Часть вторая
Владимир Абаринов:
Деление атомного ядра урана было открыто, можно сказать, в самом неподходящей для этого стране - нацистской Германии. Отто Ган и Фриц Штрассман описали свое открытие в январе 1939 года и, тем самым, сделали его достоянием коллег в других странах мира. С началом второй мировой войны урановые исследования были засекречены. Ни Германия, ни США и Великобритания ничего не знали о том, что делается в рамках этих исследований по другую сторону фронта - ни о новых открытиях, ни об ошибках. Каждая сторона надеялась создать атомное оружие первой.
В сентябре 41 года, когда немецкие исследования находились в более развитой стадии, а войска Третьего Рейха стремительно продвигались в глубь советской территории, в оккупированной Дании произошло одно из ключевых событий атомного века. Главный теоретик немецкого уранового проекта Вернер Гейзенберг приехал в Копенгаген, чтобы встретиться и поговорить наедине со своим учителем, человеком антинацистских взглядов и непререкаемого морального авторитета - Нильсом Бором.
После войны Гейзенберг утверждал, что отправился к Бору за моральным советом - допустимо ли участие физиков в создании смертоносного оружия невиданной убойной силы? По его словам, Бор сказал, что применение атомной энергии в военных целях неизбежно, а потому и оправдано.
С годами эта версия трансформировалась в так называемую "теорию заговора", согласно которой немецкие физики через Бора пытались договориться с коллегами, работавшими на стороне антигитлеровской коалиции, отказаться от планов создания атомного оружия.
Впервые в наиболее законченной форме эта теория появилась в первом издании книги швейцарского журналиста Роберта Юнга "Ярче тысячи солнц". Книга вышла в свет в 1956 году. Юнг формулирует эту версию так:
"Кажется парадоксальным, что немецкие физики-атомщики, живя в условиях свирепой диктатуры, старались не допустить создание атомной бомбы, в то время как их коллеги в демократических странах, за редким исключением не подвергавшиеся никакому давлению сверху, сосредоточили всю свою энергию на производстве этого оружия".
Соответственно встреча Гейзенберга с Бором была частью этого заговора. Роберт Юнг пишет:
"К сожалению, ему не удалось достичь нужной стадии откровенности и искренне сказать, что он и его группа сделают все, что в их силах, чтобы задержать создание такого оружия, если другая сторона согласится поступить так же".
Гейзенберг отказался встречаться с Юнгом, когда тот работал над первым вариантом своей книги. Однако, получив авторский экземпляр с посвящением, он отозвался о работе Юнга как о "тонкой и интересной книге". Гейзенберг тщательно проштудировал книгу и за многое ее критиковал, но только не за "теорию заговора". Более того: когда Юнг попросил его подробнее рассказать о поездке 41 года в Копенгаген и о разговоре с Бором, Гейзенберг подтвердил эту теорию. В своем письме автору, отрывки из которого опубликованы в последующих изданиях книги, Гейзенберг пишет:
"Затем я еще раз спросил Бора, смогут ли все физики по очевидным моральным соображениям прийти к соглашению о том, что никто даже не приступит к работе над атомной бомбой, которая во всех случаях будет чудовищно дорогостоящей".
Строго говоря, Гейзенберг и его близкий друг и коллега Карл Фридрих фон Вайцзеккер, который тоже ездил в Копенгаген, но не принимал участие в решающем разговоре, никогда не утверждали, что среди немецких физиков существовал заговор в полном смысле слова. Однако они много раз повторяли, что всеми силами тормозили урановые исследования. Вот что говорил Гейзенберг в 65 году в интервью Би-Би-Си:
"Мы чувствовали, что в этой ситуации физики имеют некоторое влияние на дальнейший ход проекта. Физики могли рассуждать двояко. Мы могли сказать, что коль скоро атомную бомбу можно сделать, надо попытаться ее сделать. Однако мы могли также сказать, что это потребует столь значительных индустриальных усилий, что проект на самом деле лишь ослабит нашу военную мощь, в то время как бомба до конца войны создана не будет. Поскольку в этом отношении физики пользовались сильным влиянием на ситуацию, я чувствовал, что хорошо было бы посоветоваться с Бором".
Теперь, наконец, мы имеем возможность узнать версию Нильса Бора. Он взялся за перо в 57 году, прочитав датский перевод книги Юнга, принимался за работу несколько раз, но так и не отправил письмо Гейзенбергу. В феврале этого года наследники датчанина после долгих размышлений решили предать гласности черновики этих писем. На этом варианте письма не указано даты. Всего в архиве - три варианта черновика одного и того же письма. Один написан рукой жены ученого, другой - отпечатан. Но на всех текстах есть правка самого Нильса Бора:
"Дорогой Гейзенберг,
Я долгое время собирался написать Вам по поводу того, о чем меня постоянно спрашивают совершенно разные люди. Это касается Вашей и Вайзеккера поездки в Копенгаген осенью 1941 года. Как Вы знаете из наших разговоров в первый год после войны, у нас с Вами сложилось совершенно разное впечатление о том, что произошло во время этой поездки, отличное от того, что вы написали в книге Юнга. В данном случае я решил написать потому, что в Англии начато серьезное исследование всего вопроса о проектах с атомной энергией во время войны, исследование, основанное на правительственных архивах, включая материалы разведывательных служб. В этой связи у меня произошли детальные разговоры о том, каким образом я был причастен к этим проектам. И во время этих разговоров задавались и вопросы по поводу вашего визита в 41-м. Поэтому я решил, что было бы правильно дать вам точное представление о том, как мы здесь отнеслись к вашему приезду.
Хотя мы понимали, что за этой поездкой стояло желание узнать, как мы жили в Копенгагене в опасной обстановке немецкой оккупации, и выяснить, чем вы можете помочь и посоветовать, вы также должны были понять, что ваш приезд поставил нас, кто жил одной лишь надеждой на поражение нацистской Германии, в сложную ситуацию. Мы вынуждены были говорить с людьми, которые были однозначно, как вы с Вайзеккером, убеждены в победе Германии и в том, к чему это приведет. Конечно, мы понимаем, что вам, может быть, сложно восстановить сейчас в памяти, что вы думали и как вы себя выражали на разных стадиях войны, ход которой менялся со временем так, что убежденность в победе Германии постепенно ослабевала и, в конце концов, исчезла вовсе, сменилась неизбежностью поражения.
Тем не менее, о чем я конкретно думаю, так это о разговоре у меня в кабинете в институте, во время которого я был вынужден - из-за того, какую тему вы затронули, - тщательно взвешивать каждое слово, которое я произносил. На меня произвело очень сильное впечатление то, что в самом начале разговора вы заявили, что уверены: исход войны, если она продлится достаточно долго, решит ядерное оружие. В то время я ничего не знал о том, какие работы ведутся в Англии и в Америке. Вы добавили, когда я, вероятно, посмотрел на вас с сомнением, что я должен понять: все последние годы вы почти полностью посвятили себя этому вопросу и не сомневаетесь, что это можно сделать. Так что мне трудно себе представить, как вы могли подумать, что намекали мне, что немецкие физики, якобы, сделают все, чтобы предотвратить такое применение атомных знаний. Во время этого разговора, разговора очень короткого, я, естественно, вел себя очень осторожно, но в последующем много думал о его содержании. Мою тревогу отнюдь не уменьшил тот факт, что другие в институте слышали, как Вайцзеккер говорил о том, какое счастливое будущее ожидает науку в Германии после победы, достижению которой вы могли с вашей стороны помочь.
В вашем письме Юнгу вы также упоминаете приезд Йенсена в Копенгаген в 1943 году, на пути в Норвегию, где он должен был принять участие в работе по увеличению производства тяжелой воды. Правда, что Йенсен специально подчеркивал, что его работа направлена только на производство энергии в промышленных целях, но, хотя мы искренне хотели ему верить, он нас отнюдь не убедил, особенно если учитывать, как много он сам знал о проекте в Германии. В те годы Германия часто заявляла о новом и решающем оружии. Во время этой встречи с Йенсеном яс вел себя предельно осторожно, потому что был под постоянной слежкой немецкой полиции.
Когда осень 43-го года мне, чтобы избежать неминуемого ареста, пришлось бежать в Швецию, а оттуда - в Англию, я впервые узнал о довольно продвинутом к тому времени ямерикано-английском атомном проекте. Вопрос о том, насколько далеко в этом направлении продвинулась Германия, занимал не только физиков, но и правительства, и разведывательные службы, и я включился в дискуссии на эту тему. Я вспомнил обо всем том, что было в Копенгагене, и в этой связи встал еще один вопрос: какого рода разрешение германского правительства вы получили на то, чтобы затрагивать столь опасный вопрос, имеющий столь серьезные политические последствия, с человеком, живущим в оккупированной и враждебной стране. Тем не менее, этот разговор ни коим образом не имел никакого решающего влияния, поскольку на основании данных разведки уже тогда было ясно, что Германия не могла до конца войны провести столь масштабное мероприятие.
Я написал столь длинное письмо для того, чтобы, насколько возможно, прояснить этот вопрос, и надеюсь, что мы сможем поговорить о нем еще в больших деталях, когда представится возможность".
Так описывает свою встречу с немецкими коллегами осенью 41-го года Нильс Бор. Вернувшись в Германию, Гейзенберг и Вацзеккер продолжили работу над немецким урановым проектом. В июне 42 года имперский министр вооружений Альберт Шпеер созвал в Берлине совещание с тем, чтобы оценить перспективы создания атомной бомбы. Вернер Гейзенберг добросовестно отчитался о проделанной работе и заверил министра, что цель вполне реальна, однако чтобы достичь ее, необходимо резко увеличить финансирование проекта и обеспечить его дефицитными материалами. На прямой вопрос Шпеера, сколько времени требуется ученым, Гейзенберг ответил - 3-4 года. Этот ответ ни в коей мере не удовлетворил министра. Проект не был закрыт. Но ставку на него как на решающий аргумент в войне немецкая армия уже не делала. Когда осенью 44 года американская разведка наконец добралась до документов и экспериментальных установок уранового проекта, оказалось, что немцы остались далеко позади американцев.
Нильс Бор, вынужденный в 43 году бежать из Дании, присоединился к коллегам, работавшим над созданием атомной бомбы для Америки. Так, может быть, в ту осень 41-го в Копенгагене Бор действительно дал Гейзенбергу моральную санкцию, коль скоро он сам принял участие в аналогичном проекте? Быть может, Гейзенберг, в самом деле, сознательно ввел в заблуждение министра вооружений и таким образом положил конец созданию атомной бомбы для Гитлера?
Крупнейшие исследователи истории атомного оружия не верят в моральные ограничения, которые наложил на себя Вернер Гейзенберг. Один из наиболее глубоких знатоков проблемы, профессор Университета Пенсильвании Пол Лоуренс Роуз, в лекции на недавнем симпозиуме в вашингтонском Смитсоновском институте, посвященном публикации неизвестных документов из архива Бора, привел среди прочих и такой аргумент: Гейзенберг прекрасно знал о том, что урановую руду для его экспериментов добывают женщины-заключенные концентрационных лагерей, и что эта работа смертельно опасна.
Но самые красноречивые свидетельства того, что намеревались сделать и что реально делали немецкие ученые, содержатся в так называемых "стенограммах Фарм-Холл". Фарм-Холл - усадьба в Англии, на которой после войны были интернированы 10 крупнейших немецких физиков. Все помещения, куда имели доступ интернированные, были оборудованы аппаратурой прослушивания. Стенограммы были рассекречены в феврале 1992 года.
У историков практически нет сомнений в аутентичности текстов - в том смысле, что подслушиваемые выражали свои подлинные мнения и оценки, а не разыгрывали спектакль. Когда один из физиков предположил, что в усадьбе могут быть установлены микрофоны, Гейзенберг со смехом ответил: "Микрофоны? О нет, они не настолько умны. Не думаю, что они знакомы с методами настоящего Гестапо. В этом отношении они старомодны".
В 6 часов вечера 6 августа 45 года радио ВВС передало первое сообщение о бомбе, сброшенной на Хиросиму. Комендант усадьбы Фарм-Холл майор Риттнер за обедом пересказал новость своим подопечным, а в 9 вечера они сами включили приемник. Гейзенберг поначалу не поверил сообщению - он решил, что это фальсификация. Однако новые детали убедили немецких ученых, что бомба действительно построена и применена против Японии.
Между немецкими физиками состоялся такой обмен мнениями:
"Отто Ган: "Если американцы сделали урановую бомбу, все вы двоечники. Бедный старина Гейзенберг".
Вайцзекер: "Я думаю, то, что сделали американцы, ужасно. По-моему, с их стороны это безумие".
Гейзенберг: "Можно сказать и так. А можно иначе: это скорейший путь к окончанию войны".
Ган: "Это меня и утешает".
В чем значение стенограмм усадьбы Фарм-Холл? Говорит профессор Университета Пенсильвании Пол Лоуренс Роуз:
Пол Лоуренс Роуз:
Мы знали выдержки из этих документов, но когда они были рассекречены в 1992 году, они вызвали сильное потрясение. Потому что они - как пьеса, они лучше, чем пьеса "Копенгаген". Стенограмму можно читать, это на самом деле захватывающее чтение. В ней находят подтверждение многие вещи. Они повторяются там последовательно и настойчиво. Во-первых, оппортунизм и предательство немецких ученых по политическим мотивам. Вайцзеккер и Гейзенберг думают о том, чтобы работать на Сталина. Они обсуждают то, что в советской России им создадут лучшие условия. Британцы с ними слишком жестко обходятся, а Америка им не нравится. Вот здесь проявляется полный оппортунизм, у них совершенно отсутствует политическое создание. Во-вторых, Гейзенберг детально объясняет свои расчеты 40-го года, ошибочные расчеты критической массы урана 235. Он повторяет это трижды. А когда он, наконец, сделал правильные расчеты через неделю жизни в Фарм-Холл, видно, что остальные немецкие ученые удивлены. Для них это - на самом деле совершенно новые расчеты Гейзенберга.
Владимир Абаринов:
Мнение другого специалиста по истории немецкого атомного проекта - профессора Марка Уолкера:
Марк Уолкер:
Запись разговоров в усадьбе "Фарм-Холл" - это очень интересный документ, который дает много информации, но не содержит ответа как раз на те вопросы, о которых вы говорите. Хотя многие и пытаются найти ответы в этих документах. Есть другие свидетельства того, что делали или не делали Гейзенберг и Вайзеккер во время второй мировой войны и что они знали и чего не знали о ядерном оружии. И хотя Гейзенберг вначале сделал плохой подсчет критической массы ядерного оружия, а затем - улучшил подсчеты, есть свидетельства того, что в 42-м году немецкая армия, которая контролировала немецкий ядерный проект, знала, что критическая масса очень мала. По их подсчетам, от 10 до 100 килограммов урана 235 или плутония. В то же самое время в Америке американские ученые доложили американской армии, что ей потребуется от 2 до 100 килограммов урана. Так что подсчеты были приблизительно одинаковые. Что показывают записи разговоров в усадьбе "Фарм-Холл", так это позицию Вайцзеккера. Если вы прочитаете все эти документы, то вы обнаружите, что незадолго до Хиросимы никого из этих ученых вопросы морали не волновали. До взрыва в Хиросиме они не думали о том, что их работа может содержать моральный аспект. И в момент, когда этих ученых арестовали в Германии - еще до того, как их интернировали в усадьбе "Фарм-Холл", - они сказали американским ученым, что они - впереди исследований ученых в США. Это очень важный момент. До того, как они услышали о Хиросиме, Гейзенберг и его коллеги считали, что их скромные достижения - лучшие в мире. А когда к ним пришла новость о Хиросиме, они поняли, что, во-первых, их работа аморальна, потому что ведет к многочисленным человеческим жертвам. А во-вторых, что все их достижения - второго класса. И сразу после этого фон Вайцзеккер, говоря со своими коллегами, заявляет: может быть, мы не сделали ядерную бомбу потому, что мы на самом деле не хотели ее делать. То есть, что они могли ее сделать, но предпочли не делать, потому что это пошло бы во вред всем. Непосредственная первая реакция со стороны ученых - это не так. Реакция Гейзенберга - я не уверен, что это так. Но с течением времени - а записи разговоров в усадьбе "Фарм-Холл" проводились месяцами - можно видеть, как фон Вайцзеккер меняет свою позицию и аргументы и постепенно убеждает Гейзенберга, что на самом деле в этом-то и есть причина, по которой они не сделали ядерную бомбу. Да, они могли ее сделать, они хорошо разбирались в проблеме, но предпочли этого не делать. Другими словами, записи в усадьбе "Фарм-Холл" - это документальное подтверждение зарождения, появления мифа, легенды. А легенда состоит в том, что немецкие ученые сопротивлялись Гитлеру, не делая ядерное оружие. Но у меня нет ни одного документа, подтверждающего эту легенду. Теория - что ученые сопротивлялись Гитлеру - фикция.
Владимир Абаринов:
Так почему же все-таки немцы не сделали атомную бомбу?
Пол Лоуренс Роуз:
Они не смогли ее сделать, потому что в 40-м году Гейзенберг неправильно подсчитал критическую массу урана 235. Он полагал, что критическую массу составят 15 тонн урана 235. И Бор в 1939-1940 предполагал столько же. И именно поэтому Гейзенберг не предлагал срочно развивать проект. Он был уверен, что не получится. Да, он попробовал другие методы, полагал, что можно взять плутоний из реактора. Это так, но он медлил, он был недостаточно быстр. Он полагал, что движется быстро, но он был человеком высокомерным. Ему казалось, что если он не смог получить плутоний из реактора к 1945 году, то никто не смог это сделать, и американцы не смогли это сделать. Вот поэтому он был так удивлен Хиросиме. И он начал развивать другое направление - бомб-реакторов, которые породили ядерные реакторы, как Чернобыльский. Так что причина, по которой он не сделал ядерную бомбу, состоит в том, что он был уверен, что ее нельзя сделать, поскольку критическая масса - это тонны урана. Так зачем вообще пытаться ее делать? Никаких моральных решений в этой позиции не было.
Владимир Абаринов:
Так значит, не сделали, потому что не знали, как сделать? У профессора Марка Уолкера - совершенно иная точка зрения.
Марк Уолкер:
Нет, это не так. Зимой 41-42-го годов ход войны изменился - в октябре 41-го казалось, что Германия побеждает Советский Союз, США не включились в войну, а Великобритания казалась бессильной. Но зимой молниеносная война, германский блицкриг был остановлен, и Советский Союз перешел в наступление. А после Перл Харбора Америка включилась в войну против Японии, и Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. В этот момент - за два-три месяца - война изменилась. Она перестала быть европейской войной, в которой Германия побеждала, и превратилась в мировую войну, в которой Германии предстояло воевать против трех наиболее развитых экономически и научно стран с большим населением - Советский Союз, Соединенные Штаты и Великобритания с колониями. И сразу после этой перемены в ходе войны, в декабре 41-го года немецкое командование впервые спросило у Гейзенберга и его коллег: вот это ядерное оружие, о котором вы нам говорили, оно когда будет готово? Вы сможете сделать его достаточно быстро, чтобы мы могли выиграть войну, или союзники его сделают до нас и победят в войне? И немецкие ученые сказали немецкой армии: ядерное оружие, конечно, можно сделать, но на это уйдет несколько лет. И тогда немецкое командование сочло, что этот вид оружия не повлияет на исход войны. Работа продолжалась, продолжилось финансирование проекта, в нем участвовали те же люди - 50-60 ученых, которым были предоставлены университетские лаборатории. Исследования велись до конца войны. Любопытно, но приблизительно в то же время - в январе 42-го года - американское правительство обратилось к своим ученым с тем же вопросом. И ученые дали практически такой же ответ. Но американское правительство считало, что война против Германии и Японии продлится долгие годы, а значит, ядерное оружие может повлиять на исход войны, и поэтому надо дать ученым возможность попробовать успеть. Так что зимой 41-42-го годов достижения германских и американских ученых были почти одинаковыми. Но уже к июню 42-го года американцы сделали то, что немецкие ученые не смогли сделать до конца войны. Почему? Потому что в Соединенных Штатах ядерное оружие вышло на индустриальный уровень. Над ним работали не 50-60 ученых, а тысяча ученых и еще столько же технических работников. Иными словами, Германия не сделала ядерную бомбу, потому что не предприняла этого прорыва - не перешла на индустриальный уровень, считая, что это оружие не решит исход войны. Так что дело не в том, что немецкие ученые сделали ошибку, что они работали медленно или что они саботировали работу.
Владимир Абаринов:
Этому спору, видимо, не суждено завершиться. В наши дни, когда новые страны жаждут обзавестись ядерным оружием и ракетами, ученый, способный помочь им в этом, заново решает моральную дилемму Бора - Гейзенберга.
Владимир Абаринов:
Деление атомного ядра урана было открыто, можно сказать, в самом неподходящей для этого стране - нацистской Германии. Отто Ган и Фриц Штрассман описали свое открытие в январе 1939 года и, тем самым, сделали его достоянием коллег в других странах мира. С началом второй мировой войны урановые исследования были засекречены. Ни Германия, ни США и Великобритания ничего не знали о том, что делается в рамках этих исследований по другую сторону фронта - ни о новых открытиях, ни об ошибках. Каждая сторона надеялась создать атомное оружие первой.
В сентябре 41 года, когда немецкие исследования находились в более развитой стадии, а войска Третьего Рейха стремительно продвигались в глубь советской территории, в оккупированной Дании произошло одно из ключевых событий атомного века. Главный теоретик немецкого уранового проекта Вернер Гейзенберг приехал в Копенгаген, чтобы встретиться и поговорить наедине со своим учителем, человеком антинацистских взглядов и непререкаемого морального авторитета - Нильсом Бором.
После войны Гейзенберг утверждал, что отправился к Бору за моральным советом - допустимо ли участие физиков в создании смертоносного оружия невиданной убойной силы? По его словам, Бор сказал, что применение атомной энергии в военных целях неизбежно, а потому и оправдано.
С годами эта версия трансформировалась в так называемую "теорию заговора", согласно которой немецкие физики через Бора пытались договориться с коллегами, работавшими на стороне антигитлеровской коалиции, отказаться от планов создания атомного оружия.
Впервые в наиболее законченной форме эта теория появилась в первом издании книги швейцарского журналиста Роберта Юнга "Ярче тысячи солнц". Книга вышла в свет в 1956 году. Юнг формулирует эту версию так:
"Кажется парадоксальным, что немецкие физики-атомщики, живя в условиях свирепой диктатуры, старались не допустить создание атомной бомбы, в то время как их коллеги в демократических странах, за редким исключением не подвергавшиеся никакому давлению сверху, сосредоточили всю свою энергию на производстве этого оружия".
Соответственно встреча Гейзенберга с Бором была частью этого заговора. Роберт Юнг пишет:
"К сожалению, ему не удалось достичь нужной стадии откровенности и искренне сказать, что он и его группа сделают все, что в их силах, чтобы задержать создание такого оружия, если другая сторона согласится поступить так же".
Гейзенберг отказался встречаться с Юнгом, когда тот работал над первым вариантом своей книги. Однако, получив авторский экземпляр с посвящением, он отозвался о работе Юнга как о "тонкой и интересной книге". Гейзенберг тщательно проштудировал книгу и за многое ее критиковал, но только не за "теорию заговора". Более того: когда Юнг попросил его подробнее рассказать о поездке 41 года в Копенгаген и о разговоре с Бором, Гейзенберг подтвердил эту теорию. В своем письме автору, отрывки из которого опубликованы в последующих изданиях книги, Гейзенберг пишет:
"Затем я еще раз спросил Бора, смогут ли все физики по очевидным моральным соображениям прийти к соглашению о том, что никто даже не приступит к работе над атомной бомбой, которая во всех случаях будет чудовищно дорогостоящей".
Строго говоря, Гейзенберг и его близкий друг и коллега Карл Фридрих фон Вайцзеккер, который тоже ездил в Копенгаген, но не принимал участие в решающем разговоре, никогда не утверждали, что среди немецких физиков существовал заговор в полном смысле слова. Однако они много раз повторяли, что всеми силами тормозили урановые исследования. Вот что говорил Гейзенберг в 65 году в интервью Би-Би-Си:
"Мы чувствовали, что в этой ситуации физики имеют некоторое влияние на дальнейший ход проекта. Физики могли рассуждать двояко. Мы могли сказать, что коль скоро атомную бомбу можно сделать, надо попытаться ее сделать. Однако мы могли также сказать, что это потребует столь значительных индустриальных усилий, что проект на самом деле лишь ослабит нашу военную мощь, в то время как бомба до конца войны создана не будет. Поскольку в этом отношении физики пользовались сильным влиянием на ситуацию, я чувствовал, что хорошо было бы посоветоваться с Бором".
Теперь, наконец, мы имеем возможность узнать версию Нильса Бора. Он взялся за перо в 57 году, прочитав датский перевод книги Юнга, принимался за работу несколько раз, но так и не отправил письмо Гейзенбергу. В феврале этого года наследники датчанина после долгих размышлений решили предать гласности черновики этих писем. На этом варианте письма не указано даты. Всего в архиве - три варианта черновика одного и того же письма. Один написан рукой жены ученого, другой - отпечатан. Но на всех текстах есть правка самого Нильса Бора:
"Дорогой Гейзенберг,
Я долгое время собирался написать Вам по поводу того, о чем меня постоянно спрашивают совершенно разные люди. Это касается Вашей и Вайзеккера поездки в Копенгаген осенью 1941 года. Как Вы знаете из наших разговоров в первый год после войны, у нас с Вами сложилось совершенно разное впечатление о том, что произошло во время этой поездки, отличное от того, что вы написали в книге Юнга. В данном случае я решил написать потому, что в Англии начато серьезное исследование всего вопроса о проектах с атомной энергией во время войны, исследование, основанное на правительственных архивах, включая материалы разведывательных служб. В этой связи у меня произошли детальные разговоры о том, каким образом я был причастен к этим проектам. И во время этих разговоров задавались и вопросы по поводу вашего визита в 41-м. Поэтому я решил, что было бы правильно дать вам точное представление о том, как мы здесь отнеслись к вашему приезду.
Хотя мы понимали, что за этой поездкой стояло желание узнать, как мы жили в Копенгагене в опасной обстановке немецкой оккупации, и выяснить, чем вы можете помочь и посоветовать, вы также должны были понять, что ваш приезд поставил нас, кто жил одной лишь надеждой на поражение нацистской Германии, в сложную ситуацию. Мы вынуждены были говорить с людьми, которые были однозначно, как вы с Вайзеккером, убеждены в победе Германии и в том, к чему это приведет. Конечно, мы понимаем, что вам, может быть, сложно восстановить сейчас в памяти, что вы думали и как вы себя выражали на разных стадиях войны, ход которой менялся со временем так, что убежденность в победе Германии постепенно ослабевала и, в конце концов, исчезла вовсе, сменилась неизбежностью поражения.
Тем не менее, о чем я конкретно думаю, так это о разговоре у меня в кабинете в институте, во время которого я был вынужден - из-за того, какую тему вы затронули, - тщательно взвешивать каждое слово, которое я произносил. На меня произвело очень сильное впечатление то, что в самом начале разговора вы заявили, что уверены: исход войны, если она продлится достаточно долго, решит ядерное оружие. В то время я ничего не знал о том, какие работы ведутся в Англии и в Америке. Вы добавили, когда я, вероятно, посмотрел на вас с сомнением, что я должен понять: все последние годы вы почти полностью посвятили себя этому вопросу и не сомневаетесь, что это можно сделать. Так что мне трудно себе представить, как вы могли подумать, что намекали мне, что немецкие физики, якобы, сделают все, чтобы предотвратить такое применение атомных знаний. Во время этого разговора, разговора очень короткого, я, естественно, вел себя очень осторожно, но в последующем много думал о его содержании. Мою тревогу отнюдь не уменьшил тот факт, что другие в институте слышали, как Вайцзеккер говорил о том, какое счастливое будущее ожидает науку в Германии после победы, достижению которой вы могли с вашей стороны помочь.
В вашем письме Юнгу вы также упоминаете приезд Йенсена в Копенгаген в 1943 году, на пути в Норвегию, где он должен был принять участие в работе по увеличению производства тяжелой воды. Правда, что Йенсен специально подчеркивал, что его работа направлена только на производство энергии в промышленных целях, но, хотя мы искренне хотели ему верить, он нас отнюдь не убедил, особенно если учитывать, как много он сам знал о проекте в Германии. В те годы Германия часто заявляла о новом и решающем оружии. Во время этой встречи с Йенсеном яс вел себя предельно осторожно, потому что был под постоянной слежкой немецкой полиции.
Когда осень 43-го года мне, чтобы избежать неминуемого ареста, пришлось бежать в Швецию, а оттуда - в Англию, я впервые узнал о довольно продвинутом к тому времени ямерикано-английском атомном проекте. Вопрос о том, насколько далеко в этом направлении продвинулась Германия, занимал не только физиков, но и правительства, и разведывательные службы, и я включился в дискуссии на эту тему. Я вспомнил обо всем том, что было в Копенгагене, и в этой связи встал еще один вопрос: какого рода разрешение германского правительства вы получили на то, чтобы затрагивать столь опасный вопрос, имеющий столь серьезные политические последствия, с человеком, живущим в оккупированной и враждебной стране. Тем не менее, этот разговор ни коим образом не имел никакого решающего влияния, поскольку на основании данных разведки уже тогда было ясно, что Германия не могла до конца войны провести столь масштабное мероприятие.
Я написал столь длинное письмо для того, чтобы, насколько возможно, прояснить этот вопрос, и надеюсь, что мы сможем поговорить о нем еще в больших деталях, когда представится возможность".
Так описывает свою встречу с немецкими коллегами осенью 41-го года Нильс Бор. Вернувшись в Германию, Гейзенберг и Вацзеккер продолжили работу над немецким урановым проектом. В июне 42 года имперский министр вооружений Альберт Шпеер созвал в Берлине совещание с тем, чтобы оценить перспективы создания атомной бомбы. Вернер Гейзенберг добросовестно отчитался о проделанной работе и заверил министра, что цель вполне реальна, однако чтобы достичь ее, необходимо резко увеличить финансирование проекта и обеспечить его дефицитными материалами. На прямой вопрос Шпеера, сколько времени требуется ученым, Гейзенберг ответил - 3-4 года. Этот ответ ни в коей мере не удовлетворил министра. Проект не был закрыт. Но ставку на него как на решающий аргумент в войне немецкая армия уже не делала. Когда осенью 44 года американская разведка наконец добралась до документов и экспериментальных установок уранового проекта, оказалось, что немцы остались далеко позади американцев.
Нильс Бор, вынужденный в 43 году бежать из Дании, присоединился к коллегам, работавшим над созданием атомной бомбы для Америки. Так, может быть, в ту осень 41-го в Копенгагене Бор действительно дал Гейзенбергу моральную санкцию, коль скоро он сам принял участие в аналогичном проекте? Быть может, Гейзенберг, в самом деле, сознательно ввел в заблуждение министра вооружений и таким образом положил конец созданию атомной бомбы для Гитлера?
Крупнейшие исследователи истории атомного оружия не верят в моральные ограничения, которые наложил на себя Вернер Гейзенберг. Один из наиболее глубоких знатоков проблемы, профессор Университета Пенсильвании Пол Лоуренс Роуз, в лекции на недавнем симпозиуме в вашингтонском Смитсоновском институте, посвященном публикации неизвестных документов из архива Бора, привел среди прочих и такой аргумент: Гейзенберг прекрасно знал о том, что урановую руду для его экспериментов добывают женщины-заключенные концентрационных лагерей, и что эта работа смертельно опасна.
Но самые красноречивые свидетельства того, что намеревались сделать и что реально делали немецкие ученые, содержатся в так называемых "стенограммах Фарм-Холл". Фарм-Холл - усадьба в Англии, на которой после войны были интернированы 10 крупнейших немецких физиков. Все помещения, куда имели доступ интернированные, были оборудованы аппаратурой прослушивания. Стенограммы были рассекречены в феврале 1992 года.
У историков практически нет сомнений в аутентичности текстов - в том смысле, что подслушиваемые выражали свои подлинные мнения и оценки, а не разыгрывали спектакль. Когда один из физиков предположил, что в усадьбе могут быть установлены микрофоны, Гейзенберг со смехом ответил: "Микрофоны? О нет, они не настолько умны. Не думаю, что они знакомы с методами настоящего Гестапо. В этом отношении они старомодны".
В 6 часов вечера 6 августа 45 года радио ВВС передало первое сообщение о бомбе, сброшенной на Хиросиму. Комендант усадьбы Фарм-Холл майор Риттнер за обедом пересказал новость своим подопечным, а в 9 вечера они сами включили приемник. Гейзенберг поначалу не поверил сообщению - он решил, что это фальсификация. Однако новые детали убедили немецких ученых, что бомба действительно построена и применена против Японии.
Между немецкими физиками состоялся такой обмен мнениями:
"Отто Ган: "Если американцы сделали урановую бомбу, все вы двоечники. Бедный старина Гейзенберг".
Вайцзекер: "Я думаю, то, что сделали американцы, ужасно. По-моему, с их стороны это безумие".
Гейзенберг: "Можно сказать и так. А можно иначе: это скорейший путь к окончанию войны".
Ган: "Это меня и утешает".
В чем значение стенограмм усадьбы Фарм-Холл? Говорит профессор Университета Пенсильвании Пол Лоуренс Роуз:
Пол Лоуренс Роуз:
Мы знали выдержки из этих документов, но когда они были рассекречены в 1992 году, они вызвали сильное потрясение. Потому что они - как пьеса, они лучше, чем пьеса "Копенгаген". Стенограмму можно читать, это на самом деле захватывающее чтение. В ней находят подтверждение многие вещи. Они повторяются там последовательно и настойчиво. Во-первых, оппортунизм и предательство немецких ученых по политическим мотивам. Вайцзеккер и Гейзенберг думают о том, чтобы работать на Сталина. Они обсуждают то, что в советской России им создадут лучшие условия. Британцы с ними слишком жестко обходятся, а Америка им не нравится. Вот здесь проявляется полный оппортунизм, у них совершенно отсутствует политическое создание. Во-вторых, Гейзенберг детально объясняет свои расчеты 40-го года, ошибочные расчеты критической массы урана 235. Он повторяет это трижды. А когда он, наконец, сделал правильные расчеты через неделю жизни в Фарм-Холл, видно, что остальные немецкие ученые удивлены. Для них это - на самом деле совершенно новые расчеты Гейзенберга.
Владимир Абаринов:
Мнение другого специалиста по истории немецкого атомного проекта - профессора Марка Уолкера:
Марк Уолкер:
Запись разговоров в усадьбе "Фарм-Холл" - это очень интересный документ, который дает много информации, но не содержит ответа как раз на те вопросы, о которых вы говорите. Хотя многие и пытаются найти ответы в этих документах. Есть другие свидетельства того, что делали или не делали Гейзенберг и Вайзеккер во время второй мировой войны и что они знали и чего не знали о ядерном оружии. И хотя Гейзенберг вначале сделал плохой подсчет критической массы ядерного оружия, а затем - улучшил подсчеты, есть свидетельства того, что в 42-м году немецкая армия, которая контролировала немецкий ядерный проект, знала, что критическая масса очень мала. По их подсчетам, от 10 до 100 килограммов урана 235 или плутония. В то же самое время в Америке американские ученые доложили американской армии, что ей потребуется от 2 до 100 килограммов урана. Так что подсчеты были приблизительно одинаковые. Что показывают записи разговоров в усадьбе "Фарм-Холл", так это позицию Вайцзеккера. Если вы прочитаете все эти документы, то вы обнаружите, что незадолго до Хиросимы никого из этих ученых вопросы морали не волновали. До взрыва в Хиросиме они не думали о том, что их работа может содержать моральный аспект. И в момент, когда этих ученых арестовали в Германии - еще до того, как их интернировали в усадьбе "Фарм-Холл", - они сказали американским ученым, что они - впереди исследований ученых в США. Это очень важный момент. До того, как они услышали о Хиросиме, Гейзенберг и его коллеги считали, что их скромные достижения - лучшие в мире. А когда к ним пришла новость о Хиросиме, они поняли, что, во-первых, их работа аморальна, потому что ведет к многочисленным человеческим жертвам. А во-вторых, что все их достижения - второго класса. И сразу после этого фон Вайцзеккер, говоря со своими коллегами, заявляет: может быть, мы не сделали ядерную бомбу потому, что мы на самом деле не хотели ее делать. То есть, что они могли ее сделать, но предпочли не делать, потому что это пошло бы во вред всем. Непосредственная первая реакция со стороны ученых - это не так. Реакция Гейзенберга - я не уверен, что это так. Но с течением времени - а записи разговоров в усадьбе "Фарм-Холл" проводились месяцами - можно видеть, как фон Вайцзеккер меняет свою позицию и аргументы и постепенно убеждает Гейзенберга, что на самом деле в этом-то и есть причина, по которой они не сделали ядерную бомбу. Да, они могли ее сделать, они хорошо разбирались в проблеме, но предпочли этого не делать. Другими словами, записи в усадьбе "Фарм-Холл" - это документальное подтверждение зарождения, появления мифа, легенды. А легенда состоит в том, что немецкие ученые сопротивлялись Гитлеру, не делая ядерное оружие. Но у меня нет ни одного документа, подтверждающего эту легенду. Теория - что ученые сопротивлялись Гитлеру - фикция.
Владимир Абаринов:
Так почему же все-таки немцы не сделали атомную бомбу?
Пол Лоуренс Роуз:
Они не смогли ее сделать, потому что в 40-м году Гейзенберг неправильно подсчитал критическую массу урана 235. Он полагал, что критическую массу составят 15 тонн урана 235. И Бор в 1939-1940 предполагал столько же. И именно поэтому Гейзенберг не предлагал срочно развивать проект. Он был уверен, что не получится. Да, он попробовал другие методы, полагал, что можно взять плутоний из реактора. Это так, но он медлил, он был недостаточно быстр. Он полагал, что движется быстро, но он был человеком высокомерным. Ему казалось, что если он не смог получить плутоний из реактора к 1945 году, то никто не смог это сделать, и американцы не смогли это сделать. Вот поэтому он был так удивлен Хиросиме. И он начал развивать другое направление - бомб-реакторов, которые породили ядерные реакторы, как Чернобыльский. Так что причина, по которой он не сделал ядерную бомбу, состоит в том, что он был уверен, что ее нельзя сделать, поскольку критическая масса - это тонны урана. Так зачем вообще пытаться ее делать? Никаких моральных решений в этой позиции не было.
Владимир Абаринов:
Так значит, не сделали, потому что не знали, как сделать? У профессора Марка Уолкера - совершенно иная точка зрения.
Марк Уолкер:
Нет, это не так. Зимой 41-42-го годов ход войны изменился - в октябре 41-го казалось, что Германия побеждает Советский Союз, США не включились в войну, а Великобритания казалась бессильной. Но зимой молниеносная война, германский блицкриг был остановлен, и Советский Союз перешел в наступление. А после Перл Харбора Америка включилась в войну против Японии, и Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. В этот момент - за два-три месяца - война изменилась. Она перестала быть европейской войной, в которой Германия побеждала, и превратилась в мировую войну, в которой Германии предстояло воевать против трех наиболее развитых экономически и научно стран с большим населением - Советский Союз, Соединенные Штаты и Великобритания с колониями. И сразу после этой перемены в ходе войны, в декабре 41-го года немецкое командование впервые спросило у Гейзенберга и его коллег: вот это ядерное оружие, о котором вы нам говорили, оно когда будет готово? Вы сможете сделать его достаточно быстро, чтобы мы могли выиграть войну, или союзники его сделают до нас и победят в войне? И немецкие ученые сказали немецкой армии: ядерное оружие, конечно, можно сделать, но на это уйдет несколько лет. И тогда немецкое командование сочло, что этот вид оружия не повлияет на исход войны. Работа продолжалась, продолжилось финансирование проекта, в нем участвовали те же люди - 50-60 ученых, которым были предоставлены университетские лаборатории. Исследования велись до конца войны. Любопытно, но приблизительно в то же время - в январе 42-го года - американское правительство обратилось к своим ученым с тем же вопросом. И ученые дали практически такой же ответ. Но американское правительство считало, что война против Германии и Японии продлится долгие годы, а значит, ядерное оружие может повлиять на исход войны, и поэтому надо дать ученым возможность попробовать успеть. Так что зимой 41-42-го годов достижения германских и американских ученых были почти одинаковыми. Но уже к июню 42-го года американцы сделали то, что немецкие ученые не смогли сделать до конца войны. Почему? Потому что в Соединенных Штатах ядерное оружие вышло на индустриальный уровень. Над ним работали не 50-60 ученых, а тысяча ученых и еще столько же технических работников. Иными словами, Германия не сделала ядерную бомбу, потому что не предприняла этого прорыва - не перешла на индустриальный уровень, считая, что это оружие не решит исход войны. Так что дело не в том, что немецкие ученые сделали ошибку, что они работали медленно или что они саботировали работу.
Владимир Абаринов:
Этому спору, видимо, не суждено завершиться. В наши дни, когда новые страны жаждут обзавестись ядерным оружием и ракетами, ученый, способный помочь им в этом, заново решает моральную дилемму Бора - Гейзенберга.
