прибежище негодяя”. Другой замечательный христианский мыслитель 20-го века Гильберт Честертон писал, что патриотизм, конечно не главная добродетель, когда патриотизм главная добродетель это уже пруссачество, но очень часто, писал Честертон, патриотизм это последняя добродетель, когда на твою родину нападают, когда ее теснят, ее надо защищать. И о таком патриотизме, как последняя добродетель, что спорить? Но все-таки, к счастью, не у всех людей ощущение, что даже в мирное время кто-то угрожает отечеству, и, к счастью, большинство из нас понимает, что нашей родине не угрожает никто снаружи, более велика угроза изнутри, исходящая от внутренних нестроений и здесь никакая армия не поможет, скорее наоборот. И вот Соловьев, он отмечал, что у России свое национальное призвание, своя национальная задача - это святая Русь. Святая Русь это означает, что для России главное это миссия соединения Востока и Запада, соединение церквей, это миссия самоотречения. В чем же видел Соловьев призвание России?
Алексей Козырев:
Мне кажется, что с самого начала в соловьевском национальном сознании работал славянофильский стереотип. Мы помним у Хомякова строки о России в его стихотворении 53-го года: “ В судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена, позором лести, лжи тлетворной и неги пошлой и позорной и всякой мерзости полна”. И дальше идет типично славянофильский поворот: “О недостойное избранье, ты избрано скорей омой”. У Соловьева тоже эти два архетипа, с одной стороны, национального самоуничижения, самоотречения, архетип, который он видел в призвании варягов или в реформах Петра. Архетип самоотречения связан с идеей национального мессианизма, с идеей национальной избранности и национального призвания, с народом богоносцем Федора Михайловича Достоевского. Эта тема у него тоже звучит. Когда он говорит о том, почему же все-таки русскому народу в истории принадлежит особая роль, он отнюдь не превозносит какие-то необычайные исторические или культурные заслуги русских, как, скажем, это делает Данилевский, не указывает то, что в России нарождается какой-то особый четырехосновный культурный исторический тип. Наоборот, он в статьях о национальном вопросе почти что по-юродски начинает заявлят о том, что, да, и в музыке мы ничего не создали, и философии у нас своей нет, и в литературе не Бог весть чего сотворили, хотя уже эпоха Толстого и Достоевского налицо. Но как бы высекает сам себя, как представитель русской культуры. В “Философских началах цельного знания” он говорит о том, что мы в общем-то какой-то серый народ и, быть может, именно поэтому нас еще ждет какая-то задача, нас еще ждет какая-то миссия, в силу того, что мы внекотором смысле раса, на которой нужно еще истории написать какие-то свои письмена. Мы не осквернены, не заражены западным рационализмом, мы, может быть, минуем те грехи Запада, в которые он пал, и мы скажем в истории какое-то свое особое слово, смысл которого заключается в том, что мы должны включить, воплотить в себя, в свою плоть и кровь все отвлеченные начала мировой истории, все отвлеченные начала национальных культур. То есть мы должны стать таким понтификсом истории, строителем моста. Соединить Запад и Восток - это первый образ универсализма в ранней магистерской диссертации, соединить католическую и православную церковь - это второй образ универсализма в начале 80-х годов. Может быть развязать путы мировой истории и стать, с одной стороны, родиной антихриста, а с другой стороны, той страной, где завязывается новая связь времен, это как бы третий эсхатологический образ универсализма в поздних работах и, в частности, в “Трех разговорах”.
Яков Кротов:
Конечно, когда Соловьев писал, что Христа распяли из патриотических соображений, он немножечко, не скажу лукавил, он писал искренне, но он все-таки немножечко искажал историческую действительность. Во времена Христа не было патриотов, было совершенно другое восприятие мира. Как правильно писал Соловьев в другой своей работе: “Святые отцы не только не ставили своей народности выше всего на свете, но вообще не задавались никакими особенными национальными задачами, всецело посвящали себя такому делу, в котором все народы, безусловно, солидарны между собой”. Под этим делом Соловьев имел в виду осуществление правды, как ее понимает христианство, правды как воплощения заповедей Божьих, воплощения вселенской истины в личной жизни каждого человека. И вот кроме личности и кроме человечества между ними Соловьев усматривал народность. И этот термин действительно не встретить у святых отцов, не встретить в Библии. Народность - слово, появившееся в русском языке только в 19-м столетии, калька с немецкого, совершенно особое качество. Вокруг народности и разворачивается спор Соловьева, как патриота, с теми, кого он называет националистами, с теми, кого теперь классифицируют как эпигонов славянофильства. В чем же здесь различие между христианским патриотизмом и патриотизмом, как полагал Соловьев, обманным, уводящим от христианства?
Леонид Василенко:
Патриот хочет, чтобы народ стал лучше, националист хочет, чтобы народ стал сильнее, а лучше ему становиться необязательно и даже нежелательно. Вот в чем основная позиция Соловьева и всех его врагов, всех его оппонентов. Иван Аксаков и многие другие ратовали за изоляционизм, к сожалению, за уход с мировой арены, уход в состояние замыкания на себя. Мы сами сделаем все так, как нам надо, нам никто не нужен, нам не нужно, чтобы кто-то нас учил, чтобы кто-то нам давал пример, мы сами кого угодно научим. В этом беда всех патриотов националистической окраски. Они поэтому отвергали и продолжают отвергать Соловьева, потому что Соловьев задевает их душевную боль. Такие патриоты говорят: за Россию надо болеть. Соловьев ратовал за то, чтобы не боль руководила поступками и решениями, а вера и разум и нравственная ответственность. Конечно, в такой среде Соловьев не будет иметь успеха, это очевидно. Но если люди захотят думать, если они захотят думать в категориях этики, культуры, веры, тогда они Соловьева услышат.
Яков Кротов:
Во времена Соловьева в конце прошлого века все патриоты, стоявшие по разные стороны идейных баррикад, были христианами, были православными. Все говорили о русской народности как о православной народности. Только Соловьев, например, писал саркастически: “Провозгласили себя народом святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого проповедовать стали такую политику, которая не только святым и богоносцам, но и самым обыкновенным смертным никакой чести не делает”. Многие, думается, в современном мир, и не только в России, не ощущают существование народности как данности, как чего-то реального. А для Соловьева даже в церкви, в теле Христовом, не просто человек туда входит, а человек входит через посредство народности. И у народности есть свое призвание, как есть у личности. Вот такой его патриотический ход мысли. Это случайный полемический ход или действительно существенная черта его философской концепции и богословской концепции?
Алексей Козырев:
Тема народа как духовного организма, как своеобразной личности симфонической, как сказал бы Карсавин, это тема сугубо соловьевская и одна из самых важных в его творчестве. Для него этот национальный характер в типологии культур, в типологии мифологического, исторического процесса, он играет очень важную роль. И религиозную функцию, религиозную миссию в этом процессе играют не только евреи, как богоизбранный народ, но играют и греки, и римляне, и египтяне, только играют в некой последовательной цепочке. Он считал, что теперь в истории пора явиться новому историческому народу, таковым народом может быть русский. Если для немцев история кончилась, как заявил Гегель в “Философии права”, то, может быть, теперь должен появиться новый народ, который покажет, что история не кончилась, и покуда будет длиться земная история человечества, а значит и богооткровение, раскрытие Бога в истории, дотоле будут появляться исторические народы. И в этом смысле он и мыслит русскую идею, как идею сугубо религиозную о призвании русской нации, русского народа, как призвании сугубо религиозного. С патриотами его разделяло не так много, как может показаться, если очень увлекаться идеями национального вопроса в России. Соловьев сам говорил о Страхове, что “да, мне Страхов симпатичен и многие идеи его симпатичны, и вообще лично к нему я испытываю приязнь и благодарность. Но если разбойники затесались в лесу и нет никакой возможности этих разбойников изловить, то надо поджечь лес”. Он действовал немножко вероломно, когда он полемизировал с правыми, с национал-консерваторами, скажем так, и иногда, поджигая лес, сжигал и те мосты и те идеи, которые сам исповедовал и под которыми сам бы вполне подписался.
Яков Кротов:
В 20-м веке преемники Соловьева, обличая лжепатриотизм, подчеркивали, что в патриотизме есть своеобразная извращенная эротичность. Все-таки патриотизм это любовь, хотя и очень своеобразная. Неслучайно, видимо, патриотизм возник в 18-м веке, веке чрезвычайно рационалистическом. Этот рационализм, который верил в прогресс, который верил, что можно жизнь народа организовать по четкому рациональному плану, у него была своеобразная сердечная недостаточность, потребность в любви была, трудно любить чертеж. И так родился патриотизм как любовь к своему народу и его будущему, его призванию. Но эта любовь, видимо, все-таки извращенная, потому что эта любовь часто агрессивная по отношению к личности, которая входит в этот народ, по отношению к соседним народам. Это любовь, которая любит о себе говорить, черта совершенно немыслимая и извращенная для нормальной человеческой любви, как мы ее понимаем. Что это - русская особенность такой патриотизм, который замыкается на себе, ложится словно медведь в берлогу и не хочет видеть ничего и никого вокруг себя. Связано ли это как-то с особенностями российского православия?
Леонид Василенко:
Бердяев любил такую тему. Многие верующие люди в действительности не Христа ищут, а теплоты коллектива, погружения в эту теплоту, не хотят быть мужественными свидетелями веры, не хотят быть рыцарями. Это упрек Бердяева русскому православию, но не надо думать, что это беда только русского православия. Тот же упрек мы найдем у Эмониори Монье к французским католикам: нет мужества - в этом беда. Тот же упрек найдем у Поля Тиллиха по отношению к протестантам: потеря мужества перед лицом фашизма. Это международная беда, все оказываются в таком положении неадекватности интеллектуальной и нравственной перед лицом искушений силы государственной и искушения национального. Ну что делать, здесь личный выбор должен быть решительным.
Яков Кротов:
Соловьев блестящий и ядовитый публицист, однажды сказал, что “славянофилы, первые патриоты России, были чистыми фантазерами. Котков, их преемник, был реалист с фантазией. И наконец, последние мои современники реалисты без всякой фантазии, но так же и без всякого стыда”. В сегодняшней России, где есть патриоты, где, конечно, многое изменилось, потому что во время Соловьева его оппоненты говорили, что у нас в России слабая культура, мы ничего особенного не создали, зато у нас сильное государство. Сегодняшние ура-патриоты говорят прямо наоборот: у нас великая культура, Толстой, Достоевский, давайте наше слабенькое государство подкрепим, чтобы оно равнялось по силе с культурой. Чем при этом меряют силу государства и силу культуры, совершенно непонятно. Но вот интересно, где бы сегодня оказался Соловьев, в каком из лагерей, которые считают себя, как и сто лет назад, заботящимися о России.
Алексей Козырев:
Я думаю, Соловьев как бы своим опытом показывал, что в культуре, в публицистике, в политике возможно существовать вне кланов. И в этом смысле великая, сильная, могучая интеллектуально одаренная личность она всегда вне кланов. И если отвечать на вопрос, где бы и с кем бы сейчас был Соловьев, то я больше чем уверен, что он не был бы, наверное, с публицистами газеты “Завтра” и журнала “Молодая гвардия”, но в тоже время, мне кажется, что вряд ли Соловьев и на НТВ работал. Он критиковал бы правых слева и левых справа. То есть старался бы избрать такую философскую середину, избегая и зоологического национализма, с одной стороны, в котором религия, я замечу, всегда выполняет некую вспомогательную функцию, то есть техническую функцию. Поскольку традиция невозможна без мистического измерения, постольку мы должны в политике обязательно прибегать к каким-то идеям православия или традиционных религий и так далее, и тому подобное. Вот как бы идея наших национал-онсерваторов. Им безразлично в общем-то христианство как таковое, большинству из них, я не скажу всем, им важно, какую практическую пользу можно извлечь из православия. Есть в православии ученье о страхе Божьем, прекрасно, давайте превратим его в ученье о страхе перед полицейским, перед генерал-губернатором, перед городовым, как это иногда получалось у Константина Леонтьева. Есть учение об общении, об общинной жизни, давайте превратим учение о соборности в учение о колхозе, о коммунизме, еще о чем угодно. Вот Соловьев в силу какой-то интеллигентности внутренней своего ума старался, и очень часто ему это удавалось, не допускать таких подмен, то есть всегда оставаться при духовном смысле тех понятий, которые он употребляет.
Яков Кротов:
Почему свобода, свобода народная, свобода церковная, когда она, какая никакая, пришла, не принесла того, на что уповал Владимир Соловьев? Почему она пошла не впрок даже церкви, что он плохо знал церковь?
Марк Смирнов:
Да, церковь он в общем-то плохо знал. Да, есть упоминание в ряде мемуаров о том, что он говел, что причастился, иногда он сам пишет об это в письмах, довольно редко. Знаем мы его причащение и у католического священника, для, по крайней мере католических историков, этот факт интерпретируется как даже формальный переход в католичество. Но ведь не был церковным человеком Соловьев. С другой стороны, конечно, и та синодальная церковь от нынешней уж больно в большом отличии. Потому что все-таки среди епископов были и образованные люди, дворяне, Трифон Туркестанов, и все-таки очень хорошо образованные, с академическим образованием архиереи, хотя и из поповской, может быть, среды, но все же очень культурные на самом деле люди. Василий Болотов, замечательный историк вышел из этой среды. Соловьев историк, тоже из этой среды. А сейчас сказал когда-то бывший председатель Совета по делам религий Харчев: мы вырастили новое поколение советских священников. Не то все, и церковь не та. Потому что через 17 лет после смерти Соловьева наступила катастрофа. Эта катастрофа, как в жизни еврейского народа, произошла катастрофа, и все, и они до сих пор вот сколько уже лет после этой катастрофы, они все переживают, они еще осознают последствия, и весь мир осознает последствия этой катастрофы. А уж то, что произошло в России, наверное, еще большая катастрофа. Соловьев вообще жил в очень удачную такую эпоху, он был воспитан на реформах. Поэтому когда наступила эпоха Александра Третьего и Победоносцева, которого он тоже уважал, и царя уважал, но он все-таки сказал, что наступила “эпоха замороженного говна”.
Яков Кротов:
Крепко выразился Владимир Сергеевич Соловьев. Но библейские пророки выражались еще крепче. И когда христианские проповедники обращались к теме народа, то для того, чтобы призвать народ любить Бога, не для того, чтобы призывать любить народ. Вера в отечество, любовь к родине, возгоревшись в 18-м столетии, помогли многим людям избавиться от веры в царя, от любви к самодержавию. Но этим, возможно, и исчерпывается положительный потенциал патриотизма и дальше начинается уже его одичание. Если бы Владимир Соловьев был только пророком патриотизма, даже христианского, вряд ли бы его сегодня помнили, таких пророков и без него с избытком. Как патриот он действительно скорее потерпел поражение, но это поражение очень похоже на победу и помогает понять, что главное в творчестве Соловьева, как и в христианстве вообще, не проповедь абстрактной любви к отчизне, а просто любовь к Богу и к людям.
Анатолий Стреляный:
В предыдущей передаче “Поражение Владимира Соловьева” прозвучали вызывающие слова: “Патриот рифмуется с идиотом”. Этими словами философ оценил не всякий патриотизм, а тот, который он называл “отвлеченным, ложным, убившим Христа”. “Умерщвленный патриотизмом одного народа, Христос воскрес для все народов” - писал Соловьев. “Обоготворяя свою народность, превращая патриотизм в религию, мы не можем служить Богу, убитому во имя патриотизма” - это тоже его слова. Вопросы настолько серьезные, а рифма Владимира Соловьева так задела многих наших слушателей, что мы продолжаем этот разговор. Где граница, за которой патриотизм превращается в религию? Почему именно в России нет согласия в том, что такое истинный патриотизм? Как связаны вера и патриотизм?
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи продолжит тему предыдущей - “Поражение Владимира Соловьева”. И на этот раз мы будем говорить о поражении Владимира Соловьева как патриота-христианина. В творчестве Соловьева тема патриотизма, нации и национализма, ложного патриотизма занимает огромное место. И встает вопрос: почему вообще это для него была проблема, откуда это взялось, как мы определяем патриотизм? И выясняется удивительная вещь: слово “патриотизм” чрезвычайно недавнего происхождения, оно впервые зафиксировано в Франции в 1726-м году. Реально патриотизм как лозунг был поднят на щит французскими революционерами, он часто встречается у Руссо. Значит это какое-то новое явление - любовь к отечеству, преданность отечеству, глубоко эмоциональное состояние. Эта любовь к отечеству вещь, неизвестная в средние века, в том числе и в России. А на Руси, средневековой Руси, православной, древней, земля считалась святой и кто бы на это землю не пришел, приняв православную веру, тот и становился русским человеком. Не было любви к этой земле, земля была просто данностью. И вот в 17-м веке появляется концепция национального государства, патри, отечества. Такое государство противопоставлялось самодержавной монархии. И здесь под народом, под нацией имелось в виду прежде всего некоторое единство не по крови, а по жизни в определенных политических границах, по участию в политической жизни страны. Патриот тот, кто любит свое государство, и никакой король ему не указ. Здесь любовь к государству, любовь к отечеству вытесняла прежний монархический патриотизм, вытесняла не всегда. Но великая Французская революция была именно таким антимонархическим патриотизмом. И в Россию патриотизм пришел с монархическими реформами Петра Великого, но определенное пятно подозрительное на нем оставалось. Потому что монархизм, как высшее выражение патриотизма, это да, это понятно, но зачем тогда все-таки проводить различия. Для христиан, в том числе для православных мыслителей, каким был Соловьев, вставала проблема - что такое истинный и ложный патриотизм? В конце 19-го века было настоящее противостояние, довольно ожесточенное, западников, либералов, с одной стороны, и так называемых патриотов. Конечно, западники считали себя патриотами России, но были и другие патриоты, которые говорили, что настоящий патриот России не должен ориентироваться на Запад. И вот этот спор он дошел до сегодняшних дней, по-прежнему противостоят друг другу ура-патриотизм и патриотизм либеральный. Как нынешнее противостояние соотносится с тем? Кто выиграл?
Марк Смирнов:
Выиграли, конечно, патриоты, но это ведь совсем не те патриоты. То, что мы сегодня видим в лице газеты “Завтра” или “Русский порядок” или еще чего-то, но это, может быть, крайности, все-таки “Русский порядок” это скорее профашистское издание, а вот другие люди, объединенные вокруг каких-то писателей, журналистов, в общем людей культурных, надо сказать, Кожан, какой-нибудь, не назовешь ведь его человеком необразованным. Дело в том, что на самом деле за этим стоит другая идейная подоплека, это так называемые национал-большевики. Тоже явление, к сожалению, мало понятое в нашей российской истории, об этом один только человек написал, а именно Огурский, который, к сожалению, дошел до 30-х годов, а вот дальше уже в эпоху, скажем, Советского Союза после войны, сталинский период, когда появляются, действительно, и эполеты, и генеральские, маршальские мундиры и все прочее, и когда империя снова возрождена, ведь об этом мало кто сказал. А на самом деле это все зрело, начиная еще с 20-х, с 30-х годов. Причем не только в России, но и за рубежом, в эмиграции появились идеи и люди, которые стали говорить о том, что велика Россия и неважно, какая она, красная или белая, может быть пусть она будет красная, но пусть красные делают наше дело белое своими красными руками, пусть они его строят. Чем больше империя, чем больше могущество, тем лучше. Сейчас этот национализм уже не нуждается ни в какой коммунистической подоплеке или камуфляже, поэтому он уже обнажил себя. Для него идея большевистская хороша и национальная хороша. Но, конечно, уровень культуры и уровень, собственно говоря, личностей, настолько снизился, что там все-таки была совершенно другая среда. Это очень грустно, что дело Соловьева, да и не только Соловьева, и Трубецкие, и Грот, и Лопатин, вот эти философы, эти мыслители, тот же Николай Бердяев, вот все это осталось багажом невостребованным, к сожалению. И сегодня можно переиздать Соловьева, сделать полное, сверхполное собрание его сочинений, но читателя уже того, большого читателя, серьезного читателя не будет.
Яков Кротов:
Соловьев был сыном великого русского историка Сергея Михайловича Соловьева, тоже патриота, и в тоже время человека определенно прозападнического. Для славянофильского лагеря не было ничего противнее реформ Петра Великого, которые, как полагали ура-патриоты, нарушили преемственность русской жизни, порвали связь времен. Для Сергея Михайловича Соловьева было две аксиомы: призвание варягов, петровские реформы - это величайшие блага для России. И Петр Первый это действительно Петр Великий. Владимир Соловьев, в отличии от многих свои противников, был патриот в точном смысле слова. Владимир Соловьев повторял идеи своего отца, для него непреложным фактом было величие петровских реформ. Но при этом он, в отличии от Сергея Михайловича, озаботился христианским оправданием патриотизма. Что такое потребность Владимира Соловьева соотнести свой патриотизм и свою христианскую веру?
Алексей Козырев:
Если обратиться к этимологии слова “патриотизм”, в нем слышится “патер” - отец, и Соловьев начинает “Историю будущей теократии” как раз со слов, что первейшей нашей задачей (я не точно цитирую) является оправдать веру отцов. “Оправдание добра”, которое будет написано через 15 лет, тоже начинается с эпиграфа, где Соловьев посвящает этот труд памяти отца-историка и деда-священника. То есть для него патриотизм прежде всего связан с отцами, может быть в федоровском смысле даже, и с верой отцов, с преданием отцов. Родина это страна отцов, и в этом отношении, конечно, оправдание веры отцов это дело глубокорелигиозное, христианское, я бы сказал, священное для Соловьева. Но для него, в отличии от славянофилов, от того же Хомякова, вера отцов не означает буквальное, догматическое, костное следование обряду, бытовое исповедничество, если выразиться термином Николая Сергеевича Трубецкого и евразийцев. Для него это означает верность духу, предание духу отцов, духу христианства, православия. И этому ничуть не противоречит тот факт, что Соловьев может всеединство отождествить с православием и в одном из своих черновиков написать: “Дальнейшее развитие православия есть становление учения всеединства”. Патриотизм начинается, вот была такая песня в советское время “С чего начинается родина?”, с чего начинается для Соловьева родина, с чего начинается для него патриотизм? Не с зоологического чувства расы или племени или крови, или какого-то топографического родства, хотя и это тоже было, он писал о том, что “незримыми цепями он прикован к московским берегам” в одном из своих стихотворений. “Москва как родина, и близость к усадьбам своих друзей”, и все это безусловно у него было. Но все-таки родина для него это прежде всего духовная родина, это вера отцов. Зачем же оправдывать веру? И здесь мы вспоминаем античный греческий синоним этого слова оправдание - это слово апология. Апология всегда связана с защитой, защита всегда связана не просто с охранением, как это предлагала консервативная традиция или подмораживанием, а с глубокой верой и убежденностью в том, что ты защищаешь свято и в том, что это не есть мертвое тело, это не есть покойники, пусть и дорогие, а это есть живое близкое тебе существо. И вот в этом смысле вера таковой для Соловьева и являлась.
Яков Кротов:
В чем своеобразие и смысл соловьевского патриотизма, христианского патриотизма?
Леонид Василенко:
Для уточнения надо сказать так, что христианство Соловьев понимал не космополитически, не националистически, а патриотически в высшем смысле этого слова, в нравственно-религиозном смысле. И здесь Соловьев ввел такое различение в работе “Оправдание добра”, что христианин любит, конечно, все народы, он универсалист в этом смысле, в том смысле, что он любит все народы, но любовь ко всем народам это любовь благой воли, так он это называл. Он не придумал эту любовь, она давно известна западным христианским мыслителям, там она обозначалась словом “беноволенция” - “любовь благой воли”, твердая воля давать другим подлинное благо. Но помимо любви благой воли он отличал особую избирающую любовь, любовь предпочтения, привязанность к своему народу. И он считал, что эти два вида любви соотносимы. В этом его, может быть, уникальность Соловьева для всей нашей русской религиозной мысли. Не было других мыслителей до него, кто ратовал бы за то, чтобы эти два вида любви сосуществовали, поддерживая друг друга и не противореча друг другу. Многие его просто не поняли. Многим были чужды все эти достаточно тонкие различения, характерные, конечно, больше для католической моральной теологии, чем для русского благочестия. Это было просто новым и непривычным. И многие предпочитали оставаться в колее такого эмоционального предпочтения своего чужому. Свое - хорошее, чужое - плохое. Католичество претит русском национальному духу - так заявлял Иван Аксаков, весьма достойный человек, но не смог он подняться до любви благой воли. Ну а уж если говорить об иерархах, то это люди где-то прагматичные, где-то северелистски настроенные, они служили в системе Синода, и они до таких вопросов просто не поднимались. Они шли в рамках рутины и для них то, что говорил Соловьев, было совершенно чуждо. Во-первых, различал Чаадаев истинный и ложный патриотизм. Его полемика с патриотами своего времени, которых я бы назвал лже-патриотами, состояла в том, что их декларируемый и весьма агрессивный патриотизм, с точки зрения Чаадаева, был выражением просто патриотических инстинктов, а не христианского осмысления того, чем же должен заниматься христианин, если он человек русский, если он любит свою родину. Соловьев продолжал эту линию различения истинного и ложного патриотизма, но у Соловьева к этому добавилась еще одна тема, принципиально важная, а именно - религиозная миссия России в мире. Он не просто любил Россию, Соловьев, он еще и призывал к тому, чтобы русские исполнили великую миссию примирения Востока и Запада.
Яков Кротов:
Вот одна цитата из Соловьева: “Истинный патриотизм требует, чтобы мы верили в свой народ, а истинная вера соединена с бесстрашием. Нельзя верить во что-нибудь и бояться за предмет своей веры. Родоначальники России, люди, призвавшие варягов, имели эту истинную веру, соединенную с бесстрашием. Они не боялись, что чужая власть может подавить внешнюю силу и тот народ, у которого достало внутренней силы, чтобы добровольно подчиниться этой власти”. И мы видим здесь, что патриотизм для Соловьева это просто одна из форм осмысления собственной духовной жизни. Должны ли мы бояться Бога, когда принимаем его власть, должны ли мы бояться истины, должны ли мы отворачиваться от нее или наоборот, должны бесстрашно даже если истина такова, что она больше нас, и мы должны перед ней преклониться. Насколько патриотизм Соловьева противостоял патриотизму в его обычном, секулярном, поверхностно-религиозном понимании, который делал акцент на внешних формах общежития, патриотизм как превознесение того, что было в русской жизни и ничего нового пусть не будет. В чем же своеобразие христианского патриотизма Соловьева?
Марк Смирнов:
Когда мы говорим - Соловьев и русская идея, Соловьев и национализм, мы все понимаем таким образом, что Соловьев это человек, который даже когда-то подружившись с представителями славянофилов, которые конечно были преимущественно людьми национальных взглядов, так это назовем, они не были националисты, особенно в нашем, нынешнем смысле этого слова, вот он с ними рассорился, перешел в стан западников, и дальше вся его жизнь как бы пребывание среди либералов, которые не очень-то его понимали. А никто не обращает внимания на то, что среди его окружения, среди его близких друзей, были такие личности, которые и рукопожатиями в некоторых кругах не принимали и были очень кране националистическими по взглядам такие люди, например, Величко. Дело в том, что тогда не было людей, которые бы себя не мыслили нормальным, в хорошем самом смысле слова, патриотами России, они все переживали за то, чтобы Россия была сильным государством, чтобы у нее была армия, флот. Соловьев, если и был патриотом, то скорее он был государственником, он не любил лже-патриотизм. Если посмотреть на “Краткую повесть об антихристе”, эти образы наполнены действительно таким национально-патриотическим чувством культурного интеллигентного человека, жившего в то время в России. Он себя не мыслит человеком, который, скажем, думал, что надо наверное все-таки лучше сдаться немцам, допустим, или японцем, поскольку панмонголизм его тоже волновал, и тогда они нам устроят хорошую такую жизнь. Он об этом не мог думать, это не приходило ему в голову и не могло прийти. Он был настоящим русским государственником, он верил в монарха, в государственные институты России, он только считал, что надо чуть-чуть подправить. Это один патриотизм, который действительно основан на христианском понимании того, что свобода веры, творчество духовного - это нормальные вещи, Запад это давно уже прошел, надо и нам как-то на эти начала встать и освободить людей от этого духовного закабаления, которое было до 905-го года, замечу. Это одна позиция. И конечно он в развитии своей жизни, своей личности, при некоторой эволюции взглядов, он понимает, что Запад это та же часть церкви, только со своей традицией, со своей культурой. Восток это часть вселенской церкви. Мы можем без этого Востока существовать, по мысли Владимира Соловьева. И сегодня это тоже понимают, например, Римский первосвященник тоже говорит, что это два легких, нельзя дышать одним легким. В то время это все было слишком революционным, все, что он говорил, поэтому, конечно, официальная церковь от него шарахалась. Да, собственно, что такое была официальная церковь? например, Антоний Ватковский сочувствовал Соловьеву, но глава церкви был скорее Победоносцев или уж император, а они не сочувствовали. Но нынешний патриотизм в России только может с одним эпитетом сочетаться - квасной. Вот для Соловьева это именно так приблизительно и называлось. Если мы посмотрим его статьи о русском национализме, он называет его квасным, та закваска, которая потом, собственно, способствовала появлению, это было несколько позже уже, появлению “черной сотни” и Союза Михаила Архангела и так далее, то есть тем явлениям, с которыми Соловьев боролся.
Яков Кротов:
Что изменилось за сто лет? Почему идеи Соловьева не находят более отклика даже среди тех, кто любит и уважает мысли Соловьева? Оправдались ли его надежды на то, что освободившись от угнетения, русский народ, русская церковь смогут исполнить свою историческую миссию? Если эти надежды не оправдались, то почему, и есть ли будущее у русского патриотизма и какое?
Этот выпуск нашей передачи посвящен поражению Владимира Соловьева, это продолжение нашей первой передачи, поражение Владимира Соловьева как христианского патриота. Напомню, сам термин “патриотизм” появился во Франции в 18-м столетии и, может быть, первым человеком, который употреблял его последовательно и активно был Жан Жак Руссо. В одном из своих сочинений Руссо писал, что для славы Франции, для славы французского народа необходимо, например, всех детей отдавать в специальные детские дома. Когда это писал Руссо, известный тем, что своих многочисленных незаконных детей он бросал, не заботясь об их воспитании, то, конечно, это приобретало совершенно своеобразное звучание. И английский публицист Семел Джонсон тогда написал, имея в виду это высказывание Руссо, что “патриотизм это последнее прибежище негодяя”. У нас в России эту фразу часто приписывают Льву Толстому, который ее тоже любил. Уже другой американский публицист 20-го столетия Эмбрас Бирс переиначил выражение Джонсона и сказал, что “патриотизм это не последнее прибежище негодяя, это первое прибежище негодяя”. Другой замечательный христианский мыслитель 20-го века Гильберт Честертон писал, что патриотизм, конечно не главная добродетель, когда патриотизм главная добродетель это уже пруссачество, но очень часто, писал Честертон, патриотизм это последняя добродетель, когда на твою родину нападают, когда ее теснят, ее надо защищать. И о таком патриотизме, как последняя добродетель, что спорить? Но все-таки, к счастью, не у всех людей ощущение, что даже в мирное время кто-то угрожает отечеству, и, к счастью, большинство из нас понимает, что нашей родине не угрожает никто снаружи, более велика угроза изнутри, исходящая от внутренних нестроений и здесь никакая армия не поможет, скорее наоборот. И вот Соловьев, он отмечал, что у России свое национальное призвание, своя национальная задача - это святая Русь. Святая Русь это означает, что для России главное это миссия соединения Востока и Запада, соединение церквей, это миссия самоотречения. В чем же видел Соловьев призвание России?
Алексей Козырев:
Мне кажется, что с самого начала в соловьевском национальном сознании работал славянофильский стереотип. Мы помним у Хомякова строки о России в его стихотворении 53-го года: “ В судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена, позором лести, лжи тлетворной и неги пошлой и позорной и всякой мерзости полна”. И дальше идет типично славянофильский поворот: “О недостойное избранье, ты избрано скорей омой”. У Соловьева тоже эти два архетипа, с одной стороны, национального самоуничижения, самоотречения, архетип, который он видел в призвании варягов или в реформах Петра. Архетип самоотречения связан с идеей национального мессианизма, с идеей национальной избранности и национального призвания, с народом богоносцем Федора Михайловича Достоевского. Эта тема у него тоже звучит. Когда он говорит о том, почему же все-таки русскому народу в истории принадлежит особая роль, он отнюдь не превозносит какие-то необычайные исторические или культурные заслуги русских, как, скажем, это делает Данилевский, не указывает то, что в России нарождается какой-то особый четырехосновный культурный исторический тип. Наоборот, он в статьях о национальном вопросе почти что по-юродски начинает заявлят о том, что, да, и в музыке мы ничего не создали, и философии у нас своей нет, и в литературе не Бог весть чего сотворили, хотя уже эпоха Толстого и Достоевского налицо. Но как бы высекает сам себя, как представитель русской культуры. В “Философских началах цельного знания” он говорит о том, что мы в общем-то какой-то серый народ и, быть может, именно поэтому нас еще ждет какая-то задача, нас еще ждет какая-то миссия, в силу того, что мы внекотором смысле раса, на которой нужно еще истории написать какие-то свои письмена. Мы не осквернены, не заражены западным рационализмом, мы, может быть, минуем те грехи Запада, в которые он пал, и мы скажем в истории какое-то свое особое слово, смысл которого заключается в том, что мы должны включить, воплотить в себя, в свою плоть и кровь все отвлеченные начала мировой истории, все отвлеченные начала национальных культур. То есть мы должны стать таким понтификсом истории, строителем моста. Соединить Запад и Восток - это первый образ универсализма в ранней магистерской диссертации, соединить католическую и православную церковь - это второй образ универсализма в начале 80-х годов. Может быть развязать путы мировой истории и стать, с одной стороны, родиной антихриста, а с другой стороны, той страной, где завязывается новая связь времен, это как бы третий эсхатологический образ универсализма в поздних работах и, в частности, в “Трех разговорах”.
Яков Кротов:
Конечно, когда Соловьев писал, что Христа распяли из патриотических соображений, он немножечко, не скажу лукавил, он писал искренне, но он все-таки немножечко искажал историческую действительность. Во времена Христа не было патриотов, было совершенно другое восприятие мира. Как правильно писал Соловьев в другой своей работе: “Святые отцы не только не ставили своей народности выше всего на свете, но вообще не задавались никакими особенными национальными задачами, всецело посвящали себя такому делу, в котором все народы, безусловно, солидарны между собой”. Под этим делом Соловьев имел в виду осуществление правды, как ее понимает христианство, правды как воплощения заповедей Божьих, воплощения вселенской истины в личной жизни каждого человека. И вот кроме личности и кроме человечества между ними Соловьев усматривал народность. И этот термин действительно не встретить у святых отцов, не встретить в Библии. Народность - слово, появившееся в русском языке только в 19-м столетии, калька с немецкого, совершенно особое качество. Вокруг народности и разворачивается спор Соловьева, как патриота, с теми, кого он называет националистами, с теми, кого теперь классифицируют как эпигонов славянофильства. В чем же здесь различие между христианским патриотизмом и патриотизмом, как полагал Соловьев, обманным, уводящим от христианства?
Леонид Василенко:
Патриот хочет, чтобы народ стал лучше, националист хочет, чтобы народ стал сильнее, а лучше ему становиться необязательно и даже нежелательно. Вот в чем основная позиция Соловьева и всех его врагов, всех его оппонентов. Иван Аксаков и многие другие ратовали за изоляционизм, к сожалению, за уход с мировой арены, уход в состояние замыкания на себя. Мы сами сделаем все так, как нам надо, нам никто не нужен, нам не нужно, чтобы кто-то нас учил, чтобы кто-то нам давал пример, мы сами кого угодно научим. В этом беда всех патриотов националистической окраски. Они поэтому отвергали и продолжают отвергать Соловьева, потому что Соловьев задевает их душевную боль. Такие патриоты говорят: за Россию надо болеть. Соловьев ратовал за то, чтобы не боль руководила поступками и решениями, а вера и разум и нравственная ответственность. Конечно, в такой среде Соловьев не будет иметь успеха, это очевидно. Но если люди захотят думать, если они захотят думать в категориях этики, культуры, веры, тогда они Соловьева услышат.
Яков Кротов:
Во времена Соловьева в конце прошлого века все патриоты, стоявшие по разные стороны идейных баррикад, были христианами, были православными. Все говорили о русской народности как о православной народности. Только Соловьев, например, писал саркастически: “Провозгласили себя народом святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого проповедовать стали такую политику, которая не только святым и богоносцам, но и самым обыкновенным смертным никакой чести не делает”. Многие, думается, в современном мир, и не только в России, не ощущают существование народности как данности, как чего-то реального. А для Соловьева даже в церкви, в теле Христовом, не просто человек туда входит, а человек входит через посредство народности. И у народности есть свое призвание, как есть у личности. Вот такой его патриотический ход мысли. Это случайный полемический ход или действительно существенная черта его философской концепции и богословской концепции?
Алексей Козырев:
Тема народа как духовного организма, как своеобразной личности симфонической, как сказал бы Карсавин, это тема сугубо соловьевская и одна из самых важных в его творчестве. Для него этот национальный характер в типологии культур, в типологии мифологического, исторического процесса, он играет очень важную роль. И религиозную функцию, религиозную миссию в этом процессе играют не только евреи, как богоизбранный народ, но играют и греки, и римляне, и египтяне, только играют в некой последовательной цепочке. Он считал, что теперь в истории пора явиться новому историческому народу, таковым народом может быть русский. Если для немцев история кончилась, как заявил Гегель в “Философии права”, то, может быть, теперь должен появиться новый народ, который покажет, что история не кончилась, и покуда будет длиться земная история человечества, а значит и богооткровение, раскрытие Бога в истории, дотоле будут появляться исторические народы. И в этом смысле он и мыслит русскую идею, как идею сугубо религиозную о призвании русской нации, русского народа, как призвании сугубо религиозного. С патриотами его разделяло не так много, как может показаться, если очень увлекаться идеями национального вопроса в России. Соловьев сам говорил о Страхове, что “да, мне Страхов симпатичен и многие идеи его симпатичны, и вообще лично к нему я испытываю приязнь и благодарность. Но если разбойники затесались в лесу и нет никакой возможности этих разбойников изловить, то надо поджечь лес”. Он действовал немножко вероломно, когда он полемизировал с правыми, с национал-консерваторами, скажем так, и иногда, поджигая лес, сжигал и те мосты и те идеи, которые сам исповедовал и под которыми сам бы вполне подписался.
Яков Кротов:
В 20-м веке преемники Соловьева, обличая лжепатриотизм, подчеркивали, что в патриотизме есть своеобразная извращенная эротичность. Все-таки патриотизм это любовь, хотя и очень своеобразная. Неслучайно, видимо, патриотизм возник в 18-м веке, веке чрезвычайно рационалистическом. Этот рационализм, который верил в прогресс, который верил, что можно жизнь народа организовать по четкому рациональному плану, у него была своеобразная сердечная недостаточность, потребность в любви была, трудно любить чертеж. И так родился патриотизм как любовь к своему народу и его будущему, его призванию. Но эта любовь, видимо, все-таки извращенная, потому что эта любовь часто агрессивная по отношению к личности, которая входит в этот народ, по отношению к соседним народам. Это любовь, которая любит о себе говорить, черта совершенно немыслимая и извращенная для нормальной человеческой любви, как мы ее понимаем. Что это - русская особенность такой патриотизм, который замыкается на себе, ложится словно медведь в берлогу и не хочет видеть ничего и никого вокруг себя. Связано ли это как-то с особенностями российского православия?
Леонид Василенко:
Бердяев любил такую тему. Многие верующие люди в действительности не Христа ищут, а теплоты коллектива, погружения в эту теплоту, не хотят быть мужественными свидетелями веры, не хотят быть рыцарями. Это упрек Бердяева русскому православию, но не надо думать, что это беда только русского православия. Тот же упрек мы найдем у Эмониори Монье к французским католикам: нет мужества - в этом беда. Тот же упрек найдем у Поля Тиллиха по отношению к протестантам: потеря мужества перед лицом фашизма. Это международная беда, все оказываются в таком положении неадекватности интеллектуальной и нравственной перед лицом искушений силы государственной и искушения национального. Ну что делать, здесь личный выбор должен быть решительным.
Яков Кротов:
Соловьев блестящий и ядовитый публицист, однажды сказал, что “славянофилы, первые патриоты России, были чистыми фантазерами. Котков, их преемник, был реалист с фантазией. И наконец, последние мои современники реалисты без всякой фантазии, но так же и без всякого стыда”. В сегодняшней России, где есть патриоты, где, конечно, многое изменилось, потому что во время Соловьева его оппоненты говорили, что у нас в России слабая культура, мы ничего особенного не создали, зато у нас сильное государство. Сегодняшние ура-патриоты говорят прямо наоборот: у нас великая культура, Толстой, Достоевский, давайте наше слабенькое государство подкрепим, чтобы оно равнялось по силе с культурой. Чем при этом меряют силу государства и силу культуры, совершенно непонятно. Но вот интересно, где бы сегодня оказался Соловьев, в каком из лагерей, которые считают себя, как и сто лет назад, заботящимися о России.
Алексей Козырев:
Я думаю, Соловьев как бы своим опытом показывал, что в культуре, в публицистике, в политике возможно существовать вне кланов. И в этом смысле великая, сильная, могучая интеллектуально одаренная личность она всегда вне кланов. И если отвечать на вопрос, где бы и с кем бы сейчас был Соловьев, то я больше чем уверен, что он не был бы, наверное, с публицистами газеты “Завтра” и журнала “Молодая гвардия”, но в тоже время, мне кажется, что вряд ли Соловьев и на НТВ работал. Он критиковал бы правых слева и левых справа. То есть старался бы избрать такую философскую середину, избегая и зоологического национализма, с одной стороны, в котором религия, я замечу, всегда выполняет некую вспомогательную функцию, то есть техническую функцию. Поскольку традиция невозможна без мистического измерения, постольку мы должны в политике обязательно прибегать к каким-то идеям православия или традиционных религий и так далее, и тому подобное. Вот как бы идея наших национал-онсерваторов. Им безразлично в общем-то христианство как таковое, большинству из них, я не скажу всем, им важно, какую практическую пользу можно извлечь из православия. Есть в православии ученье о страхе Божьем, прекрасно, давайте превратим его в ученье о страхе перед полицейским, перед генерал-губернатором, перед городовым, как это иногда получалось у Константина Леонтьева. Есть учение об общении, об общинной жизни, давайте превратим учение о соборности в учение о колхозе, о коммунизме, еще о чем угодно. Вот Соловьев в силу какой-то интеллигентности внутренней своего ума старался, и очень часто ему это удавалось, не допускать таких подмен, то есть всегда оставаться при духовном смысле тех понятий, которые он употребляет.
Яков Кротов:
Почему свобода, свобода народная, свобода церковная, когда она, какая никакая, пришла, не принесла того, на что уповал Владимир Соловьев? Почему она пошла не впрок даже церкви, что он плохо знал церковь?
Марк Смирнов:
Да, церковь он в общем-то плохо знал. Да, есть упоминание в ряде мемуаров о том, что он говел, что причастился, иногда он сам пишет об это в письмах, довольно редко. Знаем мы его причащение и у католического священника, для, по крайней мере католических историков, этот факт интерпретируется как даже формальный переход в католичество. Но ведь не был церковным человеком Соловьев. С другой стороны, конечно, и та синодальная церковь от нынешней уж больно в большом отличии. Потому что все-таки среди епископов были и образованные люди, дворяне, Трифон Туркестанов, и все-таки очень хорошо образованные, с академическим образованием архиереи, хотя и из поповской, может быть, среды, но все же очень культурные на самом деле люди. Василий Болотов, замечательный историк вышел из этой среды. Соловьев историк, тоже из этой среды. А сейчас сказал когда-то бывший председатель Совета по делам религий Харчев: мы вырастили новое поколение советских священников. Не то все, и церковь не та. Потому что через 17 лет после смерти Соловьева наступила катастрофа. Эта катастрофа, как в жизни еврейского народа, произошла катастрофа, и все, и они до сих пор вот сколько уже лет после этой катастрофы, они все переживают, они еще осознают последствия, и весь мир осознает последствия этой катастрофы. А уж то, что произошло в России, наверное, еще большая катастрофа. Соловьев вообще жил в очень удачную такую эпоху, он был воспитан на реформах. Поэтому когда наступила эпоха Александра Третьего и Победоносцева, которого он тоже уважал, и царя уважал, но он все-таки сказал, что наступила “эпоха замороженного говна”.
Яков Кротов:
Крепко выразился Владимир Сергеевич Соловьев. Но библейские пророки выражались еще крепче. И когда христианские проповедники обращались к теме народа, то для того, чтобы призвать народ любить Бога, не для того, чтобы призывать любить народ. Вера в отечество, любовь к родине, возгоревшись в 18-м столетии, помогли многим людям избавиться от веры в царя, от любви к самодержавию. Но этим, возможно, и исчерпывается положительный потенциал патриотизма и дальше начинается уже его одичание. Если бы Владимир Соловьев был только пророком патриотизма, даже христианского, вряд ли бы его сегодня помнили, таких пророков и без него с избытком. Как патриот он действительно скорее потерпел поражение, но это поражение очень похоже на победу и помогает понять, что главное в творчестве Соловьева, как и в христианстве вообще, не проповедь абстрактной любви к отчизне, а просто любовь к Богу и к людям.
