Во Франции начался сезон отпусков - об этом материал работающего без отпуска Дмитрия Савицкого. По русским местам Европы: смерть в Баденвейлере. Хельмут Штерн: первая скрипка Караяна. В рубрике "Издано в..." - два изгнанника, две судьбы, два романа. 10 июля завершается 39-й Карловарский кинофестиваль, где со 2 числа работает наш корреспондент Нелли Павласкова...
Нелли Павласкова: 39-ый Международный кинофестиваль впервые в своей истории начался в обстановке, когда в стране пало правительство. Поэтому настроение на открытии было необычным. В зале присутствовал бывший президент с супругой. Вацлав Гавел приехал как частное лицо на весь фестиваль. Бывший министр культуры выступал с ностальгической речью, уверял, что любовь к кино объединяла чешских политиков всех партийных окрасок. К этому заявлению следует добавить и любовь чешских политиков к поездкам на Карловарский кинофестиваль на деньги частных спонсоров, что было большой разоблачительной темой в прессе. При этом Чехия по-прежнему остается единственной страной в Европе, где кинопроизводство не получает ни кроны из госбюджета. Ныне ряды политиков и крупных чиновников на фестивале поредели - в Праге они ждут решения своей участи.
На торжественном вечере это положение фривольно прокомментировал ведущий вечера. Он сказал: "Наши замечательные футболисты, проиграв Греции, должны были выбыть из игры и вернуться на родину, а здесь тоже отфутболили, но на этот раз правительство".
Но иностранных гостей на фестивале как всегда был достаток. И среди них блистал (он уже уехал) американский актер Харви Кейтель. Ему был вручен приз "Хрустальный глобус" за исключительный вклад в мировую кинематографию. Кейтель приехал в Карловы Вары со своей женой, израильской актрисой Дафной Кастер, ожидающей в ближайшие дни рождения потомка. Из чешских кинематографистов был награжден Мирослав Ондржичек, "оскаровый" кинооператор, работавший всю жизнь с Милошем Форманом.
На приеме, состоявшемся после показа своеобразного ирландского фильма "Музыканты из графства Клер", за одним столом с Харли Кейтелем сидели прекрасно выглядевшие звезды 70-80 годов - итальяно-бразильская актриса, член жюри Флоринда Бокан и франко-американская звезда Жаклин Биссет. С Вацлавом Гавелом весело общались два британских актера, игравших музыкантов из Клер, а также режиссер этого фильма Джон Ирвин.
Настоящее безумие охватило Карловы Вары в день приезда звезды трилогии "Властелин колец", исполнителя хоббита Фрода юного синеглазого красавца из Соединенных Штатов Америки Илаи Вуда. На фестивале был показан новый фильм с его участием "Вечный свет чистой мысли". Приезд Вуда и его пресс-конференция вызвали буквально землетрясение. Ради него в Вары нахлынули из-за границы толпы его поклонниц из Австрии, Италии, Германии и Испании. Но сам сюрреалистический фильм "Вечный свет чистой мысли" модного голливудского сценариста Чарли Кауфмана и режиссера Майкла Гондри произвел сумбурное впечатление. Рваный монтаж и эксперименты со стиранием памяти у героев заставили зрителей покидать ночной кинозал. Но критики с восторгом писали: "В нынешние времена, когда большинство голливудских фильмов портят однообразные и тематически исчерпавшие себя сценарии, каждая новая история Чарли Кауфмана - гарантия оригинальности, своеобразия и экстравагантности".
Всего за эти 9 дней в Карловых Варах показано 230 фильмов. От России в Большом жюри заседает актер и режиссер Владимир Машков. С интересом ожидается его новый фильм "Папа" по книге Галича "Матросская тишина", как и показ "Дурного воспитания" знаменитого испанца Педро Альмадовара.
Сергей Юрьенен: "Издано в..." Германии. В немецкоязычный оборот возвращены два замечательных писателя. Сэмми Гронеманн - его роман в 20 годы ХХ века выдержал 16 переизданий. Мартин Берадт - его роман был отвергнут издателем в роковом 1933 году. Из Франкфурта-на-Майне Ольга Мартынова.
Ольга Мартынова: В обеих книгах речь идет о встрече двух еврейских миров, можно сказать, двух эпох, двух цивилизаций, двух поколений, что вообще-то является характерным и повторяющимся сюжетом еврейской истории. В первой половине двадцатого века в Германии встретились так называемые "восточные евреи", Ostjuden, т. е. эмигранты из Белоруссии, Украины, Литвы и Польши, и на полтора столетия "опередившие" их евреи Германии, которые сами себя предпочитали именовать "немецкими подданными Моисеева Закона" или "израэлитами". Эта встреча родственников вызвала немало недоразумений. Сэмми Гронеманн рассказывает о ней средствами классической сатиры, которыми в совершенстве владеет, блеск его юмора и широта общественной перспективы доходят до уровня, сравнимого для русского читателя только с "12 стульями". Мартин Берадт последовательно остается на позиции доброжелательного и внимательного наблюдателя, рассказывающего о жизни еврейских эмигрантов в беднейших кварталах Берлина. Фрагментарная мозаичная техника как бы создает соты, квартирки, в которые они ютятся.
Мартин Берадт родился в 1881 году в Марбурге, умер в 1949 году в Нью-Йорке. Ребенком он некоторое время жил с родителями в бедном районе Берлина, где и наблюдал "экзотических родственников", к которым, надо отдать ему должное, всю свою последующую жизнь относился с симпатией и с восхищением. Позднее, став преуспевающим адвокатом и признанным писателем, он решил вернуться к этим впечатлениям своего детства и написать о них книгу. Берадт не только дружил с обитателями бедных еврейских кварталов Берлина, в двадцатые и тридцатые годы он даже несколько раз ездил в Польшу, чтобы увидеть места, откуда приехали его будущие герои, услышать песни, записать легенды, шутки и словечки, короче, изучить материал. Как правило таким способом рождаются очень плохие книги, но случай Берадта - исключение. Может быть, потому что у Берадта начисто отсутствует чувство априорного превосходства над своими героями, которое, надо сказать, образованным немецким евреям было очень и очень свойственно. Об этом чувстве много и хорошо писал Йозеф Рот, это блестяще высмеивал Гронеманн, о чем чуть позже. Обитатели "маленькой вечности" (теперь уже затерянной в бесконечности прошлого) живут на гране нищеты, хотя и здесь есть свои богачи (что означает, они знают, что будут есть завтра) и свои бедняки (т. е. те, кто питается, цитата: "скорее голодом, чем пищей"). Они довольно нелепо выглядят. Их немецкий язык смешон. Они поглощены обычными повседневными заботами. Единственное, что отличает их от соседей (от христиан или от ассимилированных берлинских евреев), это их постоянная занятость вопросами религии, кажется что они, цитата: "помимо своего скромного земного существования живут еще жизнь, высшую, сверхчувственную". Несмотря на то, что Берадт закончил роман только после войны, уже в США, он не пускает в кадр свое знание о Катастрофе. Сам он позже писал, что до 1933 года не замечал ничего, что могло бы быть ее предвестием. Конечно, можно сказать: ужасающая наивность. Но эту наивность, как известно, с Берадтом разделяли очень и очень многие, интересно не это, а то, с какой честностью автор не допускает в книгу не относящееся к ней знание. Его герои живут, как все и всегда, то есть они защищены от будущего неведением. "Улица маленькой вечности" не была задумана как некролог, но, быть может, именно поэтому им и стала.
В Германии роман был напечатан только в 1965 году. До этого рукопись путешествовала по разным западногерманским издательствам, вдова писателя получала вежливые отказы, в которых объяснялось, что роман, в котором разгуливают странные и смешные люди в сюртуках и шляпах, был бы только на руку антисемитам. Логика знакомая. Умерший в 1997 году блестящий немецкий социолог и журналист Айке Гайзель писал в связи с романом Берадта: "В подожженных синагогах сгорела также и исключительно глубоко укорененная иллюзия многих немецких евреев, что речь идет не о них, а о других, пришлых".
Сэмми Гронеманн относился, по-видимому, к немногим немецким евреям, у которых этой иллюзии никогда не было. Он родился в 1875 году в семье раввина, между мировыми войнами, как и Берадт, был успешным берлинским адвокатом и писателем, умер в 1952 году в Тель-Авиве. В его сатирическом романе "Тогувабогу", библейское слово, означающее "хаос творения" и вошедшее в европейские языки в качестве шутливого обозначения полной неразберихи, юный российский еврей Йоссель отправляется в Берлин, где и происходит столкновение этого восточноевропейского еврейского "Простодушного" с западной цивилизацией, а конкретнее - с западными, цивилизованными, европейскими единоверцами, а также и в особенности с бывшими единоверцами. С другой стороны, параллельным планом, Гронеманн посылает цивилизованного Робинзона из преуспевающей немецко-еврейской семьи к местечковым Пятницам - образованный молодой выкрест отправляется в Россию, к диким евреям, и его взгляд существенно дополняет перспективу. Вполне компактный роман охватывает необыкновенное количество социальных уровней Германской Империи перед Первой мировой войной - охватывает и сжимает до такой степени, что сатирический сок так и брызжет во все стороны. Полностью ассимилированные немецкие евреи, придумавшие себе реформированный иудаизм, в сущности, ничем не отличающийся от протестантизма. Убежденные антисемиты и благосклонные филосемиты, последние едва ли не опасней первых. Веселые жулики и угрюмые профессора, воодушевленные сионисты и циничные аристократы. Волшебный сатирический дар Гронеманна наполняет все эти гротескные фигуры искрящейся жизнью. Не только фразы Сэмми Гронеманна полны блистательных парадоксов и ядовитой иронии, от которых невозможно не засмеяться, он мастер и комедии положений -с ловкостью фокусника может запутать и распутать сюжетные линии и вывести повествование на неожиданные виражи. А первая фраза романа принадлежит к самым оригинальным романным началам двадцатого века (кажется, кто-то их коллекционировал). Звучит она так: "Берл Вайнштейн опять крестился, и на этот раз особенно успешно".
Только в конце двадцатого века обе книжки были вновь открыты и единодушно признаны критикой ("такой роскошный немецкий язык, что хочется заплакать" - писал рецензент "Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг" о Гронеманне). Обеих пока нету по-русски, что очень и очень жаль. Но будем надеяться - обе того стоят.
Сергей Юрьенен: "Лопнувшие струны. Воспоминания космополита поневоле" - седьмой тираж этой книги вышел в Германии. Написавший ее Хельмут Штерн в течение 35 лет был первой скрипкой берлинского филармонического оркестра под руководством Герберта фон Караяна. О книге и жизни Штерна наш берлинский корреспондент Юрий Векслер.
Юрий Векслер: Среди тех, с кем мне посчастливилось познакомиться в Германии, этот невысокий, необычайно энергичный, улыбчивый человек занимает особое место.
10-летним ребенком в своем родном Берлине он пережил ту самую погромную ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, которую нацисты, назвали "хрустальной". Утром Хельмут пошел, как обычно, в школу. По дороге туда он сначала натолкнулся на разгромленный музыкальный магазин: в осколках стекла на улице валялись ноты, скрипки, кларнет и выброшенный из окна второго этажа рояль... Школа, около которой он увидел своих соучеников и учителей, горела... Так же горела и рядом стоящая, непосредственно перед приходом нацистов к власти построенная прекрасная синагога. Пожарные были рядом, но тушить не собирались... Тогда любопытный и смелый мальчик сел в электричку, поехал к вокзалу Zoo и целый день бродил по городу наблюдая сцены унижений, погромов, мародерства.
Эта смелость, в которой любопытство пересиливало страх, меня поразила. Что это, особенность личности или национальная черта?
Говорит Хельмут Штерн.
Хельмут Штерн: Это черта, которая, я считаю, и положительная, и отрицательная иногда. Потому что, как говорится, людям не нравится, когда суешь нос в их дело. Я сую, я любопытный человек. Я вырос среди разных народов по ментальности. Там, может, жизнь меня привела к этому. С другой стороны, вы правы в том, что, я думаю, это еврейская черта тоже. Я думаю, что евреи очень любопытный народ, но без этого любопытства они не пережили бы. Это черта такая, которая, очевидно, нам нужна была, чтобы пережить, знать, что делается, чтобы можно было бежать вовремя. Это же судьба была наша.
Юрий Векслер: Хельмут вместе с родителями сумел покинуть Германию и оказался в Китае: сначала в Шанхае, а затем в Харбине. Почему в Китае? Да потому, что из других стран приходили сплошные отказы и только фиктивное приглашение для матери Хельмута на работу в Китай позволило убежать. Именно убежать, а не эмигрировать. Хельмут не устает подчеркивать разницу между этими словами. Штерны стремились как можно скорее попасть в Палестину, но обстоятельства сложились так, что им пришлось провести в Харбине целых 11 лет. Мальчик и его родители, как и многие другие беженцы, оказались под опекой местной еврейской общины, состоявшей в основном из "русских", тех, кто убежал от большевистской революции. Община содержала дешевую столовую, и это было как нельзя кстати. Хельмуту, для того, чтобы продолжить учебу в школе, надо было освоить русский, свой первый иностранный язык.
Хельмут Штерн: Первая моя русская книга, мне было 11 лет, я ее еще не совсем понимал, это был "Дневник Мурзилки", я ее никогда не забуду. Я всегда рассказываю. А приезжающие из России теперь, они даже не знают эту книгу, они слышали про "Мурзилку", но "Дневник Мурзилки" они не знают. Это была моя первая русская книга.
Юрий Векслер: Годы и странствия сделали Хельмута говорящим также хорошо по-английски и на иврите, и еще немного по-китайски и по-японски. А для первых русских знакомых Хельмут быстро стал настолько своим, что его и называть стали по-русски - Геной.
В Харбине "Гена" стал заниматься на скрипке Владимиром Давыдовичем Трахтенбергом, бывшим в России капельмейстером Мариинской оперы. Юному скрипачу довольно скоро пришлось подрабатывать на различных "халтурах" - играть на китайских свадьбах, а после прихода Советской Армии и для "освободителей" самого высокого ранга.
К Штернам, в доме которых была продуктовая лавка, довольно часто заявлялись в поисках водки советские патрули. Один раз солдаты стали стрелять в квартирную дверь, думая, что там живет и не открывает хозяин лавки. И семья музыкантов придумала такой способ умиротворения:
Дверь в квартиру с тех пор держалась открытой и стоило кому-нибудь ночью по шороху предположить, что идут гости, мама Хельмута бросалась к роялю, он хватал скрипку, и первый шаг гостей встречался исполнением русского шлягера.
Отец Хельмута, учитель вокала, подпевал без слов и улыбался, что есть сил. Солдаты, не ожидавшие ничего подобного, приходили в хорошее расположение духа, доставали продукты и водку, если была, и начиналось импровизационное застолье.
Однажды сам маршал Василевский пригласил Хельмута за свой стол, и 17-летнему музыканту поднесли стакан водки. Хельмут услышал, как один из ординарцев, подавший водку, сказал другому: "Посмотрим, сможет ли этот жиденок выпить до дна?". Но "Гена" сделал это, не моргнув глазом: дело в том, что по подсказке своего друга, каким-то образом предвидевшего такой поворот, он весь вечер до того ел масло, которое было на столах.
После Китая Штерны отправились-таки в Палестину, совершив вынужденное путешествие на корабле вокруг Африки, так как Египет не пропускал через Суэцкий канал корабли, направлявшиеся в Израиль. Штерны и другие харбинцы провели на борту два месяца, ни разу не получив разрешения сойти на берег...
И вот, наконец, Палестина. В Китае Хельмут уже играл в большом оркестре, но настоящее его рождение в качестве оркестрового скрипача произошло в Израильском филармоническом. В первые годы после образования Израиля в нем почитали за честь выступить без гонорара практически все солисты и дирижеры с мировыми именами. В общении со многими из них (Исааком Стерном, Яшей Хейфецом, Артуром Рубинштейном) Штерну пригодился русский язык.
Оказавшись через несколько лет по семейным обстоятельствам в Америке, Хельмут вынужден был там остаться, он прошел по конкурсу в Чикагский симфонический, но не смог там работать, так как... не был членом американского профсоюза. Тем не менее он продолжал работать, как музыкант. И все же... Его тянуло в Европу, которую для него олицетворял Берлин. А еще он очень хотел играть в большом оркестре высокого класса. И вот 1961 году он оказался в родном городе в нужный момент - в филармоническом оркестре был конкурс на вакансию в первых скрипках. Так Хельмут попал в оркестр своей жизни, проработав в нем почти 35 лет. Два раза коллеги избирали его в Правление - высший орган самоуправления оркестра, состоящий из двух человек. Приверженность Хельмута Штерна демократическим принципам управления оркестром осложняла его отношения с Караяном.
Хельмут Штерн: Он меня уважал, конечно, потому что у меня функция была такая. Проектов делали много вместе. Он меня уважал за то, что я, как он меня назвал, мы "люди дела", "деловые люди". Но идеологию, мою демократию он не мог понять. Я когда-то говорил о моем представлении демократического оркестра. "Ага, так что же я должен сначала голосовать, можно ли пьяно или форте играть?". Я говорю: "Вы прекрасно знаете, что это я не подразумеваю под демократией". Конечно, на сцене демократии быть не может, но за сценой она может быть. Я думаю, что я добился в известной степени. Но это немножко его описывает. Он совершенно противоположный был тому, что мы представляем под словом "демократы".
Юрий Векслер: К вашей русскости - мне очень приятно собеседовать с вами по-русски. Вы читаете по-русски?
Хельмут Штерн: А как же.
Юрий Векслер: Можно узнать ваши любимые книги?
Хельмут Штерн: Во-первых, это Чехов, Пушкин, конечно, вообще русская литература. "Обломов" меня очень интересовал. Мне жалко было родителей, что они не могут читать именно Чехова. Я взялся переводить для них Чехова, хотя у нас был Чехов и по-немецки. Я читал его по-немецки и думал: "Бедные люди, это же совсем не так". Я взялся переводить. Когда я взялся за это дело, я понял, что совсем невозможно, потому что я хотел дословно переводить, конечно, я не мог этого сделать.
Юрий Векслер: Русский язык и в берлинском оркестре оказался для Штерна не без употребления. Он помогал установлению личных контактов с советскими музыкантами, такими, скажем, как Давил Ойстрах, Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович и Леонид Коган. Штерн вел по поручению оркестра и переговоры с Шостаковичем.
Последние 10 лет Хельмут, находясь на пенсии, все меньше занят музыкой, а более - общественной деятельностью. Его книга воспоминаний "Saitensprunge", вышедшая в издательстве Aufbau имеет успех (уже вышло восемь изданий) и автора часто приглашают с чтениями и беседами в самые различные аудитории.
К его 75-летию около двух лет назад по берлинскому телевидению был показан фильм о нем "Одиссея со скрипкой". Хельмут сказал тогда мне: "Да, 75 лет, и все ждут какого-то моего соответствия этой цифре, но во мне по-прежнему живут я же десятилетний, и я же семнадцатилетний, и сорокалетний... и многие мои другие "я""...
Большая жизнь, в которой, быть может, самое удивительное, - возвращение в родной город... По этому поводу Хельмут любит цитировать две фразы: "Язык - это больше, чем кровь", и вторая: "Можно изгнать человека с Родины, но нельзя изгнать Родину из его сердца".
Сергей Юрьенен: Во второй половине часа отпускная реальность и культура Франции, но сначала по русским местам Европы. 100 лет назад Россия хоронила Чехова, который скончался в ночь на 2 июля в немецком курортном городе. "Смерть в Баденвейлере" - живущий в Германии писатель, прозаик и драматург Олег Юрьев...
Олег Юрьев
СМЕРТЬ В БАДЕНВЕЙЛЕРЕ
Несколько лет назад я заезжал в городок Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе - увы, по обычному поводу всех моих путешествий: чтение в курхаузе, а на следующий день вялая дискуссия о судьбах России: пара русских писателей и пара немецких "знатоков России", последнее, между прочим, интереснейшая профессия, - хотел бы я когда-нибудь так же хорошо знать Россию, как они ее знают, бородатые грузные дяди в мятых костюмах, преимущественно гимназические учителя на пенсии, и отглаженные дамы, преимущественно чьи-нибудь жены. Роковую гостиницу как раз штукатурили, и мраморная доска, извещавшая, что "в этом доме жил Чехов" временно отсутствовала, но мне продемонстрировали фото из путеводителя. Боюсь, что я показался любезным хозяевам полным чудовищем, поскольку не смог удержаться от короткого хмыка и был вынужден объясняться в том смысле, что в доме этом Чехов все же скорее не жил, а скорее умирал. Баденвейлерский энтузиаст ощутимо замкнулся - наглядная иллюстрация разницы между немецким и русским чувством абсурда.
Все мы знаем, что последними словами Чехова были "ich sterbe", "я умираю". Поколения русских профессиональных и любительских чеховедов ломали себе голову, с чего это великий русский писатель заговорил на смертном одре по-немецки? В бытовом сознании закрепилось, как известно, самое наглое и самое абсурдное объяснение: а вовсе и не по-немецки! Якобы на самом деле он сказал "ишь, стерва", обращаясь к жене, актрисе Художественного Театра Ольге Книппер. Очень, очень сомнительно! Если последние слова умирающего человека действительно требуют логических объяснений, то, вероятнее всего, немецкому коллеге пытался доктор Чехов объяснить свое состояние и - будучи вежливым человеком - на его, коллеги, родном языке. Он ехал на Запад с последней надеждой и сам знал, что ее нет.
Но не думаю, что баденвейлерский медикус действительно не понимал, что происходит с его знаменитым пациентом. В конце концов почти со всеми гостями Баденвейлера происходило одно и то же самое - они умирали. Баденвейлер был курортом для чахоточных в последней стадии, и врачебная помощь сводилась, в сущности, к прописыванию незамысловатых процедур, оптимистическим уверениям и регистрации экзитуса. Изобретение антибиотиков надолго подорвало процветание Баденвейлера, но в середине двадцатого века он несколько оправился - в результате послевоенных "экономических чудес" западногерманские больничные кассы стали отправлять туда санаторных больных, а попросту говоря отдыхающих пенсионеров. В девяностых годах Германия дообъединялась до некоторой поиздержанности, и кассы перешли на режим экономии. Для Баденвейлера это стало угрозой новой катастрофы. И тогда местные проницательные умы увидели в смерти Чехова экономический фактор и природное богатство. У тех - уголь, у этих - нефть и газ, а у нас умер Антон Чехов. Ну, не только Чехов, конечно - в Баденвейлере умерло значительное количество пусть не столь знаменитых, но не таких уж и несущественных литераторов, можно, например, вспомнить об американце Стивене Крейне, скончавшемся за четыре года до Чехова, в июне 1900 года, и все они вносят посильный вклад в процветание симпатичного городка. Но смерть Чехова, конечно, главный баденвейлерский природный ресурс. Поэтому к ней относятся серьезно, очень серьезно: в буклете к "Международному Году памяти Чехова в Баденвейлере" 28 убористых страниц мероприятий: от торжественного открытия Чеховской площади и закладки "символического" вишневого сада - символического не в том смысле, что его нет или что он не вишневый, а в том, что он "символизирует" что-то такое - вероятно, дружбу народов и культурный обмен - вплоть до представления "чеховской коллекции" винодельческого товарищества Брицинген (красное вино с послевкусием и изысканным ароматом диких ягод, насыщенное и приятно тонко окрашенное танинами...) Разумеется, не отсутствует и родной город Чехова Таганрог, делегация его многочисленна, а вклад в программу мероприятий обширен - концерты, спектакли, книжные презентации. Надо сказать, украшению Баденвейлера весьма способствует известная российская национальная болезнь - то есть не то, что вы подумали, а страсть устанавливать повсюду памятники и мемориальные доски. В Москве, как я слышал, городское правительство даже ввело административное наказание "за самовольную установку памятников и вывеску мемориальным досок" - не знаю, в какой еще стране могло прийти в голову, то есть понадобиться, такое предписание. Но в нашем случае все совершенно официально и всегда было официально. Первый здешний памятник Чехову, он же первый установленный какому-либо русскому писателю за пределами России, тоже был подарком русских меценатов. Открылся он в 1908 году при большом стечении публики. Были и официальные лица. Читались прочувствованные речи о русско-немецкой дружбе, о взаимном обогащении, о культурном обмене. Через шесть лет началась Первая мировая война, но ее юбилей нам еще предстоит. Взамен этого, утраченного памятника, остров Сахалин в 1992 году подарил Баденвейлеру чеховский бюст, а к нынешним торжествам будет открыта скульптура "Чайки" - дар Екатеринбурга и Свердловской области. Из Таганрога приедут саженцы упомянутого "символического" вишневого сада. И снова будут читаться прочувствованные речи...
Сто лет прошло с тех пор: в вагоне для устриц привезли в Москву тело Чехова. Российскую публику в бесконечной ее печали о смерти всеми обожаемого сорокачетырехлетнего писателя этот вагон для устриц не то что возмутил, а, если верить дневникам и письмам тех дней... как бы смутил, почти что обидел: Чехов... в вагоне для устриц... понятно, прогрессивно, гигиенично... но как-то... неудобно, неловко, что ли. Да и похороны, собравшие толпы людей, какие-то странные оказались, виной чему, считали очевидцы, была тогдашняя поп-звезда беллетристики по имени Максим Горький. Этот появился в таком затейливом одеянии - сапоги бутылками, какая-то немыслимая шляпа - что все только на него и пялились. После похорон будущий альбатрос революции устно и письменно возмущался мещанами, которые де интересовались не Чеховым, а только его, Горького, шляпой, в каковой с его точки зрения, не было ничего уж такого. Бедный Чехов, всю свою жизнь он стремился к нормальности, упорядоченности, пристойности жизни и как мог гнал из нее все, что так замечательно описывал, - все странное, эксцентричное, преувеличенное и экстравагантное. Но оно, это странное, это преувеличенное, эти Пищики, эти Епиходовы, протискивались все теснее к дому Чехова, особенно в последние годы, а потом - смерть в Баденвейлере, вагон для устриц, похороны с шутовским Горьким...
И сегодня, через сто лет, бесконечно печально, когда сорокачетырехлетний писатель в расцвете таланта и в зените честно заработанных этим талантом богатства и славы умирает в каком-то там Баденвейлере. Сколько еще мог бы он написать, сколько пьес, рассказов, может быть, даже безнадежно мечтавшийся роман!? Стоп, сколько же можно!? Академическое собрание Чехова состоит из тридцати томов, в том числе двенадцати томов писем. У такого как я, малопишущего сочинителя, эти цифры вызывают священный трепет. Думаешь пристыжённо: "Чехов был гений и работник, а ты воробьиным образом чирикнешь пару раз с ветки, да и ну плескаться по лужам". - "Чехов был смертельно болен, знал это и торопился успеть, поэтому так много и написал", - пытаешься ты защититься, но внутренний голос ядовит парирует: "Толстой жил бесконечно, а написал еще больше, хоть был граф и помещик, а ты кто?" Словом, если вам выпало счастье родиться русским писателем, да и читателем тоже, то жизнь Чехова, или Пушкина, или Толстого становится для вас своего рода внутренней мифологией, как всякая мифология ничего не объясняющей, ничему не учащей, ничем не помогающей, но определяющей контуры вашего мира.
Какой смысл в постоянно осмеиваемых снобами юбилеях, этих календарных имитатах исчезающей культурной памяти? Зачем нужны они, на что годны, если вывести за скобки экономическое процветание и международную известность городка Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга на самой немецко-швейцарской границе, чего я ему, впрочем, от всего сердца желаю? Вспоминание? Вспоминание чего? Написанное Чеховым не нуждается в календарных напоминаниях: его проза есть и всегда будет, пока существуют русская речь и Россия (что означает, я надеюсь, вечно); его пьесы тоже есть и тоже всегда будут, пока существуют режиссеры, своим основным художественным средством полагающие переодевание героев классических пьес в военные шинели или кожаные куртки (что означает, я опасаюсь, еще дольше). Наверное, все-таки можно считать юбилейные беснования до какой-то степени себя оправдавшими, если кому-нибудь из нас удастся вспомнить человека по имени Антон Чехов - сорокачетырехлетнего писателя, так мало жившего и так много успевшего, сто лет назад уехавшего в Германию умирать и вернувшегося домой в вагоне для устриц. Не для него - ему, скорее всего, все равно, помним мы его или нет. Нам самим время от времени стоило бы высвечивать контуры нашего мира. А иначе мы его потеряем.
Сергей Юрьенен: Европейский выпуск продолжит из Парижа Дмитрий Савицкий: Франция, культура и реальность летних отпусков...
Дмитрий Савицкий: Вот и начался сезон, когда дорожные пробки, о которых сообщают все радиостанции и все телеканалы страны, становятся главными новостями дня, вытесняя сообщения из зала суда или с перегретого Ближнего востока...
"Километры дорожных пробок, - говорит диктор Первого Канала телевиденья, - это неотъемлемая часть отпусков. - Дорожные пробки, - вторит ему отпускник, - это действительно часть каникул, но за ними: море, солнце и песок пляжа..."
...Когда-то на просторах этой страны идея рая была почти так же проста, как нынче в странах зеленых знамен и серебряных полумесяцев. Но католическая церковь, теряя власть над сердцами и умами, превращалась в архитектуру, а рай - из заслуженного праведной жизнью и вечного, превратился в явление временное, но конкретное, заслуженное праведной (или не совсем) службой или работой. Нынче во Франции трудящимся положено пять недель "conges payes", оплачиваемых отпусков в году, но, учитывая 35часовую рабочую неделю и так называемые "мосты" - удлиненные праздниками уикенды - пять недель дотягивают зачастую до восьми, а то и больше недель. Итого, вместо не совсем гарантированного вечного рая, народонаселение имеет, гарантированные conges payes, а уж форму рая, его пейзаж, антураж и звуковое оформление, каждый создает себе сам, вернее - выбирает...
Натали Саблон, администратор Эр-Франс.
- Вы работаете в одной из крупнейших французских фирм. Сколько вам полагается недель отпусков?
Натали Саблон: Пять недель.
Дмитрий Савицкий: Но с 35 часовой рабочей неделей и продленными уикендами, в сумме насколько это потянет?
Натали Саблон: В сумме это может дать полтора - два месяца отпусков...
Дмитрий Савицкий: Вы много путешествуете, насколько я понял, и вы проводите ваши отпуска не только во Франции, но и заграницей?
Натали Саблон: Да, конечно, все же я работаю для авиакомпании... Отпуск где-нибудь на островах - это то, что я предпочитаю...
Дмитрий Савицкий: "La Mer" - "Море". Под летним небом... - первая из всех отпускных послевоенных песен, классика Шарля Тренэ, 46 год.
Конечно, первой и практически окончательной версией рая, отпускного и временного рая - стало море, пляж и солнце. Что, согласитесь, сильно отличается от чисто библейской месопотамской версии, с ее густой зеленью, пеньем птиц и подозрительным шорохом в высоких зарослях трав. Вот еще одна иллюстрация звукового background'a рая, звуковая же дорожка фильма Жака Тати "Вакансы господина Ю-ло". На дворе 53 год, слова отсутствуют, зато присутствует эта самая бесценная безмятежность, законом утвержденная dolce farniente, сладкое ничего неделанье... Добавим легкий запах цветущего дрока и масла для загара, йода и неизбежного на французском юге - пастиса, то бишь анисовой наследницы, абсента...
Согласен, эта отпускная музыка попахивает средним классом, буржуазной легкомысленностью, даже если под нее танцуют на закате на Ривьере, законно отдыхающие счетоводы "Рено" и специалисты по карданному валу, конкурирующего "Ситроена"....
Но молодые варвары уже на подходе! Для них вакансы, для них отпуска, это, дамы и господа, и несомненно, мадмуазель, это - секс! Революция настала! Противозачаточные - продаются в любой аптеке; "Тропик Рака", и "Лолита" - в любом книжном! "Любовник леди Чаттерлей" - мелькает на экране. "Дети Цветов", как им кажется, отменили войну и утвердили любовь. Отныне отпуск - это секс, а секс - это отпуск! Об этом вопят молодые волки семидесятых: с экрана пара Депардьё и Патрик Дювер, в микрофон, сын русских иммигрантов, Серж Гинзбур.
Простенький ритм, простенький текст Сержа Гинзбура - гигантский хит-бестселлер эпохи, застрявший в ушах целого поколения...
Что помогает человеку, грубо говоря, отдохнуть, расслабиться, вырваться из рутины? Только ли сон, которого в два раза больше, только ли ничегонеделанье? Может быть море? Бассейн? Действительно - секс? Смена пейзажа? Свежие краски? Чистый воздух?
Все это можно смести одним ленивым жестом: сна, как такового может и не быть - поди поспи в каком-нибудь отпускном клубе, где до трех утра гремит идиотская музыка, а с трех утра до пяти - раздаются вопли с пляжа... Воздух вообще может отсутствовать - на Лазурном берегу параллельно пляжу летят в Монако Мерседесы, Феррари, БМВ и прочие роллс-ройсы.. Вместо ничегонеделанья может быть тьма мероприятий: теннисные матчи с партнерами, в жизни не бравшими в руки ракетку. Или поездки в какую-нибудь Андорру, чтобы по дешевке накупить свитеров и сумок, которые, оказывается вовсе не были нужны... Ну а в море может быть больше народа, чем в метро в часы пик...
Отдыхает гомо сапиенс, потому что он ничего не должен делать, не должен думать, не должен ни за что отвечать. Отдыхает - потому что с разрешения президента страны, с разрешения директора завода, с разрешения профсоюзов и жены - впадает в детство. Ему разрешено быть капризным веселым или занудным, вредным или шухарным ребенком. И в этом все дело. Он заплатил за возможность пускать сопли, нарушать протокол, не быть взрослым. И это то, что нас и "отдыхает"...
"Я не забуду никогда залив Рио, цвет неба, и улицу Мадурейра, на которой ты жила; не смогу забыть - хотя я там никогда и не был".. Еще один пляжный хит, французская босса-нова Нино Феррера...
У микрофона снова Натали Саблон: - Если взять последние пятнадцать лет ваших отпускных путешествий - где вы были?
Натали Саблон: Я думаю, что я два или три раза уже облетала планету. От Северной Америки, Южной, Канады до островов Тихого океана, островов Караибского моря, Индийского океана и Азии...
Дмитрий Савицкий: А называя страны?
Натали Саблон: США, и западное и восточное побережье, последнее путешествие - на фестиваль джаза в Новом Орлеане в апреле этого года; затем Осло и фиорды, так же в этом году, на уикенд; этим летом, я думаю, отпуск я проведу во Франции в Веарне, на Баскском побережье возле Биарица, в По и в Медоке - на традиционной дегустации местных вин..
Дмитрий Савицкий: А позже?
Натали Саблон: Остров Реюньон, осенью в октябре...
Дмитрий Савицкий: Вот так путешествуют наши служащие Эр-Франс; фирма, что правда то правда, позволяет им летать, если и не бесплатно, то по смехотворным ценам..
Остальные же французы в эти последние годы путешествуют гораздо меньше: 11 сентября отбило у большинства охоту к трансатлантическим перелетам, но не у всех. И хотя центральная Европа, Россия, Китай и Вьетнам и не смогли заменить Мексику, Бразилию и Канаду, французы не могут отказаться от традиционных ваксанов в странах, когда-то бывших французскими колониями, как Мадагаскар или Тунис, а так же на чудесных островах Антильского архипелага...
"Небо, солнце и море: волосы застилают взор и песок - на щеке; боже, какое - везенье! - ты и я, и каникулы" - еще, пожалуй, проще, чем у Сержа Гинзбура... Франсуа Деге...
Но не только французы меньше все же отправляются за океан: после 11 сентября во Францию отдыхать приезжают меньше. Скажем, из-за океана. Зато больше итальянцев, испанцев и уж конечно - русских. Сами французы постепенно отказываются от стереотипных каникул. В большой моде речные пенишы, небольшие плавучие дома-баржи, которые медленно пересекают страну по рекам, но в основном каналам. Остановится можно где угодно, вокруг чудесная природа, вся семья - на палубе, с кухни доносятся чудесные запахи. И ваши единственные пассажиры авто-стопперы: шмели, пчелы да бабочки. Отправляются французы и в горы, на альпийские луга. Зимние лыжные станции теперь переоборудованы и для летних отпусков. В первую очередь построены бассейны, почти везде есть велоклубы, верховой езды; хватает и дельтапланеристов.
Впервые, наверное, в стране развивается чисто английская система bed & breakfast. В сельской местности, которая во Франции везде - полна чудес - на фермах и мельницах открываются постоялые дворы... Так что если парижанин или житель Дижона ищет тишины и спокойствия - он теперь может окунуть зрачок не в синее, а в зеленое. Ну а если бюджет позволяет, можно остановиться и в замке, но это уже пять звездочек, включая - ресторанных...
Море, однако, океан и любовь к нему - победить трудно. Устроители летних фестивалей, классической музыки, джаза, world music, фолька - это знают.
Сэзария Эвора, столь популярная не только дома, на островах Зеленого Мыса, не только в Португалии и Бразилии, но и у нас во Франции...
Именно на отпускной сезон приходится три четверти всех фестивалей в стране: музыкальных и театральных. Судя по всему в этом году Авиньонский театральный должен пройти без особых стычек между устроителями фестиваля и бремененными работниками культуры, которые сорвали фестиваль в прошлом году. Джазовые фестивали разбросаны по всему югу: от Венн, куда приезжает Айк Тернер, Джо Ловано, Джон Маклафлин и квартет Хенка Джонса, до Лазурного берега, где в Каннах или Антибе - летние джазовые фестивали такая же традиция, как коррида в Арле.
Но вакансы это не только Ривьера и даже не столько Ривьера, французский рай, это и Нормандия и Бретань, Бретань и Бретань: Сан-Мало и Ла Боль, Киброн, прибрежные острова в океане: Бель-Иль, Иль де Ре, Олерон, Иль д'Йо... И здесь на пляжах и в холлах отелей в моде музыка ретро, песен довоенных лет, медленных волн, неспешной жизни... Под одну из таких песен, 36 года, "Уплыть на белом корабле" мы и распрощаемся. Уплывает на этом корабле - не кто-нибудь, а Джозефина Бейкер... оставляя французский отпускной рай за лесом мачт бретонского порта...
Нелли Павласкова: 39-ый Международный кинофестиваль впервые в своей истории начался в обстановке, когда в стране пало правительство. Поэтому настроение на открытии было необычным. В зале присутствовал бывший президент с супругой. Вацлав Гавел приехал как частное лицо на весь фестиваль. Бывший министр культуры выступал с ностальгической речью, уверял, что любовь к кино объединяла чешских политиков всех партийных окрасок. К этому заявлению следует добавить и любовь чешских политиков к поездкам на Карловарский кинофестиваль на деньги частных спонсоров, что было большой разоблачительной темой в прессе. При этом Чехия по-прежнему остается единственной страной в Европе, где кинопроизводство не получает ни кроны из госбюджета. Ныне ряды политиков и крупных чиновников на фестивале поредели - в Праге они ждут решения своей участи.
На торжественном вечере это положение фривольно прокомментировал ведущий вечера. Он сказал: "Наши замечательные футболисты, проиграв Греции, должны были выбыть из игры и вернуться на родину, а здесь тоже отфутболили, но на этот раз правительство".
Но иностранных гостей на фестивале как всегда был достаток. И среди них блистал (он уже уехал) американский актер Харви Кейтель. Ему был вручен приз "Хрустальный глобус" за исключительный вклад в мировую кинематографию. Кейтель приехал в Карловы Вары со своей женой, израильской актрисой Дафной Кастер, ожидающей в ближайшие дни рождения потомка. Из чешских кинематографистов был награжден Мирослав Ондржичек, "оскаровый" кинооператор, работавший всю жизнь с Милошем Форманом.
На приеме, состоявшемся после показа своеобразного ирландского фильма "Музыканты из графства Клер", за одним столом с Харли Кейтелем сидели прекрасно выглядевшие звезды 70-80 годов - итальяно-бразильская актриса, член жюри Флоринда Бокан и франко-американская звезда Жаклин Биссет. С Вацлавом Гавелом весело общались два британских актера, игравших музыкантов из Клер, а также режиссер этого фильма Джон Ирвин.
Настоящее безумие охватило Карловы Вары в день приезда звезды трилогии "Властелин колец", исполнителя хоббита Фрода юного синеглазого красавца из Соединенных Штатов Америки Илаи Вуда. На фестивале был показан новый фильм с его участием "Вечный свет чистой мысли". Приезд Вуда и его пресс-конференция вызвали буквально землетрясение. Ради него в Вары нахлынули из-за границы толпы его поклонниц из Австрии, Италии, Германии и Испании. Но сам сюрреалистический фильм "Вечный свет чистой мысли" модного голливудского сценариста Чарли Кауфмана и режиссера Майкла Гондри произвел сумбурное впечатление. Рваный монтаж и эксперименты со стиранием памяти у героев заставили зрителей покидать ночной кинозал. Но критики с восторгом писали: "В нынешние времена, когда большинство голливудских фильмов портят однообразные и тематически исчерпавшие себя сценарии, каждая новая история Чарли Кауфмана - гарантия оригинальности, своеобразия и экстравагантности".
Всего за эти 9 дней в Карловых Варах показано 230 фильмов. От России в Большом жюри заседает актер и режиссер Владимир Машков. С интересом ожидается его новый фильм "Папа" по книге Галича "Матросская тишина", как и показ "Дурного воспитания" знаменитого испанца Педро Альмадовара.
Сергей Юрьенен: "Издано в..." Германии. В немецкоязычный оборот возвращены два замечательных писателя. Сэмми Гронеманн - его роман в 20 годы ХХ века выдержал 16 переизданий. Мартин Берадт - его роман был отвергнут издателем в роковом 1933 году. Из Франкфурта-на-Майне Ольга Мартынова.
Ольга Мартынова: В обеих книгах речь идет о встрече двух еврейских миров, можно сказать, двух эпох, двух цивилизаций, двух поколений, что вообще-то является характерным и повторяющимся сюжетом еврейской истории. В первой половине двадцатого века в Германии встретились так называемые "восточные евреи", Ostjuden, т. е. эмигранты из Белоруссии, Украины, Литвы и Польши, и на полтора столетия "опередившие" их евреи Германии, которые сами себя предпочитали именовать "немецкими подданными Моисеева Закона" или "израэлитами". Эта встреча родственников вызвала немало недоразумений. Сэмми Гронеманн рассказывает о ней средствами классической сатиры, которыми в совершенстве владеет, блеск его юмора и широта общественной перспективы доходят до уровня, сравнимого для русского читателя только с "12 стульями". Мартин Берадт последовательно остается на позиции доброжелательного и внимательного наблюдателя, рассказывающего о жизни еврейских эмигрантов в беднейших кварталах Берлина. Фрагментарная мозаичная техника как бы создает соты, квартирки, в которые они ютятся.
Мартин Берадт родился в 1881 году в Марбурге, умер в 1949 году в Нью-Йорке. Ребенком он некоторое время жил с родителями в бедном районе Берлина, где и наблюдал "экзотических родственников", к которым, надо отдать ему должное, всю свою последующую жизнь относился с симпатией и с восхищением. Позднее, став преуспевающим адвокатом и признанным писателем, он решил вернуться к этим впечатлениям своего детства и написать о них книгу. Берадт не только дружил с обитателями бедных еврейских кварталов Берлина, в двадцатые и тридцатые годы он даже несколько раз ездил в Польшу, чтобы увидеть места, откуда приехали его будущие герои, услышать песни, записать легенды, шутки и словечки, короче, изучить материал. Как правило таким способом рождаются очень плохие книги, но случай Берадта - исключение. Может быть, потому что у Берадта начисто отсутствует чувство априорного превосходства над своими героями, которое, надо сказать, образованным немецким евреям было очень и очень свойственно. Об этом чувстве много и хорошо писал Йозеф Рот, это блестяще высмеивал Гронеманн, о чем чуть позже. Обитатели "маленькой вечности" (теперь уже затерянной в бесконечности прошлого) живут на гране нищеты, хотя и здесь есть свои богачи (что означает, они знают, что будут есть завтра) и свои бедняки (т. е. те, кто питается, цитата: "скорее голодом, чем пищей"). Они довольно нелепо выглядят. Их немецкий язык смешон. Они поглощены обычными повседневными заботами. Единственное, что отличает их от соседей (от христиан или от ассимилированных берлинских евреев), это их постоянная занятость вопросами религии, кажется что они, цитата: "помимо своего скромного земного существования живут еще жизнь, высшую, сверхчувственную". Несмотря на то, что Берадт закончил роман только после войны, уже в США, он не пускает в кадр свое знание о Катастрофе. Сам он позже писал, что до 1933 года не замечал ничего, что могло бы быть ее предвестием. Конечно, можно сказать: ужасающая наивность. Но эту наивность, как известно, с Берадтом разделяли очень и очень многие, интересно не это, а то, с какой честностью автор не допускает в книгу не относящееся к ней знание. Его герои живут, как все и всегда, то есть они защищены от будущего неведением. "Улица маленькой вечности" не была задумана как некролог, но, быть может, именно поэтому им и стала.
В Германии роман был напечатан только в 1965 году. До этого рукопись путешествовала по разным западногерманским издательствам, вдова писателя получала вежливые отказы, в которых объяснялось, что роман, в котором разгуливают странные и смешные люди в сюртуках и шляпах, был бы только на руку антисемитам. Логика знакомая. Умерший в 1997 году блестящий немецкий социолог и журналист Айке Гайзель писал в связи с романом Берадта: "В подожженных синагогах сгорела также и исключительно глубоко укорененная иллюзия многих немецких евреев, что речь идет не о них, а о других, пришлых".
Сэмми Гронеманн относился, по-видимому, к немногим немецким евреям, у которых этой иллюзии никогда не было. Он родился в 1875 году в семье раввина, между мировыми войнами, как и Берадт, был успешным берлинским адвокатом и писателем, умер в 1952 году в Тель-Авиве. В его сатирическом романе "Тогувабогу", библейское слово, означающее "хаос творения" и вошедшее в европейские языки в качестве шутливого обозначения полной неразберихи, юный российский еврей Йоссель отправляется в Берлин, где и происходит столкновение этого восточноевропейского еврейского "Простодушного" с западной цивилизацией, а конкретнее - с западными, цивилизованными, европейскими единоверцами, а также и в особенности с бывшими единоверцами. С другой стороны, параллельным планом, Гронеманн посылает цивилизованного Робинзона из преуспевающей немецко-еврейской семьи к местечковым Пятницам - образованный молодой выкрест отправляется в Россию, к диким евреям, и его взгляд существенно дополняет перспективу. Вполне компактный роман охватывает необыкновенное количество социальных уровней Германской Империи перед Первой мировой войной - охватывает и сжимает до такой степени, что сатирический сок так и брызжет во все стороны. Полностью ассимилированные немецкие евреи, придумавшие себе реформированный иудаизм, в сущности, ничем не отличающийся от протестантизма. Убежденные антисемиты и благосклонные филосемиты, последние едва ли не опасней первых. Веселые жулики и угрюмые профессора, воодушевленные сионисты и циничные аристократы. Волшебный сатирический дар Гронеманна наполняет все эти гротескные фигуры искрящейся жизнью. Не только фразы Сэмми Гронеманна полны блистательных парадоксов и ядовитой иронии, от которых невозможно не засмеяться, он мастер и комедии положений -с ловкостью фокусника может запутать и распутать сюжетные линии и вывести повествование на неожиданные виражи. А первая фраза романа принадлежит к самым оригинальным романным началам двадцатого века (кажется, кто-то их коллекционировал). Звучит она так: "Берл Вайнштейн опять крестился, и на этот раз особенно успешно".
Только в конце двадцатого века обе книжки были вновь открыты и единодушно признаны критикой ("такой роскошный немецкий язык, что хочется заплакать" - писал рецензент "Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг" о Гронеманне). Обеих пока нету по-русски, что очень и очень жаль. Но будем надеяться - обе того стоят.
Сергей Юрьенен: "Лопнувшие струны. Воспоминания космополита поневоле" - седьмой тираж этой книги вышел в Германии. Написавший ее Хельмут Штерн в течение 35 лет был первой скрипкой берлинского филармонического оркестра под руководством Герберта фон Караяна. О книге и жизни Штерна наш берлинский корреспондент Юрий Векслер.
Юрий Векслер: Среди тех, с кем мне посчастливилось познакомиться в Германии, этот невысокий, необычайно энергичный, улыбчивый человек занимает особое место.
10-летним ребенком в своем родном Берлине он пережил ту самую погромную ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, которую нацисты, назвали "хрустальной". Утром Хельмут пошел, как обычно, в школу. По дороге туда он сначала натолкнулся на разгромленный музыкальный магазин: в осколках стекла на улице валялись ноты, скрипки, кларнет и выброшенный из окна второго этажа рояль... Школа, около которой он увидел своих соучеников и учителей, горела... Так же горела и рядом стоящая, непосредственно перед приходом нацистов к власти построенная прекрасная синагога. Пожарные были рядом, но тушить не собирались... Тогда любопытный и смелый мальчик сел в электричку, поехал к вокзалу Zoo и целый день бродил по городу наблюдая сцены унижений, погромов, мародерства.
Эта смелость, в которой любопытство пересиливало страх, меня поразила. Что это, особенность личности или национальная черта?
Говорит Хельмут Штерн.
Хельмут Штерн: Это черта, которая, я считаю, и положительная, и отрицательная иногда. Потому что, как говорится, людям не нравится, когда суешь нос в их дело. Я сую, я любопытный человек. Я вырос среди разных народов по ментальности. Там, может, жизнь меня привела к этому. С другой стороны, вы правы в том, что, я думаю, это еврейская черта тоже. Я думаю, что евреи очень любопытный народ, но без этого любопытства они не пережили бы. Это черта такая, которая, очевидно, нам нужна была, чтобы пережить, знать, что делается, чтобы можно было бежать вовремя. Это же судьба была наша.
Юрий Векслер: Хельмут вместе с родителями сумел покинуть Германию и оказался в Китае: сначала в Шанхае, а затем в Харбине. Почему в Китае? Да потому, что из других стран приходили сплошные отказы и только фиктивное приглашение для матери Хельмута на работу в Китай позволило убежать. Именно убежать, а не эмигрировать. Хельмут не устает подчеркивать разницу между этими словами. Штерны стремились как можно скорее попасть в Палестину, но обстоятельства сложились так, что им пришлось провести в Харбине целых 11 лет. Мальчик и его родители, как и многие другие беженцы, оказались под опекой местной еврейской общины, состоявшей в основном из "русских", тех, кто убежал от большевистской революции. Община содержала дешевую столовую, и это было как нельзя кстати. Хельмуту, для того, чтобы продолжить учебу в школе, надо было освоить русский, свой первый иностранный язык.
Хельмут Штерн: Первая моя русская книга, мне было 11 лет, я ее еще не совсем понимал, это был "Дневник Мурзилки", я ее никогда не забуду. Я всегда рассказываю. А приезжающие из России теперь, они даже не знают эту книгу, они слышали про "Мурзилку", но "Дневник Мурзилки" они не знают. Это была моя первая русская книга.
Юрий Векслер: Годы и странствия сделали Хельмута говорящим также хорошо по-английски и на иврите, и еще немного по-китайски и по-японски. А для первых русских знакомых Хельмут быстро стал настолько своим, что его и называть стали по-русски - Геной.
В Харбине "Гена" стал заниматься на скрипке Владимиром Давыдовичем Трахтенбергом, бывшим в России капельмейстером Мариинской оперы. Юному скрипачу довольно скоро пришлось подрабатывать на различных "халтурах" - играть на китайских свадьбах, а после прихода Советской Армии и для "освободителей" самого высокого ранга.
К Штернам, в доме которых была продуктовая лавка, довольно часто заявлялись в поисках водки советские патрули. Один раз солдаты стали стрелять в квартирную дверь, думая, что там живет и не открывает хозяин лавки. И семья музыкантов придумала такой способ умиротворения:
Дверь в квартиру с тех пор держалась открытой и стоило кому-нибудь ночью по шороху предположить, что идут гости, мама Хельмута бросалась к роялю, он хватал скрипку, и первый шаг гостей встречался исполнением русского шлягера.
Отец Хельмута, учитель вокала, подпевал без слов и улыбался, что есть сил. Солдаты, не ожидавшие ничего подобного, приходили в хорошее расположение духа, доставали продукты и водку, если была, и начиналось импровизационное застолье.
Однажды сам маршал Василевский пригласил Хельмута за свой стол, и 17-летнему музыканту поднесли стакан водки. Хельмут услышал, как один из ординарцев, подавший водку, сказал другому: "Посмотрим, сможет ли этот жиденок выпить до дна?". Но "Гена" сделал это, не моргнув глазом: дело в том, что по подсказке своего друга, каким-то образом предвидевшего такой поворот, он весь вечер до того ел масло, которое было на столах.
После Китая Штерны отправились-таки в Палестину, совершив вынужденное путешествие на корабле вокруг Африки, так как Египет не пропускал через Суэцкий канал корабли, направлявшиеся в Израиль. Штерны и другие харбинцы провели на борту два месяца, ни разу не получив разрешения сойти на берег...
И вот, наконец, Палестина. В Китае Хельмут уже играл в большом оркестре, но настоящее его рождение в качестве оркестрового скрипача произошло в Израильском филармоническом. В первые годы после образования Израиля в нем почитали за честь выступить без гонорара практически все солисты и дирижеры с мировыми именами. В общении со многими из них (Исааком Стерном, Яшей Хейфецом, Артуром Рубинштейном) Штерну пригодился русский язык.
Оказавшись через несколько лет по семейным обстоятельствам в Америке, Хельмут вынужден был там остаться, он прошел по конкурсу в Чикагский симфонический, но не смог там работать, так как... не был членом американского профсоюза. Тем не менее он продолжал работать, как музыкант. И все же... Его тянуло в Европу, которую для него олицетворял Берлин. А еще он очень хотел играть в большом оркестре высокого класса. И вот 1961 году он оказался в родном городе в нужный момент - в филармоническом оркестре был конкурс на вакансию в первых скрипках. Так Хельмут попал в оркестр своей жизни, проработав в нем почти 35 лет. Два раза коллеги избирали его в Правление - высший орган самоуправления оркестра, состоящий из двух человек. Приверженность Хельмута Штерна демократическим принципам управления оркестром осложняла его отношения с Караяном.
Хельмут Штерн: Он меня уважал, конечно, потому что у меня функция была такая. Проектов делали много вместе. Он меня уважал за то, что я, как он меня назвал, мы "люди дела", "деловые люди". Но идеологию, мою демократию он не мог понять. Я когда-то говорил о моем представлении демократического оркестра. "Ага, так что же я должен сначала голосовать, можно ли пьяно или форте играть?". Я говорю: "Вы прекрасно знаете, что это я не подразумеваю под демократией". Конечно, на сцене демократии быть не может, но за сценой она может быть. Я думаю, что я добился в известной степени. Но это немножко его описывает. Он совершенно противоположный был тому, что мы представляем под словом "демократы".
Юрий Векслер: К вашей русскости - мне очень приятно собеседовать с вами по-русски. Вы читаете по-русски?
Хельмут Штерн: А как же.
Юрий Векслер: Можно узнать ваши любимые книги?
Хельмут Штерн: Во-первых, это Чехов, Пушкин, конечно, вообще русская литература. "Обломов" меня очень интересовал. Мне жалко было родителей, что они не могут читать именно Чехова. Я взялся переводить для них Чехова, хотя у нас был Чехов и по-немецки. Я читал его по-немецки и думал: "Бедные люди, это же совсем не так". Я взялся переводить. Когда я взялся за это дело, я понял, что совсем невозможно, потому что я хотел дословно переводить, конечно, я не мог этого сделать.
Юрий Векслер: Русский язык и в берлинском оркестре оказался для Штерна не без употребления. Он помогал установлению личных контактов с советскими музыкантами, такими, скажем, как Давил Ойстрах, Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович и Леонид Коган. Штерн вел по поручению оркестра и переговоры с Шостаковичем.
Последние 10 лет Хельмут, находясь на пенсии, все меньше занят музыкой, а более - общественной деятельностью. Его книга воспоминаний "Saitensprunge", вышедшая в издательстве Aufbau имеет успех (уже вышло восемь изданий) и автора часто приглашают с чтениями и беседами в самые различные аудитории.
К его 75-летию около двух лет назад по берлинскому телевидению был показан фильм о нем "Одиссея со скрипкой". Хельмут сказал тогда мне: "Да, 75 лет, и все ждут какого-то моего соответствия этой цифре, но во мне по-прежнему живут я же десятилетний, и я же семнадцатилетний, и сорокалетний... и многие мои другие "я""...
Большая жизнь, в которой, быть может, самое удивительное, - возвращение в родной город... По этому поводу Хельмут любит цитировать две фразы: "Язык - это больше, чем кровь", и вторая: "Можно изгнать человека с Родины, но нельзя изгнать Родину из его сердца".
Сергей Юрьенен: Во второй половине часа отпускная реальность и культура Франции, но сначала по русским местам Европы. 100 лет назад Россия хоронила Чехова, который скончался в ночь на 2 июля в немецком курортном городе. "Смерть в Баденвейлере" - живущий в Германии писатель, прозаик и драматург Олег Юрьев...
Олег Юрьев
СМЕРТЬ В БАДЕНВЕЙЛЕРЕ
Несколько лет назад я заезжал в городок Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе - увы, по обычному поводу всех моих путешествий: чтение в курхаузе, а на следующий день вялая дискуссия о судьбах России: пара русских писателей и пара немецких "знатоков России", последнее, между прочим, интереснейшая профессия, - хотел бы я когда-нибудь так же хорошо знать Россию, как они ее знают, бородатые грузные дяди в мятых костюмах, преимущественно гимназические учителя на пенсии, и отглаженные дамы, преимущественно чьи-нибудь жены. Роковую гостиницу как раз штукатурили, и мраморная доска, извещавшая, что "в этом доме жил Чехов" временно отсутствовала, но мне продемонстрировали фото из путеводителя. Боюсь, что я показался любезным хозяевам полным чудовищем, поскольку не смог удержаться от короткого хмыка и был вынужден объясняться в том смысле, что в доме этом Чехов все же скорее не жил, а скорее умирал. Баденвейлерский энтузиаст ощутимо замкнулся - наглядная иллюстрация разницы между немецким и русским чувством абсурда.
Все мы знаем, что последними словами Чехова были "ich sterbe", "я умираю". Поколения русских профессиональных и любительских чеховедов ломали себе голову, с чего это великий русский писатель заговорил на смертном одре по-немецки? В бытовом сознании закрепилось, как известно, самое наглое и самое абсурдное объяснение: а вовсе и не по-немецки! Якобы на самом деле он сказал "ишь, стерва", обращаясь к жене, актрисе Художественного Театра Ольге Книппер. Очень, очень сомнительно! Если последние слова умирающего человека действительно требуют логических объяснений, то, вероятнее всего, немецкому коллеге пытался доктор Чехов объяснить свое состояние и - будучи вежливым человеком - на его, коллеги, родном языке. Он ехал на Запад с последней надеждой и сам знал, что ее нет.
Но не думаю, что баденвейлерский медикус действительно не понимал, что происходит с его знаменитым пациентом. В конце концов почти со всеми гостями Баденвейлера происходило одно и то же самое - они умирали. Баденвейлер был курортом для чахоточных в последней стадии, и врачебная помощь сводилась, в сущности, к прописыванию незамысловатых процедур, оптимистическим уверениям и регистрации экзитуса. Изобретение антибиотиков надолго подорвало процветание Баденвейлера, но в середине двадцатого века он несколько оправился - в результате послевоенных "экономических чудес" западногерманские больничные кассы стали отправлять туда санаторных больных, а попросту говоря отдыхающих пенсионеров. В девяностых годах Германия дообъединялась до некоторой поиздержанности, и кассы перешли на режим экономии. Для Баденвейлера это стало угрозой новой катастрофы. И тогда местные проницательные умы увидели в смерти Чехова экономический фактор и природное богатство. У тех - уголь, у этих - нефть и газ, а у нас умер Антон Чехов. Ну, не только Чехов, конечно - в Баденвейлере умерло значительное количество пусть не столь знаменитых, но не таких уж и несущественных литераторов, можно, например, вспомнить об американце Стивене Крейне, скончавшемся за четыре года до Чехова, в июне 1900 года, и все они вносят посильный вклад в процветание симпатичного городка. Но смерть Чехова, конечно, главный баденвейлерский природный ресурс. Поэтому к ней относятся серьезно, очень серьезно: в буклете к "Международному Году памяти Чехова в Баденвейлере" 28 убористых страниц мероприятий: от торжественного открытия Чеховской площади и закладки "символического" вишневого сада - символического не в том смысле, что его нет или что он не вишневый, а в том, что он "символизирует" что-то такое - вероятно, дружбу народов и культурный обмен - вплоть до представления "чеховской коллекции" винодельческого товарищества Брицинген (красное вино с послевкусием и изысканным ароматом диких ягод, насыщенное и приятно тонко окрашенное танинами...) Разумеется, не отсутствует и родной город Чехова Таганрог, делегация его многочисленна, а вклад в программу мероприятий обширен - концерты, спектакли, книжные презентации. Надо сказать, украшению Баденвейлера весьма способствует известная российская национальная болезнь - то есть не то, что вы подумали, а страсть устанавливать повсюду памятники и мемориальные доски. В Москве, как я слышал, городское правительство даже ввело административное наказание "за самовольную установку памятников и вывеску мемориальным досок" - не знаю, в какой еще стране могло прийти в голову, то есть понадобиться, такое предписание. Но в нашем случае все совершенно официально и всегда было официально. Первый здешний памятник Чехову, он же первый установленный какому-либо русскому писателю за пределами России, тоже был подарком русских меценатов. Открылся он в 1908 году при большом стечении публики. Были и официальные лица. Читались прочувствованные речи о русско-немецкой дружбе, о взаимном обогащении, о культурном обмене. Через шесть лет началась Первая мировая война, но ее юбилей нам еще предстоит. Взамен этого, утраченного памятника, остров Сахалин в 1992 году подарил Баденвейлеру чеховский бюст, а к нынешним торжествам будет открыта скульптура "Чайки" - дар Екатеринбурга и Свердловской области. Из Таганрога приедут саженцы упомянутого "символического" вишневого сада. И снова будут читаться прочувствованные речи...
Сто лет прошло с тех пор: в вагоне для устриц привезли в Москву тело Чехова. Российскую публику в бесконечной ее печали о смерти всеми обожаемого сорокачетырехлетнего писателя этот вагон для устриц не то что возмутил, а, если верить дневникам и письмам тех дней... как бы смутил, почти что обидел: Чехов... в вагоне для устриц... понятно, прогрессивно, гигиенично... но как-то... неудобно, неловко, что ли. Да и похороны, собравшие толпы людей, какие-то странные оказались, виной чему, считали очевидцы, была тогдашняя поп-звезда беллетристики по имени Максим Горький. Этот появился в таком затейливом одеянии - сапоги бутылками, какая-то немыслимая шляпа - что все только на него и пялились. После похорон будущий альбатрос революции устно и письменно возмущался мещанами, которые де интересовались не Чеховым, а только его, Горького, шляпой, в каковой с его точки зрения, не было ничего уж такого. Бедный Чехов, всю свою жизнь он стремился к нормальности, упорядоченности, пристойности жизни и как мог гнал из нее все, что так замечательно описывал, - все странное, эксцентричное, преувеличенное и экстравагантное. Но оно, это странное, это преувеличенное, эти Пищики, эти Епиходовы, протискивались все теснее к дому Чехова, особенно в последние годы, а потом - смерть в Баденвейлере, вагон для устриц, похороны с шутовским Горьким...
И сегодня, через сто лет, бесконечно печально, когда сорокачетырехлетний писатель в расцвете таланта и в зените честно заработанных этим талантом богатства и славы умирает в каком-то там Баденвейлере. Сколько еще мог бы он написать, сколько пьес, рассказов, может быть, даже безнадежно мечтавшийся роман!? Стоп, сколько же можно!? Академическое собрание Чехова состоит из тридцати томов, в том числе двенадцати томов писем. У такого как я, малопишущего сочинителя, эти цифры вызывают священный трепет. Думаешь пристыжённо: "Чехов был гений и работник, а ты воробьиным образом чирикнешь пару раз с ветки, да и ну плескаться по лужам". - "Чехов был смертельно болен, знал это и торопился успеть, поэтому так много и написал", - пытаешься ты защититься, но внутренний голос ядовит парирует: "Толстой жил бесконечно, а написал еще больше, хоть был граф и помещик, а ты кто?" Словом, если вам выпало счастье родиться русским писателем, да и читателем тоже, то жизнь Чехова, или Пушкина, или Толстого становится для вас своего рода внутренней мифологией, как всякая мифология ничего не объясняющей, ничему не учащей, ничем не помогающей, но определяющей контуры вашего мира.
Какой смысл в постоянно осмеиваемых снобами юбилеях, этих календарных имитатах исчезающей культурной памяти? Зачем нужны они, на что годны, если вывести за скобки экономическое процветание и международную известность городка Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга на самой немецко-швейцарской границе, чего я ему, впрочем, от всего сердца желаю? Вспоминание? Вспоминание чего? Написанное Чеховым не нуждается в календарных напоминаниях: его проза есть и всегда будет, пока существуют русская речь и Россия (что означает, я надеюсь, вечно); его пьесы тоже есть и тоже всегда будут, пока существуют режиссеры, своим основным художественным средством полагающие переодевание героев классических пьес в военные шинели или кожаные куртки (что означает, я опасаюсь, еще дольше). Наверное, все-таки можно считать юбилейные беснования до какой-то степени себя оправдавшими, если кому-нибудь из нас удастся вспомнить человека по имени Антон Чехов - сорокачетырехлетнего писателя, так мало жившего и так много успевшего, сто лет назад уехавшего в Германию умирать и вернувшегося домой в вагоне для устриц. Не для него - ему, скорее всего, все равно, помним мы его или нет. Нам самим время от времени стоило бы высвечивать контуры нашего мира. А иначе мы его потеряем.
Сергей Юрьенен: Европейский выпуск продолжит из Парижа Дмитрий Савицкий: Франция, культура и реальность летних отпусков...
Дмитрий Савицкий: Вот и начался сезон, когда дорожные пробки, о которых сообщают все радиостанции и все телеканалы страны, становятся главными новостями дня, вытесняя сообщения из зала суда или с перегретого Ближнего востока...
"Километры дорожных пробок, - говорит диктор Первого Канала телевиденья, - это неотъемлемая часть отпусков. - Дорожные пробки, - вторит ему отпускник, - это действительно часть каникул, но за ними: море, солнце и песок пляжа..."
...Когда-то на просторах этой страны идея рая была почти так же проста, как нынче в странах зеленых знамен и серебряных полумесяцев. Но католическая церковь, теряя власть над сердцами и умами, превращалась в архитектуру, а рай - из заслуженного праведной жизнью и вечного, превратился в явление временное, но конкретное, заслуженное праведной (или не совсем) службой или работой. Нынче во Франции трудящимся положено пять недель "conges payes", оплачиваемых отпусков в году, но, учитывая 35часовую рабочую неделю и так называемые "мосты" - удлиненные праздниками уикенды - пять недель дотягивают зачастую до восьми, а то и больше недель. Итого, вместо не совсем гарантированного вечного рая, народонаселение имеет, гарантированные conges payes, а уж форму рая, его пейзаж, антураж и звуковое оформление, каждый создает себе сам, вернее - выбирает...
Натали Саблон, администратор Эр-Франс.
- Вы работаете в одной из крупнейших французских фирм. Сколько вам полагается недель отпусков?
Натали Саблон: Пять недель.
Дмитрий Савицкий: Но с 35 часовой рабочей неделей и продленными уикендами, в сумме насколько это потянет?
Натали Саблон: В сумме это может дать полтора - два месяца отпусков...
Дмитрий Савицкий: Вы много путешествуете, насколько я понял, и вы проводите ваши отпуска не только во Франции, но и заграницей?
Натали Саблон: Да, конечно, все же я работаю для авиакомпании... Отпуск где-нибудь на островах - это то, что я предпочитаю...
Дмитрий Савицкий: "La Mer" - "Море". Под летним небом... - первая из всех отпускных послевоенных песен, классика Шарля Тренэ, 46 год.
Конечно, первой и практически окончательной версией рая, отпускного и временного рая - стало море, пляж и солнце. Что, согласитесь, сильно отличается от чисто библейской месопотамской версии, с ее густой зеленью, пеньем птиц и подозрительным шорохом в высоких зарослях трав. Вот еще одна иллюстрация звукового background'a рая, звуковая же дорожка фильма Жака Тати "Вакансы господина Ю-ло". На дворе 53 год, слова отсутствуют, зато присутствует эта самая бесценная безмятежность, законом утвержденная dolce farniente, сладкое ничего неделанье... Добавим легкий запах цветущего дрока и масла для загара, йода и неизбежного на французском юге - пастиса, то бишь анисовой наследницы, абсента...
Согласен, эта отпускная музыка попахивает средним классом, буржуазной легкомысленностью, даже если под нее танцуют на закате на Ривьере, законно отдыхающие счетоводы "Рено" и специалисты по карданному валу, конкурирующего "Ситроена"....
Но молодые варвары уже на подходе! Для них вакансы, для них отпуска, это, дамы и господа, и несомненно, мадмуазель, это - секс! Революция настала! Противозачаточные - продаются в любой аптеке; "Тропик Рака", и "Лолита" - в любом книжном! "Любовник леди Чаттерлей" - мелькает на экране. "Дети Цветов", как им кажется, отменили войну и утвердили любовь. Отныне отпуск - это секс, а секс - это отпуск! Об этом вопят молодые волки семидесятых: с экрана пара Депардьё и Патрик Дювер, в микрофон, сын русских иммигрантов, Серж Гинзбур.
Простенький ритм, простенький текст Сержа Гинзбура - гигантский хит-бестселлер эпохи, застрявший в ушах целого поколения...
Что помогает человеку, грубо говоря, отдохнуть, расслабиться, вырваться из рутины? Только ли сон, которого в два раза больше, только ли ничегонеделанье? Может быть море? Бассейн? Действительно - секс? Смена пейзажа? Свежие краски? Чистый воздух?
Все это можно смести одним ленивым жестом: сна, как такового может и не быть - поди поспи в каком-нибудь отпускном клубе, где до трех утра гремит идиотская музыка, а с трех утра до пяти - раздаются вопли с пляжа... Воздух вообще может отсутствовать - на Лазурном берегу параллельно пляжу летят в Монако Мерседесы, Феррари, БМВ и прочие роллс-ройсы.. Вместо ничегонеделанья может быть тьма мероприятий: теннисные матчи с партнерами, в жизни не бравшими в руки ракетку. Или поездки в какую-нибудь Андорру, чтобы по дешевке накупить свитеров и сумок, которые, оказывается вовсе не были нужны... Ну а в море может быть больше народа, чем в метро в часы пик...
Отдыхает гомо сапиенс, потому что он ничего не должен делать, не должен думать, не должен ни за что отвечать. Отдыхает - потому что с разрешения президента страны, с разрешения директора завода, с разрешения профсоюзов и жены - впадает в детство. Ему разрешено быть капризным веселым или занудным, вредным или шухарным ребенком. И в этом все дело. Он заплатил за возможность пускать сопли, нарушать протокол, не быть взрослым. И это то, что нас и "отдыхает"...
"Я не забуду никогда залив Рио, цвет неба, и улицу Мадурейра, на которой ты жила; не смогу забыть - хотя я там никогда и не был".. Еще один пляжный хит, французская босса-нова Нино Феррера...
У микрофона снова Натали Саблон: - Если взять последние пятнадцать лет ваших отпускных путешествий - где вы были?
Натали Саблон: Я думаю, что я два или три раза уже облетала планету. От Северной Америки, Южной, Канады до островов Тихого океана, островов Караибского моря, Индийского океана и Азии...
Дмитрий Савицкий: А называя страны?
Натали Саблон: США, и западное и восточное побережье, последнее путешествие - на фестиваль джаза в Новом Орлеане в апреле этого года; затем Осло и фиорды, так же в этом году, на уикенд; этим летом, я думаю, отпуск я проведу во Франции в Веарне, на Баскском побережье возле Биарица, в По и в Медоке - на традиционной дегустации местных вин..
Дмитрий Савицкий: А позже?
Натали Саблон: Остров Реюньон, осенью в октябре...
Дмитрий Савицкий: Вот так путешествуют наши служащие Эр-Франс; фирма, что правда то правда, позволяет им летать, если и не бесплатно, то по смехотворным ценам..
Остальные же французы в эти последние годы путешествуют гораздо меньше: 11 сентября отбило у большинства охоту к трансатлантическим перелетам, но не у всех. И хотя центральная Европа, Россия, Китай и Вьетнам и не смогли заменить Мексику, Бразилию и Канаду, французы не могут отказаться от традиционных ваксанов в странах, когда-то бывших французскими колониями, как Мадагаскар или Тунис, а так же на чудесных островах Антильского архипелага...
"Небо, солнце и море: волосы застилают взор и песок - на щеке; боже, какое - везенье! - ты и я, и каникулы" - еще, пожалуй, проще, чем у Сержа Гинзбура... Франсуа Деге...
Но не только французы меньше все же отправляются за океан: после 11 сентября во Францию отдыхать приезжают меньше. Скажем, из-за океана. Зато больше итальянцев, испанцев и уж конечно - русских. Сами французы постепенно отказываются от стереотипных каникул. В большой моде речные пенишы, небольшие плавучие дома-баржи, которые медленно пересекают страну по рекам, но в основном каналам. Остановится можно где угодно, вокруг чудесная природа, вся семья - на палубе, с кухни доносятся чудесные запахи. И ваши единственные пассажиры авто-стопперы: шмели, пчелы да бабочки. Отправляются французы и в горы, на альпийские луга. Зимние лыжные станции теперь переоборудованы и для летних отпусков. В первую очередь построены бассейны, почти везде есть велоклубы, верховой езды; хватает и дельтапланеристов.
Впервые, наверное, в стране развивается чисто английская система bed & breakfast. В сельской местности, которая во Франции везде - полна чудес - на фермах и мельницах открываются постоялые дворы... Так что если парижанин или житель Дижона ищет тишины и спокойствия - он теперь может окунуть зрачок не в синее, а в зеленое. Ну а если бюджет позволяет, можно остановиться и в замке, но это уже пять звездочек, включая - ресторанных...
Море, однако, океан и любовь к нему - победить трудно. Устроители летних фестивалей, классической музыки, джаза, world music, фолька - это знают.
Сэзария Эвора, столь популярная не только дома, на островах Зеленого Мыса, не только в Португалии и Бразилии, но и у нас во Франции...
Именно на отпускной сезон приходится три четверти всех фестивалей в стране: музыкальных и театральных. Судя по всему в этом году Авиньонский театральный должен пройти без особых стычек между устроителями фестиваля и бремененными работниками культуры, которые сорвали фестиваль в прошлом году. Джазовые фестивали разбросаны по всему югу: от Венн, куда приезжает Айк Тернер, Джо Ловано, Джон Маклафлин и квартет Хенка Джонса, до Лазурного берега, где в Каннах или Антибе - летние джазовые фестивали такая же традиция, как коррида в Арле.
Но вакансы это не только Ривьера и даже не столько Ривьера, французский рай, это и Нормандия и Бретань, Бретань и Бретань: Сан-Мало и Ла Боль, Киброн, прибрежные острова в океане: Бель-Иль, Иль де Ре, Олерон, Иль д'Йо... И здесь на пляжах и в холлах отелей в моде музыка ретро, песен довоенных лет, медленных волн, неспешной жизни... Под одну из таких песен, 36 года, "Уплыть на белом корабле" мы и распрощаемся. Уплывает на этом корабле - не кто-нибудь, а Джозефина Бейкер... оставляя французский отпускной рай за лесом мачт бретонского порта...
