Химеры подсознания. Психоанализ и литература

Сергей Юрьенен: Впервые по-русски рассказ французского аналитика и писателя Франсуа Гантэрэ "Высокий, лысый, в свитере". По жанру это психоаналитический детектив, так что скучно не будет. Но сначала по существу вопроса.

В 96 году в кремле Борис Ельцин подписал указ № 1044 "О возрождении и развитии философского, клинического и прикладного психоанализа". Есть основания считать, что психоанализ, подавлявшийся при коммунизме, приобретает популярность в России. Но, кажется, не у российских писателей, в большинстве своем, похоже, продолжающих традицию, мягко говоря, недоверия к "венскому шаману" - как называл Набоков Фрейда. Как эта оппозиция разрешалась за пределами России? Я обратился к видному пражского ученому. Михал Шебек - Президент Чешского психоаналитического общества, европейский Секретарь Международной психоаналитической ассоциации. Доктор Шебек, начинавший терапевтическую деятельность, можно сказать, в подполье, обрел мировую известность своими недавними работами по изучению тоталитарной и пост-тоталитарной личности.

Итак, психоанализ и литература.

Д-р Михал Шебек, Прага: Взаимоотношения между литературой и психоанализом в высшей степени интересны и логичны.

В 1924 году знаменитый чешский публицист Фердинанд Пероутка писал: "...Зигмунд Фрейд является, возможно, самым популярным ученым среди современных сочинителей романов. Я имею в виду тех, кто чувствует непреодлимую склонность к писанию романов эротических".

Совершенно очевидно, однако, что "склонность к написанию эротических романов", вскользь критикуемая чешским публицистом, имела глубокие культурные и просто человеческие корни. Не забудем о том, что до появления психоанализа романы , например, Золя воспринимались как почти порнографические.

Тенденция к устранению сексуальных табу, вдохновляемая психоанализом, наблюдается в литературе на протяжении всего минувшего столетия. Впрочем, начиная с шестидесятых годов прямое влияние психоанализа стало менее заметно: во всяком случае, культура уже не провозглашает столь прямо и открыто, как в первой трети 20 века, свою приверженность к психоанализу. Литература черпала и черпает свое вдохновение в процессах бессознательных, немало современных произведений возникает на грани реальности и фантазии, однако у писателей более нет потребности в манифестах, ссылающихся на психоанализ, как это было у довоенных и послевоенных сюррелистов.

С другой стороны, со второй половины 20 века значительный интерес к литературе проявляют ученые-психоаналитики, что отражается в жанре психоаналитических разборов художественных произведений. Однако эти работы чаще всего публикуются в специальной периодике и остаются малоизвестными в интеллектуальных кругах. Некоторая нынешняя замкнутость психоанализа отчасти объясняется тем, что аналитики на практике занимаются, скорее, все же не культурной, а терапевтической деятельностью. Психоанализ, претерпевший в течение последних ста лет ряд качественных изменений, еще может служить источником вдохновения, однако нынешнее его состояние далеко не удовлетворительно. У представителей западной культуры психоанализ считается дисциплиной, можно сказать, почти что "мертвой" - и сегодня, пожалуй, только французская культура продолжает широко поддерживать психоанализ - как важнейшую часть философии, антропологии, психиатрии, психологи и педагогики.

Сергей Юрьенен: К этим последним словам доктора шебека можно добавить, что французские аналитики проявляют энтузиазм к распространению психоанализа и в России. В последние годы в Москве побывали с лекциями такие видные парижские аналитики, как Элизабет Рудинеско и Жан-давид Назьё. Но, поскольку тема наша "психоанализ и литература", слово писателю. Русскому. Живущий в Париже Дмитрий Савицкий, книги которого в России не залеживаются, прошел многолетний анализ у выдающегося французского психоаналитика русского происхождения Владимира Гранова.

Дмитрий Савицкий, Париж: К критикам психоанализа, за редчайшими исключениями, относятся люди не прошедшие сами личный психоанализ. А сущность психоанализа познается изнутри, а не снаружи; на собственном опыте, а не в теории. Конечно, на заре психоанализа такие блестящие последователи Фрейда, как, подруга Ницше и Рильке, Лу Андреас-Саломэ, становились анналистами, миновав фазу личного анализа, но в те времена, как говорил французский психоаналитик Владимир Гранов, идеи психоанализа были новы и не растворены в общей культуре, а посему не вели к рационализации и не усиливали сопротивление анализанта.

Сопротивление в психоаналитической теории и практике - главнейший элемент.

Скрытое не хочет быть открытым; прячущееся в подсознании не хочет быть разоблаченным, стать осознанным. Фрейд много писал о сопротивлении психоанализу, как в обществе, так и в медицинской среде, в этом нет ничего нового.

Среди наиболее ярых противников психоанализа - немало людей творческих, писателей.

Психоанализ вторгается на их территорию, угрожает их собственному ремеслу, ведь теоретически, литературная продукция не что иное как побочный эффект невроза, счастливое перерабатывание (сублимация) вытесненных импульсов в слова и образа. В противном случае вытесненное проявлялось бы в менее приятных формах фобий, маний и обсессий. Это, кстати, прекрасно понимал Иосиф Бродский. Он говорил, что невротические всплески не такая уж высокая цена за "стишки".

Но между психоанализом и писателем есть еще одна территория раздора. До появления психоанализа именно писатель в обществе был просветителем и учителем. С появлением психоанализа психоаналитики взяли на себя и просветительскую роль, и роль учителей. Но это произошло на Западе, причем не сразу, а по крайней мере в два приема: до второй мировой и после. В СССР же писатель так и остался - инженером человеческих душ, учителем и часто по-учителем. Советская власть этому сопутствовала. На Западе же писатель стал тем, кем он и должен быть - мастеровым, мастером своего ремесла.

Психоаналитик и философ освободили его от необходимости учить и пояснять.

Не только Набоков был ярым противником "венского шамана", но и нобелевский лауреат 81 года - Эллиас Канетти, в трех автобиографических книгах которогоборьба с Фрейдом и с его методом проходит красной нитью. Канетти к тому же был в какой-то мере учеником еще одного венского противника Фрейда - Карла Краусса.

Но у Фрейда и психоанализа в целом, было в среде писателей, художников и кинорежиссеров не мало сторонников. Назову хотя бы Филиппа Супо, Генри Миллера, того же Андрэ Бретона, Фердинанда Селина, Альбера Коэна, Поля Дельво, Рена Магрита, Луиса Бенюэля и Сальвадора Дали.

Уди Алена трудно назвать недалеким человеком. Ален вот уже несколько десятилетий находится на анализе.

Российского читателя ознакомили в последние годы (да и то бессистемно и не целиком) лишь с базой психоанализа, то есть, в лучшем случае русский читатель находится нынче где-то в 20х годах прошлого века...

Во Франции через освобождение психоанализом прошли тысячи и тысячи французских интеллектуалов: писателей, художников, политических деятелей, артистов и бизнесменов.

Что касается любви самих аналистов к ремеслу писателя, то нужно прежде всего отметить тот факт, что аналисты пишут на свои специфические темы; они применяют метод психоанализа ко всем аспектам человеческой жизни. Это, если угодно, перевод человека на новый язык. К жанру романистики они обращаются редко.

И последнее: Зигмунд Фрейд за свои труды был удостоен одной единственной премии - высшей литературной награды Германии, премии Гёте.

Сергей Юрьенен: Коль скоро зашла речь об отце психоанализа, вот фрагмент недавно опубликованного на западе интервью, которое в начале века Зигмунд Фрейд дал молодому немецкому поэту Бруно Гётзу.

Вопросы поэта: "Что происходит, когда Вы анализируете поэму? Разве Вы не разбиваете ее на части до тех пор, пока ничего не остается? Разве тем самым вы не ведете нас на край бездны? Возможно, мой вопрос Вам покажется дерзким, но он меня мучает".

Зигмунд Фрейд: "Почему вопрос мне должен показаться дерзким? Я сам себе его часто задавал. Вы задаете мне этот вопрос как поэт, думающий, что ваше существование под угрозой анализа... Но я психолог, не поэт. Когда я получаю удовольствие от чтения поэзии, я ее не анализирую, я позволяю стихам произвести на меня впечатление, то есть, настроить меня. Роль искусства в том, чтобы нас настроить, восстановить в момент, когда мы попадаем под угрозой распада. Когда же я обращаюсь к поэзии как психолог, стихи для меня перестает быть поэзией, они становится иероглифом, трудным психологическим текстом, который предстоит расшифровать. В этом случае художественное произведение становится бесценным средством для получения научных знаний. Естественно, что вы, как художник (продолжает ФРЕЙД) чувствуете себя раненым и плохо понятым. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Но вы должны меня простить и понять, что я не только читатель, но также и человек науки, получающий удовольствие разрешения загадки... Я врач, я хочу помочь, чем могу, тем многим, чья жизнь является существованием с преисподней внутри себя. Мои знания, мои теории и методы имеют одну цель: сделать так, чтобы люди осознали этот ад, осознали для того, чтобы смогли из него выйти. Пока люди не научились дышать свободно, возможно, они не смогут по-настоящему открыть для себя мир искусства. Пока они используют искусство, как наркотик, чтобы убежать от своих страхов хотя бы на несколько часов. Для них это своего рода алкогольный напиток..."

Несмотря на то, что Фрейд - как напомнил нам Дмитрий Савицкий - был лауреатом литературной премии, к художественной литературе не обращался. Французский аналитик Франсуа Гантерэ, рассказ которого вы услышите в переводе нашего корреспондта в Мадриде Ауроры Гальего, - автор двух книг прозы. Гантерэ - один из тех, кто в своем опыте снял оппозицию "психоанализ и литература". Психоаналитики-писатели - явление международное. Мировым бестселлером, к примеру, стал роман "Анатом" аргентинского психоаналитика Федерика Адахази, испанским бестселлером роман психоаналитика Хосе Карлоса Сосоза "Клара и Полутьма" ... Вот, в переводе Ауроры Гальего, фрагмент анкеты из испанского литературного журнала. Почему пишут психоаналитки? Отвечают аналитики-писатели: "А разве не создавали литературу учителя (Кортасар), физики (Сабато), маляры (Дал Масето), бюрократы (Кафка?) Так вот, психоаналитики пишут тоже. Наверное, по той причине, что не могут иначе". "Наш труд состоит в выслушивании историй. Что-то в этом процессе нас завораживает. Как нам может не нравиться литература?" "Первая причина: невозможно не писать". "В рассказах пациентов, которые мы выслушиваем в кабинете, есть что-то непередаваемое никому, что-то несказанное. Возможно, проза есть субститут того, что мы не можем (и не сможем никогда) передать".

Итак, делает вывод испанский журнал, аналитики пишут по тем же причинам, что и все, - а еще потому, что по роду профессиональной деятельности они близки к творчеству, к рассказыванию историй - правдивых и нет, таинственных и раскрывающих тайны.

ФРАНСУА ГАНТЕРЭ, ФРАНЦИЯ. ВЫСОКИЙ, ЛЫСЫЙ, В СВИТЕРЕ

Еще один сон!

Вот уже три года, как каждый сеанс был оккупирован бесконечным онирическим производством Жюли, пациентки, которую Мораншон прозвал про себя Рыжей Жюли - из-за ее огненных волос. В этой приватной тривиальности было что-то неуместное. Он каждый раз в этом себе признавался, когда открывал дверь, три раза в неделю, этой сорокалетней женщине не вызывающе элегантной, рафинированной в малейшей детали её туалета и манер. С того момента, когда она протягивала ему, войдя, тонкую, ухоженную, длинную ладонь, которую Мораншону, опять-таки, неуместно хотелось поцеловать и до момента, когда он, чувствуя легкий запах духов, тянущийся за ней, следовал в кабинет и закрывал за ними дверь.

Она клала сумку на кресло, снимала жакет, который как-то незаметно оказывался аккуратно сложенный на спинке, без единой неудачной складки. Она бросала Мораншону улыбчивый взгляд, быстрый, но открытый, абсолютно не соблазняющий, и, тем не менее, несомненно, соблазнительный и плавным движением опускалась на диван, где она мгновенно принимала безукоризненную позу: одна нога лежащая легко на другой, никогда не одергивая юбку, жест, который всегда, хоть он и не знал почему, Мораншона раздражал. Рыжая Жюли была женщиной прелестной.

Ей снилось много. Казалось, она лишь этим и занималась. К тому же, это были не сны-цветочки, не рыцарские влюбленности, не эстетизированные фантазии, как все продолжал абсурдно от нее ожидать Мораншон. Нет! Сны были насыщенные, бесконечные, непристойные до скотскости, жестокие до степени иногда невыносимой. Сны, в которых кровавые органы яростно совокуплялись, у женщин вспарывались животы, мужчин кастрировали, грудных младенцев подвергали несказанным пыткам. Сны быстро переполняли воображение Мораншона до омерзения. Он чувствовал себя изнасилованным, и его голова строила быстро скудную пассивную защиту, нечто вроде дурманящего тумана, через который он наблюдал, как проходят смягченные этой его дымовой завесой корчащиеся образы уходящие в бездну.

Он часто себя укорял в бегстве, с которым, он, тем не менее, справиться не мог: оно казалось ему единственно возможным спасением в этом яростном мире, в этой вакханалии секса и крови.

И все-таки... из этого хаоса он иногда вылавливал регулярно возникающий персонаж. Он испытывал почти облегчение каждый раз, когда появлялся этот единственный элемент стабильности посреди бури, несмотря на то, что, как и всё, он был окружен омерзительными обстоятельствами. Рыжая Жюли называла его "Лысый, Высокий, в Свитере". Он несомненно был, так думал Мораншон, будучи сам лысым как колено, фигурой переноса. Каждый раз она у него вызывала ассоциацию, от которой он не мог избавиться: высокий лысый со свитером на мысль о пенисе в эрекции. Каждый раз, когда Жюли говорила о нем, Мораншон машинально проводил рукой по собственной лысой голове и тут же одергивал обратно со смутным чувством вины.

Конечно, он несколько раз пытался обратить внимание пациентки на этот возвращающийся и фаллический персонаж. Пользуясь короткой паузой в не прекращающимся монологе, когда ему казалось, что сон кончился, он иногда говорил:

- Лысый... и?

Попытки не венчались успехом: Рыжая Жюли тут же начинала рассказывать следующий, такой же дантовый сон. И Мораншон от вмешательств отказался. Он понял, кстати, тоже, что любое вмешательство не приносило никаких плодов. Рыжая Жюли, как бы он не пытался, не производила никаких ассоциаций. Ее сны и рассказы о них казалось, были ее единственной психической деятельностью. Иногда Мораншон себя спрашивал, не следует ли принимать каждый сон как продолжение предыдущего. Напрягая ухо, как рыболов, бросающий сеть, он пытался поймать какое-нибудь возвращающееся выражение, слово или часть слова или, ибо он не был фанатиком значимости, простые резонансы между темами, какой-нибудь контрапункт в настроении, но сеть оставалась пустой а, точнее, переполненной несъедобными рыбинами как то: кровь, ножи, различные ранения, трупы плывущие по мутному течению сна... и этот Большой, Лысый, в Свитере.

Ну, вот опять! Опять он появился. Мораншон вышел из своей сумрачной медитации и прислушался.

-... он вернулся, его почти не было видно в темноте, но он был снова там (Кто же?) , слышно было его дыхание, женщина не могла сдвинуться с места, это была я, но я была и наблюдателем сцены, не знаю как это возможно: быть одновременно терроризированной женщиной у зрителем (почему не зрительницей?) , с холодным взглядом, но это было так, ноги мои были ватные, когда хотелось убежать, я видела эту собаку (ах, так, собака!) она была все ближе и, одновременно с высоты, как с колокольни, спокойно я предвидела момент, когда она на нее наброситься, и я почти этого ждала. Потом появилась луна, огромная, рыжая (так-так, это интересно) и я увидела, что это не собака, а мужчина, он шел совсем согнутый, наискосок (сейчас он будет, я чувствую, что это он! ) и я поняла, что это мужчина, потому что под светом луны блеснула лысина (ну, вот, я же говорил!) он встал, когда оказался близко, он был очень высокий, одет во все черное (в свитере) , в свитере, я не видела ударов и ничего не чувствовала тоже, вдруг на груди у женщины появилось несколько ран она упала, и он над ней нагнулся. В этот момент я не была этой женщиной, не думаю, скорее зрителем. Я не знала, что он с ней делал, его спина, огромная все закрывала, и он встал и спокойно ушел, а он остался лежать, ее труп под ярким лунным светом , ее глаза были широко открытыми и рот тоже, как будто я до этого кричала, но я ничего не слышала и я увидела... (что это? эмоция?) ... я увидела... Что одной руки у нее не хватало, разрез был четкий, у плеча, и кровь била ключом. (Фуй!)

- Какой?

- Что?

Она, кажется, ошарашена вопросом спонтанно заданным Мораншоном. Слишком резко сказал, думает он. Порывистая реакция на кровавую бойню, вызывающую у него отвращение и раздражение.

- Какая рука?

- Отрезанная? Левая... кажется. Нет! Это если я зритель. Нет - правая.

Молчание. Использовать его, чтобы обратить внимание на какую-нибудь деталь? Он смотрит на часы. Конец сеанса.

- Хорошо!

С тех пор как он освободил субботу - Мораншон счастливый человек.

Булочка, кофе, газета "Либерасьон", которую он, как всегда открывает на страницах "Общество", потому что они в этом очень хороши, тогда как для политики лучше лучше подождать выхода вечерней "Ле Монд"...

ТАЙНА РАНСИ-Л-ЭГЛИЗ. Рано утром, во время служебного обхода... у подножья колокольни... женщина... красивая рыжая... элегантный костюм... несколько ножевых ударов в грудь... дичайшее наваждение... шокирующая деталь: убийца отрезал и унес правую руку жертвы...

Мораншон вскочил, он смятен. Его первое чувство, странным образом - возмущение. Он не освободил субботу для того, чтобы найти в газете те же ужасы, которые он услышал в пятницу! У него абсурдное, но острое впечатление, что его преследуют. Он быстро отсекает этот иррациональный порыв. И все-таки перед ним удивительное, невероятное... совпадение? Нет, не то слово. Какое же слово подходит? Есть ли оно?

Мораншон откладывает газету и пытается упорядочить свои мысли. Он как в водовороте, нужно срочно с этим справиться. Все проще, говорит он себе. То, что было онирической сценой, то есть внутренним пейзажем, переложенным на образы фантазий, переданным тебе пациенткой, или, что точнее, навязанным ею и который ты вынужден был с ней волей-неволей частично разделить, вдруг через эту газетную статью переходит в мир внешний, бьет в лоб... Не удивительно, что это впечатляет: барьер между внутренним и внешним нарушен, химеры подсознания безнаказанно разгуливают по городу... И все становится возможным, особенно самое худшее, немыслимое, о котором мыслить не должно, и это смотрит тебе в глаза... Возможно, в этом и суть галлюцинации: в мир внешний врываются скотские образы, которыми переполнено подсознание.

Мораншон несколько успокоен тем, что ему удалось хоть как-то обдумать то, что с ним произошло. Он выпрямляется, расслабляется и даже находит некоторое интеллектуальное удовольствие толкающее продолжить ход мыслей. В некотором роде он в экспериментальной галлюцинаторной ситуации. В искусственно навязанном психотическом эпизоде. Кстати, это совпадает с некоторыми наблюдениями: когда бушует война с ее ужасами, в психиатрических больницах выздоравливают больные. Настоящая, всеобщая реальность заменяет и оправдывает мир галлюцинаций, с которым они боролись в одиночку.

Как мы видим, у Мораншона происходит здоровая реакция, слегка маниакальная, но разве это странно? Сейчас у него в голове строится блистательное научное сообщение, в котором он отчасти вдохновится Лаканом, чтобы тут же, не менее блестяще повергнуть его критике. Ибо все именно так, как говорит Лакан: "то, что отсечено в символическом, врывается в реальность" (надо будет проверить цитату, он никогда не чувствовал себя уверенно в такого рода формулировках).

Собственный энтузиазм вызывает у Мораншона улыбку. Ах! Как хорошо быть не на работе в субботу утром. Вот что позволяет производить такого рода интуиции, рожденные свободным ходом мыслей, и как они плодоносны! После обеда он сделает несколько набросков, начнет работу над научным сообщением, он предвидит, что это будет величайшим открытием... но нужно быть скромнее, скажем так - открытием ... важнейшим.

Он бросает взгляд на посетителей. За дальним столиком знаменитый собрат пытается соблазнить, как видно безуспешно. прелестную последовательницу. Сколько усилий, сколько усилий с такой никчемной целью! Сам Мораншон мудро отказался, после двух особенно унизительных провалов, от такого рода экзерсисов, в которых, он в этом признается, оказался более чем посредственным. Сама же его посредственность - он это сейчас понимает, была лишь проявлением его инстинктивной мудрости. Насколько более вдохновляющая, щедра, длительна деятельность мысли, раздумья, науки, думает он, возвращаясь к газетной статье.

Одна только примета, и то слабая. Дьяк, страдающий от бессонницы, провел как обычно обход церкви и колокольни в три часа утра. Он страстный любитель животного мира и каждую ночь наблюдает за парой редчайших сов, которые свили гнездо в колокольне. Оттуда он заметил тень, которую он сначала принял за бродячую собаку. Но появилась луна - в ту ночь было прекрасное полнолуние - и он ясно различил блестящую лысину мужчины. Мужчина исчез, но он снова его увидел несколько минут спустя - перед освещенной фонарем стеной "Кафе Дружба". Это был высокий мужчина в темном свитере. Дьяк заявил, что человек этот точно не местный. Расследование поручено криминальной бригаде города Монтаржис.

Мораншон машинально проводит снова и снова рукой по гладкому лысому черепу. Он тупо смотрит перед собой. Его знаменитый собрат что-то шепчет на ухо своей очаровательной последовательнице. Взгляд его ироничен. Блондинка сдерживает смех, машет ресницами и снова устремляет влажный взгляд на своего ментора.

- Это с вами в первый раз?

- С этой пациенткой?

- С ней... или с другими?

Они сидят друг против друга в уютных креслах Жильбера Дебуасси, к которому он прибежал в состоянии пугающего волнения.

- Конечно, в первый раз. А, что? Ты думаешь - у меня бред?

- Бред, бред... Зачем такие крайности. Нет, но то, что ты мне рассказываешь, имеет все признаки фрейдистского "унхаймлих" - им описанной пугающей странности. Ты помнишь текст Фрейда?

Мораншон кивает головой. Ему не то, что текст помнить, ему трудно с мыслями собраться!

- Удивительно, - продолжает Дебуасси, - я как раз перечитывал сегодня утром это место. Вот видишь - еще одно совпадение.

И смеется, что кажется Мораншону совершенно неуместным, учитывая обстоятельства.

- Так вот, - продолжает невозмутимо Дебуасси, - я в тексте Фрейда нашел компонент твоей истории, который Фрейд особенно подчеркивает. Догадываешься?

- ...

- Кастрация! Во всяком случае, ее символическое представление. Ну, что же ты так? А отрезанная рука?

- Ааааа... да... И все-же... (Мораншон потрясает в воздухе газетой). Тут же все написано - все! Луна, рыжая женщина, раны, собака и... ну вот... череп. (Он проводит дрожащей рукой по голове.)

- Соматическое проявление. То, что из реальной жизни, совпадает с нашими подсознательными представлениями.

- Но это не мои представления. Это представления моей пациентки!

- Да, - говорит Дебуасси и допивает свой виски. - Да-а-а... Но если поискать немного, я уверен, что что-нибудь найдем.

- В час дня? - спрашивает только что вошедшая Соланж Дебуасси. - Здравствуй, Эрнест. Пообедаешь с нами? Поговорим о чем-нибудь далеком от субботнего фрейдианства?

Мораншон встает и целует Соланж. Сам он живет один после давно оконченного унизительнейшего брачного опыта. Иногда он думает, что если бы ему захотелось жениться снова, он бы выбрал женщину, похожую на Соланж. Она блондинка, высокая, красавица, веселая, энергичная но, и это главное - психоанализ ей абсолютно чужд. Она смотрит на него и его собратьев как на милое, но далекое примитивное племя.

Мораншон восхищается брачной парой Дебуасси. Они единственные в его окружении сумевшие не впасть в семейный ад.

Они проходят к столу. Дебуасси рассказывает авантюрную историю Мораншона.

- ... так вот, представь себе, что этот человек, этот мерзейший убийца, постоянно возникающий в снах этой пациентки, а сейчас и на страницах "Либерасьон", - он...

Он наклоняется над столом и проводит рукой над головой коллеги.

- Ха, ха! ... лысый! и...

- Носит свитер, - говорит спокойно Соланж.

Мужчины смотрят на нее. Они потрясены.

- Ты тоже читала Либерасьон? - спрашивает муж Соланж.

- Не этот номер, не тот, который вы обсуждаете. Но высокий, лысый мужчина в свитере не сходит с газетных страниц уже несколько месяцев. Его видели не знаю даже сколько раз на местах убийств просто ужасных: там и пытки маленьких детей, найденные куски тела в холодильниках... вся эта история давно перекрыла бельгийский скандал. Друзья мои, взгляните хоть в окно, выйдите их своих кабинетов!

Дебуасси ошарашен. Мораншон встал из-за стола и мечется по комнате.

- Нет! - кричит он.

Он что-то бормочет о том, что ему не хватает воздуха, что надо пройтись... И уходит.

- Браво! - говорит Дебуасси жене и смотрит на нее с укором. -Нашла, что ему рассказывать.

- Но... Ты что... Ты думаешь, что он бы смог... Что он...?

И Соланж думает - как странно, что же она вдруг не договаривает фразы. Это ей не свойственно.

Мораншон стоит на мосту Пон Неф и смотрит на Сену. Его взгляд следует за течением реки. Прогулка быстрым шагом его постепенно успокоила. Нежность осеннего солнца, воздух прозрачный, как опал, помогли ему упорядочить ход мыслей.

Ясно было одно: Он полностью запутался в этом анализе. Нужно будет просто найти подходящего коллегу и провести с ним несколько контрольных сеансов. Это пойдет ему на пользу и, кто знает? Может быть, за всей этой историей кроется простое, очевидное объяснение?

И Мораншон, вполне довольный собой, подумал, что нужно не забыть извиниться перед четой Дебуасси за внезапный уход.

В понедельник Мораншон, стоя за спинкой кресла, ждал пока пациентка займет свое место. Он чувствовал себя великолепно, всем своим существом готов был слушать. Она слегка ему улыбнулась, как бы отвечая на его галантность и, как обычно, грациозно и точно легла на диван. Мораншон подумал, что может предугадать ход событий. Будет несколько секунд молчания, а затем она скажет: "Этой ночью у меня был сон..." Она именно так и говорила, так говорят часто люди испанской культуры. Никогда не скажут - мне приснилось. Была ли она по происхождению испанкой? Сны так переполняют все, что я ничего до сих пор не знаю о ее детстве, подумал он.

- На прошлой неделе, - сказала пациентка, - я что-то вспомнила по дороге домой и сейчас опять об этом думала. У меня был дядя, Абель, брат матери. Так вот, он всегда носил свитеры и был... в общем точно таким же... ну... Лысым. И с ним связаны вещи, о которых я не люблю вспоминать...

Мозг Мораншона бурно заработал. Это были первые ее слова не относящиеся к снам! Наконец что-то, что было похожее на свободную ассоциацию! Воспоминание по поводу персонажа из детства. Что же это могло быть? Дядя ее соблазнил? Он так был удивлен, что несколько секунд перестал даже слушать. Когда он вернулся к тому, что ему говорила пациентка он с горечью вынужден был констатировать, что она снова рассказывала сон.

- ... и я чуть не упала в воду и заметила, что я больше не на суше, а на корабле, а точнее, на барже. Я даже видела название на борту - "Рита". Было темно, и я смотрела на воду между бортом и пристанью, по которой текла всякая гадость. Я ждала чего-то, не знала чего, но знала, что это произойдет. И когда я услышала звон колокола, я поняла, что он предвещает. На воде показались пятна, маслянные, переливающиеся, краснеющие с каждым ударом колокола, и после третьего удара поплыло совсем красное пятно, и это была кровь. Большое тело мужчины плыло по течению на животе с расставленными руками и ногами. Это был он, высокий, лысый, но...

Мораншон аж привстал из кресла:

- Да?

- ... ничего, я просто подумала, что на этот раз я не увидела, как он одет.

У Мораншона такой восторг, что он чуть не говорит пациентке, что это ничего, что это вода скрыла свитер. Наконец что-то происходит! Наконец это ужасное повторение прервано! Предвещается смерть Высокого, Лысого, в Свитере! Но... вот она молчит опять.

- И? Эта баржа? "Рита"?

- Да, - говорит пациентка. Отчетливо помню. "Рита" - черным по белому.

И все. Как всегда, он не добьется больше ничего, только упрямый пересказ того же сна, слово в слово. Но ничто уже не может погасить энтузиазм аналитика. Он почти радостно произносит свое "Хорошо", завершающее сеанс.

Час дня. Если немного повезет... Он набирает номер Дебуасси.

- Ты занят?

- Как раз хотел обедать. Как ты?

- Прекрасно! Представь себе...

По мере того как он рассказывает о сеансе, он чувствует, как энтузиазм его спадает. Тяжелое молчание собрата давит, но тоже и сам его рассказ. Он понимает, что неубедительно все это.

- Мда... - произносит наконец Дебуасси. - Завтра прочту в газете.

- Ты что?

- Шучу, Эрнест, шучу. Увидимся на конференции во вторник?

Мораншон снова смущен. Снова он совершенно потерян. И вдруг образ, точный, яркий перед его глазами. Грязные воды, баржа, мост... "Рита!" Ну да, он снова вспоминает. Он тогда подумал о бабушке, набожной, названной в честь этой святой, покровительнице безнадежных дел.

Весь день он мучается, не может слушать пациентов.

В одиннадцать он сьедает пиццу у стойки бара. В полночь он, дома, пытается оглушить себя стаканом виски. В два, он резко встает, идет одеться потеплее. Он должен знать. Она сказала в три? Ну да, в три часа - на третьем ударе церковного колокола.

Инспектор второго класса Морюзи выпрямляется на сидении машины и смотрит на часы.

- Почти три. Через три минуты едем. Надоело. В термосе есть еще кофе?

Его напарница по кличке Лиса протягивает ему термос. На самом деле ее зовут Бернадетта Каток, но в бригаде ее прозвали Лисой из-за ее страсти к шубам, за неимением денег заячьим, которые она носит на заданиях, где она в штатском. Как сегодня.

- Анонимные звонки, - говорит она, - никогда ни к чему не приводят.

- Ну, ясно то, что этот высокий лысый в свитере - больной. С такими никогда не знаешь, что он еще наделает, и когда.

Лиса берет пистолет из бардачка и смотрит на оружие. Вздыхает.

- А жаль, так хочется его прищучить...

Машина запаркована у стены, в темноте. Перед ними пристань блестит под светом луны. Полоса млечного света в кромешной тьме.

- Смотри, - шепчет Морюзи.

Из тьмы выходит человек. Лиса нервно сжимает пистолет в руке.

- Ты думаешь, это он?

- Смотри, - повторяет Морюзи, и рука его тянется к ручке, чтобы открыть машину.

Мужчина высокий, одетый в темное. Ясно виден лысый череп, блестящий под луной. Морюзи тихо открывает дверь, медленно высовывает ногу и тоже берет пистолет.

- Прикрой меня, - говорит он.

Мужчина подошел еще ближе. Он в пятнадцати метрах от машины. Морюзи выскакивает ему навстречу, берет пистолет двумя руками вперед, направляет на мужчину. Ноги расставлены, как учили.

- Стой!

Мужчина поднимает голову, идет к нему еще быстрее.

- Стой! - повторяет Морюзи.

Мужчина не останавливается. Он открывает рот, прижимает руку к груди, вторую протягивает вперед, как будто просит милостыню. Шум выстрела оглушает Морюзи. Лиса, опираясь на крышу машины, выстрелила прямо над его головой. Прямо в голову мужчины, видна черная дырочка посередине лба.

Мучщину отбросило назад. Он тяжело падает в реку.

- Черт, - говорит Морюзи, - а вдруг он даже не был вооружен...

Был, был! Ты что, не видел? Он хотел выхватить оружие!

Голос Лисы - почти визг. Они оба направляются к краю причала. Тело плывет на животе. Уже подплывает к барже стоящей здесь на приколе. Из головы вытекает кровь. Пятно плывет быстрее тела, оно как бы тянет блестящий лысый череп на привязи.

Рыжую Жюли зовут не Жюли, и она не рыжая. Ее русые волосы пострижены коротко. Она держит рыжий парик в руке. Она засовывает парик в мешок для мусора. Снимает толстый свитер и тоже бросает в мешок. Затем берет накладную лысину, смотрит и натягивает. Идет к зеркалу. В последний раз, думает она с некоторой ностальгией.

Из зеркала смотрит на нее бледный мужчина. Смотрит холодно, уверенно. Сейчас она и есть этот мужчина, Ее тело накачивается напряженными, мощными мышцами. Руки становятся огромными, они помнят точно, как держался нож и как он ударял, резал, с леденящей душу радостью пока над опустевшей землей не наступало молчание.

Да, в последний раз. Мужчина в зеркале удаляется, исчезает. Прощай, дядя Абель. Жюли вернула свое лицо и тело, она улыбается, снимает маску и бросает в мешок.

Комната из которой она выходит с чемоданчиком в руке маленькая, бедная, безликая, похожая на ту, в которой дядя Абель, почти тридцать лет тому назад заставил ее... Она понимает, что не испытывает больше той тошноты и страха. Ей даже почти жалко дяди... Бедный дядя Абель, думает она, он умер слишком рано, и я не смогла скрасить его старость. Бедный Мораншон, он заплатил за преступление дяди... Ах, да! Она забыла заплатить за прошлый сеанс.

Она выходит, платит за номер. Утро, веет свежестью, от которой ей хочется прыгать как девочке. В газете "Франс Суар" на первой странице заголовок: "КОНЕЦ ПСИХОЗА". И более мелким шрифтом: "Этой ночью полиция застрелила Высокого, Лысого, в Свитере" .