10 питерских альпинистов. Одна из лучших команд страны. 22 июня 41 года все 10 пришли в военкомат.
Война еще не кончилась, когда в живых остался один - Лев Рубинштейн.
В 75 лет он смог дать волю тому, что давно мучило - написать о прожитой войне «чистую правду и выдать полную откровенность, не скрывая ничего».
Передачей по книге «Альпинист в седле» Экслибрис отмечает 90-летие российского писателя невероятной судьбы.
О себе - Лев Михайлович Рубинштейн:
Я старый!
Мое поколение уже поднялось в небо, как осенним утром туман с наших карельских озер.
Ушли молодыми! Любимыми! Навсегда.
Я остался.
Скоро мне будет 90! Морщины. Веснушки. Над правым глазом след ранения, а в левом искусственный хрусталик. Седые усы. Красивые новые зубы.
Я родился еще при царе Николае Втором. Пережил революцию, нэп, коллективизацию, индустриализацию и прочие акции.
В Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, я окончил престижную школу, потом (с красным дипломом) Политехнический Институт, стал аспирантом.
В 26 лет женился на студентке 2-го курса Ире Тихомировой.
По ходу дела занялся спортом. Выполнил нормы мастера по трем видам.
В 1940-м году, с лучшей командой России совершил рекордное альпинистское восхождение.
В июле 41-го всей командой ушли на войну. Добровольцами - рядовыми солдатами, разведчиками - альпинистами в Горно-стрелковую Бригаду.
Нас было 10 парней.
Всю войну пробыл на передовой. Два ранения. Три ордена. 13 медалей. В 42 получил звание Лейтенанта. В 44-м стал майором, потом подполковником и личным порученцем командующего 54-й армией по управлению наступающими дивизиями. Готовился получить полк, да война кончилась.
В 46-м демобилизовался и возвратился в аспирантуру политехнического. Стал доцентом, потом профессором.
В 65 лет начал заниматься живописью. Участвовал в выставках, получал дипломы.
В 75 лет стал сочинять рассказы, пьесы и повести. Как сказал мой знакомый, для начинающего - возраст достойный рекордов Гиннеса.
Первую повесть посвятил друзьям-альпинистам - добровольцах великой войны. Называется - «Альпинист в Седле». Нынче я - один из них - остался последним.
Вышло 9 моих книжек. Все они изданы самиздатскими мизерными тиражами, либо за мой тощий счет, либо за счет друзей и знакомых.
Хорошие, а часто восторженный отзывы получал от людей знакомых и не знакомых, от известных писателей - Вениамин Каверин Андрей Битов, Даниил Гранин и многих других.
В 1998-м году меня приняли в союз писателей Санкт-Петербурга. Было мне 86 лет.
Теперь живу у дочери в Мюнхене. Продолжаю писать. Закончил роман.
Катаюсь на горных лыжах в Гармише-Партенкирхене и на лыжероллерах в Восточном парке столицы Баварии. Подруга моя относительно молода.
ИЮЛЬ 41-го
...Мы начали наступать. Еще совсем не приготовившись, не оклемавшись, - и уже в бой. Как-то вдруг все началось. Я остался один. Неглубокая ямка в песке до пояса укрывала нижнюю часть тела, а верхней некуда деться.
На войне много страшного и очень страшного. Страшно вылезать из передового окопа при молчании противника, страшен близкий разрыв снаряда, особенно если ты не слышал выстрела, страшно, когда вдруг не привезли водку (а вдруг ее отменят - как воевать?), но очень страшны два обстоятельства: танк, идущий на тебя, когда ты один.
На тебя идет танк с черными пауками, а ты в неглубоком окопчике с ножом и пистолетом в кармане. Ни лечь, ни сесть, ни выстрелить, ни удрать. Тут, как говорят, в самый раз завернуться в белую простыню, но их забыли нам выдать.
Наше поколение точно знало, что воевать мы будем на земле противника, что амбразуру нужно закрывать своим телом, что ложиться следует под гусеницу танка, привязав к животу связку гранат, и думать в эту минуту об отце народов Сталине. А у меня была одна лимонка, думал я об Ирочке и Лене, и не было у меня, чем привязать гранату к животу и просто не хотелось ложиться под гусеницу, и было страшно, очень страшно. Первый бой, первый танк, первый страх. Трудно альпинисту признаваться в страхе, но правда есть правда.
Танк испарился, улетучился, уехал, уполз, упятился... не знаю, куда девался. Редкие выстрелы винтовок, а очереди автоматов постепенно прекратились. Вдали лесок, прямо перед нами открытое песчаное пространство.
Предполагалось (по моим понятиям), что наступаем мы, но наступила тишина. Сплошных окопов не было, каждый сидел один в своей индячейке. Где моя разведкоманда альпинистов - неизвестно. Где командиры и начальники - неизвестно. Перед ячейкой кучка песка - бруствер, на всем пространстве впереди много таких кучек. Вдруг - сильнейший взрывной звук. Что это? Нас обстреливают, мы обстреливаем? Темнота моя густая!
После третьего взрыва я оглох и понял, что за мною, шагах в пятнадцати - двадцати, в кустах спрятались наши пушки и по кому-то стреляют.
Еще раз выстрелила проклятая, и кто-то закричал: ура!!!...
И справа появились фигуры бегущих вперед, согнувшиеся, а иногда ползущие. Я не торопился. Решил посмотреть, что будет дальше, не из любопытства, конечно, а из вялости, заполнившей сознание, и непонятности происходящего. Я даже неуверен был в том, что стреляет наша пушка, и бегут наши солдаты. Вдруг это противник наступает? А я перепутал, где тыл и наши, и где они.
Наконец, включив все свои аналитические способности, я рассеял туман в сознании, вылез из своей ячейки и, пригнувшись как можно ближе к земле, хотя выстрелы прекратились, побежал вперед. Пределом мечты была видневшаяся впереди, метрах в пятидесяти, другая ячейка.
Добежав благополучно, прыгнул на дно. Странно! Почему у меня брустверок был сюда, а у нее туда? У меня на юг, а у нее наоборот? Повернулся спиной вперед - и, о чудо, о изумление! На песчаном бруствере, обращенном к той, моей первой ячейке, разбросаны гильзы от автоматных патронов (взял в руки - еще теплые) и воткнута в желтый приятный песочек (из него бы замки на пляже строить) бутылка коньяка «Martel» - полуполная, полупустая, полувыпитая. О чудо! О восторг! Этот Ганс, Фриц или Франц стрелял в меня и не попал, а я его не видал и стрелять в него не хотел, да и не из чего было. Он высокий, рыжий, с белесыми глазами и шмайсером. (Я тогда еще шмайсер видел только на карикатурах Б. Ефимова). Или маленький, темный, плюгавый, противный, как Геббельс или Берия, в пенсне. Но молодец, выпил полбутылки Мартеля и убежал. А я не видел. Чего бы я делал, увидев, как он уходит. Может быть, он не бежал, не пригибался, как я, а шел в рост, наплевав на меня. Я бы, конечно, не стрелял. Шут с ним, пусть уходит. Мы еще встретимся в сорок четвертом. Тогда я пойду в рост...
Что делать? Первое - попробовать Мартеля! Я не пью, и противно: он пил из горла. Взять с собой? Подарить? Кому? Мои не пьют. (Великанов не разрешает.) Втыкаю бутылку горлом в песок, и коньяк, как в песочных часах, медленно убывает, всасываясь в него.
Я побежал дальше. Веселей!
Оказалось, я был в пятидесяти метрах от немцев! И мы наступаем на город Сольцы. Как интересно! Я узнал об этом уже на полдороге к этим Сольцам.
Мы вышли на дорогу, идущую по берегу реки Шелони. Песчанная, ровная, кое-где забранная булыжным покрытием.
Альпинисты соединились. Все десять, все вместе, уже идем, а не наступаем. На дороге стоит немецкий мотоцикл BMW с коляской. Два немца убитых лежат рядом. Багажник раскурочен, разбросаны тряпки, веши, презервативы. Опять они заблудились и выскочили на нашу кухню и поваров, их изрешетили пулями. Палили уже в мертвых. Жестоко стрелять в мертвых. Пули делали «швакк... швакк», иногда проходили насквозь и бились о камни.
Я ушел поскорей. Некрасиво было. А раз некрасиво, эначит, неправильно.
Было светлое, солнечное утро июля 41-го. Чего хотелось? Хотелось остаться живым.
Мы шли брать городок Сольцы юго-западнее Новгорода, на той же реке Шелони. Оказывается, был приказ контратаковать врага и взять город обратно. А был ли он до того взят немцами?
Я шел и смотрел на войска глазами футбольного комментатора. Поток солдат. Поток уставших и крайне уставших солдат. Повозки со снарядами, одна-две пушки (в болотце мы их обогнали), на обочине дороги наш танк БТ (Быстроходный Танк), не проявляя себя, загорал в кустах. На броне (весьма слабой ввиду быстроходности) сидели трое и тоже загорали в густой пыли. Колонна, похожая на «Железный поток» Серафимовича, ползла, спотыкаясь на пробках и мостиках через ручьи. Подразделения и части нашей бригады, круто перепутавшись с другими дивизиями и полками, получили полную автономию, ибо командиры не знали, где штаб, и шли, толкаемые потоком, с надеждой, что, когда мы все дойдем, их найдут и скажут, где тут помирать. Хотелось какого-то порядка. Казалось, он поможет выжить. Но порядком не пахло.
К середине ночи мы дочапали к г. Сольцы (не к Сольцам, как по-русски, а к г. Сольцы, как по военной науке, - у «них», военных, названия не склоняются). Город был пуст, как наши желудки. Тут, как ни странно, все части расслоились. Глашатай кричал: «1-я Горнострелковая, сюда!». С повозки раздавали хлеб и консервы, (банку на троих). Мы пошли в штаб и двинулись обратно к Шимску. Торопить никого не приходилось. Все повторяли: «Немец может вернуться». И шли, усталые, быстрее, чем утром свежие. Никто не перепутывался, никто не застревал. Тихо. По обочинам шли быстро и споро толкали телеги, не разрешая соседям курить, чтобы не обнаруживаться.
А мы, «десятка» альпинистов, бежали, отыскивая штаб и, получив новое задание, снова бежали его выполнять. Была работа, и стало хорошо от хоть какой-то определенности.
«Интересная живопись»,- думал я, обегая спешащих воинов. Это удавалось моим ногам лишь по поводу высокой тренированности в горах. "Никто нас не догоняет, а воины спешат, и если бы я не знал, что они занимают другие (старые) позиции, то мог бы подумать, что они бегут, а их никто не догоняет. Об этом сказано в Библии (в книге Левит, песнь 26), как о наказании за великий грех. Какой же грех на нас? Что грех есть, сомнений нет. Но за какой из них наказание? Может быть, за глупость? за упрямое внедрение фантастических идей? за преданность выдуманным догмам? за невинно убиенных полководцев? Ведь мы собирались воевать на чужой земле и ни пяди своей... Тра-та...та..»
А в Сольцах даже духом немецким не пахло. Может быть, кто-нибудь теперь скажет, немцев там не было. На это отвечаю: «Были!» Сам видел заблудший мотоцикл с презервативами. А бутылка Мартеля в окопчике? Немец мог для доказательства меня даже застрелить. Он меня видел - я его нет. Так что они были, но мы в городе Сольцы их не застали. И еще пушки наши стреляли за моей головой. И еще в донесении, которое вез на лошади в штаб армии Абрам Бердичевский, было сказано: «После напряженного боя наши подразделения выбили противника и ворвались в город Сольцы. Взято трофеев: пушек...0, танков...1(застрял в болоте и заглох), мотоциклов с коляской...1».(О презервативах не сказано).
Грустно и смешно мне было вспоминать о том натуплении на г.Сольцы, когда я стал военным, офицером и сам руководил наступлением на Любань, Новгород, Псков, Ригу и далее...
Части бригады, ведомые штатскими, неопытными командирами, потерявшие друг друга на первом километре, добравшиеся очень медленно до Сольцов, обнаружили там отсутствие противника. Пробыв час, оставили г.Сольцы и возвратились к старым позициям. Копали окопы, ходы сообщения, делали эскарпы и другие инженерные сооружения. Великанов Карп копал эскарп. Это было, как «Карл у Клары украл кораллы».
Возвратившись на позиции у города Шимска, мы заняли окопы на господствующих высотках, скрытых лесами и рощами. Окопы были полного профиля, брустверы обложены дерном, противотанковые рвы, эскарпы (срез горы, непроходимый для танка), пулеметные гнезда с хорошим фланговым обстрелом. Все было устроено по-саперному. Никогда за всю войну я в дальнейшем не занимал таких хороших позиций. Работали здесь с саперами аккуратные женщины и инвалиды из Новгорода и прилежащих деревень. Появилась надежда удержать противника на этой линии обороны - в дальнейшем не оправдавшаяся.
СМЕРШ
У нас в бригаде был СМЕРШ, а у СМЕРШа - начальник Зайцов. Он был до того инструктором политотдела. А когда основали СМЕРШ, Зайцова сделали начальником СМЕРШа. Подполковник Зайцов был как кошачья лапка с втянутыми коготками. Ласковый и мягкий. Видел я его и с выпущенными когтями - довольно страшная картинка, страшная по переходу в другое. Неожиданно жесткое выражение лица, другие интонации и жесты. Перемены в поведении, угрожающее выпускание когтей в обращении к предполагаемому преступнику, и мгновенная перемена рта, глаз и рук при обращении ко мне. Я ему нравился. Я занял должность. Я был ему нужен. Так и не удалось мне выяснить точно, чем и для чего.
Он предложил мне вступить в партию, обещал дать рекомендацию и заговаривал о том, чтобы я ему помогал. Заходил вечером ко мне в землянку, пил крепкий чаек. Водки - никогда. Из всех знакомых мне офицеров он один не пил водки.
Так вот, Зайцов просил меня помогать ему. Я долго прикидывался дурачком и говорил: "Конечно! Конечно! С удовольствием! Все, что смогу! Обязательно! А что я должен делать?"
- Ты мне должен сообщать, если что услышишь. Сообщать, что говорит начальник штаба. И другие...
- Конечно, Валентин Иванович, - отвечал я, прихлебывая горячий чай, - если я услышу что-нибудь такое, вредное, я сейчас же вам сообщу.
- Нет, ты меня не понял (он мне говорил ты, а я ему - вы), ты должен писать мне на записке и передавать все, что они говорят, а я уже буду решать, вредное это или не вредное...
Наши "задушевные" разговоры продолжались с перерывами года полтора.
В штабе нашей бригады начальником инженерной службы работал Николай Николаевич Рендель. Умнейший инженер-интеллигент из Риги. Так вот - Коля Рендель мне как-то сказал тихо: "Если стоят три офицера, то два из них помогают Зайцову. Запомни". Следует сказать, что я всю войну был настроен сверхпатриотично, и если бы мне пришлось услышать что-то зловредное, от я, конечно, немедленно пошел бы или даже побежал к СМЕРШу - Зайцову, но, к радости моей, такого не случалось за все четыре года, и даже за пятый год моей службы в армии я не слышал ни одного зловредного слова.
А вот на меня в СМЕРШ докладец постучался. Я тогда был старшим лейтенантом, заместителем командира отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона 45-мм пушек (чтоб они сгорели все до одной, эти проклятые негодные пушки), и занимали мы довольно большой (в обороне) участок фронта в районе торфоразработок поселка Назия. В передовом окопе была пулеметная точка, на которой стояли два бойца из Средней Азии. В одну из ненастных ночей они ушли в плен к противнику, взяв с собой пулемет и оставив на земляном столе у амбразуры два плохо пахнувших возвышения.
Ну что, ушли и ушли. Редкий случай, но бывает. Когда случалось такое у других офицеров, в список убитых добавляли две единицы. Я же доложил все, как было (с подробностями на столе).
СМЕРШ оказался на высоте и вызвал к себе через два часа.
Зайцов, казалось, забыл о чае, об обаянии и выпустил все когти на предельную длину.
- Почему вы поставили вместе двух азиатских бойцов?
- Они почти не понимают по-русски, - ответил я, - им проще и удобнее, быстрее объясниться в случае чего друг с другом.
- В Советской Армии командир несет ответственность за политико-воспитательную работу. Вас будем судить и отправим в штрафной батальон, разжаловав до рядового. Вы должны были за ними следить...
- У меня одна точка чуть не на километр фронта. У меня артиллерия. Бойцов мало, были большие потери...
- Может, у вас и другие убежали к немцам?..
- Вы можете подозревать всех.
Начались крутые бои, стало не до глупостей, и начальник штаба, как рассказала мне позже его машинистка, не позволил Зайцову раздувать дело на меня. Тем более, что бойцов тех так и зачислили в список убитых. Начальник штаба сказал: "Они дурни: через такие наши минные поля и поля противника и Зайцов не пробежит. Будем считать их подорвавшимися на минах в разведке".
Так и погибли два моих бойца, а я выжил. Меня любил подполковник Лазебный. А Зайцов меня больше не любил, да и я не сгорал от любви к нему, и чем дальше, тем меньше.
Однажды я увидел подле землянки Зайцова стоящего у сосны молодого человека в шинели без пояса и шапке из искусственного меха без звездочки. Рядом на пеньке сидел солдат с автоматом. Я спросил солдата жестом, показав на стоящего. "Ожидает комендантского взвода", - сказал он, и тоже сделал жест...
Стоящий видел и слышал наш разговор. И отнесся к нему совершенно без всякой реакции.
Не знаю, какое поле витало вокруг этого несчастного парня, на меня оно подействовало сильнейшим стрессом. Я прочитал на совершенно неподвижном лице две мысли: первая - погибаю ни за что, и вторая - безнадежно! Никто не спасет!
Парня приговорили к расстрелу. Он в одиночку вышел из окружения. Нет никаких документов, ни свидетелей. Возиться? Отправить куда-то? Проще - расстрелять! И стреляли. Я не видел расстрела, только слышал.
За войну я только дважды видел приговоренных к казни. Второй был - эсэс. Так называли самострельщиков - "СС".
Эсэсовцы были разные - совсем дураки просто стреляли себе в левую руку или ладонь. Всем было известно (кроме этих дураков), что при близком выстреле в кожу попадают несгоревшие кусочки пороха и остаются там синими точками. Это было так же умело, как повесить на лоб: "Я самострел". Особенно много дураков было в начале войны. Таких отстреливали пачками. Иные, кто поумней, стреляли через буханку хлеба, через стеклянную банку. Самые умные выставляли руку над бруствером окопа, а еще более умные - ногу.
Я видел еще одного приговоренного. Он стоял с рукой, замотанной грязной тряпкой; очевидно, она была завязана индпакетом, но пыль и грязь прилипли к крови, рука воспалилась и вся опухла, стала синей. Ему даже не оказывали медицинской помощи. Зачем? На него донесли. Видели, как он выставлял руку во время обстрела, и донесли. Его взяли из окопа, судили и быстро приговорили.
На его лице была какая-то страшная гипнотизирующая мысль, но я ее расчислить не смог. Его расстреляли днем.
Вероятно, СМЕРШ занимался и настоящими, но я их не видел.
А что значит СМЕРШ? Смерть шпионам. Где же эти шпионы? Кто их видел? Зайцов? Возможно!
Позже появились приказы еще страшнее. Этих несчастных вешали перед строем.
Для этого уводили в тыл. На передовой строя не выстроишь.
ТРЕТИЙ КОМБАТ
Вася Ластиков окончил пожарное училище со званием лейтенанта, прошел двухнедельную переподготовку и получил «старшего». Он прибыл к нам в бригаду с офицерским пополнением. Мы тогда вели мелкие бои, а известно: чем меньше бой, тем больше потери.
Начальник штаба всех распределил, а с Ластиковым не знал, что делать. Две причины были для этого. Первая, что Ластиков - пожарный. Вторая - вид у него детский.
Девятнадцать лет, румянец во всю щеку, рост - сто девяносто.
Куда его девать?
Временно дали мне его в помощники.
Ночью ползали мы с ним в очередь - проверять боевое охранение (выдвинутые вперед посты). Днем держали связь с соседями, сидели на телефоне верхнего штаба.
Вася не трусил, никогда не спрашивал: «Что мне делать?», был доброжелателен и даже излишне восторжен. В общем, опять случилось то, чего я, приобретя опыт, старался избегать на войне, - вошел он ко мне в душу.
Где Вася? Что-то долго его нет. Он стал объектом для беспокойства. И это было мне самому странным, так как о единственном старом друге своем, алпинисте Феде Лемстреме, не ощущал такого беспокойства.
Мы готовились к прорыву блокады Ленинграда, вели непрерывные разведки боем. В бригаде осталась треть состава. Погиб командир первого батальона, ранен командир второго. Вместо комбата «два» поставили командира роты, а в первом батальоне не осталось ни одного из командиров рот, весь батальон стал меньше нормальной роты. Подполковник Лазебный махнул рукой и назначил Ластикова комбатом «один». Больше некого. Пришлют - заменим.
Но заменять не пришлось. С первого же дня стали приходить хорошие отзывы о новом комбате. Настоящий хозяин, очень заботливый, все знает и помнит. И в меру строг при том.
Через несколько дней, расспросив связного, принесшего донесение из первого батальона, узнал: Мария обрезала Ластикову шинель.
Во всей бригаде было две таких выдающихся шинели: у старшего лейтенанта Ластикова и у командира химроты капитана Косовцева. Шинели эти были сделаны по лучшим образцам моды времен Гражданской войны. В таких шинелях Ворошилов и Буденный на картинах Бродского. Косовцев был раньше директором ленинградского ресторана «Метрополь» и ему, естественно, принесли шинель на дом. Где добыл такую шинель Ластиков, оставалось тайной.
Ходить в такой шинели по нашим болотам и особенно ползать по мокрой глине было сущей пыткой. Я пытался обрезать ему шинель. Мне Вася не давался, а фельдшер батальона Мария - отрезала!
Военфельдшер Мария - женщина из легенды. Я ее впервые увидел при обстоятельствах необычных.
Мария ехала на телеге по лежневой дороге в лесу (других дорог у нас не было). Телега называлась «грабарка», то есть, землекопная. В передней части повозки лежал завернутый в простыни и накрытый шинелью комбат «один» - Борисов. Он умер от ран. Сзади, на скамеечке, поджав ноги и положив руки на колени, сидела Мария. В черных перчатках, в черном плаще, черной плоской шапочке с вуалеткой и белом шарфе (а лицо белее шарфа), везла его хоронить.
В каждой части была похоронная команда, которая выполняла это по предписанному ритуалу. Мария захотела выполнить это сама.
Никто не возражал. Мария была женой комбата. Официальной или фронтовой - никто не знал и не хотел знать. Колеса повозки подскакивали на каждом бревне лежневки, а она сидела прямая и совсем не вздрагивала. Узкое, совсем белое иконописное лицо, большие карие, полуприкрытые глаза, огромные синяки, забеленные пудрой, высокий чистый лоб, обрамленный темным волосами. Женщина классической красоты. Тонкая и небольшая - такой я увидел военфельдшера Марию в первый раз.
Командира первого батальона, старшего лейтенанта Борисова ранило во время ночной атаки, у самых окопов противника. Атака была отбита, и наши откатились назад. Уже в своих окопах выяснилось, что комбат и его ординарец остались на нейтральной полосе. Сразу же отделение бойцов с сержантом поползли вытаскивать комбата. Мария рыдала и рвалась вместе с ними. Заместитель комбата не разрешил ей, но она не хотела выполнять приказ, тогда ее заперли в землянке, и два солдата ее охраняли. Она продолжала рыдать и кидалась на бойцов, пытаясь вырваться и уйти с отрядом.
Из первого отряда никто не вернулся. Немцы все поняли и вели сильный огонь по этому месту.
В течение дня еще две группы добровольцев пытались отбить комбата. Из них приползли обратно только двое раненых.
В конце дня из передового окопа двинулся четвертый отряд. Его поддерживала наша артиллерия и минометы. Пулеметы работали все. Мария искусала и исцарапала свою охрану, вырвалась от них и во весь рост побежала догонять отряд. На ней была медсумка, в руках пистолет. Догнав наших бойцов, она поползла дальше вместе с ними. Мы потеряли их из виду. Немцы продолжали огонь. Когда стемнело, освещали местность ракетами.
В середине ночи отряд вернулся. Они никого не нашли. Марию потеряли. Один боец был ранен в плечо.
Командир приказал прекратить поиск. «Сколько людей уже потеряли!» - сказал он.
На следующий день после полудня наблюдатель в подзорную трубу обнаружил едва заметное движение на нейтральной полосе.
Мария тащила комбата!
Она двигалась, как гусеница-пяденица. Комбат лежал спиной на ее спине. Мария сгибалась в пояснице, поднимая его, затем, толкаясь ногами и перебирая локтями, передвигалась сантиметров на десять. Долго отдыхала перед следующим движением. Было не ясно, то ли она маскируется, то ли движется из последних сил. Желающих ползти на помощь пришлось удерживать. В сумерках Мария с комбатом спустились в окоп.
Комбат был жив и прожил еще двое суток.
Мария сидела подле него на полу, прижавшись лицом к его руке. Не ела, не пила, не говорила ни слова.
Когда он умер, она не отдавала его. Легла с ним рядом на земляной топчан и два дня тихо плакала, или не плакала, никто не знал.
Через три дня после похорон она вернулась в батальон. Страшная, исхудалая, опять стала таскать раненых, перевязывать, кормить и поить их. Учила санитаров. Все делала мягко, осторожно, тихо. Она и раньше не улыбалась, а тут совсем стала сурова и сдержана.
Нового комбата как бы не замечала. Его распоряжения выполняла охотно и четко, но попытки вступить в посторонний разговор пресекала и даже резко.
Он, конечно, все знал, был уважителен и сдержан. Фамилия его была Сергиенко, до войны он был председателем колхоза в Белоруссии. Заботливый, не молодой, но крепкий, из рано пополневших.
Ранило его.
Рядом с окопом разорвалась мина, и шальной осколок пробил ему каску на затылке. Прошел даже через рифленый поясок. Осколок застрял в кости.
От эвакуации Иван Павлович, как звала его Мария, отказался. «Немного полежу в землянке, прошу начальству не сообщать». Мария сделала ему перевязку, выбрив предварительно шевелюру, вытащила осколок. Носила ему еду, делала перевязки и уколы, стала с ним разговаривать. Постепенно узналось, что у Ивана Павловича погибла вся семья. Жена и дети. Мария стала подольше задерживаться у комбата.
А ведь прошел только месяц!
Чему равен месяц на войне? Даже официально он утраивается, а по делу, может, равен и трем годам. Может и больше. Это как в Библии - один день сотворения равен миллионам лет. Сколько времени нужно, чтобы поседели волосы или выпали зубы - сорок лет? А на войне - день или даже минута.
Сколько существует видов женской любви? Говорят, три. Но женская жалость могуча и безгранична. А Мария, к тому же, на практике проверила формулу: «Сегодня ты мой, а завтра - неживой».
Мария стала женой второго комбата.
Когда я возвратился из госпиталя, второго уже не было. Его убило под тем же Вороновым.
Мария по-прежнему, работала военфельдшером первого батальона. Батальон нес большие потери, в строю осталось меньше роты. Пришло пополнение, новые люди, о прошедших боях и событиях уже никто и не говорил. Прошла неделя! Это, как говорят немцы, «давно прошедшее время». Расспрашивать мне не хотелось. Однажды только писарь батальона, «из образованных», сказал: «Я не хотел бы быть ее мужем, хотя она и была всем верная жена». Многие там, у нас, становились суеверными.
Итак, Мария обрезала Васе Ластикову шинель! Это известие заставило меня вздрогнуть. Долго думал, что сказать ему, и придумать не мог. Что тут говорить?
Виделись мы с ним каждый день, а об том - ни гу-гу! Спросил у связных. Говорят: ничего! Она к нему в землянку не заходит, а он частенько бывает на санпосту, разговаривает.
Время шло. Он все чаще заходил на санпост, а она к нему - ни-ни.
Васю Ластикова ранило в плечо. Рана небольшая, но осколок дошел до кости и рука сильно болела. Мария перевязывала третьего комбата, дала выпить водки, почти целый стакан, и отправила в медсанроту на повозке. Сама не поехала. Повез Ластикова его ординарец Сергей.
Утром Сергей зашел ко мне и сообщил, что Ластикову сделали операцию и осколок вытащили. Кость задета, начался остеомиелит, поэтому хотели отправить его в армейский госпиталь, но Вася упросил начальника медслужбы, чтобы его оставили выздоравливать в санроте.
Время, однако, шло, а третий комбат из госпиталя не возвращался. Рана гноилась, и врачи держали его при себе.
«Здравствуй, капитан, - написал мне в записке Вася, - я тут в медсанроте загнил, чуть не схватил гангрены. Осколок оказался грязным. Уже три раза чистили рану, она становится все больше и больше. Опять грозятся отправить в тыл. А всему виной плохое настроение. Мой хирург Алексей Нилыч Колокольцев сказал, что от плохого настроения здесь помирают, а от хорошего выздоравливают. Передай это, пожалуйста, Марии. Она ни разу не приезжала и на записки не отвечает. Хоть бы ты приехал. У вас ведь там затишье. Взял бы у Цыганкова Пальму и прокатился, рассказал, как дела в батальоне. Твой Василий».
Пальма - белая арабская кобыла необычайной красоты. Предмет обожания всей бригады. Цыганков никого к ней не подпускал, даже своей любовнице не разрешал на ней прокатиться.
На следующий день я пошел проверять первый батальон. Зашел в санпост. Мария там убирала, застилала земляной стол клеенкой. Я показал ей записочку Василия. «Почему такое бездушное отношение к боевому другу-командиру?»
- Там, в медсанроте сестричек много, - сказала она, - пусть поищет. Захочет - найдет.
- Он тебя обидел, что ли? Товарищ лейтенант медицинской службы?
- Нет! Не обидел.
- Так чего же ты?
- А ничего.
- Человек раненый, страдает, просит помощи, а где же твоя помощь? Ты же сестра милосердия!
- Это по другой части, - сказала она, - хватит мне этого милосердия. - Посмотрела на меня в упор. - Откройте себе офицерский бордель, и будут там у вас милосердные, а меня оставьте в покое.
- Он же полюбил тебя, и ты это знаешь.
- Какая тут любовь, когда рука по локоть в крови? В крови чужой и крови своей. Хватит мне этих любовей! Вот просил бы переспать, а то любовь.
- Зачем ты так? Он чистый, добрый, хороший человек.
- Все вы чистые и добрые, но вас быстро убивают, а я остаюсь со своими любовями. Куда мне их девать? У всех любовь, у ваших хороших. Никто не говорит, что хочет просто так.
Глаза ее наполнились слезами.
- Ты же полюбила его!
- Не могу я его любить! Не могу я... - Слезы покатились. - Я роковая женщина... - Я не хочу, чтобы он погиб.
- Мы тут все на войне роковые. Ты просто боишься за себя, страдать не хочешь, себя жалеешь.
Мария написала Васе Ластикову письмо, и комбат стал выздоравливать. Дней через двадцать комбат приехал в батальон и зашел в мою землянку.
- Это ты уговорил Марию?
- Письмо твое показал, но не уговаривал. Могу позавидовать тебе, это редкое счастье.
- Я сам себе завидую.
Как потом рассказывал ординарец, Мария сказала: «Комбат Борисов был у меня первым, Вася будет последним!» И ушла в землянку к третьему комбату.
Это было в воскресенье.
В понедельник Ластиков попросил начальника штаба зарегистрировать его брак с Марией.
Во вторник Ластикова не стало. Третий комбат наш был убит!
Мария погибла через три дня. Она без разрешения ушла за разведгруппой, просто выбежала на огонь.
Хэппи-эндов на войне не бывает.
Война еще не кончилась, когда в живых остался один - Лев Рубинштейн.
В 75 лет он смог дать волю тому, что давно мучило - написать о прожитой войне «чистую правду и выдать полную откровенность, не скрывая ничего».
Передачей по книге «Альпинист в седле» Экслибрис отмечает 90-летие российского писателя невероятной судьбы.
О себе - Лев Михайлович Рубинштейн:
Я старый!
Мое поколение уже поднялось в небо, как осенним утром туман с наших карельских озер.
Ушли молодыми! Любимыми! Навсегда.
Я остался.
Скоро мне будет 90! Морщины. Веснушки. Над правым глазом след ранения, а в левом искусственный хрусталик. Седые усы. Красивые новые зубы.
Я родился еще при царе Николае Втором. Пережил революцию, нэп, коллективизацию, индустриализацию и прочие акции.
В Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, я окончил престижную школу, потом (с красным дипломом) Политехнический Институт, стал аспирантом.
В 26 лет женился на студентке 2-го курса Ире Тихомировой.
По ходу дела занялся спортом. Выполнил нормы мастера по трем видам.
В 1940-м году, с лучшей командой России совершил рекордное альпинистское восхождение.
В июле 41-го всей командой ушли на войну. Добровольцами - рядовыми солдатами, разведчиками - альпинистами в Горно-стрелковую Бригаду.
Нас было 10 парней.
Всю войну пробыл на передовой. Два ранения. Три ордена. 13 медалей. В 42 получил звание Лейтенанта. В 44-м стал майором, потом подполковником и личным порученцем командующего 54-й армией по управлению наступающими дивизиями. Готовился получить полк, да война кончилась.
В 46-м демобилизовался и возвратился в аспирантуру политехнического. Стал доцентом, потом профессором.
В 65 лет начал заниматься живописью. Участвовал в выставках, получал дипломы.
В 75 лет стал сочинять рассказы, пьесы и повести. Как сказал мой знакомый, для начинающего - возраст достойный рекордов Гиннеса.
Первую повесть посвятил друзьям-альпинистам - добровольцах великой войны. Называется - «Альпинист в Седле». Нынче я - один из них - остался последним.
Вышло 9 моих книжек. Все они изданы самиздатскими мизерными тиражами, либо за мой тощий счет, либо за счет друзей и знакомых.
Хорошие, а часто восторженный отзывы получал от людей знакомых и не знакомых, от известных писателей - Вениамин Каверин Андрей Битов, Даниил Гранин и многих других.
В 1998-м году меня приняли в союз писателей Санкт-Петербурга. Было мне 86 лет.
Теперь живу у дочери в Мюнхене. Продолжаю писать. Закончил роман.
Катаюсь на горных лыжах в Гармише-Партенкирхене и на лыжероллерах в Восточном парке столицы Баварии. Подруга моя относительно молода.
ИЮЛЬ 41-го
...Мы начали наступать. Еще совсем не приготовившись, не оклемавшись, - и уже в бой. Как-то вдруг все началось. Я остался один. Неглубокая ямка в песке до пояса укрывала нижнюю часть тела, а верхней некуда деться.
На войне много страшного и очень страшного. Страшно вылезать из передового окопа при молчании противника, страшен близкий разрыв снаряда, особенно если ты не слышал выстрела, страшно, когда вдруг не привезли водку (а вдруг ее отменят - как воевать?), но очень страшны два обстоятельства: танк, идущий на тебя, когда ты один.
На тебя идет танк с черными пауками, а ты в неглубоком окопчике с ножом и пистолетом в кармане. Ни лечь, ни сесть, ни выстрелить, ни удрать. Тут, как говорят, в самый раз завернуться в белую простыню, но их забыли нам выдать.
Наше поколение точно знало, что воевать мы будем на земле противника, что амбразуру нужно закрывать своим телом, что ложиться следует под гусеницу танка, привязав к животу связку гранат, и думать в эту минуту об отце народов Сталине. А у меня была одна лимонка, думал я об Ирочке и Лене, и не было у меня, чем привязать гранату к животу и просто не хотелось ложиться под гусеницу, и было страшно, очень страшно. Первый бой, первый танк, первый страх. Трудно альпинисту признаваться в страхе, но правда есть правда.
Танк испарился, улетучился, уехал, уполз, упятился... не знаю, куда девался. Редкие выстрелы винтовок, а очереди автоматов постепенно прекратились. Вдали лесок, прямо перед нами открытое песчаное пространство.
Предполагалось (по моим понятиям), что наступаем мы, но наступила тишина. Сплошных окопов не было, каждый сидел один в своей индячейке. Где моя разведкоманда альпинистов - неизвестно. Где командиры и начальники - неизвестно. Перед ячейкой кучка песка - бруствер, на всем пространстве впереди много таких кучек. Вдруг - сильнейший взрывной звук. Что это? Нас обстреливают, мы обстреливаем? Темнота моя густая!
После третьего взрыва я оглох и понял, что за мною, шагах в пятнадцати - двадцати, в кустах спрятались наши пушки и по кому-то стреляют.
Еще раз выстрелила проклятая, и кто-то закричал: ура!!!...
И справа появились фигуры бегущих вперед, согнувшиеся, а иногда ползущие. Я не торопился. Решил посмотреть, что будет дальше, не из любопытства, конечно, а из вялости, заполнившей сознание, и непонятности происходящего. Я даже неуверен был в том, что стреляет наша пушка, и бегут наши солдаты. Вдруг это противник наступает? А я перепутал, где тыл и наши, и где они.
Наконец, включив все свои аналитические способности, я рассеял туман в сознании, вылез из своей ячейки и, пригнувшись как можно ближе к земле, хотя выстрелы прекратились, побежал вперед. Пределом мечты была видневшаяся впереди, метрах в пятидесяти, другая ячейка.
Добежав благополучно, прыгнул на дно. Странно! Почему у меня брустверок был сюда, а у нее туда? У меня на юг, а у нее наоборот? Повернулся спиной вперед - и, о чудо, о изумление! На песчаном бруствере, обращенном к той, моей первой ячейке, разбросаны гильзы от автоматных патронов (взял в руки - еще теплые) и воткнута в желтый приятный песочек (из него бы замки на пляже строить) бутылка коньяка «Martel» - полуполная, полупустая, полувыпитая. О чудо! О восторг! Этот Ганс, Фриц или Франц стрелял в меня и не попал, а я его не видал и стрелять в него не хотел, да и не из чего было. Он высокий, рыжий, с белесыми глазами и шмайсером. (Я тогда еще шмайсер видел только на карикатурах Б. Ефимова). Или маленький, темный, плюгавый, противный, как Геббельс или Берия, в пенсне. Но молодец, выпил полбутылки Мартеля и убежал. А я не видел. Чего бы я делал, увидев, как он уходит. Может быть, он не бежал, не пригибался, как я, а шел в рост, наплевав на меня. Я бы, конечно, не стрелял. Шут с ним, пусть уходит. Мы еще встретимся в сорок четвертом. Тогда я пойду в рост...
Что делать? Первое - попробовать Мартеля! Я не пью, и противно: он пил из горла. Взять с собой? Подарить? Кому? Мои не пьют. (Великанов не разрешает.) Втыкаю бутылку горлом в песок, и коньяк, как в песочных часах, медленно убывает, всасываясь в него.
Я побежал дальше. Веселей!
Оказалось, я был в пятидесяти метрах от немцев! И мы наступаем на город Сольцы. Как интересно! Я узнал об этом уже на полдороге к этим Сольцам.
Мы вышли на дорогу, идущую по берегу реки Шелони. Песчанная, ровная, кое-где забранная булыжным покрытием.
Альпинисты соединились. Все десять, все вместе, уже идем, а не наступаем. На дороге стоит немецкий мотоцикл BMW с коляской. Два немца убитых лежат рядом. Багажник раскурочен, разбросаны тряпки, веши, презервативы. Опять они заблудились и выскочили на нашу кухню и поваров, их изрешетили пулями. Палили уже в мертвых. Жестоко стрелять в мертвых. Пули делали «швакк... швакк», иногда проходили насквозь и бились о камни.
Я ушел поскорей. Некрасиво было. А раз некрасиво, эначит, неправильно.
Было светлое, солнечное утро июля 41-го. Чего хотелось? Хотелось остаться живым.
Мы шли брать городок Сольцы юго-западнее Новгорода, на той же реке Шелони. Оказывается, был приказ контратаковать врага и взять город обратно. А был ли он до того взят немцами?
Я шел и смотрел на войска глазами футбольного комментатора. Поток солдат. Поток уставших и крайне уставших солдат. Повозки со снарядами, одна-две пушки (в болотце мы их обогнали), на обочине дороги наш танк БТ (Быстроходный Танк), не проявляя себя, загорал в кустах. На броне (весьма слабой ввиду быстроходности) сидели трое и тоже загорали в густой пыли. Колонна, похожая на «Железный поток» Серафимовича, ползла, спотыкаясь на пробках и мостиках через ручьи. Подразделения и части нашей бригады, круто перепутавшись с другими дивизиями и полками, получили полную автономию, ибо командиры не знали, где штаб, и шли, толкаемые потоком, с надеждой, что, когда мы все дойдем, их найдут и скажут, где тут помирать. Хотелось какого-то порядка. Казалось, он поможет выжить. Но порядком не пахло.
К середине ночи мы дочапали к г. Сольцы (не к Сольцам, как по-русски, а к г. Сольцы, как по военной науке, - у «них», военных, названия не склоняются). Город был пуст, как наши желудки. Тут, как ни странно, все части расслоились. Глашатай кричал: «1-я Горнострелковая, сюда!». С повозки раздавали хлеб и консервы, (банку на троих). Мы пошли в штаб и двинулись обратно к Шимску. Торопить никого не приходилось. Все повторяли: «Немец может вернуться». И шли, усталые, быстрее, чем утром свежие. Никто не перепутывался, никто не застревал. Тихо. По обочинам шли быстро и споро толкали телеги, не разрешая соседям курить, чтобы не обнаруживаться.
А мы, «десятка» альпинистов, бежали, отыскивая штаб и, получив новое задание, снова бежали его выполнять. Была работа, и стало хорошо от хоть какой-то определенности.
«Интересная живопись»,- думал я, обегая спешащих воинов. Это удавалось моим ногам лишь по поводу высокой тренированности в горах. "Никто нас не догоняет, а воины спешат, и если бы я не знал, что они занимают другие (старые) позиции, то мог бы подумать, что они бегут, а их никто не догоняет. Об этом сказано в Библии (в книге Левит, песнь 26), как о наказании за великий грех. Какой же грех на нас? Что грех есть, сомнений нет. Но за какой из них наказание? Может быть, за глупость? за упрямое внедрение фантастических идей? за преданность выдуманным догмам? за невинно убиенных полководцев? Ведь мы собирались воевать на чужой земле и ни пяди своей... Тра-та...та..»
А в Сольцах даже духом немецким не пахло. Может быть, кто-нибудь теперь скажет, немцев там не было. На это отвечаю: «Были!» Сам видел заблудший мотоцикл с презервативами. А бутылка Мартеля в окопчике? Немец мог для доказательства меня даже застрелить. Он меня видел - я его нет. Так что они были, но мы в городе Сольцы их не застали. И еще пушки наши стреляли за моей головой. И еще в донесении, которое вез на лошади в штаб армии Абрам Бердичевский, было сказано: «После напряженного боя наши подразделения выбили противника и ворвались в город Сольцы. Взято трофеев: пушек...0, танков...1(застрял в болоте и заглох), мотоциклов с коляской...1».(О презервативах не сказано).
Грустно и смешно мне было вспоминать о том натуплении на г.Сольцы, когда я стал военным, офицером и сам руководил наступлением на Любань, Новгород, Псков, Ригу и далее...
Части бригады, ведомые штатскими, неопытными командирами, потерявшие друг друга на первом километре, добравшиеся очень медленно до Сольцов, обнаружили там отсутствие противника. Пробыв час, оставили г.Сольцы и возвратились к старым позициям. Копали окопы, ходы сообщения, делали эскарпы и другие инженерные сооружения. Великанов Карп копал эскарп. Это было, как «Карл у Клары украл кораллы».
Возвратившись на позиции у города Шимска, мы заняли окопы на господствующих высотках, скрытых лесами и рощами. Окопы были полного профиля, брустверы обложены дерном, противотанковые рвы, эскарпы (срез горы, непроходимый для танка), пулеметные гнезда с хорошим фланговым обстрелом. Все было устроено по-саперному. Никогда за всю войну я в дальнейшем не занимал таких хороших позиций. Работали здесь с саперами аккуратные женщины и инвалиды из Новгорода и прилежащих деревень. Появилась надежда удержать противника на этой линии обороны - в дальнейшем не оправдавшаяся.
СМЕРШ
У нас в бригаде был СМЕРШ, а у СМЕРШа - начальник Зайцов. Он был до того инструктором политотдела. А когда основали СМЕРШ, Зайцова сделали начальником СМЕРШа. Подполковник Зайцов был как кошачья лапка с втянутыми коготками. Ласковый и мягкий. Видел я его и с выпущенными когтями - довольно страшная картинка, страшная по переходу в другое. Неожиданно жесткое выражение лица, другие интонации и жесты. Перемены в поведении, угрожающее выпускание когтей в обращении к предполагаемому преступнику, и мгновенная перемена рта, глаз и рук при обращении ко мне. Я ему нравился. Я занял должность. Я был ему нужен. Так и не удалось мне выяснить точно, чем и для чего.
Он предложил мне вступить в партию, обещал дать рекомендацию и заговаривал о том, чтобы я ему помогал. Заходил вечером ко мне в землянку, пил крепкий чаек. Водки - никогда. Из всех знакомых мне офицеров он один не пил водки.
Так вот, Зайцов просил меня помогать ему. Я долго прикидывался дурачком и говорил: "Конечно! Конечно! С удовольствием! Все, что смогу! Обязательно! А что я должен делать?"
- Ты мне должен сообщать, если что услышишь. Сообщать, что говорит начальник штаба. И другие...
- Конечно, Валентин Иванович, - отвечал я, прихлебывая горячий чай, - если я услышу что-нибудь такое, вредное, я сейчас же вам сообщу.
- Нет, ты меня не понял (он мне говорил ты, а я ему - вы), ты должен писать мне на записке и передавать все, что они говорят, а я уже буду решать, вредное это или не вредное...
Наши "задушевные" разговоры продолжались с перерывами года полтора.
В штабе нашей бригады начальником инженерной службы работал Николай Николаевич Рендель. Умнейший инженер-интеллигент из Риги. Так вот - Коля Рендель мне как-то сказал тихо: "Если стоят три офицера, то два из них помогают Зайцову. Запомни". Следует сказать, что я всю войну был настроен сверхпатриотично, и если бы мне пришлось услышать что-то зловредное, от я, конечно, немедленно пошел бы или даже побежал к СМЕРШу - Зайцову, но, к радости моей, такого не случалось за все четыре года, и даже за пятый год моей службы в армии я не слышал ни одного зловредного слова.
А вот на меня в СМЕРШ докладец постучался. Я тогда был старшим лейтенантом, заместителем командира отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона 45-мм пушек (чтоб они сгорели все до одной, эти проклятые негодные пушки), и занимали мы довольно большой (в обороне) участок фронта в районе торфоразработок поселка Назия. В передовом окопе была пулеметная точка, на которой стояли два бойца из Средней Азии. В одну из ненастных ночей они ушли в плен к противнику, взяв с собой пулемет и оставив на земляном столе у амбразуры два плохо пахнувших возвышения.
Ну что, ушли и ушли. Редкий случай, но бывает. Когда случалось такое у других офицеров, в список убитых добавляли две единицы. Я же доложил все, как было (с подробностями на столе).
СМЕРШ оказался на высоте и вызвал к себе через два часа.
Зайцов, казалось, забыл о чае, об обаянии и выпустил все когти на предельную длину.
- Почему вы поставили вместе двух азиатских бойцов?
- Они почти не понимают по-русски, - ответил я, - им проще и удобнее, быстрее объясниться в случае чего друг с другом.
- В Советской Армии командир несет ответственность за политико-воспитательную работу. Вас будем судить и отправим в штрафной батальон, разжаловав до рядового. Вы должны были за ними следить...
- У меня одна точка чуть не на километр фронта. У меня артиллерия. Бойцов мало, были большие потери...
- Может, у вас и другие убежали к немцам?..
- Вы можете подозревать всех.
Начались крутые бои, стало не до глупостей, и начальник штаба, как рассказала мне позже его машинистка, не позволил Зайцову раздувать дело на меня. Тем более, что бойцов тех так и зачислили в список убитых. Начальник штаба сказал: "Они дурни: через такие наши минные поля и поля противника и Зайцов не пробежит. Будем считать их подорвавшимися на минах в разведке".
Так и погибли два моих бойца, а я выжил. Меня любил подполковник Лазебный. А Зайцов меня больше не любил, да и я не сгорал от любви к нему, и чем дальше, тем меньше.
Однажды я увидел подле землянки Зайцова стоящего у сосны молодого человека в шинели без пояса и шапке из искусственного меха без звездочки. Рядом на пеньке сидел солдат с автоматом. Я спросил солдата жестом, показав на стоящего. "Ожидает комендантского взвода", - сказал он, и тоже сделал жест...
Стоящий видел и слышал наш разговор. И отнесся к нему совершенно без всякой реакции.
Не знаю, какое поле витало вокруг этого несчастного парня, на меня оно подействовало сильнейшим стрессом. Я прочитал на совершенно неподвижном лице две мысли: первая - погибаю ни за что, и вторая - безнадежно! Никто не спасет!
Парня приговорили к расстрелу. Он в одиночку вышел из окружения. Нет никаких документов, ни свидетелей. Возиться? Отправить куда-то? Проще - расстрелять! И стреляли. Я не видел расстрела, только слышал.
За войну я только дважды видел приговоренных к казни. Второй был - эсэс. Так называли самострельщиков - "СС".
Эсэсовцы были разные - совсем дураки просто стреляли себе в левую руку или ладонь. Всем было известно (кроме этих дураков), что при близком выстреле в кожу попадают несгоревшие кусочки пороха и остаются там синими точками. Это было так же умело, как повесить на лоб: "Я самострел". Особенно много дураков было в начале войны. Таких отстреливали пачками. Иные, кто поумней, стреляли через буханку хлеба, через стеклянную банку. Самые умные выставляли руку над бруствером окопа, а еще более умные - ногу.
Я видел еще одного приговоренного. Он стоял с рукой, замотанной грязной тряпкой; очевидно, она была завязана индпакетом, но пыль и грязь прилипли к крови, рука воспалилась и вся опухла, стала синей. Ему даже не оказывали медицинской помощи. Зачем? На него донесли. Видели, как он выставлял руку во время обстрела, и донесли. Его взяли из окопа, судили и быстро приговорили.
На его лице была какая-то страшная гипнотизирующая мысль, но я ее расчислить не смог. Его расстреляли днем.
Вероятно, СМЕРШ занимался и настоящими, но я их не видел.
А что значит СМЕРШ? Смерть шпионам. Где же эти шпионы? Кто их видел? Зайцов? Возможно!
Позже появились приказы еще страшнее. Этих несчастных вешали перед строем.
Для этого уводили в тыл. На передовой строя не выстроишь.
ТРЕТИЙ КОМБАТ
Вася Ластиков окончил пожарное училище со званием лейтенанта, прошел двухнедельную переподготовку и получил «старшего». Он прибыл к нам в бригаду с офицерским пополнением. Мы тогда вели мелкие бои, а известно: чем меньше бой, тем больше потери.
Начальник штаба всех распределил, а с Ластиковым не знал, что делать. Две причины были для этого. Первая, что Ластиков - пожарный. Вторая - вид у него детский.
Девятнадцать лет, румянец во всю щеку, рост - сто девяносто.
Куда его девать?
Временно дали мне его в помощники.
Ночью ползали мы с ним в очередь - проверять боевое охранение (выдвинутые вперед посты). Днем держали связь с соседями, сидели на телефоне верхнего штаба.
Вася не трусил, никогда не спрашивал: «Что мне делать?», был доброжелателен и даже излишне восторжен. В общем, опять случилось то, чего я, приобретя опыт, старался избегать на войне, - вошел он ко мне в душу.
Где Вася? Что-то долго его нет. Он стал объектом для беспокойства. И это было мне самому странным, так как о единственном старом друге своем, алпинисте Феде Лемстреме, не ощущал такого беспокойства.
Мы готовились к прорыву блокады Ленинграда, вели непрерывные разведки боем. В бригаде осталась треть состава. Погиб командир первого батальона, ранен командир второго. Вместо комбата «два» поставили командира роты, а в первом батальоне не осталось ни одного из командиров рот, весь батальон стал меньше нормальной роты. Подполковник Лазебный махнул рукой и назначил Ластикова комбатом «один». Больше некого. Пришлют - заменим.
Но заменять не пришлось. С первого же дня стали приходить хорошие отзывы о новом комбате. Настоящий хозяин, очень заботливый, все знает и помнит. И в меру строг при том.
Через несколько дней, расспросив связного, принесшего донесение из первого батальона, узнал: Мария обрезала Ластикову шинель.
Во всей бригаде было две таких выдающихся шинели: у старшего лейтенанта Ластикова и у командира химроты капитана Косовцева. Шинели эти были сделаны по лучшим образцам моды времен Гражданской войны. В таких шинелях Ворошилов и Буденный на картинах Бродского. Косовцев был раньше директором ленинградского ресторана «Метрополь» и ему, естественно, принесли шинель на дом. Где добыл такую шинель Ластиков, оставалось тайной.
Ходить в такой шинели по нашим болотам и особенно ползать по мокрой глине было сущей пыткой. Я пытался обрезать ему шинель. Мне Вася не давался, а фельдшер батальона Мария - отрезала!
Военфельдшер Мария - женщина из легенды. Я ее впервые увидел при обстоятельствах необычных.
Мария ехала на телеге по лежневой дороге в лесу (других дорог у нас не было). Телега называлась «грабарка», то есть, землекопная. В передней части повозки лежал завернутый в простыни и накрытый шинелью комбат «один» - Борисов. Он умер от ран. Сзади, на скамеечке, поджав ноги и положив руки на колени, сидела Мария. В черных перчатках, в черном плаще, черной плоской шапочке с вуалеткой и белом шарфе (а лицо белее шарфа), везла его хоронить.
В каждой части была похоронная команда, которая выполняла это по предписанному ритуалу. Мария захотела выполнить это сама.
Никто не возражал. Мария была женой комбата. Официальной или фронтовой - никто не знал и не хотел знать. Колеса повозки подскакивали на каждом бревне лежневки, а она сидела прямая и совсем не вздрагивала. Узкое, совсем белое иконописное лицо, большие карие, полуприкрытые глаза, огромные синяки, забеленные пудрой, высокий чистый лоб, обрамленный темным волосами. Женщина классической красоты. Тонкая и небольшая - такой я увидел военфельдшера Марию в первый раз.
Командира первого батальона, старшего лейтенанта Борисова ранило во время ночной атаки, у самых окопов противника. Атака была отбита, и наши откатились назад. Уже в своих окопах выяснилось, что комбат и его ординарец остались на нейтральной полосе. Сразу же отделение бойцов с сержантом поползли вытаскивать комбата. Мария рыдала и рвалась вместе с ними. Заместитель комбата не разрешил ей, но она не хотела выполнять приказ, тогда ее заперли в землянке, и два солдата ее охраняли. Она продолжала рыдать и кидалась на бойцов, пытаясь вырваться и уйти с отрядом.
Из первого отряда никто не вернулся. Немцы все поняли и вели сильный огонь по этому месту.
В течение дня еще две группы добровольцев пытались отбить комбата. Из них приползли обратно только двое раненых.
В конце дня из передового окопа двинулся четвертый отряд. Его поддерживала наша артиллерия и минометы. Пулеметы работали все. Мария искусала и исцарапала свою охрану, вырвалась от них и во весь рост побежала догонять отряд. На ней была медсумка, в руках пистолет. Догнав наших бойцов, она поползла дальше вместе с ними. Мы потеряли их из виду. Немцы продолжали огонь. Когда стемнело, освещали местность ракетами.
В середине ночи отряд вернулся. Они никого не нашли. Марию потеряли. Один боец был ранен в плечо.
Командир приказал прекратить поиск. «Сколько людей уже потеряли!» - сказал он.
На следующий день после полудня наблюдатель в подзорную трубу обнаружил едва заметное движение на нейтральной полосе.
Мария тащила комбата!
Она двигалась, как гусеница-пяденица. Комбат лежал спиной на ее спине. Мария сгибалась в пояснице, поднимая его, затем, толкаясь ногами и перебирая локтями, передвигалась сантиметров на десять. Долго отдыхала перед следующим движением. Было не ясно, то ли она маскируется, то ли движется из последних сил. Желающих ползти на помощь пришлось удерживать. В сумерках Мария с комбатом спустились в окоп.
Комбат был жив и прожил еще двое суток.
Мария сидела подле него на полу, прижавшись лицом к его руке. Не ела, не пила, не говорила ни слова.
Когда он умер, она не отдавала его. Легла с ним рядом на земляной топчан и два дня тихо плакала, или не плакала, никто не знал.
Через три дня после похорон она вернулась в батальон. Страшная, исхудалая, опять стала таскать раненых, перевязывать, кормить и поить их. Учила санитаров. Все делала мягко, осторожно, тихо. Она и раньше не улыбалась, а тут совсем стала сурова и сдержана.
Нового комбата как бы не замечала. Его распоряжения выполняла охотно и четко, но попытки вступить в посторонний разговор пресекала и даже резко.
Он, конечно, все знал, был уважителен и сдержан. Фамилия его была Сергиенко, до войны он был председателем колхоза в Белоруссии. Заботливый, не молодой, но крепкий, из рано пополневших.
Ранило его.
Рядом с окопом разорвалась мина, и шальной осколок пробил ему каску на затылке. Прошел даже через рифленый поясок. Осколок застрял в кости.
От эвакуации Иван Павлович, как звала его Мария, отказался. «Немного полежу в землянке, прошу начальству не сообщать». Мария сделала ему перевязку, выбрив предварительно шевелюру, вытащила осколок. Носила ему еду, делала перевязки и уколы, стала с ним разговаривать. Постепенно узналось, что у Ивана Павловича погибла вся семья. Жена и дети. Мария стала подольше задерживаться у комбата.
А ведь прошел только месяц!
Чему равен месяц на войне? Даже официально он утраивается, а по делу, может, равен и трем годам. Может и больше. Это как в Библии - один день сотворения равен миллионам лет. Сколько времени нужно, чтобы поседели волосы или выпали зубы - сорок лет? А на войне - день или даже минута.
Сколько существует видов женской любви? Говорят, три. Но женская жалость могуча и безгранична. А Мария, к тому же, на практике проверила формулу: «Сегодня ты мой, а завтра - неживой».
Мария стала женой второго комбата.
Когда я возвратился из госпиталя, второго уже не было. Его убило под тем же Вороновым.
Мария по-прежнему, работала военфельдшером первого батальона. Батальон нес большие потери, в строю осталось меньше роты. Пришло пополнение, новые люди, о прошедших боях и событиях уже никто и не говорил. Прошла неделя! Это, как говорят немцы, «давно прошедшее время». Расспрашивать мне не хотелось. Однажды только писарь батальона, «из образованных», сказал: «Я не хотел бы быть ее мужем, хотя она и была всем верная жена». Многие там, у нас, становились суеверными.
Итак, Мария обрезала Васе Ластикову шинель! Это известие заставило меня вздрогнуть. Долго думал, что сказать ему, и придумать не мог. Что тут говорить?
Виделись мы с ним каждый день, а об том - ни гу-гу! Спросил у связных. Говорят: ничего! Она к нему в землянку не заходит, а он частенько бывает на санпосту, разговаривает.
Время шло. Он все чаще заходил на санпост, а она к нему - ни-ни.
Васю Ластикова ранило в плечо. Рана небольшая, но осколок дошел до кости и рука сильно болела. Мария перевязывала третьего комбата, дала выпить водки, почти целый стакан, и отправила в медсанроту на повозке. Сама не поехала. Повез Ластикова его ординарец Сергей.
Утром Сергей зашел ко мне и сообщил, что Ластикову сделали операцию и осколок вытащили. Кость задета, начался остеомиелит, поэтому хотели отправить его в армейский госпиталь, но Вася упросил начальника медслужбы, чтобы его оставили выздоравливать в санроте.
Время, однако, шло, а третий комбат из госпиталя не возвращался. Рана гноилась, и врачи держали его при себе.
«Здравствуй, капитан, - написал мне в записке Вася, - я тут в медсанроте загнил, чуть не схватил гангрены. Осколок оказался грязным. Уже три раза чистили рану, она становится все больше и больше. Опять грозятся отправить в тыл. А всему виной плохое настроение. Мой хирург Алексей Нилыч Колокольцев сказал, что от плохого настроения здесь помирают, а от хорошего выздоравливают. Передай это, пожалуйста, Марии. Она ни разу не приезжала и на записки не отвечает. Хоть бы ты приехал. У вас ведь там затишье. Взял бы у Цыганкова Пальму и прокатился, рассказал, как дела в батальоне. Твой Василий».
Пальма - белая арабская кобыла необычайной красоты. Предмет обожания всей бригады. Цыганков никого к ней не подпускал, даже своей любовнице не разрешал на ней прокатиться.
На следующий день я пошел проверять первый батальон. Зашел в санпост. Мария там убирала, застилала земляной стол клеенкой. Я показал ей записочку Василия. «Почему такое бездушное отношение к боевому другу-командиру?»
- Там, в медсанроте сестричек много, - сказала она, - пусть поищет. Захочет - найдет.
- Он тебя обидел, что ли? Товарищ лейтенант медицинской службы?
- Нет! Не обидел.
- Так чего же ты?
- А ничего.
- Человек раненый, страдает, просит помощи, а где же твоя помощь? Ты же сестра милосердия!
- Это по другой части, - сказала она, - хватит мне этого милосердия. - Посмотрела на меня в упор. - Откройте себе офицерский бордель, и будут там у вас милосердные, а меня оставьте в покое.
- Он же полюбил тебя, и ты это знаешь.
- Какая тут любовь, когда рука по локоть в крови? В крови чужой и крови своей. Хватит мне этих любовей! Вот просил бы переспать, а то любовь.
- Зачем ты так? Он чистый, добрый, хороший человек.
- Все вы чистые и добрые, но вас быстро убивают, а я остаюсь со своими любовями. Куда мне их девать? У всех любовь, у ваших хороших. Никто не говорит, что хочет просто так.
Глаза ее наполнились слезами.
- Ты же полюбила его!
- Не могу я его любить! Не могу я... - Слезы покатились. - Я роковая женщина... - Я не хочу, чтобы он погиб.
- Мы тут все на войне роковые. Ты просто боишься за себя, страдать не хочешь, себя жалеешь.
Мария написала Васе Ластикову письмо, и комбат стал выздоравливать. Дней через двадцать комбат приехал в батальон и зашел в мою землянку.
- Это ты уговорил Марию?
- Письмо твое показал, но не уговаривал. Могу позавидовать тебе, это редкое счастье.
- Я сам себе завидую.
Как потом рассказывал ординарец, Мария сказала: «Комбат Борисов был у меня первым, Вася будет последним!» И ушла в землянку к третьему комбату.
Это было в воскресенье.
В понедельник Ластиков попросил начальника штаба зарегистрировать его брак с Марией.
Во вторник Ластикова не стало. Третий комбат наш был убит!
Мария погибла через три дня. Она без разрешения ушла за разведгруппой, просто выбежала на огонь.
Хэппи-эндов на войне не бывает.