Сергей Юрьенен: Критики говорят, что это - самая большая загадка современной американской литературы. Ален Фёрст, благодаря которому в англоязычном мире произошло некоторое оживление интереса к шпионскому жанру, захиревшему с концом холодной войны, живет сейчас с женой на берегу Атлантики, в старом поселке китобоев Sag Harbor, штат Нью-Йорк. Был репортером "Интернэшнл Геральд Трибюн", долго жил в Париже. Первая половина писательской карьеры (1976-1983 годы) отмечена романами "Ваш день в бочке", "Парижский тайник", "Карибский счет", "Теневая торговля". Тиражи давно распроданы, книги эти не переиздаются и стали предметом охоты библиофилов, готовых платить до нескольких сотен долларов за экземпляр. Второй период Фёрста, которому, как вы услышите, писатель обязан Советскому Союзу, начался выходом в 1988 году романа "Ночные солдаты". К настоящему времени изданы "Темная звезда", "Польский офицер", "Мир ночью", "Красное золото", "Царство теней" и - 2002-ой год - "Кровь победы". Вот эти элегантно написанные шпионские романы с простыми названиями и завоевали Фёрсту популярность - сначала в Европе, особенно в Великобритании, затем и на родине писателя. Почему? Тридцатые годы прошлого века и вторую мировую пишет он так, словно все происходит в наши дни. Пишет о мире под угрозой, о людях, на которых нападают, которым наносят ущерб те, у кого нет чувства ценности человеческой жизни, - как, по словам Ферста, произошло в Америке 11 сентября.
В этом выпуске "Экслибриса" два фрагмента из романов "Темная звезда" и "Польский офицер". Микрофон переводчику - московский журналист Остап Кармоди.
Остап Кармоди: Пишут о Фёрсте много. В основном - то, что это автор, похожий на Грэма Грина и Джона Ле Каре. Я не согласен. Фёрст не похож ни на того ни на другого. Грэм Грин пишет про людей, Ле Каре - про события. Фёрст пишет про время и про настроение. В его книгах, конечно, есть и герои и приключения - всё же это детективы. Но главное - атмосфера 30-ых, ощущение последнего дня, ощущение приближающегося конца света, полной неуверенности. Впервые эту атмосферу Фёрст почувствовал, когда работал корреспондентом в Москве в начале 80-х. Вот что говорит он сам: "Идея пришла, как обычно, случайно. Я приехал в Советский Союз в 1983 писать статью для журнала "Эсквайр" и обнаружил себя в полицейском государстве. Да, я знал об этом и раньше, но, как и многие американцы, на эмоциональном уровне не понимал, что это означает. Когда вы сдавали свой паспорт в окошко московском отеле, за окошком опускалась занавеска, так, чтобы вы не видели лица сотрудника спецслужб, только руки. Советские власти не церемонились, они хотели, чтобы их боялись, и это меня взбесило.
Москва была напряжённым, тёмным городом, сплошные тени и опущенные глаза. Интрига висела в воздухе: в этом городе писатели должны были выдавать шпионские романы километрами. Но где же были русские Ле Карре? Мёртвые или в тюрьме, если вообще существовали. На самом деле, я думаю, что русским авторам вообще не позволено было писать шпионские романы, или, по крайней мере, романы хоть в каком-нибудь смысле политические.
Я, подумал, отлично. Я напишу эти романы. И поскольку чувствовал, что Москва и её восточноевропейские сателлиты в некотором смысле увязли в году 1937-м, я и буду писать про Тридцать Седьмой".
Вернувшись в Штаты, Фёрст принялся за свой первый полноценный роман - "Ночные солдаты" - истории восточноевропейских ребят - румын, поляков, болгар, венгров, из которых НКВД готовило в Москве диверсантов. Роман получился антисоветским. Но в русофобии Фёрста при всем желании было бы непросто упрекнуть. Несмотря на негативный опыт, пережитый журналистом в СССР, Россию и русских он полюбил. В любом романе Фёрста есть русский положительный герой. В "Ночных солдатах" это - герой второстепенный. В следующем романе - "Тёмная звезда" - уже главный. Зарубежный корреспондент "Правды" Андре Шара, оказавшийся в эпицентре войны двух группировок сталинского НКВД. В центре интриги - найденный им в Праге саквояж со старыми документами, согласно которым Сталин работал на царскую охранку...
Ален Фёрст, фрагмент романа "ТЕМНАЯ ЗВЕЗДА":
Пограничный контроль в Оссиге прошёл незаметно. Поезд медленно набрал скорость, миновал Эльбу, мелкую и спокойную в последние осенние дни, и теперь шел мимо сложенных из тёмного кирпича фарфоровых заводов Дрездена, красные блики от печей для обжига прыгали по вагонным окнам. Дорога постепенно спускалась с высокой чешской равнины к лежащей на уровне моря Германии, к плоским полям и маленьким опрятным городкам, и на каждой железнодорожной платформе стоял стрелочник с фонарём.
Поезд неожиданно замедлил ход - Шара посмотрел на часы, было начало одиннадцатого - и, громко свистя выпускаемым паром, остановился. Раздались возгласы "Was? was?", пассажиры раздражённо заёрзали и прилипли к окнам, но там не было ничего, кроме полей и леса на горизонте. Наконец, у дверей купе появился проводник. Пожилой, в сползающей на глаза шляпе, он нервно облизал губы и спросил: "Герр Шара?" Он обвёл глазами пассажиров и нашёл единственно возможного кандидата.
"Да?" - ответил Шара. Что стряслось?
"Не могли бы Вы пройти со мной, это просто..."
Безо всякой угрозы. Шара прикинул, не стоит ли ему возмутиться, почувствовал весь стоящий за этой просьбой вес тевтонской бюрократии, раздражённо вздохнул и встал.
"Пожалуйста, Ваш багаж", - сказал кондуктор.
Шара схватил сумки и проследовал за ним по коридору в конец вагона. Там его ждал начальник поезда. "Мне очень жаль, герр Шара, но Вам придётся сойти".
Шара застыл. "Я отказываюсь", - сказал он.
"Прошу Вас", - нервно повторил начальник.
Минуту Шара смотрел на него в полном замешательстве. За дверью не было ничего, лишь тёмные поля. "Я требую объяснений," - сказал он наконец.
Начальник поезда посмотрел ему за спину, и Шара обернулся. На другом конце коридора стояли двое в штатском. "Я должен пешком идти до Берлина?" спросил Шара и засмеялся, приглашая их оценить абсурдность ситуации, но смех получился натужным и визгливым. Начальник положил ладонь ему на локоть, Шара вырвался: "Уберите руки!"
Теперь голос проводника звучал абсолютно официально. "Вы должны покинуть поезд".
Он понял, что если не сойдёт сам, его просто выкинут, так что он взял свой багаж и спустился по металлической лесенке на железнодорожную насыпь. Проводник высунулся из вагона, взял у кого-то внутри красный фонарь и дважды махнул им в сторону локомотива. Шара сделал шаг назад, и поезд тронулся. Он смотрел, как состав проезжает мимо, набирая скорость, - чреда бледных лиц, обрамлённых оконными рамами, - и пропадает вдали, два красных фонаря на тормозном вагоне медленно тускнеют, и наступает темнота.
Перемена была внезапной и полной. Цивилизация попросту исчезла. Его лицо обдувал лёгкий ветер, иней, покрывавший поле, искрился под светом месяца, и тишина прерывалась только далёкими криками ночной птицы. Какое-то время он просто стоял и смотрел на лунный серп, то пропадающий, то вновь появляющийся среди клубов тумана, ползущих по беззвёздному небу. Затем из леса на краю поля показались автомобильные фары, очень медленно движущиеся к точке метрах в пятидесяти впереди от него. Лучи фар пронизывали пряди тумана, поднимающегося от земли.
Ох. Шара со вздохом поднял сумки и побрёл на свет, различая, по мере того, как его глаза привыкали к темноте, узкую грунтовую дорогу, пересекающую рельсы. Генерал Блох, - подумал он. - Показывает фокус с немецкими железными дорогами...
Автомобиль достиг переезда раньше него и мягко остановился. Каким-то образом он пропустил сигнал, и теперь возникло смутное ощущение, что эта встреча - запасной выход, импровизация. Но всё же Шара почувствовал облегчение. Сердце аппарата пропустило такт, но теперь снова восстановило ритм, и требовало пакета из Праги. Что ж, хвала Господу, пакет у него с собой. По мере того, как он приближался к машине, силуэт ее становился всё отчётливее. Это был не "мерседес", увезший генерала Блоха со станции Ульм, но монархи аппарата меняли автомобили так же легко, как любовниц, и сегодня, для тайной встречи, выбрали что-то маленькое и незаметное.
Когда Шара подошёл к автомобилю, человек, сидевший рядом с водителем, выбрался наружу, открыл заднюю дверь и с извиняющейся улыбкой сказал: "План поездки изменился".
Его русский был примитивным, но чистым, проговариваемым в медленном ритме, характерном для юго-востока страны - там, близ турецкой границей. "Особых неудобств Вам это не причинит". Это был тёмный человек с большим животом, Шара различил седеющие усы и редеющие волосы, тщательно зачёсанные на лысину. Водитель был совсем молод, возможно, даже приходился пассажиру сыном. Плотный, громоздкий, с намечающимся вторым подбородком и начинающей лысеть макушкой.
Шара устроился на заднем сиденье, и автомобиль осторожно двинулся сквозь ночную мглу. "Вы пытались связаться со мной в Праге?" - спросил он.
"Не удалось привлечь Ваше внимание. Но это не важно. Какой из них наш?"
Шара протянул нужный саквояж.
Бережно оглаживая вытертую кожу, мужчина сказал: "Какая красивая старинная вещь, не правда ли?"
"Да", - ответил Шара.
"Здесь все?"
"Кроме пистолета. Я не решился везти его через немецкую границу. Он на дне Влтавы".
"Неважно. Не пистолет нам нужен".
Шара расслабился. Его волновало то, когда и как он доберётся до Берлина, но о подобных встречах он знал достаточно, чтобы держать вопрос при себе. Большая Рука двигала фигуры по доске по своему собственному разумению.
"Будем следовать протоколу", - сказал его спутник, запуская руку в карман пальто. Он достал оттуда пару наручников и протянул их Шаре через спинку сидения. Автомобиль въехал в какую-то деревню, где ни в одном окне не горел свет, они проехали какие-то крытые соломой каменные амбары, и опять начались поля.
У Шары ёкнуло сердце, он прижал руку к груди.
"Почему?" - спросил он.
"Правила, правила", - печально ответил кавказец. И слегка раздражённо добавил: "Не одно, так другое". И нетерпеливо звякнул наручниками. "Давайте".
"Но за что?"
"Товарищ! - мужчина шумно втянул воздух и бросил наручники Шаре на колени. - Не заставляйте меня злиться".
Шара сжал наручники в кулаке. Поверхность металла была неотшлифованной, чуть маслянистой.
"Лучше делайте, что сказано",- пригрозил юный водитель неуверенным жалобным голосом. Он явно хотел отдавать приказания, но боялся, что никто его не послушается.
"Я арестован?"
"Арестован? - толстяк расхохотался. - Он думает, что мы его арестовываем!" Водитель тоже попытался рассмеяться, но голос его не слушался.
Толстяк наставил на Шару узловатый указательный палец и прикрыл один глаз. "Хватит дискуссий! Надевай немедленно".
Шара поднял запястье, рассеянный свет луны из заднего окна осветил его руку.
Шара защёлкнул наручник на левом запястье, потом просунул руку за спину и взял второе кольцо в правую руку. Какое-то время спереди молчали. Дорога пошла в гору, начался лес, стало совсем темно. Толстяк нагнулся и уставился в окно. "Осторожнее, - сказал он, - не хватало нам сбить какое-нибудь животное". И, не оборачиваясь: "Я жду".
Шара защёлкнул наручник на правом запястье.
Машина выехала из леса и поехала вниз. "Останови", - приказал толстяк. "Включи свет". Водитель вперился в приборную доску, щелкнул каким-то переключателем, и дворник заскрёб по сухому стеклу. Оба засмеялись, и водитель выключил его. Щёлкнул другим переключателем, на этот раз не произошло вообще ничего. Третий, наконец-то, включил свет.
Толстяк наклонился и стал рыться в саквояже, стоящем у него между ног. Выудил оттуда лист бумаги и пробежал его глазами. "Мне говорили, что ты скользкий как змея, - обратился он к Шаре. - Ты ведь ничего не спрятал?"
"Нет", - ответил Шара.
"Если придётся, я заставлю тебя говорить правду".
"Я передал вам всё".
"Хватить ныть, а то сейчас заплачу".
Шара не ответил. Он сменил позу, чтобы не затекали руки, и смотрел в окно, на размытые силуэты гор.
"Ну что ж, - сказал толстяк, - такова, как говорится, жизнь..."
Из-за поворота послышался душераздирающий визг. Темноту прорезала одинокая фара мотоцикла. Он пронёсся мимо на огромной скорости, за мотоциклистом, обхватив его за талию, сидел пассажир.
"Кретины", - сказал водитель.
"Любят немцы свои машины, - отозвался толстяк. - Поехали".
Они проехали поворот, из-за которого вылетел мотоциклист. Шара опять увидел лес на горизонте. "Теперь помедленней", - приказал главный. Протянул руку и выключил свет в салоне, потом задумчиво посмотрел в окно. "Я вот думаю, может пора носить очки?"
"Не тебе, - ответил водитель. - Это просто туман".
Они продолжали ехать, очень медленно. Грязная колея, укатанная сельскохозяйственной техникой, сворачивала от дороги направо, в сжатое поле. "Так, - сказал толстый, - дай-ка задний ход!" Он посмотрел через свое сиденье на Шару. "Как там наши руки?" Шара развернулся и продемонстрировал запястья. "Не слишком туго?"
"Нет".
"Хватит?" - спросил водитель.
"Еще чуть-чуть. Я не буду толкать эту колымагу, если мы застрянем".
Автомобиль проехал ещё несколько метров по колее. "Ладно, - сказал толстяк, - хватит". Он выбрался из машины, прошёл несколько метров, повернулся к ней спиной и помочился. Застёгивая на ходу ширинку, подошёл к Шаре и открыл дверь. "Прошу Вас, - сказал он, показывая на выход. И потом водителю: - А ты не глуши мотор".
Шара переместился на сиденье, высунул ноги, и, нагнувшись, встал.
"Прогуляемся", - сказал толстый, занимая позицию сзади и чуть справа от Шары.
Шара прошёл несколько шагов. По шуму мотора он слышал, что один цилиндр барахлит. "Отлично, - сказал толстяк и вынул из кармана пальто небольшой автоматический пистолет. "Хочешь что-нибудь сказать напоследок? Может, помолиться?"
Шара не ответил.
"У вас ведь, евреев, на все молитвы. А на такой случай, точно есть".
"У меня есть деньги, - выдавил Шара. - Деньги и драгоценности".
"В чемодане?"
"Нет. В России".
"А-а, - протянул с сожалением кавказец, - но мы ведь не в России". Привычной рукой он зарядил пистолет, и неожиданный порыв ветра поднял прядь волос на его голове. Неторопливо он привёл причёску в порядок и вздохнул. "Ну что ж..."
Снова послышался рёв мотоцикла. Он быстро нарастал. Толстяк тихо выругался на неизвестном Шаре языке и опустил пистолет к ноге, так, чтобы не увидели с дороги. Чуть ли не рядом с ними мотоциклист переключил передачу и развернулся на просёлке, подняв грязевую завесу. Мелкие брызги осели на Шаре и толстяке, раскрывшем рот от изумления. Откуда-то из-за автомобиля требовательный голос позвал: "Измаилов?"
Толстяк на секунду утратил дар речи. Потом, наконец, отозвался: "В чём дело? Кто это?"
Пламя ударило из ствола как оранжевая молния - толстяк превратился в свой негатив. Раскинув руки, как птичьи крылья, взлетел в воздух, оставив внизу ботинок, и шлёпнулся вниз, как мешок с песком, удивлённо причитая так, будто ударил по пальцу молотком. Шара бросился на землю. У автомобиля водитель звал отца, и слышались сухие пистолетные выстрелы.
"Вы не ранены?"
Шара поднял глаза. Над ним, понимающе улыбаясь, стоял тот самый маленький гном по имени Хешель, глаза над крючковатым носом блестели в лунном свете. Его шляпа была по-дурацки натянута на уши, вокруг шеи была обёрнута огромная шаль. В правой руке он держал три патрона. Хешель переломил ружьё и зарядил оба ствола. От автомобиля донеслось: "Кто там стонет?"
"Измаилов".
"Хеши, Бога ради!.."
Хешель перехватил двустволку и пошёл к толстяку. Он выстрелил одновременно из обоих стволов, и стоны прекратились. Потом подошёл к Шаре, подхватил его подмышки и потянул. "Давате, - сказал он, - надо вставать".
Шара с трудом поднялся на ноги. Второй человек за ноги вытягивал из машины шофёра.
Хешель достал ключи и разомкнул наручники. Второй достал из-под сиденья заводную рукоятку, вставил в паз двигателя, несколько раз с силой повернул. Сел на мотоцикл и укатил. Когда шум стих, стал слышен собачий лай.
Хешель некоторое время стоял и смотрел на переднее сиденье автомобиля. "Загляните в багажник, - сказал он наконец, - может там есть какая-нибудь тряпка".
Остап Кармоди: В начале 80-х по советскому телевидению показывали документальный сериал "Великая Отечественная". Сериал был сделан нашими кинематографистами совместно с их американскими коллегами и одновременно показывался в США. Там он назывался "Неизвестная война" - потому что о войне на территории СССР на Западе не знали почти ничего, за исключением разве что Сталинградской битвы. У нас тоже стоило бы показать сериал "Неизвестная война" - он другой. Про войну глазами союзников. Они знают только о Сталинграде, наши знания ограничиваются лишь высадкой в Нормандии. Война на Западе Европы тоже была трудной, в ней много и героических и страшных, и захватывающих эпизодов. И уж совсем ничего мы не знаем о длительных и кровопролитных сражениях, которые велись союзниками в Северной Африке и на Тихом океане.
Но есть и третья - неизвестная война. Никому - ни русским, ни англичанам, ни американцам. Это война, которая велась в Европе с 1933 по 39 год, а иногда до самого 1945-го. Война маленьких наций, война дипломатов и шпионов. Война за выживание. С приходом к власти Гитлера, страны Европы оказались между молотом и наковальней. С одной стороны была Германия, заявлявшая о необходимости расширения своего Lebensraum - жизненного пространства. С другой - Советский Союз, говоривший о мировой революции. Мир превратился в огромную шахматную доску: в Восточной Европе, в Испании, во Франции Москва и Берлин двигали по городам и весям диверсантов, шпионов, провокаторов. В Испании это вылилось в открытое противостояние - гражданскую войну. Иначе было в Румынии, Болгарии, Венгрии, Польше. Чтобы не проснуться наутро с новым нацистским или коммунистическим правительством, восточноевропейцам приходилось играть в эти игры и самим: с одной стороны, задабривать Гитлера и Сталина, с другой - сажать в тюрьмы активистов местных нацистских и коммунистических партий. Присутствовали в этом шпионском вареве и обеспокоенные активностью двух диктаторов англичане. И как будто для того, чтобы окончательно запутать всю картину, воевали между собой фракции в немецкой и советской разведках - эта война тоже шла на территории Восточной Европы. Все воевали со всеми. Все шпионили. Все знали, что ничем хорошим это не закончится, и придётся в конце концов придётся выбирать меньшее из зол, - если этот выбор, конечно, не сделают за них. Тридцатые были самым депрессивным, самым подавленным десятилетием новейшей европейской истории. И в то же время самым интересным. О них любят снимать фильмы - но это фильмы о событиях ярких - о нюрнбергских парадах и сталинских процессах. О тихом кипении сатанинского восточного зелья не снимает никто. И до последнего времени почти никто не писал. Пока на международной литературной сцене не появился Алан Фёрст.
"Книги Фёрста ярко и точно воспроизводят настроение, место и время, самые мелкие детали Европы времени Второй Мировой Войны, которые обволакивают нас как задымленный воздух военной железнодорожной станции" - Джоанна МакГири, Тайм.
"Некоторые книги вы читаете. Другие вы проживаете. Они проникают в ваши сны и преследуют вас днём, пока не превращаются в ваши собственные воспоминания. Таковы романы Алана Фёрста, который использует теневой мир шпионажа, чтобы осветить историю и политику с захватывающей непосредственностью" - Нэнси Плэйт, Орландо Сентинел.
А вот Билл Отт из Booklist: "Гений Фёрста в том, что он показывает самый ужасный и в то же время самый романтический период двадцатого века, не позволяя романтике превратить ужас в сентиментальную страшилку".
Фёрста называют самым европейским из американских писателей. Все его романы про одно время и место - Европа на рубеже тридцатых и сороковых. Почему? Что его там так привлекает? Вот что говорит сам Фёрст: "Это период, когда люди проявляли свои лучшие качества, когда они поднялись, чтобы противостоять злу. Исследователи спрашивали людей, принимавших участие в Сопротивлении: "Почему вы это делали?" И получали все тот же ответ: "Потому что меня попросили". То же люди говорили после одиннадцатого сентября. Половина Америки хочет того же. Им нужно только, чтобы их попросили помочь".
Больше всего книги Фёрста похожи на чёрно-белые фильмы о войне - это не раз отмечалось. Американцы вспоминают "Касабланку". Нам может вспомниться Штирлиц. Но между Штирлицом и героями этих романов есть одно существенное различие. За первым стоит огромная страна. За вторыми не стоит никто. Они сами по себе, их страны давно завоёваны немцами или попали под контроль Сталина. Им не на кого рассчитывать. За спиной они чувствуют не "Алекс-Юстасу", а лишь горячее дыхание гестапо. Они легко могли бы спокойно жить в оккупированном Париже, или эмигрировать в Швейцарию. Но их попросили. Не приказали, - приказывать уже некому, а именно попросили помочь. И даже не обязательно собственной стране. Так в романе "Польский офицер" бывший белогвардейский генерал Федин и бывший польский майор де Милья вносят свой вклад в срыв операции "Морской лев" - так немцы назвали план по захвату Великобритании в 1940...
Ален Фёрст, фрагмент романа "ПОЛЬСКИЙ ОФИЦЕР":
Федин разложил всё по полочкам. Большинство русских генералов, живших в Париже, никогда не воевало, но Федин был настоящим генералом, который командовал настоящими войсками в настоящих битвах, и командовал хорошо. Де Милья с уважением смотрел, как он рисует на салфетке план вторжения в Британию.
"Двенадцать дивизий, - сказал Федин, - отборных дивизий. Сто тысяч человек в первой волне, вдоль всей береговой линии на протяжении, скажем, двухсот миль. Это способ мышления Вермахта: рассредоточим вторжение, растянем английскую оборону, распылим их энергию, ресурсы и всё остальное. Дороги забиты беженцами, грузовикам с боеприпасами придётся преодолевать многие и многие мили, постоянно сигналя, чтобы Миссис Джонс со своей детской коляской освободила дорогу".
Для немецкого флота, с другой стороны, двухсотмильная зона высадки - худший кошмар. Именно то, чего они хотят избежать любой ценой. Им нужны концентрированные плацдармы, чтобы корабли постоянно пересекали Ла-Манш в обоих направлениях, с постоянно нарастающей полезной нагрузкой, а над ними летали мессершмиты, отгоняя британские бомбардировщики".
"Ключевой пункт"
"Да, это ключевой пункт. Если им удастся нейтрализовать королевские ВВС, немцы смогут укрепить зоны высадки. И тогда всё. Если они продержатся 72 часа, то смогут переправить двадцать пять дивизий, с танками, орудиями и всем, чем выигрывают войны. Черчилль потребует от Рузвельта немедленной военной помощи, Рузвельт произнесёт прочувствованную речь о защитниках Британии и не шевельнёт пальцем, польское и прочие правительства в изгнании сбегут в Канаду, и всё будет кончено. Создание гитлеровской Новой Европы завершится".
"Что им нужно, чтоб пересечь Ла Манш?"
Кафе было на набережной Вулета. Генерал Федин с минуту смотрел на спокойное море, потом достал новую салфетку. "Ну, скажем... двух тысяч барж будет достаточно. Ещё им будут нужны моторки, чтобы оперативно перемещать медиков и командиров. Чтобы толкать баржи - пятьсот буксиров, морских или переделанных для моря. И двести транспортных кораблей. Это для громоздких грузов: танков, тяжёлых орудий, ремонтных мастерских - и для лошадей, которые до сих пор у них составляют восемьдесят процентов армейского транспорта".
"Четыре тысячи кораблей. И это всё?"
Федин пожал плечами. Войны выигрывают снабженцы. Обеспечь пехоту запасом носков, и она промарширует ещё полсотни километров.
"Ещё им нужна хорошая погода. Они не могут ждать до осени, Ла Манш разметает баржи. Так что время высадки - конец лета".
"А дата?"
Федин улыбнулся. Пролистал страницы французской газеты, забытой кем-то на стуле, провёл пальцем вдоль колонки. "Семнадцатое сентября, - объявил он. - В полнолуние.
***
В отношении даты генерал Федин оказался прав - полнолуние в ночь на семнадцатое. Они насчитали сорок военных транспортов на якоре в гавани Кале, и ещё шесть у причала, готовые к погрузке. Один за другим подъезжали грузовики, набитые деревянными ящиками с боеприпасами. Первая волна вторжения начнётся завтра утром, так что этой ночью они отплывут в Англию.
"Ну вот и всё, - сказал Федин, - напряженно наблюдая за портовыми работами. - Надеюсь, для них что-нибудь приготовлено на той стороне".
"Англичане оставили кучу снаряжения при эвакуации из Дюнкерка, - сказал де Милья. - Это было три месяца назад - интересно, сколько они успели заменить. Кое-что, но точно не всё. Конечно, у каждого английского фермера во дворе зарыто ружьё. На это рассчитывали и французы, но крестьянам с ружьями трудно тягаться с артиллерией".
Широконосый буксир пыхтя вошёл в гавань, толкая перед собой три баржи. И баржи, и буксир были построены для перевозки угля по Рейну.
"Они собираются плыть на этом?" - удивился де Милья.
"Если погода позволит".
"А что насчёт Королевских военно-морских сил?"
"Немцы должно быть чувствуют, что могут нейтрализовать их на сорок восемь часов - потом это перестанет иметь значение. И если люфтваффе установит господство в воздухе над Ла Маншем, Королевские ВМС не смогут ничего поделать".
Де Милья молча смотрел на гавань. Никакой суеты, но тридцать операций проводилось одновременно, перемещались корабли, приезжали и уезжали грузовики - и всё это происходило спокойно и уверенно, и никто не курил в сторонке и без дела не слонялся. Все невоенные суда поставили на прикол в маленькой бухте для яхт, примыкающей к главному городскому порту. Название одного из этих судов было ему знакомо, потребовалось время, прежде чем он вспомнил, почему. Ржавый сухогруз, покрытый отшелушивающейся чёрной краской, на которой красовалась выцветшая надпись "Малакская принцесса". Гордое имя для старой шлюхи, подумал де Милья. Оно появлялось в таблицах, которые достал для них Мартанье - расписаниях торговых рейсов прибывающих и отбывающих из Кале с 14-го по 21-е сентября 1940-го года - с краткими описаниями груза каждого из кораблей.
Первая английская атака началась в 10:15.
Штурмовики, приспособленные для полётов у самой земли, ревя двигателями, пронеслись над гаванью. "Бьюфорты", подумал де Милья. Около дюжины. Один врезался в стену склада, и в желтой вспышке де Милья увидел другой, дважды перекувыркнувшийся по поверхности воды. Немцы ждали атаки - треск плотного пулемётного огня и глубокое, двухтактовое буханье зениток зазвенели у де Мильи в ушах и оглушили его. "Бьюфорты" атаковали на тридцати метрах, неся по четыре двухсотпятидесятикилограммовые бомбы, четыре захода каждый, если, конечно, им удавалось протянуть так долго.
Над ними летали "мессершмитты-109", ночные истребители, один из них преследовал "бьюфорт" вдоль канала, сверкая пулемётами. Он так плотно висел у англичанина на хвосте, что сам влетел под зенитный огонь и, секундой спустя, с неба начали спускаться две зелёных сигнальных ракеты, освещая обвисшего на ремнях парашюта лётчика, который мягко приземлился в морские волны и пропал из виду, когда ракеты коснулись воды.
Две минуты, не больше. Звук моторов стих, и де Милье вновь обрел слух, как раз вовремя, чтобы услышать сигнал отбоя воздушной тревоги. В лунном свете он увидел, как медленно погружается в воду одна баржа, как горит одно транспортное судно, и даже различил в огне силуэты пожарных со шлангами.
"У Вас есть пистолет?" - спросил он Федина.
"Вот", - показал Федин. "Вальтер П-38", табельное оружие немецких офицеров. Де Милья протянул руку. Федин, после короткой недоумённой паузы, вложил в неё пистолет.
"Зачем?"
Де Милья не ответил.
Вторая английская атака началась в 11:16.
В каких-то кабинетах на том берегу шла шахматная игра. Авиадиспетчеры двигали то ладью, то слона. Но это были слепые шахматы. Управление налётом то работало, то нет. То и дело лётчикам приходилось импровизировать, делать то, что казалось лучшим на данный момент. Де Милья насмотрелся этого в Польше, и там это не сработало. Множество мёртвых храбрецов - вот что получили в результате.
Пилоты Королевских ВВС - англичане, южноамериканцы, канадцы, чехи и поляки дрались за пределами храбрости. Второй раз летели они прямо на вражеский огонь, и многие из них не пережили этого. Возможно, на этот раз диспетчеры подняли в воздух "спитфайеры", чтобы те отвлекли "мессершмиты" от бомбардировщиков. Это оставило лондонские доки беззащитными перед прилетевшими "юнкерсами" и "хенкелями", - что ж, то были шахматы. Пылают доки Кале - доки Лондона пылают в ответ. Пока де Милья смотрел, как заканчивается рейд, два прожектора нашли в небе подбитый "бьюфорт", пытающийся улизнуть на базу летя в нескольких метрах над водой. Де Милья не видел "мессершмитта 109", который нанёс удар; на кокпите "бьюфорта" просто вырос бутон белого пламени и он, в клубах пара и брызг, упал в воду.
Руки де Мильи болели, ему пришлось с усилием отрывать их от подоконника, за который он держался. Только одна сирена на этот раз, пожарная машина где-то в городе. Не в доках, там ничего не горело. Транспорт был спасён - хотя баржа, повреждённая в 10:15, очевидно затонула. Возможно, её найдут, поднимут и починят, чтобы возить боеприпасы через канал. Может быть, через неделю или около того, когда Лондон будет доблестно - как Варшава - обороняться, и по всему миру люди будут собираться у радиоприёмников, чтобы сквозь помехи и шум сирен, слушать, как Англия в последние свои часы молит о помощи.
Де Милья отошёл от окна. "Ну что ж, остаётся только одно", - сказал он.
Генерал Федин понял его сразу - сорок лет он был на войне - тем образом или иным. "Сочну за честь к Вам присоединиться", - сказал он.
"Будет полезнее, если Вы останетесь здесь", - ответил де Милья.
Федин сдержанно кивнул. Он отдал бы честь, но как? по правилам какой армии, какой страны? Де Милья направился к двери, на мгновенье превратился в смутную тень в темноте склада, потом исчез. Ещё несколько секунд Федин слышал его шаги по старой деревянной лестнице.
Дорога от склада к докам заняла не более пятнадцати минут. "Бьюфорт" открыл ему путь. Прибыв во Францию в ореоле пламени, он упал на смежной с гаванью улице, прорвал дыру в колючей проволоке, ограждающей доки, сбил по пути пустой автобус и сторожку охранника, взорвался и поджёг несколько зданий. Несколько человек пытались погасить огонь, который перекинулся на ящики с боеприпасами и отогнал пожарных. Вода била из оставленных ими шлангов, а сами они перекрикивались, спрятавшись в ближайших подъездах. Кто-то что-то крикнул де Милье, когда он нырнул в дыру в заборе, но этим всё и ограничилось. Этим, и чем-то, что со свистом пролетело мимо его головы, как будто говоря ему "поторопись!"
Он миновал огромные старые каменные верфи и склады - похоже, здесь строился флот Наполеона. "Дайте мне шесть часов контроля над Па-де-Кале, и я покорю мир". Так говорил Наполеон, - де Милья проходил это в Сенсире. Склады были забиты гребными валами. Де Милья увидел резервуар с ацетиленом и улыбнулся.
Вдруг он замер и тревожно посмотрел на небо. "Не сейчас!" Но нет, это были немецкие бомбардировщики, на большой высоте летящие в сторону Англии. Где-то две сотни самолётов, прикинул он. Казалось, они гудели над ним вечность. Он был слишком хорошо виден на фоне неба, и потому быстро добежал до пристани и нырнул под неё, туда, где вода билась о камни.
Под пристанью было темно, и де Милья шёл по ней, не особо скрываясь. Мимо яхт: "Королева Атлантики", "Домино", мимо пары греческих танкеров, пустых, судя по тому, как высоко они сидели в воде, мимо огромного каркаса старого судна, вокруг кормы которого блестела на воде нефтяная лужа. Последней в ряду, задвинутая начальником порта в самый конец пристани, стояла "Малакская принцесса". Ну и запах! Де Милья сморгнул и потряс головой. Как команда выдерживала это всю дорогу от Батавии?
Он покрепче сжал "Вальтер" и подумал: только без сюрпризов. Никаких упрямых капитанов, которые защищают свой груз как святыню, никаких фанатиков, никаких героев. Быстро вскарабкался по железной лестнице на палубу и застыл. Запах здесь был ещё сильнее, глаза слезились. Де Милья прислушался - никого. Нет, шаги - босые ноги по железу. Пригнувшись, он пересёк палубу и замер у подножья палубного крана. Отсюда он видел силуэт, стоящий в нескольких метрах от открытой двери в кубрик. Человек посмотрел налево, потом направо. В руке его был продолговатый длинный предмет. Ружье? Де Милья решил было выстрелить, но две мысли остановили его. Во-первых, попасть в темноте и с такого расстояния было почти невозможно. Во-вторых, кто-нибудь, в напряженной тишине между авианалётами, может услышать выстрел и поднять на ноги немецких охранников или французскую полицию.
Де Милья вышел на палубу, направил на человека пистолет и произнес: "Ни с места!"
Силуэт замер. Де Милья сочинил ещё одну фразу на своём корявом английском: "Урони это!" Он покачал пистолетом, последовал стук предмета о палубу. Чем бы это ни было, то было не ружьё. Он подошёл поближе. Силуэт оказался молодым уроженцем голландских Западных Индий, одетым только в короткие хлопковые штаны и головную повязку. Де Милья поднял то, что бросил матрос: это была деревянная палка. "Другие?" - спросил он.
"Больше никого, сэр. Никаких других, - ответил тот.- Только я. На вахте".
Де Милья опустил пистолет. Вахтенный улыбнулся, потом развёл руками. Чего бы Вы не хотели, значил жест, я из-за этого не собираюсь умирать.
Де Милья кивнул. У юноши была семья, где-то на Яве или Суматре, и если его занесло на другой конец света, где люди сошли с ума, что ж, это была их война, а не его.
Сначала яванец не знал, как сделать то, что было нужно де Милье, но он знал, где искать, и вскоре решение нашлось. Поднять большой рычаг рядом с ящиком в верхнее положение, потом обойти "Принцессу", найти всё её оборудование - для погрузки, отдачи якоря, сигнализации, идентификации других кораблей, всё что есть, и включить его.
Они спустились вниз и собрали вещи яванца - небольшой свёрток, потом поднялись обратно на палубу
И стали ждать.
Корабль тихо раскачивался на волнах и поскрипывал, гавань казалась опустевшей. Около доков продолжалась работа: грузовики подвозили военное снаряжение для погрузки на баржи. В 1:30 де Милья начал беспокоиться. Что, если англичане понесли слишком много потерь и решили приостановить операцию? Нет, они не могли.
Они не могли. В 1:50 завыли сирены воздушной тревоги в городе и по всему порту. Де Милья улыбнулся вахтенному и показал на небо. Тот кивнул и напряжённо улыбнулся в ответ.
***
Чарльз Грэм, новичок королевских ВВС, подлетал к Кале на торпедном биплане "Суордфиш". Самолёт выглядел как раритет Первой Мировой. Он нёс под фюзеляжем одну торпеду. Его скорость не превышала 250 километров в час. "Но эта штука доставит тебя на место", - сказал инструктор. А про себя добавил - "Вот только вернёт ли домой?"
Вокруг палили зенитки, мимо кабины проносились трассирующие пули. Одна из них ударила в фюзеляж с мерзким пронзительным звоном. "Расслабься", - сказал себе Чарли. Он сконцентрировался на том, чтобы сделать всё так, как его учили. Шаг первый - подлёт. Что ж, это уже сделали. Шаг второй - выбор цели. Его стрелок, Хигби, готов был выпустить торпеду. Но Чарли ничего не видел. Ни-хре-на. Он летел в сотне метров над водой, под ним, теоретически, был порт Кале. Но кругом одна темнота и лунные блики на воде. Ему приказали атаковать суда для перевозки солдат или, что тоже неплохо, буксиры. Баржи были целью номер три. Но Чарльз не мог найти ни порт, ни город, ничего. Возможно, под ним была Франция, но только возможно.
Господи, помилуй!
Как раз когда Чарльз, отчаявшись, в надежде на везение вывел самолёт на кривую торпедной атаки, слева по курсу ярко, как новогодняя елка, загорелся корабль: огни на мостике, прожекторы, кормовые огни, навигационные огни - и в грязной темноте прячущегося за затемнением побережья выглядело это просто божественно. Хигби как раз в этот момент готовился нажать на гашетку, чтобы послать торпеду как раз в направлении городского протестантского кладбища.
"Не стрелять!" закричал Чарльз и положил самолёт в крутой левый вираж. Корабль становился всё больше, больше, больше, его огни мигнули и загорелись снова. Теперь он походил на огромный, ярко освещённый город. "Торпеда пошла!" закричал Хигби, его голос срывался от возбуждения. Самолёт дёрнулся и, освободившись от веса, набрал скорость. Чарльз вытянул штурвал на себя, как его научили: вверх, вверх. Неожиданно он почувствовал, как самолёт качнуло и, на секунду, он ослеп. Вспышка осветила облака, как молния. Вот тебя и подбили, подумал он. Но он ошибся. Самолёт ударило не снарядом, а взрывной волной.
Хигби попал. Торпеда прошла сквозь воду, нашла цель, пробила ржавую обшивку и сдетонировала. Вызвав мгновенный взрыв груза "Малакской принцессы" - ста тысяч галлонов керосина.
Теперь Кале было видно.
"Малакская принцесса" догорела за полчаса - на самом деле расплавилась - до ватерлинии. "Принцесса" горела, как огромная белая римская свеча, горела так ярко, что осветила каждый транспортный корабль, каждый буксир и баржу в гавани.
Остап Кармоди: И напоследок ещё одна цитата из Фёрста:
"Период с 1933-го по 1944-ый - от прихода Гитлера к власти до фактического окончания второй мировой войны, был великой моральной проверкой этого века. Война и те события, которые к ней привели, затронули всех. И людям приходилось выбирать, кем им быть, они просто не могли продолжать жить так, будто ничего не происходит. Они могли стать героями, могли злодеями, могли жертвами, могли беглецами, но они не могли остаться в стороне. Этот выбор стоял тогда очень остро, и этот период был определяющим для ХХ-го столетия".
Добавить к этому можно только то, что раньше всех, когда все остальные ещё мирно спят, делают свой выбор злодеи. Те, кто делает выбор сразу после них, при первых признаках опасности, - условно говоря, не в 1939, когда немецкие танки вошли в Польшу, а в 1933-ем, когда нацисты пришли к власти - обычно становятся героями - разного, понятно, калибра. Те, кто тянет с выбором до последнего, до того момента, когда в их дверь стучит гестапо, становятся жертвами или, если повезёт, беженцами. Книги Фёрста обычно про тех, кто сделал выбор на самом краю войны - в предпоследний момент. Такие истории бывают самыми интересными. Хотя обычно кончаются обычно они трагически. Романы Фёрста завершают относительные хэппи-энды - в конце концов, тоталитарная Германия была разгромлена. Ну, и потом не надо забывать: писатель он американский.
В этом выпуске "Экслибриса" два фрагмента из романов "Темная звезда" и "Польский офицер". Микрофон переводчику - московский журналист Остап Кармоди.
Остап Кармоди: Пишут о Фёрсте много. В основном - то, что это автор, похожий на Грэма Грина и Джона Ле Каре. Я не согласен. Фёрст не похож ни на того ни на другого. Грэм Грин пишет про людей, Ле Каре - про события. Фёрст пишет про время и про настроение. В его книгах, конечно, есть и герои и приключения - всё же это детективы. Но главное - атмосфера 30-ых, ощущение последнего дня, ощущение приближающегося конца света, полной неуверенности. Впервые эту атмосферу Фёрст почувствовал, когда работал корреспондентом в Москве в начале 80-х. Вот что говорит он сам: "Идея пришла, как обычно, случайно. Я приехал в Советский Союз в 1983 писать статью для журнала "Эсквайр" и обнаружил себя в полицейском государстве. Да, я знал об этом и раньше, но, как и многие американцы, на эмоциональном уровне не понимал, что это означает. Когда вы сдавали свой паспорт в окошко московском отеле, за окошком опускалась занавеска, так, чтобы вы не видели лица сотрудника спецслужб, только руки. Советские власти не церемонились, они хотели, чтобы их боялись, и это меня взбесило.
Москва была напряжённым, тёмным городом, сплошные тени и опущенные глаза. Интрига висела в воздухе: в этом городе писатели должны были выдавать шпионские романы километрами. Но где же были русские Ле Карре? Мёртвые или в тюрьме, если вообще существовали. На самом деле, я думаю, что русским авторам вообще не позволено было писать шпионские романы, или, по крайней мере, романы хоть в каком-нибудь смысле политические.
Я, подумал, отлично. Я напишу эти романы. И поскольку чувствовал, что Москва и её восточноевропейские сателлиты в некотором смысле увязли в году 1937-м, я и буду писать про Тридцать Седьмой".
Вернувшись в Штаты, Фёрст принялся за свой первый полноценный роман - "Ночные солдаты" - истории восточноевропейских ребят - румын, поляков, болгар, венгров, из которых НКВД готовило в Москве диверсантов. Роман получился антисоветским. Но в русофобии Фёрста при всем желании было бы непросто упрекнуть. Несмотря на негативный опыт, пережитый журналистом в СССР, Россию и русских он полюбил. В любом романе Фёрста есть русский положительный герой. В "Ночных солдатах" это - герой второстепенный. В следующем романе - "Тёмная звезда" - уже главный. Зарубежный корреспондент "Правды" Андре Шара, оказавшийся в эпицентре войны двух группировок сталинского НКВД. В центре интриги - найденный им в Праге саквояж со старыми документами, согласно которым Сталин работал на царскую охранку...
Ален Фёрст, фрагмент романа "ТЕМНАЯ ЗВЕЗДА":
Пограничный контроль в Оссиге прошёл незаметно. Поезд медленно набрал скорость, миновал Эльбу, мелкую и спокойную в последние осенние дни, и теперь шел мимо сложенных из тёмного кирпича фарфоровых заводов Дрездена, красные блики от печей для обжига прыгали по вагонным окнам. Дорога постепенно спускалась с высокой чешской равнины к лежащей на уровне моря Германии, к плоским полям и маленьким опрятным городкам, и на каждой железнодорожной платформе стоял стрелочник с фонарём.
Поезд неожиданно замедлил ход - Шара посмотрел на часы, было начало одиннадцатого - и, громко свистя выпускаемым паром, остановился. Раздались возгласы "Was? was?", пассажиры раздражённо заёрзали и прилипли к окнам, но там не было ничего, кроме полей и леса на горизонте. Наконец, у дверей купе появился проводник. Пожилой, в сползающей на глаза шляпе, он нервно облизал губы и спросил: "Герр Шара?" Он обвёл глазами пассажиров и нашёл единственно возможного кандидата.
"Да?" - ответил Шара. Что стряслось?
"Не могли бы Вы пройти со мной, это просто..."
Безо всякой угрозы. Шара прикинул, не стоит ли ему возмутиться, почувствовал весь стоящий за этой просьбой вес тевтонской бюрократии, раздражённо вздохнул и встал.
"Пожалуйста, Ваш багаж", - сказал кондуктор.
Шара схватил сумки и проследовал за ним по коридору в конец вагона. Там его ждал начальник поезда. "Мне очень жаль, герр Шара, но Вам придётся сойти".
Шара застыл. "Я отказываюсь", - сказал он.
"Прошу Вас", - нервно повторил начальник.
Минуту Шара смотрел на него в полном замешательстве. За дверью не было ничего, лишь тёмные поля. "Я требую объяснений," - сказал он наконец.
Начальник поезда посмотрел ему за спину, и Шара обернулся. На другом конце коридора стояли двое в штатском. "Я должен пешком идти до Берлина?" спросил Шара и засмеялся, приглашая их оценить абсурдность ситуации, но смех получился натужным и визгливым. Начальник положил ладонь ему на локоть, Шара вырвался: "Уберите руки!"
Теперь голос проводника звучал абсолютно официально. "Вы должны покинуть поезд".
Он понял, что если не сойдёт сам, его просто выкинут, так что он взял свой багаж и спустился по металлической лесенке на железнодорожную насыпь. Проводник высунулся из вагона, взял у кого-то внутри красный фонарь и дважды махнул им в сторону локомотива. Шара сделал шаг назад, и поезд тронулся. Он смотрел, как состав проезжает мимо, набирая скорость, - чреда бледных лиц, обрамлённых оконными рамами, - и пропадает вдали, два красных фонаря на тормозном вагоне медленно тускнеют, и наступает темнота.
Перемена была внезапной и полной. Цивилизация попросту исчезла. Его лицо обдувал лёгкий ветер, иней, покрывавший поле, искрился под светом месяца, и тишина прерывалась только далёкими криками ночной птицы. Какое-то время он просто стоял и смотрел на лунный серп, то пропадающий, то вновь появляющийся среди клубов тумана, ползущих по беззвёздному небу. Затем из леса на краю поля показались автомобильные фары, очень медленно движущиеся к точке метрах в пятидесяти впереди от него. Лучи фар пронизывали пряди тумана, поднимающегося от земли.
Ох. Шара со вздохом поднял сумки и побрёл на свет, различая, по мере того, как его глаза привыкали к темноте, узкую грунтовую дорогу, пересекающую рельсы. Генерал Блох, - подумал он. - Показывает фокус с немецкими железными дорогами...
Автомобиль достиг переезда раньше него и мягко остановился. Каким-то образом он пропустил сигнал, и теперь возникло смутное ощущение, что эта встреча - запасной выход, импровизация. Но всё же Шара почувствовал облегчение. Сердце аппарата пропустило такт, но теперь снова восстановило ритм, и требовало пакета из Праги. Что ж, хвала Господу, пакет у него с собой. По мере того, как он приближался к машине, силуэт ее становился всё отчётливее. Это был не "мерседес", увезший генерала Блоха со станции Ульм, но монархи аппарата меняли автомобили так же легко, как любовниц, и сегодня, для тайной встречи, выбрали что-то маленькое и незаметное.
Когда Шара подошёл к автомобилю, человек, сидевший рядом с водителем, выбрался наружу, открыл заднюю дверь и с извиняющейся улыбкой сказал: "План поездки изменился".
Его русский был примитивным, но чистым, проговариваемым в медленном ритме, характерном для юго-востока страны - там, близ турецкой границей. "Особых неудобств Вам это не причинит". Это был тёмный человек с большим животом, Шара различил седеющие усы и редеющие волосы, тщательно зачёсанные на лысину. Водитель был совсем молод, возможно, даже приходился пассажиру сыном. Плотный, громоздкий, с намечающимся вторым подбородком и начинающей лысеть макушкой.
Шара устроился на заднем сиденье, и автомобиль осторожно двинулся сквозь ночную мглу. "Вы пытались связаться со мной в Праге?" - спросил он.
"Не удалось привлечь Ваше внимание. Но это не важно. Какой из них наш?"
Шара протянул нужный саквояж.
Бережно оглаживая вытертую кожу, мужчина сказал: "Какая красивая старинная вещь, не правда ли?"
"Да", - ответил Шара.
"Здесь все?"
"Кроме пистолета. Я не решился везти его через немецкую границу. Он на дне Влтавы".
"Неважно. Не пистолет нам нужен".
Шара расслабился. Его волновало то, когда и как он доберётся до Берлина, но о подобных встречах он знал достаточно, чтобы держать вопрос при себе. Большая Рука двигала фигуры по доске по своему собственному разумению.
"Будем следовать протоколу", - сказал его спутник, запуская руку в карман пальто. Он достал оттуда пару наручников и протянул их Шаре через спинку сидения. Автомобиль въехал в какую-то деревню, где ни в одном окне не горел свет, они проехали какие-то крытые соломой каменные амбары, и опять начались поля.
У Шары ёкнуло сердце, он прижал руку к груди.
"Почему?" - спросил он.
"Правила, правила", - печально ответил кавказец. И слегка раздражённо добавил: "Не одно, так другое". И нетерпеливо звякнул наручниками. "Давайте".
"Но за что?"
"Товарищ! - мужчина шумно втянул воздух и бросил наручники Шаре на колени. - Не заставляйте меня злиться".
Шара сжал наручники в кулаке. Поверхность металла была неотшлифованной, чуть маслянистой.
"Лучше делайте, что сказано",- пригрозил юный водитель неуверенным жалобным голосом. Он явно хотел отдавать приказания, но боялся, что никто его не послушается.
"Я арестован?"
"Арестован? - толстяк расхохотался. - Он думает, что мы его арестовываем!" Водитель тоже попытался рассмеяться, но голос его не слушался.
Толстяк наставил на Шару узловатый указательный палец и прикрыл один глаз. "Хватит дискуссий! Надевай немедленно".
Шара поднял запястье, рассеянный свет луны из заднего окна осветил его руку.
Шара защёлкнул наручник на левом запястье, потом просунул руку за спину и взял второе кольцо в правую руку. Какое-то время спереди молчали. Дорога пошла в гору, начался лес, стало совсем темно. Толстяк нагнулся и уставился в окно. "Осторожнее, - сказал он, - не хватало нам сбить какое-нибудь животное". И, не оборачиваясь: "Я жду".
Шара защёлкнул наручник на правом запястье.
Машина выехала из леса и поехала вниз. "Останови", - приказал толстяк. "Включи свет". Водитель вперился в приборную доску, щелкнул каким-то переключателем, и дворник заскрёб по сухому стеклу. Оба засмеялись, и водитель выключил его. Щёлкнул другим переключателем, на этот раз не произошло вообще ничего. Третий, наконец-то, включил свет.
Толстяк наклонился и стал рыться в саквояже, стоящем у него между ног. Выудил оттуда лист бумаги и пробежал его глазами. "Мне говорили, что ты скользкий как змея, - обратился он к Шаре. - Ты ведь ничего не спрятал?"
"Нет", - ответил Шара.
"Если придётся, я заставлю тебя говорить правду".
"Я передал вам всё".
"Хватить ныть, а то сейчас заплачу".
Шара не ответил. Он сменил позу, чтобы не затекали руки, и смотрел в окно, на размытые силуэты гор.
"Ну что ж, - сказал толстяк, - такова, как говорится, жизнь..."
Из-за поворота послышался душераздирающий визг. Темноту прорезала одинокая фара мотоцикла. Он пронёсся мимо на огромной скорости, за мотоциклистом, обхватив его за талию, сидел пассажир.
"Кретины", - сказал водитель.
"Любят немцы свои машины, - отозвался толстяк. - Поехали".
Они проехали поворот, из-за которого вылетел мотоциклист. Шара опять увидел лес на горизонте. "Теперь помедленней", - приказал главный. Протянул руку и выключил свет в салоне, потом задумчиво посмотрел в окно. "Я вот думаю, может пора носить очки?"
"Не тебе, - ответил водитель. - Это просто туман".
Они продолжали ехать, очень медленно. Грязная колея, укатанная сельскохозяйственной техникой, сворачивала от дороги направо, в сжатое поле. "Так, - сказал толстый, - дай-ка задний ход!" Он посмотрел через свое сиденье на Шару. "Как там наши руки?" Шара развернулся и продемонстрировал запястья. "Не слишком туго?"
"Нет".
"Хватит?" - спросил водитель.
"Еще чуть-чуть. Я не буду толкать эту колымагу, если мы застрянем".
Автомобиль проехал ещё несколько метров по колее. "Ладно, - сказал толстяк, - хватит". Он выбрался из машины, прошёл несколько метров, повернулся к ней спиной и помочился. Застёгивая на ходу ширинку, подошёл к Шаре и открыл дверь. "Прошу Вас, - сказал он, показывая на выход. И потом водителю: - А ты не глуши мотор".
Шара переместился на сиденье, высунул ноги, и, нагнувшись, встал.
"Прогуляемся", - сказал толстый, занимая позицию сзади и чуть справа от Шары.
Шара прошёл несколько шагов. По шуму мотора он слышал, что один цилиндр барахлит. "Отлично, - сказал толстяк и вынул из кармана пальто небольшой автоматический пистолет. "Хочешь что-нибудь сказать напоследок? Может, помолиться?"
Шара не ответил.
"У вас ведь, евреев, на все молитвы. А на такой случай, точно есть".
"У меня есть деньги, - выдавил Шара. - Деньги и драгоценности".
"В чемодане?"
"Нет. В России".
"А-а, - протянул с сожалением кавказец, - но мы ведь не в России". Привычной рукой он зарядил пистолет, и неожиданный порыв ветра поднял прядь волос на его голове. Неторопливо он привёл причёску в порядок и вздохнул. "Ну что ж..."
Снова послышался рёв мотоцикла. Он быстро нарастал. Толстяк тихо выругался на неизвестном Шаре языке и опустил пистолет к ноге, так, чтобы не увидели с дороги. Чуть ли не рядом с ними мотоциклист переключил передачу и развернулся на просёлке, подняв грязевую завесу. Мелкие брызги осели на Шаре и толстяке, раскрывшем рот от изумления. Откуда-то из-за автомобиля требовательный голос позвал: "Измаилов?"
Толстяк на секунду утратил дар речи. Потом, наконец, отозвался: "В чём дело? Кто это?"
Пламя ударило из ствола как оранжевая молния - толстяк превратился в свой негатив. Раскинув руки, как птичьи крылья, взлетел в воздух, оставив внизу ботинок, и шлёпнулся вниз, как мешок с песком, удивлённо причитая так, будто ударил по пальцу молотком. Шара бросился на землю. У автомобиля водитель звал отца, и слышались сухие пистолетные выстрелы.
"Вы не ранены?"
Шара поднял глаза. Над ним, понимающе улыбаясь, стоял тот самый маленький гном по имени Хешель, глаза над крючковатым носом блестели в лунном свете. Его шляпа была по-дурацки натянута на уши, вокруг шеи была обёрнута огромная шаль. В правой руке он держал три патрона. Хешель переломил ружьё и зарядил оба ствола. От автомобиля донеслось: "Кто там стонет?"
"Измаилов".
"Хеши, Бога ради!.."
Хешель перехватил двустволку и пошёл к толстяку. Он выстрелил одновременно из обоих стволов, и стоны прекратились. Потом подошёл к Шаре, подхватил его подмышки и потянул. "Давате, - сказал он, - надо вставать".
Шара с трудом поднялся на ноги. Второй человек за ноги вытягивал из машины шофёра.
Хешель достал ключи и разомкнул наручники. Второй достал из-под сиденья заводную рукоятку, вставил в паз двигателя, несколько раз с силой повернул. Сел на мотоцикл и укатил. Когда шум стих, стал слышен собачий лай.
Хешель некоторое время стоял и смотрел на переднее сиденье автомобиля. "Загляните в багажник, - сказал он наконец, - может там есть какая-нибудь тряпка".
Остап Кармоди: В начале 80-х по советскому телевидению показывали документальный сериал "Великая Отечественная". Сериал был сделан нашими кинематографистами совместно с их американскими коллегами и одновременно показывался в США. Там он назывался "Неизвестная война" - потому что о войне на территории СССР на Западе не знали почти ничего, за исключением разве что Сталинградской битвы. У нас тоже стоило бы показать сериал "Неизвестная война" - он другой. Про войну глазами союзников. Они знают только о Сталинграде, наши знания ограничиваются лишь высадкой в Нормандии. Война на Западе Европы тоже была трудной, в ней много и героических и страшных, и захватывающих эпизодов. И уж совсем ничего мы не знаем о длительных и кровопролитных сражениях, которые велись союзниками в Северной Африке и на Тихом океане.
Но есть и третья - неизвестная война. Никому - ни русским, ни англичанам, ни американцам. Это война, которая велась в Европе с 1933 по 39 год, а иногда до самого 1945-го. Война маленьких наций, война дипломатов и шпионов. Война за выживание. С приходом к власти Гитлера, страны Европы оказались между молотом и наковальней. С одной стороны была Германия, заявлявшая о необходимости расширения своего Lebensraum - жизненного пространства. С другой - Советский Союз, говоривший о мировой революции. Мир превратился в огромную шахматную доску: в Восточной Европе, в Испании, во Франции Москва и Берлин двигали по городам и весям диверсантов, шпионов, провокаторов. В Испании это вылилось в открытое противостояние - гражданскую войну. Иначе было в Румынии, Болгарии, Венгрии, Польше. Чтобы не проснуться наутро с новым нацистским или коммунистическим правительством, восточноевропейцам приходилось играть в эти игры и самим: с одной стороны, задабривать Гитлера и Сталина, с другой - сажать в тюрьмы активистов местных нацистских и коммунистических партий. Присутствовали в этом шпионском вареве и обеспокоенные активностью двух диктаторов англичане. И как будто для того, чтобы окончательно запутать всю картину, воевали между собой фракции в немецкой и советской разведках - эта война тоже шла на территории Восточной Европы. Все воевали со всеми. Все шпионили. Все знали, что ничем хорошим это не закончится, и придётся в конце концов придётся выбирать меньшее из зол, - если этот выбор, конечно, не сделают за них. Тридцатые были самым депрессивным, самым подавленным десятилетием новейшей европейской истории. И в то же время самым интересным. О них любят снимать фильмы - но это фильмы о событиях ярких - о нюрнбергских парадах и сталинских процессах. О тихом кипении сатанинского восточного зелья не снимает никто. И до последнего времени почти никто не писал. Пока на международной литературной сцене не появился Алан Фёрст.
"Книги Фёрста ярко и точно воспроизводят настроение, место и время, самые мелкие детали Европы времени Второй Мировой Войны, которые обволакивают нас как задымленный воздух военной железнодорожной станции" - Джоанна МакГири, Тайм.
"Некоторые книги вы читаете. Другие вы проживаете. Они проникают в ваши сны и преследуют вас днём, пока не превращаются в ваши собственные воспоминания. Таковы романы Алана Фёрста, который использует теневой мир шпионажа, чтобы осветить историю и политику с захватывающей непосредственностью" - Нэнси Плэйт, Орландо Сентинел.
А вот Билл Отт из Booklist: "Гений Фёрста в том, что он показывает самый ужасный и в то же время самый романтический период двадцатого века, не позволяя романтике превратить ужас в сентиментальную страшилку".
Фёрста называют самым европейским из американских писателей. Все его романы про одно время и место - Европа на рубеже тридцатых и сороковых. Почему? Что его там так привлекает? Вот что говорит сам Фёрст: "Это период, когда люди проявляли свои лучшие качества, когда они поднялись, чтобы противостоять злу. Исследователи спрашивали людей, принимавших участие в Сопротивлении: "Почему вы это делали?" И получали все тот же ответ: "Потому что меня попросили". То же люди говорили после одиннадцатого сентября. Половина Америки хочет того же. Им нужно только, чтобы их попросили помочь".
Больше всего книги Фёрста похожи на чёрно-белые фильмы о войне - это не раз отмечалось. Американцы вспоминают "Касабланку". Нам может вспомниться Штирлиц. Но между Штирлицом и героями этих романов есть одно существенное различие. За первым стоит огромная страна. За вторыми не стоит никто. Они сами по себе, их страны давно завоёваны немцами или попали под контроль Сталина. Им не на кого рассчитывать. За спиной они чувствуют не "Алекс-Юстасу", а лишь горячее дыхание гестапо. Они легко могли бы спокойно жить в оккупированном Париже, или эмигрировать в Швейцарию. Но их попросили. Не приказали, - приказывать уже некому, а именно попросили помочь. И даже не обязательно собственной стране. Так в романе "Польский офицер" бывший белогвардейский генерал Федин и бывший польский майор де Милья вносят свой вклад в срыв операции "Морской лев" - так немцы назвали план по захвату Великобритании в 1940...
Ален Фёрст, фрагмент романа "ПОЛЬСКИЙ ОФИЦЕР":
Федин разложил всё по полочкам. Большинство русских генералов, живших в Париже, никогда не воевало, но Федин был настоящим генералом, который командовал настоящими войсками в настоящих битвах, и командовал хорошо. Де Милья с уважением смотрел, как он рисует на салфетке план вторжения в Британию.
"Двенадцать дивизий, - сказал Федин, - отборных дивизий. Сто тысяч человек в первой волне, вдоль всей береговой линии на протяжении, скажем, двухсот миль. Это способ мышления Вермахта: рассредоточим вторжение, растянем английскую оборону, распылим их энергию, ресурсы и всё остальное. Дороги забиты беженцами, грузовикам с боеприпасами придётся преодолевать многие и многие мили, постоянно сигналя, чтобы Миссис Джонс со своей детской коляской освободила дорогу".
Для немецкого флота, с другой стороны, двухсотмильная зона высадки - худший кошмар. Именно то, чего они хотят избежать любой ценой. Им нужны концентрированные плацдармы, чтобы корабли постоянно пересекали Ла-Манш в обоих направлениях, с постоянно нарастающей полезной нагрузкой, а над ними летали мессершмиты, отгоняя британские бомбардировщики".
"Ключевой пункт"
"Да, это ключевой пункт. Если им удастся нейтрализовать королевские ВВС, немцы смогут укрепить зоны высадки. И тогда всё. Если они продержатся 72 часа, то смогут переправить двадцать пять дивизий, с танками, орудиями и всем, чем выигрывают войны. Черчилль потребует от Рузвельта немедленной военной помощи, Рузвельт произнесёт прочувствованную речь о защитниках Британии и не шевельнёт пальцем, польское и прочие правительства в изгнании сбегут в Канаду, и всё будет кончено. Создание гитлеровской Новой Европы завершится".
"Что им нужно, чтоб пересечь Ла Манш?"
Кафе было на набережной Вулета. Генерал Федин с минуту смотрел на спокойное море, потом достал новую салфетку. "Ну, скажем... двух тысяч барж будет достаточно. Ещё им будут нужны моторки, чтобы оперативно перемещать медиков и командиров. Чтобы толкать баржи - пятьсот буксиров, морских или переделанных для моря. И двести транспортных кораблей. Это для громоздких грузов: танков, тяжёлых орудий, ремонтных мастерских - и для лошадей, которые до сих пор у них составляют восемьдесят процентов армейского транспорта".
"Четыре тысячи кораблей. И это всё?"
Федин пожал плечами. Войны выигрывают снабженцы. Обеспечь пехоту запасом носков, и она промарширует ещё полсотни километров.
"Ещё им нужна хорошая погода. Они не могут ждать до осени, Ла Манш разметает баржи. Так что время высадки - конец лета".
"А дата?"
Федин улыбнулся. Пролистал страницы французской газеты, забытой кем-то на стуле, провёл пальцем вдоль колонки. "Семнадцатое сентября, - объявил он. - В полнолуние.
***
В отношении даты генерал Федин оказался прав - полнолуние в ночь на семнадцатое. Они насчитали сорок военных транспортов на якоре в гавани Кале, и ещё шесть у причала, готовые к погрузке. Один за другим подъезжали грузовики, набитые деревянными ящиками с боеприпасами. Первая волна вторжения начнётся завтра утром, так что этой ночью они отплывут в Англию.
"Ну вот и всё, - сказал Федин, - напряженно наблюдая за портовыми работами. - Надеюсь, для них что-нибудь приготовлено на той стороне".
"Англичане оставили кучу снаряжения при эвакуации из Дюнкерка, - сказал де Милья. - Это было три месяца назад - интересно, сколько они успели заменить. Кое-что, но точно не всё. Конечно, у каждого английского фермера во дворе зарыто ружьё. На это рассчитывали и французы, но крестьянам с ружьями трудно тягаться с артиллерией".
Широконосый буксир пыхтя вошёл в гавань, толкая перед собой три баржи. И баржи, и буксир были построены для перевозки угля по Рейну.
"Они собираются плыть на этом?" - удивился де Милья.
"Если погода позволит".
"А что насчёт Королевских военно-морских сил?"
"Немцы должно быть чувствуют, что могут нейтрализовать их на сорок восемь часов - потом это перестанет иметь значение. И если люфтваффе установит господство в воздухе над Ла Маншем, Королевские ВМС не смогут ничего поделать".
Де Милья молча смотрел на гавань. Никакой суеты, но тридцать операций проводилось одновременно, перемещались корабли, приезжали и уезжали грузовики - и всё это происходило спокойно и уверенно, и никто не курил в сторонке и без дела не слонялся. Все невоенные суда поставили на прикол в маленькой бухте для яхт, примыкающей к главному городскому порту. Название одного из этих судов было ему знакомо, потребовалось время, прежде чем он вспомнил, почему. Ржавый сухогруз, покрытый отшелушивающейся чёрной краской, на которой красовалась выцветшая надпись "Малакская принцесса". Гордое имя для старой шлюхи, подумал де Милья. Оно появлялось в таблицах, которые достал для них Мартанье - расписаниях торговых рейсов прибывающих и отбывающих из Кале с 14-го по 21-е сентября 1940-го года - с краткими описаниями груза каждого из кораблей.
Первая английская атака началась в 10:15.
Штурмовики, приспособленные для полётов у самой земли, ревя двигателями, пронеслись над гаванью. "Бьюфорты", подумал де Милья. Около дюжины. Один врезался в стену склада, и в желтой вспышке де Милья увидел другой, дважды перекувыркнувшийся по поверхности воды. Немцы ждали атаки - треск плотного пулемётного огня и глубокое, двухтактовое буханье зениток зазвенели у де Мильи в ушах и оглушили его. "Бьюфорты" атаковали на тридцати метрах, неся по четыре двухсотпятидесятикилограммовые бомбы, четыре захода каждый, если, конечно, им удавалось протянуть так долго.
Над ними летали "мессершмитты-109", ночные истребители, один из них преследовал "бьюфорт" вдоль канала, сверкая пулемётами. Он так плотно висел у англичанина на хвосте, что сам влетел под зенитный огонь и, секундой спустя, с неба начали спускаться две зелёных сигнальных ракеты, освещая обвисшего на ремнях парашюта лётчика, который мягко приземлился в морские волны и пропал из виду, когда ракеты коснулись воды.
Две минуты, не больше. Звук моторов стих, и де Милье вновь обрел слух, как раз вовремя, чтобы услышать сигнал отбоя воздушной тревоги. В лунном свете он увидел, как медленно погружается в воду одна баржа, как горит одно транспортное судно, и даже различил в огне силуэты пожарных со шлангами.
"У Вас есть пистолет?" - спросил он Федина.
"Вот", - показал Федин. "Вальтер П-38", табельное оружие немецких офицеров. Де Милья протянул руку. Федин, после короткой недоумённой паузы, вложил в неё пистолет.
"Зачем?"
Де Милья не ответил.
Вторая английская атака началась в 11:16.
В каких-то кабинетах на том берегу шла шахматная игра. Авиадиспетчеры двигали то ладью, то слона. Но это были слепые шахматы. Управление налётом то работало, то нет. То и дело лётчикам приходилось импровизировать, делать то, что казалось лучшим на данный момент. Де Милья насмотрелся этого в Польше, и там это не сработало. Множество мёртвых храбрецов - вот что получили в результате.
Пилоты Королевских ВВС - англичане, южноамериканцы, канадцы, чехи и поляки дрались за пределами храбрости. Второй раз летели они прямо на вражеский огонь, и многие из них не пережили этого. Возможно, на этот раз диспетчеры подняли в воздух "спитфайеры", чтобы те отвлекли "мессершмиты" от бомбардировщиков. Это оставило лондонские доки беззащитными перед прилетевшими "юнкерсами" и "хенкелями", - что ж, то были шахматы. Пылают доки Кале - доки Лондона пылают в ответ. Пока де Милья смотрел, как заканчивается рейд, два прожектора нашли в небе подбитый "бьюфорт", пытающийся улизнуть на базу летя в нескольких метрах над водой. Де Милья не видел "мессершмитта 109", который нанёс удар; на кокпите "бьюфорта" просто вырос бутон белого пламени и он, в клубах пара и брызг, упал в воду.
Руки де Мильи болели, ему пришлось с усилием отрывать их от подоконника, за который он держался. Только одна сирена на этот раз, пожарная машина где-то в городе. Не в доках, там ничего не горело. Транспорт был спасён - хотя баржа, повреждённая в 10:15, очевидно затонула. Возможно, её найдут, поднимут и починят, чтобы возить боеприпасы через канал. Может быть, через неделю или около того, когда Лондон будет доблестно - как Варшава - обороняться, и по всему миру люди будут собираться у радиоприёмников, чтобы сквозь помехи и шум сирен, слушать, как Англия в последние свои часы молит о помощи.
Де Милья отошёл от окна. "Ну что ж, остаётся только одно", - сказал он.
Генерал Федин понял его сразу - сорок лет он был на войне - тем образом или иным. "Сочну за честь к Вам присоединиться", - сказал он.
"Будет полезнее, если Вы останетесь здесь", - ответил де Милья.
Федин сдержанно кивнул. Он отдал бы честь, но как? по правилам какой армии, какой страны? Де Милья направился к двери, на мгновенье превратился в смутную тень в темноте склада, потом исчез. Ещё несколько секунд Федин слышал его шаги по старой деревянной лестнице.
Дорога от склада к докам заняла не более пятнадцати минут. "Бьюфорт" открыл ему путь. Прибыв во Францию в ореоле пламени, он упал на смежной с гаванью улице, прорвал дыру в колючей проволоке, ограждающей доки, сбил по пути пустой автобус и сторожку охранника, взорвался и поджёг несколько зданий. Несколько человек пытались погасить огонь, который перекинулся на ящики с боеприпасами и отогнал пожарных. Вода била из оставленных ими шлангов, а сами они перекрикивались, спрятавшись в ближайших подъездах. Кто-то что-то крикнул де Милье, когда он нырнул в дыру в заборе, но этим всё и ограничилось. Этим, и чем-то, что со свистом пролетело мимо его головы, как будто говоря ему "поторопись!"
Он миновал огромные старые каменные верфи и склады - похоже, здесь строился флот Наполеона. "Дайте мне шесть часов контроля над Па-де-Кале, и я покорю мир". Так говорил Наполеон, - де Милья проходил это в Сенсире. Склады были забиты гребными валами. Де Милья увидел резервуар с ацетиленом и улыбнулся.
Вдруг он замер и тревожно посмотрел на небо. "Не сейчас!" Но нет, это были немецкие бомбардировщики, на большой высоте летящие в сторону Англии. Где-то две сотни самолётов, прикинул он. Казалось, они гудели над ним вечность. Он был слишком хорошо виден на фоне неба, и потому быстро добежал до пристани и нырнул под неё, туда, где вода билась о камни.
Под пристанью было темно, и де Милья шёл по ней, не особо скрываясь. Мимо яхт: "Королева Атлантики", "Домино", мимо пары греческих танкеров, пустых, судя по тому, как высоко они сидели в воде, мимо огромного каркаса старого судна, вокруг кормы которого блестела на воде нефтяная лужа. Последней в ряду, задвинутая начальником порта в самый конец пристани, стояла "Малакская принцесса". Ну и запах! Де Милья сморгнул и потряс головой. Как команда выдерживала это всю дорогу от Батавии?
Он покрепче сжал "Вальтер" и подумал: только без сюрпризов. Никаких упрямых капитанов, которые защищают свой груз как святыню, никаких фанатиков, никаких героев. Быстро вскарабкался по железной лестнице на палубу и застыл. Запах здесь был ещё сильнее, глаза слезились. Де Милья прислушался - никого. Нет, шаги - босые ноги по железу. Пригнувшись, он пересёк палубу и замер у подножья палубного крана. Отсюда он видел силуэт, стоящий в нескольких метрах от открытой двери в кубрик. Человек посмотрел налево, потом направо. В руке его был продолговатый длинный предмет. Ружье? Де Милья решил было выстрелить, но две мысли остановили его. Во-первых, попасть в темноте и с такого расстояния было почти невозможно. Во-вторых, кто-нибудь, в напряженной тишине между авианалётами, может услышать выстрел и поднять на ноги немецких охранников или французскую полицию.
Де Милья вышел на палубу, направил на человека пистолет и произнес: "Ни с места!"
Силуэт замер. Де Милья сочинил ещё одну фразу на своём корявом английском: "Урони это!" Он покачал пистолетом, последовал стук предмета о палубу. Чем бы это ни было, то было не ружьё. Он подошёл поближе. Силуэт оказался молодым уроженцем голландских Западных Индий, одетым только в короткие хлопковые штаны и головную повязку. Де Милья поднял то, что бросил матрос: это была деревянная палка. "Другие?" - спросил он.
"Больше никого, сэр. Никаких других, - ответил тот.- Только я. На вахте".
Де Милья опустил пистолет. Вахтенный улыбнулся, потом развёл руками. Чего бы Вы не хотели, значил жест, я из-за этого не собираюсь умирать.
Де Милья кивнул. У юноши была семья, где-то на Яве или Суматре, и если его занесло на другой конец света, где люди сошли с ума, что ж, это была их война, а не его.
Сначала яванец не знал, как сделать то, что было нужно де Милье, но он знал, где искать, и вскоре решение нашлось. Поднять большой рычаг рядом с ящиком в верхнее положение, потом обойти "Принцессу", найти всё её оборудование - для погрузки, отдачи якоря, сигнализации, идентификации других кораблей, всё что есть, и включить его.
Они спустились вниз и собрали вещи яванца - небольшой свёрток, потом поднялись обратно на палубу
И стали ждать.
Корабль тихо раскачивался на волнах и поскрипывал, гавань казалась опустевшей. Около доков продолжалась работа: грузовики подвозили военное снаряжение для погрузки на баржи. В 1:30 де Милья начал беспокоиться. Что, если англичане понесли слишком много потерь и решили приостановить операцию? Нет, они не могли.
Они не могли. В 1:50 завыли сирены воздушной тревоги в городе и по всему порту. Де Милья улыбнулся вахтенному и показал на небо. Тот кивнул и напряжённо улыбнулся в ответ.
***
Чарльз Грэм, новичок королевских ВВС, подлетал к Кале на торпедном биплане "Суордфиш". Самолёт выглядел как раритет Первой Мировой. Он нёс под фюзеляжем одну торпеду. Его скорость не превышала 250 километров в час. "Но эта штука доставит тебя на место", - сказал инструктор. А про себя добавил - "Вот только вернёт ли домой?"
Вокруг палили зенитки, мимо кабины проносились трассирующие пули. Одна из них ударила в фюзеляж с мерзким пронзительным звоном. "Расслабься", - сказал себе Чарли. Он сконцентрировался на том, чтобы сделать всё так, как его учили. Шаг первый - подлёт. Что ж, это уже сделали. Шаг второй - выбор цели. Его стрелок, Хигби, готов был выпустить торпеду. Но Чарли ничего не видел. Ни-хре-на. Он летел в сотне метров над водой, под ним, теоретически, был порт Кале. Но кругом одна темнота и лунные блики на воде. Ему приказали атаковать суда для перевозки солдат или, что тоже неплохо, буксиры. Баржи были целью номер три. Но Чарльз не мог найти ни порт, ни город, ничего. Возможно, под ним была Франция, но только возможно.
Господи, помилуй!
Как раз когда Чарльз, отчаявшись, в надежде на везение вывел самолёт на кривую торпедной атаки, слева по курсу ярко, как новогодняя елка, загорелся корабль: огни на мостике, прожекторы, кормовые огни, навигационные огни - и в грязной темноте прячущегося за затемнением побережья выглядело это просто божественно. Хигби как раз в этот момент готовился нажать на гашетку, чтобы послать торпеду как раз в направлении городского протестантского кладбища.
"Не стрелять!" закричал Чарльз и положил самолёт в крутой левый вираж. Корабль становился всё больше, больше, больше, его огни мигнули и загорелись снова. Теперь он походил на огромный, ярко освещённый город. "Торпеда пошла!" закричал Хигби, его голос срывался от возбуждения. Самолёт дёрнулся и, освободившись от веса, набрал скорость. Чарльз вытянул штурвал на себя, как его научили: вверх, вверх. Неожиданно он почувствовал, как самолёт качнуло и, на секунду, он ослеп. Вспышка осветила облака, как молния. Вот тебя и подбили, подумал он. Но он ошибся. Самолёт ударило не снарядом, а взрывной волной.
Хигби попал. Торпеда прошла сквозь воду, нашла цель, пробила ржавую обшивку и сдетонировала. Вызвав мгновенный взрыв груза "Малакской принцессы" - ста тысяч галлонов керосина.
Теперь Кале было видно.
"Малакская принцесса" догорела за полчаса - на самом деле расплавилась - до ватерлинии. "Принцесса" горела, как огромная белая римская свеча, горела так ярко, что осветила каждый транспортный корабль, каждый буксир и баржу в гавани.
Остап Кармоди: И напоследок ещё одна цитата из Фёрста:
"Период с 1933-го по 1944-ый - от прихода Гитлера к власти до фактического окончания второй мировой войны, был великой моральной проверкой этого века. Война и те события, которые к ней привели, затронули всех. И людям приходилось выбирать, кем им быть, они просто не могли продолжать жить так, будто ничего не происходит. Они могли стать героями, могли злодеями, могли жертвами, могли беглецами, но они не могли остаться в стороне. Этот выбор стоял тогда очень остро, и этот период был определяющим для ХХ-го столетия".
Добавить к этому можно только то, что раньше всех, когда все остальные ещё мирно спят, делают свой выбор злодеи. Те, кто делает выбор сразу после них, при первых признаках опасности, - условно говоря, не в 1939, когда немецкие танки вошли в Польшу, а в 1933-ем, когда нацисты пришли к власти - обычно становятся героями - разного, понятно, калибра. Те, кто тянет с выбором до последнего, до того момента, когда в их дверь стучит гестапо, становятся жертвами или, если повезёт, беженцами. Книги Фёрста обычно про тех, кто сделал выбор на самом краю войны - в предпоследний момент. Такие истории бывают самыми интересными. Хотя обычно кончаются обычно они трагически. Романы Фёрста завершают относительные хэппи-энды - в конце концов, тоталитарная Германия была разгромлена. Ну, и потом не надо забывать: писатель он американский.