Сергей Юрьенен:
Толстые журналы-2004. Главный редактор "Звезды" Андрей Арьев отвечает на вопросы Татьяны Вольтской...
Татьяна Вольтская: Андрей, что нового будет в "Звезде" в оставшиеся месяцы года?
Андрей Арьев: Во второй половине года, если говорить о прозе, то я бы отметил очень оригинальное сочинение - роман Людмилы Бубновой "Голявкин - гениальный старик". Дело в том, что это и роман Людмилы Бубновой, в то же время и роман Голявкина. Потому что Бубнова написала о своем муже огромную книгу и в ней есть замечательная документальная часть, которая состоит из писем к самой Бубновой, и из миниатюр Голявкина, никогда не опубликованных. Для питерских литераторов это имя почти что легендарное. Действительно, он еще в конце 50-х необыкновенно сильно повлиял на развитие нашей ленинградской школы прозаической, на Андрея Битова и на Валерия Попова и на других. Был, действительно, одним из самых жизнерадостных, абсурдных, в то же время суровых писателей. Вот от него осталось огромное наследство литературное. Частично оно опубликовано в журнале "Звезда" внутри романа Людмилы Бубновой.
Я бы обратил также внимание на одну замечательную документальную вещь - это повествование Марионеллы Кольцовой "Опаленные блокадой". Была такая молоденькая доктор, она занималась детьми и оказалась в блокадном Ленинграде вместе со своими детьми, в больнице. И тогда, когда ничего не было, не было еды, они с отвращением смотрели на книги, на все, что угодно, ей пришло в голову дать им карандаши цветные, которые еще оставались. Вот эта терапия цветом, терапия искусством удивительная произошла.
Татьяна Вольтская: Рисунки там как-то присутствуют?
Андрей Арьев: Рисунки такие бледные цвета, что их воспроизвести просто невозможно. У нас, действительно, много что публикуется. Мы закончили публикацию писем Набокова к Глебу Струве, тоже впервые. Мы как всегда публикуем иностранные вещи. Мы опубликовали роман Генри Джеймса "Пресса", Вигдора Догана "Петушиное пение". Тоже очень интересный роман чешского писателя, который оказался в Израиле, сменил фамилию и написал роман замечательный, отчасти абсурдный, там диалог петуха с его хозяином-врачом.
Татьяна Вольтская: Это второе полугодие. А что будет?
Андрей Арьев: Трудно мне отделить в сознании, что уже вышло, что в гранках, что выходит. 9 номер сентябрьский целиком посвятили немецкой культуре. Этот год объявлен Годом Германии в России. Мы договорились с фондом Фишера о том, что они разыщут различные немецкие тексты и, слава богу, их выкупят, а мы их опубликуем. Там есть и русская проза Бориса Хазанова, замечательного известного писателя, который живет в Германии написал поразительную небольшую повесть "Ксения". В этой повести поставлены такие кардинальные вопросы любви и смерти. Впервые представлен нашему читателю граф Гарри Кестлер. Это замечательный меценат и культурный деятель Европы. Его дневники огромные, 15 тысяч страниц, до сих пор большая часть не опубликована. В этой публикации, которая сделана в "Звезде", есть очень интересные отрывки о Горьком, которые вообще не были ни на каком языке опубликованы. Так же, можно сказать, возвращаем имя Григола Рабакидзе. Для грузин почти культовая фигура. Он родился в один год с Андреем Белым и с Александром Блоком и в общем-то для грузинской культуры играл такую же роль. Мы публикуем его переписку со Стефаном Цвейгом, его работы и о нем большую статью Татьяны Никольской, крупнейшего у нас в городе специалиста по Грузии. Так что много чего.
Будет опубликован роман Елены Чижовой, будут опубликованы важная переписка Виктора Некрасова с приемным сыном Кондыревым, живущим в Париже. Необыкновенно простая и значимая переписка в том смысле, что Некрасов рассказывает о том, как живет интеллигентный русский человек за границей и при всей его живости характера насколько расходятся внутренние позиции с позициями так называемых левых интеллектуалов. Публикуем в конце года роман эстонца Энна Ветома. Мы будем еще публиковать интересный роман Леонида Зорина, будем публиковать воспоминания архиепископа Брюссельского и Бельгийского Василия, в миру Кривошеева. Переписку Набокова. А также к столетию со дня рождения Дмитрия Евгеньевича Максимова, известного филолога ленинградского, его переписку с Лотманом. И переписку Зимина с Яковом Соломоновичем Лурье, переписку важную, касающуюся датировки "Слова о полку Игореве".
Татьяна Вольтская: Я понимаю, что полгода - это срок небольшой, но все-таки уже чуть-чуть мы отдалились от того, что было. Что самое лучшее кажется по прошествии нескольких месяцев?
Андрей Арьев: Всегда лучшим кажется открытие каких-то новых имен. В этом году у нас появился прозаик Анатолий Бузулукский, мы напечатали в первом номере несколько его рассказов, и потом напечатали его роман под названием "Исчезновение". Как бы портреты для романа, жанр как бы эстрадный, но очень важный. Там три брата, все они заканчивают плачевно, хотя они сами готовы кого угодно убить. Я бы отметил один дебют: Ник Львов. Он написал повесть "Лубянская справка" о событиях московской жизни пышного периода застоя, когда уже какие-то иностранцы появились, и в то же время еще ничего было нельзя. Роман принадлежит перу довольно известного актера, поскольку он пожелал остаться неизвестным, написал под псевдонимом, так оно и остается.
Татьяна Вольтская: Тайну исповеди журнал сохраняет таким образом.
Андрей Арьев: У нас есть несколько подобных авторов.
Татьяна Вольтская: Еще один вопрос: столько замечательных имен и так, я смотрю, что вроде в литературе, несмотря на объявленный ее конец, недостатка нет, как в текстах.
Андрей Арьев: Конец литературы воодушевляет к написанию.
Татьяна Вольтская: Но воодушевляет ли экономическое положение? Как вообще журнал выживает?
Андрей Арьев: Вы знаете, экономическое положение оставляет желать лучшего. Ну, когда оно было хорошим? Когда вообще никакого экономического положения не было и все давалось нам свыше государством. Главные читатели толстых журналов - это люди, которые привыкли ходить в библиотеки. А библиотеки принадлежат известно кому - Министерству культуры. Министерство культуры известно какое - самое бедное. Так что они не очень-то могут свои библиотеки снабдить деньгами. Так что просто катастрофично. Если говорить о том, что мы обладаем какими-то культурными особенностями, есть какие-то культурные традиции - это как раз традиции толстых журналов.
Татьяна Вольтская: Уход Сороса не стал катастрофой для "Звезды"?
Андрей Арьев: Сорос, во-первых, никакой "Звезде" никогда ничего не давал. Сорос, действительно, давал деньги библиотекам и таким образом библиотеки имели возможность подписаться на что они хотят. Я думаю, что если бы также давали деньги библиотекам не на какой-нибудь конкретный журнал "Звезда", "Нива" или "Наш современник", "Москва", "Новый мир", неважно, какой, просто дали бы деньги, чтобы они подписывались на журналы - вот и все, больше ничего не нужно.
Сергей Юрьенен: Редакционный портфель "Невы" в беседе с Татьяной Вольтской представит Борис Никольский - в декабре 20 лет, как Борис Николаевич бессменно ведет этот питерский журнал...
Татьяна Вольтская: Борис Николаевич, чем порадует нас журнал "Нева" в оставшуюся часть года?
Борис Никольский: Журнал "Нева" уже живет в преддверии своего юбилея. В будущем году в апреле месяце исполнится ровно 50 лет с того момента, когда был открыт журнал. Поэтому мы даже ввели два специальных раздела второго полугодия - "Клуб друзей "Невы" и "Невские" чаепития". В разделе "Невские" чаепития" мы рассказываем такие забавные истории из жизни журнала. Допустим, я пишу в 7 номере, если я не ошибаюсь, мои воспоминания - "Хрен вы его найдете, или Как мы печатали Александра Солженицына". Там, помимо всяких сложностей с цензурой, тогда они еще были, под самый конец по чисто техническим типографским причинам, возник совершенно неожиданный сюрприз. Получаю сигнальный материал, начинаю его листать: Солженицын, Солженицын и вдруг врывается "Хрен вы его найдете", рассказ Олега Тарутина фантастический. Получилось это от того, что мы делали сдвоенный номер 11 и 12 тогда, типография что-то напутала, и пришлось тираж пускать под нож.
Сейчас у меня лежит очень интересная статья, такие полу-воспоминания, полу-размышления нашего заведующего отделом поэзии Бориса Друяна об открытой папке, куда складывались неудобоваримые стихотворения. Там хранится, например, такое письмо еще прежних времен: "Неуважаемые, я не льщу себя надеждой, что вы напечатаете мои стихи. Но рецензию по всем правилам марксистско-ленинской эстетики вы обязаны дать. Предупреждаю насчет ваших бюрократических уверток типа "не подошло", "нам не надо", "не наш профиль" и т.д. Если мне сие явите, то ваша цидуля пойдет по всем инстанциям, вплоть до партийного контроля при ЦК КПСС". Если процитировать стихи, скажем, "От имени Пушкина": "Писал, боролся и любил. Скитался по родному краю. Потом Дантес меня убил, теперь лежу и отдыхаю". Или, например, в адрес Америки - это была излюбленная тема многих поэтов: "Зловещие ты планы в тьме сейфов не держи, а лучше их изъяны рассудку покажи". Таких историй было много. Это "Невские" чаепития".
А "Круг друзей "Невы" - это более серьезный раздел.
Татьяна Вольтская: "Друзья Невы" - кто это такие?
Борис Никольский: Друзей "Невы" много. Практически любого автора можем назвать другом "Невы". Поэтому здесь мы решили приглашать на эти страницы какого-то автора особенного. Вот, скажем, этот раздел в 7 номере, там мы представляем Ирину Сергеевну Богдашевскую. Эта женщина живет в Аргентине. Я думаю, что это единственная, наверное, в Южной Америке подписчица журнала "Нева". Недавно она приезжала и привезла подборку коротких рассказов аргентинских писателей в своем переводе. Другой пример: мы печатаем в ближайшем номере под рубрикой "Клуб друзей "Невы" нашего постоянного автора архимандрита Августина, Никитина. Он рассказывает о митрополите Ленинградском и Новгородском Никодиме, годовщина со дня рождения и годовщина со дня смерти будет отмечаться. А чем этот архимандрит Августин интересен? Во-первых, тем, что он прекрасно знает историю Петербурга. Во-вторых, он заядлый путешественник, он побывал в таких местах - и в Африке, и в Южной Америке. Причем на какие-то вулканы взбирался. Каким образом он туда пробирается?
Татьяна Вольтская: С божьей помощью, очевидно.
Борис Никольский: Наверное, с божьей помощью. Вообще очень интересный человек.
Татьяна Вольтская: Хорошо, это две рубрики, понятно, то журнал живет хлебом настоящим - это проза, это поэзия. Что-то такое интересное у вас планируется во втором полугодие?
Борис Никольский: Да, во втором полугодии у нас будет напечатан, в частности, роман нашего петербургского писателя Владимира Рикшана "Страх и ужас", почти фантастический. И роман Владимира Шпакова "Игры на поле Ватерлоо". Кроме того, мы планируем первый номер целиком посвятить молодым. В этом году мы, кстати, выпустили первый номер, который так и назывался "Петербург двадцатилетних". После этого молодые потянулись более активно в журнал. Мы думали, что журнал молодым вообще не интересен.
Татьяна Вольтская: Но второе полугодие вы планируете тоже мемуары какие-то?
Борис Никольский: И мемуары, и публицистику. В одном из ближайших номеров такое повествование Евгении Рудниковой "Мой любимый наркоман". Это документальную повесть о сыне своем женщина пишет, который стал наркоманом.
Татьяна Вольтская: Хорошо, а если вернуться к началу года, к первому полугодию. Уже можно какой-то подвести итог, какие были удачи у вас, что самое главное у вас было напечатано?
Борис Никольский: Я считаю удачей первый номер "Петербург двадцатилетних". Мне кажется, что, во всяком случае, на мой взгляд, может быть, субъективный, интересным кажется пятый номер журнала. Этот номер совпал с годовщиной выпуска нашего курса, который я кончал в Литературном институте. Там напечатана повесть Леонида Жуховицкого, там напечатано эссе Фазиля Искандера, который учился со мной. Там напечатаны "Письма из ссылки" Зои Крахмальниковой, писательницы, которая стала религиозной сейчас. Там напечатаны воспоминания Михаила Шевченко, Кирилла Ковальджи.
Татьяна Вольтская: По вашим словам судя, литературу вы находите, недостатка у вас нет.
Борис Никольский: У меня не так давно появился новый заместитель Александр Мелихов, его усилиями удалось найти целый ряд авторов очень интересных. И вместе с ним заведующий отделом прозы Владимир Шпаков сумели привлечь для нас новых авторов, не новых для читателей, как, допустим, Павел Крусанов, как Исан Сикацкий. Крусанов печатался в первом полугодии, и его проза привлекла большое внимание.
Татьяна Вольтская: Большую часть своей жизни "Нева" просуществовала при советской власти, то есть в одних условиях. Последний отрезок - это уже рынок. Как удалось вам перейти на рыночные рейсы, с этим справиться?
Борис Никольский: Мне иногда кажется, что нам помогают какие-то высшие силы. Бывали ситуации, когда казалось: ну все, завтра нечем платить зарплату, не на что выкупить бумагу и прочее. И вдруг свершалось нечто, удавалось найти выход. Конечно, это не бесконечно, рано или поздно это кончится. Но здесь важнее другой вопрос: а нужны ли нашему обществу сегодняшнему толстые литературные журналы? Этот вопрос касается вообще отношения к литературе, которая верна традициям классической литературы.
Татьяна Вольтская: Это вопрос - быть или не быть? Но вы для себя его как-то решаете в положительном смысле.
Борис Никольский: Я вспоминаю, в свое время Залыгин сказал, когда "Новый мир" находился в тяжелом положении: "Пока у нашего журнала будет хоть один подписчик, хоть одно заинтересованное лицо, мы будем выпускать наш журнал". Примерно такого же принципа и мы придерживаемся.
Татьяна Вольтская: До последнего читателя.
Сергей Юрьенен: Новые русские писатели. Один из участников минувшей Международной Московской ярмарки - прозаик Андрей Геласимов: 38 лет, уроженец Иркутска, ныне москвич, кандидат наук по английской филологии, автор книг "Фокс Малдер похож на свинью", "Жажда", "Год обмана". Сентябрьский номер журнала "Октябрь" вышел с новым романом "Рахиль". Один из ведущих представителей генерации, которую критик Дмитрий Бавильский, называет "новые русские писатели" - в нашей московской студии и критик, и писатель...
Дмитрий Бавильский: Андрей, твой роман "Рахиль" вышел сначала в журнале "Октябрь", а потом в издательстве "Яуза", и обещает быть одним из главных литературных событий сезона. Расскажи, что это за роман? Какой это твой роман по счету?
Андрей Геласимов: Второй. До этого были две повести "Фокс Малдер похож на свинью" и "Жажда", и роман "Год обмана".
Дмитрий Бавильский: Это первое твое большое произведение?
Андрей Геласимов: Нет, "Год обмана" большой был до "Рахили".
Дмитрий Бавильский: Расскажи, в чем там суть.
Андрей Геласимов: Действие романа "Рахиль" происходит сразу в двух временных пластах - в 60-е годы и в 90-е годы. Мне интересен был первый слой, там еще чуть раньше даже, конец 50-х. Мне интересно, потому что там я смог реализовать давно вынашиваемую мечту - написать что-то о стилягах. Потому что мой отец был стиляга и все его друзья. Я очень долго в детстве рассматривал фотографии. И мне как-то стало любопытно понять, чем живут эти люди. Все эти пластинки на "ребрах", на рентгеновских снимках, эти песни - это мне стало любопытно. Я поместил своего героя, молодого человека в тот период. А потом мне стало интересно, что с ним могло произойти через 30 лет, в 90-е годы, когда от стиляжничества не осталось даже галстука, и когда от страны, в которой он стилял, остались одни обломки. К 90-м годам жизнь моего героя также превращается в обломки. И поэтому мне интересен был контраст: молодость, стиляжничество, стильная жизнь - все это против империи. Потом эта империя, когда рухнула, то оказалось, что никакое стиляжничество моему герою не помогает.
Дмитрий Бавильский: А почему такое библейское название, откуда библейские коннотации, что они означают?
Андрей Геласимов: Дело в том, что герой мой, я так уж определил для себя, он находится в зоне пограничной. С одной стороны, 60-е годы, с другой - 90-е. Точно так же его этническое происхождение погранично, он является наполовину русским, наполовину евреем. Как ни странно, сочетает в себе комплексы неполноценности обеих групп. И вот эти комплексы неполноценности включают в себя и любовь к прекрасной Рахили. Я вообще из Сибири, поэтому там уж так много намешано в жилах, там какие-то буряты, тунгусы, казахи. В Забайкалье эта смесь называется чалдоны. Евреев нет в моей крови, я, сколько ни искал, их нет. В данном случае это заинтересовало, потому что, мне кажется, соседство двух великих народов наиболее драматично. Это сложная история взаимоотношения национальных начал, двух очень красивых начал, оба начала мне очень импонируют и близки. Мне ужасно нравится еврейская музыка. Может быть, интерес к еврейской культуре начался с еврейских песен когда-то давно.
Дмитрий Бавильский: Я знаю, что твой роман как-то особенным образом отстроен, его форма достаточно нестандартна. Все время, когда ты говоришь о романе, ты говоришь о неких клеймах. Расскажи о форме "Рахили".
Андрей Геласимов: Я придумал такой, строго говоря, формальный эксперимент композиционный для своего нового романа и назвал этот жанр не просто роман, а роман с клеймами. Клейма - это в классической иконографии небольшие изображения святых по краям основного полотна иконы. В этих маленьких квадратных картиночках изображаются второстепенные сюжеты, которые не изображены в основном поле иконы.
Дмитрий Бавильский: Комикс такой?
Андрей Геласимов: Такой средневековый комикс. Изобразительный ход мне всегда ужасно нравился. То есть, я в музеи, когда прихожу, я с интересом рассматриваю, что находится по периметру. И как говорил мой мастер Анатолий Васильев, который многому меня научил, режиссуре, и, я думаю, писательскому мастерству в том числе, много раз повторял: "Исследуйте периферию". И вот исследование периферии, то есть второстепенных событий из жизни главного героя как раз есть эти клеймы. Эти клеймы включают в себя истории о героях, которые не впрямую связаны с содержанием романа, но они играют ту или иную роль в жизни главного героя романа. И когда эти клеймы вынуть из романа, то они читаются абсолютно как самостоятельные тексты, как самостоятельные новеллы. Но если их читать в контексте романа и внутри романа, то они придают ему объем, как в компьютерной графике это можно назвать 3Д-графика. Так, во всяком случае, я хотел, чтобы получилось.
Дмитрий Бавильский: Ты человек театрального происхождения. Как твое театральное прошлое сказывается на твоей манере письма? Ты работаешь по системе Станиславского, вживаешься в образы своих персонажей, проживаешь их или это театр представления?
Андрей Геласимов: Ты знаешь, и то, и то. Действительно, есть огромная доля психологического проживания мною за моих героев - это да. Я все время с ними живу, бывает, что и поплачу, и посмеюсь, так бывает. Но есть и то, что называется школой представления, это тоже присутствует. Театральное прошлое мне очень здорово помогает выстраивать конфликт. Потому что главное в театре, на сцене, чтобы удержать внимание зрителя в течение двух-трех часов режиссеру необходимо очень грамотно построить конфликт. Не просто рассказать какую-то историю, а драматургия - это же драма. Исходное событие, основное, мы идем от исходного события к основному. Вперед и потянули ленточку или, как говорят у нас в театральном институте, это называлось "сквознячок", сквозное действе, "сквознячок потянули". То есть в этом смысле композиционном театр здорово помогает. Визуальное мышление тоже помогает. Потому что я иногда как бы снимаю кино, как вижу театральную площадку. Я героев вижу иногда не так, как тебя сейчас вижу, а иногда камера вверх уходит, я вижу лысину на голове, я вижу только точку. Или камера объехала сзади, я вижу уши оттопыренные. Как восьмерка снимает камера из-за моего плеча, из-за твоего плеча. Вот эту борьбу с восьмеркой я смело и нагло перетащил в литературу. Телевизионные люди меня поймут, что такое "восьмерка".
Дмитрий Бавильский: Я помню, как молодых русских писателей встречали на Франкфуртской книжной ярмарке прошлого года, где Россия была главным героем ярмарки. Там русских писателей молодых называли "new Russian writers", то есть особая генерация, которая, например, очень хорошо работает с сюжетом. Одним из самых ярких представителей "new Russian writers" был именно ты. Расскажи, что отличает новых русских романистов от писателей, которые были раньше?
Андрей Геласимов: Я думаю, мы стали более динамичны. Я сегодня записывал на другом радио один из новых своих текстов, повесть "Фокс Малдер похож на свинью", и меня поразило, я не видел этот текст три года, и меня поразила моя собственная скупость. Там до такой степени выжато предельно. Эта скупость создает определенный ритм, он очень динамичный от этого. Там история любви рассказывается в одной строчке. Бац, и следующая. Она потому что не главная, это не история любви главного героя, а второстепенного. И за счет этой строчки в этом тексте возникает тема, что кто-то кого-то полюбил. Раз - и дальше. И это желание дальше, быстро рассказать другую историю, поскольку ты торопишься, поскольку она тебе ужасно важна и рассаживаться на ней - означает ее погубить, ее надо быстро. Уильям Фолкнер цитировал Шекспира, когда назвал свою книгу "Шум и ярость". И вот это является цитатой на один из основных мотивов Шекспира в пьесе "Макбет", когда кто-то из героев говорит: "Жизнь - это история, рассказанная сумасшедшим с брызганием слюны, с шумом и яростью". И вот рассказ с шумом и яростью, то есть от желания быстро рассказать эту безумную историю - вот это мне понятно, я стараюсь рассказывать точно так же. Я думаю, что генерация моего поколения авторов чувствует эту вещь, что рассказывать надо с шумом и с яростью, тогда ты будешь услышан.
Дмитрий Бавильский: Наверное, нужно очень сюжетные вещи просто на границе с коммерческим чтивом, чтобы опять же можно было удержать внимание читателя. И это тоже отличает новых русских романистов от своих предшественников.
Андрей Геласимов: Тут не соглашусь. Мне кажется, что плотно построенный сюжет не является деталью коммерческого чтива, принадлежностью только коммерческой литературы. Плотно построенный сюжет мы можем найти в любой книге Марка Твена. Я открываю Геккельбери Финна, там невозможно уследить с какой скоростью и мощью разворачивается сюжет. И Хемингуэй после этого говорит: из этой книги вышла вся американская литература. Я не соглашусь. И коммерческой попсе я ни в коем случае сюжет не отдам. Тут уж, извините, каждый делает, как хочет, и сюжет - это общее достояние.
Дмитрий Бавильский: Именно об этом я говорю, что современные молодые русские романисты работают с сюжетом, не скатываясь в коммерческое чтиво, но, тем не менее, понимая, что именно занимательность - это вежливость литератора.
Андрей Геласимов: Черт его знает. Давай вспомним фильм Френсиса Форда Копполы "Крестный отец". Очень сюжетная вещь, прямо скажем, и никто не отрицает ее огромного значения. А если будем говорить о романе Кена Кизи и потом о фильме Милоша Формана "Пролетая над гнездом кукушки"? Ну тоже динамичная вещь и тоже по поводу сюжета все хорошо и все сложено очень грамотно. Ни у какого не возникает сомнения на тему, художественная это вещь или попсово-коммерческая. Я думаю, это нормальные художественные шедевры, которые рассказывают удивительно завораживающие истории с очень сильным сюжетом и с очень сильными героями. Это и есть секрет настоящего произведения искусства.
Дмитрий Бавильский: Ты сказал, что когда пишешь, учитываешь опыт свой театральный и киношный. Твои тексты действительно достаточно кинематографичны. А кино тобой не интересуется?
Андрей Геласимов: Появляются кое-какие предложения. Я все как-то веду переговоры об экранизации романа "Год обмана". Там есть какие-то предложения, но они не срастаются пока. Честно говоря, я бы хотел, чтобы была экранизирована "Жажда". Мне кажется, если правильно сделать "Жажду" с хорошим режиссером, с мощными актерами, мы спокойно Голливуд перевернем, как Звягинцев сделал со своим "Возвращением". Взять мой текст, взять хороших актеров, плотного режиссера и скупо, сухо сделать хорошее кино. Поедем, "Оскара" заберем - не вопрос.
Дмитрий Бавильский: Скажи, твоя повесть "Фокс Малдер похож на свинью" апеллирует к античным мифам, они якобы там зашифрованы. Почему тебя интересуют такие древности? Ведь "Макс Фалдер" написан на самой что ни на есть жгучей реальности, о современности.
Андрей Геласимов: Это да. Но и любой античный миф - это такая жгучая современность, что пиджак заворачивается. Я опираюсь довольно часто и не только в этой повести. Сейчас в рассказе, который является частью романа "Рахиль", о котором мы уже говорили, одна из клейм, несмотря на то, что там стиляги, но история построена на классическом мифе о том, как Зевс сошел на землю и там его приняли два старика Филимон и Бавкида. И за гостеприимство он позволил им умереть в один день. У меня ровно там эта история зашифрована. То есть они принимают мальчика, и он является причиной смерти этих двух стариков. Мне кажется, что античная мифология, да и любая классическая литература является огромной копилкой очень плотных сюжетов, очень плотных конфликтов, которые спокойно можно интерпретировать. Как шахматные партии можно переигрывать и переигрывать все время. Шекспир делал это. У него любая пьеса, "Ромео и Джульетта" - это тоже древнегреческий миф. Реально, там была девушка и юноша, были из каких-то кланов, через забор дырку проковыряли. Я недавно читал. Уильям Шекспир поступал так, и, я думаю, поступал абсолютно правильно.
Дмитрий Бавильский: Ты один из немногих современных авторов серьезной литературы, который работает с современным материалом, с современностью. Как ты думаешь, почему там мало романов, так мало книг о современности? Почему современная серьезная литература делегировала право описывать современность низким жанром?
Андрей Геласимов: Журналистике, например. Объясняю, как мне кажется, мое мнение такое: я думаю, что просто недостаток классического филологического образования. То есть люди, которые приходят в литературу, они проходят мощную промывку мозгов в наших филологических, литературных институтах. И им очень сильно и серьезно прививают, просто как каленым железом, пиетет и низкопоклонничество перед прошлым. Прошлое надо любить, уважать. Но надо понимать, что мы живем сейчас и сегодня, спокойно опираться на прошлое и сегодняшний материал и двигаться дальше в будущее. Мне кажется, увлечение современных писателей классическим синтаксисом, очень тонкими извивами души - это все было в 19 веке, сейчас так писать не надо.
Дмитрий Бавильский: А как надо писать сегодня?
Андрей Геласимов: А это уже другой вопрос. Я говорил об античности, говорил о динамике, говорил о том, что надо рассказывать с шумом и яростью: как-то так....
Татьяна Вольтская: Андрей, что нового будет в "Звезде" в оставшиеся месяцы года?
Андрей Арьев: Во второй половине года, если говорить о прозе, то я бы отметил очень оригинальное сочинение - роман Людмилы Бубновой "Голявкин - гениальный старик". Дело в том, что это и роман Людмилы Бубновой, в то же время и роман Голявкина. Потому что Бубнова написала о своем муже огромную книгу и в ней есть замечательная документальная часть, которая состоит из писем к самой Бубновой, и из миниатюр Голявкина, никогда не опубликованных. Для питерских литераторов это имя почти что легендарное. Действительно, он еще в конце 50-х необыкновенно сильно повлиял на развитие нашей ленинградской школы прозаической, на Андрея Битова и на Валерия Попова и на других. Был, действительно, одним из самых жизнерадостных, абсурдных, в то же время суровых писателей. Вот от него осталось огромное наследство литературное. Частично оно опубликовано в журнале "Звезда" внутри романа Людмилы Бубновой.
Я бы обратил также внимание на одну замечательную документальную вещь - это повествование Марионеллы Кольцовой "Опаленные блокадой". Была такая молоденькая доктор, она занималась детьми и оказалась в блокадном Ленинграде вместе со своими детьми, в больнице. И тогда, когда ничего не было, не было еды, они с отвращением смотрели на книги, на все, что угодно, ей пришло в голову дать им карандаши цветные, которые еще оставались. Вот эта терапия цветом, терапия искусством удивительная произошла.
Татьяна Вольтская: Рисунки там как-то присутствуют?
Андрей Арьев: Рисунки такие бледные цвета, что их воспроизвести просто невозможно. У нас, действительно, много что публикуется. Мы закончили публикацию писем Набокова к Глебу Струве, тоже впервые. Мы как всегда публикуем иностранные вещи. Мы опубликовали роман Генри Джеймса "Пресса", Вигдора Догана "Петушиное пение". Тоже очень интересный роман чешского писателя, который оказался в Израиле, сменил фамилию и написал роман замечательный, отчасти абсурдный, там диалог петуха с его хозяином-врачом.
Татьяна Вольтская: Это второе полугодие. А что будет?
Андрей Арьев: Трудно мне отделить в сознании, что уже вышло, что в гранках, что выходит. 9 номер сентябрьский целиком посвятили немецкой культуре. Этот год объявлен Годом Германии в России. Мы договорились с фондом Фишера о том, что они разыщут различные немецкие тексты и, слава богу, их выкупят, а мы их опубликуем. Там есть и русская проза Бориса Хазанова, замечательного известного писателя, который живет в Германии написал поразительную небольшую повесть "Ксения". В этой повести поставлены такие кардинальные вопросы любви и смерти. Впервые представлен нашему читателю граф Гарри Кестлер. Это замечательный меценат и культурный деятель Европы. Его дневники огромные, 15 тысяч страниц, до сих пор большая часть не опубликована. В этой публикации, которая сделана в "Звезде", есть очень интересные отрывки о Горьком, которые вообще не были ни на каком языке опубликованы. Так же, можно сказать, возвращаем имя Григола Рабакидзе. Для грузин почти культовая фигура. Он родился в один год с Андреем Белым и с Александром Блоком и в общем-то для грузинской культуры играл такую же роль. Мы публикуем его переписку со Стефаном Цвейгом, его работы и о нем большую статью Татьяны Никольской, крупнейшего у нас в городе специалиста по Грузии. Так что много чего.
Будет опубликован роман Елены Чижовой, будут опубликованы важная переписка Виктора Некрасова с приемным сыном Кондыревым, живущим в Париже. Необыкновенно простая и значимая переписка в том смысле, что Некрасов рассказывает о том, как живет интеллигентный русский человек за границей и при всей его живости характера насколько расходятся внутренние позиции с позициями так называемых левых интеллектуалов. Публикуем в конце года роман эстонца Энна Ветома. Мы будем еще публиковать интересный роман Леонида Зорина, будем публиковать воспоминания архиепископа Брюссельского и Бельгийского Василия, в миру Кривошеева. Переписку Набокова. А также к столетию со дня рождения Дмитрия Евгеньевича Максимова, известного филолога ленинградского, его переписку с Лотманом. И переписку Зимина с Яковом Соломоновичем Лурье, переписку важную, касающуюся датировки "Слова о полку Игореве".
Татьяна Вольтская: Я понимаю, что полгода - это срок небольшой, но все-таки уже чуть-чуть мы отдалились от того, что было. Что самое лучшее кажется по прошествии нескольких месяцев?
Андрей Арьев: Всегда лучшим кажется открытие каких-то новых имен. В этом году у нас появился прозаик Анатолий Бузулукский, мы напечатали в первом номере несколько его рассказов, и потом напечатали его роман под названием "Исчезновение". Как бы портреты для романа, жанр как бы эстрадный, но очень важный. Там три брата, все они заканчивают плачевно, хотя они сами готовы кого угодно убить. Я бы отметил один дебют: Ник Львов. Он написал повесть "Лубянская справка" о событиях московской жизни пышного периода застоя, когда уже какие-то иностранцы появились, и в то же время еще ничего было нельзя. Роман принадлежит перу довольно известного актера, поскольку он пожелал остаться неизвестным, написал под псевдонимом, так оно и остается.
Татьяна Вольтская: Тайну исповеди журнал сохраняет таким образом.
Андрей Арьев: У нас есть несколько подобных авторов.
Татьяна Вольтская: Еще один вопрос: столько замечательных имен и так, я смотрю, что вроде в литературе, несмотря на объявленный ее конец, недостатка нет, как в текстах.
Андрей Арьев: Конец литературы воодушевляет к написанию.
Татьяна Вольтская: Но воодушевляет ли экономическое положение? Как вообще журнал выживает?
Андрей Арьев: Вы знаете, экономическое положение оставляет желать лучшего. Ну, когда оно было хорошим? Когда вообще никакого экономического положения не было и все давалось нам свыше государством. Главные читатели толстых журналов - это люди, которые привыкли ходить в библиотеки. А библиотеки принадлежат известно кому - Министерству культуры. Министерство культуры известно какое - самое бедное. Так что они не очень-то могут свои библиотеки снабдить деньгами. Так что просто катастрофично. Если говорить о том, что мы обладаем какими-то культурными особенностями, есть какие-то культурные традиции - это как раз традиции толстых журналов.
Татьяна Вольтская: Уход Сороса не стал катастрофой для "Звезды"?
Андрей Арьев: Сорос, во-первых, никакой "Звезде" никогда ничего не давал. Сорос, действительно, давал деньги библиотекам и таким образом библиотеки имели возможность подписаться на что они хотят. Я думаю, что если бы также давали деньги библиотекам не на какой-нибудь конкретный журнал "Звезда", "Нива" или "Наш современник", "Москва", "Новый мир", неважно, какой, просто дали бы деньги, чтобы они подписывались на журналы - вот и все, больше ничего не нужно.
Сергей Юрьенен: Редакционный портфель "Невы" в беседе с Татьяной Вольтской представит Борис Никольский - в декабре 20 лет, как Борис Николаевич бессменно ведет этот питерский журнал...
Татьяна Вольтская: Борис Николаевич, чем порадует нас журнал "Нева" в оставшуюся часть года?
Борис Никольский: Журнал "Нева" уже живет в преддверии своего юбилея. В будущем году в апреле месяце исполнится ровно 50 лет с того момента, когда был открыт журнал. Поэтому мы даже ввели два специальных раздела второго полугодия - "Клуб друзей "Невы" и "Невские" чаепития". В разделе "Невские" чаепития" мы рассказываем такие забавные истории из жизни журнала. Допустим, я пишу в 7 номере, если я не ошибаюсь, мои воспоминания - "Хрен вы его найдете, или Как мы печатали Александра Солженицына". Там, помимо всяких сложностей с цензурой, тогда они еще были, под самый конец по чисто техническим типографским причинам, возник совершенно неожиданный сюрприз. Получаю сигнальный материал, начинаю его листать: Солженицын, Солженицын и вдруг врывается "Хрен вы его найдете", рассказ Олега Тарутина фантастический. Получилось это от того, что мы делали сдвоенный номер 11 и 12 тогда, типография что-то напутала, и пришлось тираж пускать под нож.
Сейчас у меня лежит очень интересная статья, такие полу-воспоминания, полу-размышления нашего заведующего отделом поэзии Бориса Друяна об открытой папке, куда складывались неудобоваримые стихотворения. Там хранится, например, такое письмо еще прежних времен: "Неуважаемые, я не льщу себя надеждой, что вы напечатаете мои стихи. Но рецензию по всем правилам марксистско-ленинской эстетики вы обязаны дать. Предупреждаю насчет ваших бюрократических уверток типа "не подошло", "нам не надо", "не наш профиль" и т.д. Если мне сие явите, то ваша цидуля пойдет по всем инстанциям, вплоть до партийного контроля при ЦК КПСС". Если процитировать стихи, скажем, "От имени Пушкина": "Писал, боролся и любил. Скитался по родному краю. Потом Дантес меня убил, теперь лежу и отдыхаю". Или, например, в адрес Америки - это была излюбленная тема многих поэтов: "Зловещие ты планы в тьме сейфов не держи, а лучше их изъяны рассудку покажи". Таких историй было много. Это "Невские" чаепития".
А "Круг друзей "Невы" - это более серьезный раздел.
Татьяна Вольтская: "Друзья Невы" - кто это такие?
Борис Никольский: Друзей "Невы" много. Практически любого автора можем назвать другом "Невы". Поэтому здесь мы решили приглашать на эти страницы какого-то автора особенного. Вот, скажем, этот раздел в 7 номере, там мы представляем Ирину Сергеевну Богдашевскую. Эта женщина живет в Аргентине. Я думаю, что это единственная, наверное, в Южной Америке подписчица журнала "Нева". Недавно она приезжала и привезла подборку коротких рассказов аргентинских писателей в своем переводе. Другой пример: мы печатаем в ближайшем номере под рубрикой "Клуб друзей "Невы" нашего постоянного автора архимандрита Августина, Никитина. Он рассказывает о митрополите Ленинградском и Новгородском Никодиме, годовщина со дня рождения и годовщина со дня смерти будет отмечаться. А чем этот архимандрит Августин интересен? Во-первых, тем, что он прекрасно знает историю Петербурга. Во-вторых, он заядлый путешественник, он побывал в таких местах - и в Африке, и в Южной Америке. Причем на какие-то вулканы взбирался. Каким образом он туда пробирается?
Татьяна Вольтская: С божьей помощью, очевидно.
Борис Никольский: Наверное, с божьей помощью. Вообще очень интересный человек.
Татьяна Вольтская: Хорошо, это две рубрики, понятно, то журнал живет хлебом настоящим - это проза, это поэзия. Что-то такое интересное у вас планируется во втором полугодие?
Борис Никольский: Да, во втором полугодии у нас будет напечатан, в частности, роман нашего петербургского писателя Владимира Рикшана "Страх и ужас", почти фантастический. И роман Владимира Шпакова "Игры на поле Ватерлоо". Кроме того, мы планируем первый номер целиком посвятить молодым. В этом году мы, кстати, выпустили первый номер, который так и назывался "Петербург двадцатилетних". После этого молодые потянулись более активно в журнал. Мы думали, что журнал молодым вообще не интересен.
Татьяна Вольтская: Но второе полугодие вы планируете тоже мемуары какие-то?
Борис Никольский: И мемуары, и публицистику. В одном из ближайших номеров такое повествование Евгении Рудниковой "Мой любимый наркоман". Это документальную повесть о сыне своем женщина пишет, который стал наркоманом.
Татьяна Вольтская: Хорошо, а если вернуться к началу года, к первому полугодию. Уже можно какой-то подвести итог, какие были удачи у вас, что самое главное у вас было напечатано?
Борис Никольский: Я считаю удачей первый номер "Петербург двадцатилетних". Мне кажется, что, во всяком случае, на мой взгляд, может быть, субъективный, интересным кажется пятый номер журнала. Этот номер совпал с годовщиной выпуска нашего курса, который я кончал в Литературном институте. Там напечатана повесть Леонида Жуховицкого, там напечатано эссе Фазиля Искандера, который учился со мной. Там напечатаны "Письма из ссылки" Зои Крахмальниковой, писательницы, которая стала религиозной сейчас. Там напечатаны воспоминания Михаила Шевченко, Кирилла Ковальджи.
Татьяна Вольтская: По вашим словам судя, литературу вы находите, недостатка у вас нет.
Борис Никольский: У меня не так давно появился новый заместитель Александр Мелихов, его усилиями удалось найти целый ряд авторов очень интересных. И вместе с ним заведующий отделом прозы Владимир Шпаков сумели привлечь для нас новых авторов, не новых для читателей, как, допустим, Павел Крусанов, как Исан Сикацкий. Крусанов печатался в первом полугодии, и его проза привлекла большое внимание.
Татьяна Вольтская: Большую часть своей жизни "Нева" просуществовала при советской власти, то есть в одних условиях. Последний отрезок - это уже рынок. Как удалось вам перейти на рыночные рейсы, с этим справиться?
Борис Никольский: Мне иногда кажется, что нам помогают какие-то высшие силы. Бывали ситуации, когда казалось: ну все, завтра нечем платить зарплату, не на что выкупить бумагу и прочее. И вдруг свершалось нечто, удавалось найти выход. Конечно, это не бесконечно, рано или поздно это кончится. Но здесь важнее другой вопрос: а нужны ли нашему обществу сегодняшнему толстые литературные журналы? Этот вопрос касается вообще отношения к литературе, которая верна традициям классической литературы.
Татьяна Вольтская: Это вопрос - быть или не быть? Но вы для себя его как-то решаете в положительном смысле.
Борис Никольский: Я вспоминаю, в свое время Залыгин сказал, когда "Новый мир" находился в тяжелом положении: "Пока у нашего журнала будет хоть один подписчик, хоть одно заинтересованное лицо, мы будем выпускать наш журнал". Примерно такого же принципа и мы придерживаемся.
Татьяна Вольтская: До последнего читателя.
Сергей Юрьенен: Новые русские писатели. Один из участников минувшей Международной Московской ярмарки - прозаик Андрей Геласимов: 38 лет, уроженец Иркутска, ныне москвич, кандидат наук по английской филологии, автор книг "Фокс Малдер похож на свинью", "Жажда", "Год обмана". Сентябрьский номер журнала "Октябрь" вышел с новым романом "Рахиль". Один из ведущих представителей генерации, которую критик Дмитрий Бавильский, называет "новые русские писатели" - в нашей московской студии и критик, и писатель...
Дмитрий Бавильский: Андрей, твой роман "Рахиль" вышел сначала в журнале "Октябрь", а потом в издательстве "Яуза", и обещает быть одним из главных литературных событий сезона. Расскажи, что это за роман? Какой это твой роман по счету?
Андрей Геласимов: Второй. До этого были две повести "Фокс Малдер похож на свинью" и "Жажда", и роман "Год обмана".
Дмитрий Бавильский: Это первое твое большое произведение?
Андрей Геласимов: Нет, "Год обмана" большой был до "Рахили".
Дмитрий Бавильский: Расскажи, в чем там суть.
Андрей Геласимов: Действие романа "Рахиль" происходит сразу в двух временных пластах - в 60-е годы и в 90-е годы. Мне интересен был первый слой, там еще чуть раньше даже, конец 50-х. Мне интересно, потому что там я смог реализовать давно вынашиваемую мечту - написать что-то о стилягах. Потому что мой отец был стиляга и все его друзья. Я очень долго в детстве рассматривал фотографии. И мне как-то стало любопытно понять, чем живут эти люди. Все эти пластинки на "ребрах", на рентгеновских снимках, эти песни - это мне стало любопытно. Я поместил своего героя, молодого человека в тот период. А потом мне стало интересно, что с ним могло произойти через 30 лет, в 90-е годы, когда от стиляжничества не осталось даже галстука, и когда от страны, в которой он стилял, остались одни обломки. К 90-м годам жизнь моего героя также превращается в обломки. И поэтому мне интересен был контраст: молодость, стиляжничество, стильная жизнь - все это против империи. Потом эта империя, когда рухнула, то оказалось, что никакое стиляжничество моему герою не помогает.
Дмитрий Бавильский: А почему такое библейское название, откуда библейские коннотации, что они означают?
Андрей Геласимов: Дело в том, что герой мой, я так уж определил для себя, он находится в зоне пограничной. С одной стороны, 60-е годы, с другой - 90-е. Точно так же его этническое происхождение погранично, он является наполовину русским, наполовину евреем. Как ни странно, сочетает в себе комплексы неполноценности обеих групп. И вот эти комплексы неполноценности включают в себя и любовь к прекрасной Рахили. Я вообще из Сибири, поэтому там уж так много намешано в жилах, там какие-то буряты, тунгусы, казахи. В Забайкалье эта смесь называется чалдоны. Евреев нет в моей крови, я, сколько ни искал, их нет. В данном случае это заинтересовало, потому что, мне кажется, соседство двух великих народов наиболее драматично. Это сложная история взаимоотношения национальных начал, двух очень красивых начал, оба начала мне очень импонируют и близки. Мне ужасно нравится еврейская музыка. Может быть, интерес к еврейской культуре начался с еврейских песен когда-то давно.
Дмитрий Бавильский: Я знаю, что твой роман как-то особенным образом отстроен, его форма достаточно нестандартна. Все время, когда ты говоришь о романе, ты говоришь о неких клеймах. Расскажи о форме "Рахили".
Андрей Геласимов: Я придумал такой, строго говоря, формальный эксперимент композиционный для своего нового романа и назвал этот жанр не просто роман, а роман с клеймами. Клейма - это в классической иконографии небольшие изображения святых по краям основного полотна иконы. В этих маленьких квадратных картиночках изображаются второстепенные сюжеты, которые не изображены в основном поле иконы.
Дмитрий Бавильский: Комикс такой?
Андрей Геласимов: Такой средневековый комикс. Изобразительный ход мне всегда ужасно нравился. То есть, я в музеи, когда прихожу, я с интересом рассматриваю, что находится по периметру. И как говорил мой мастер Анатолий Васильев, который многому меня научил, режиссуре, и, я думаю, писательскому мастерству в том числе, много раз повторял: "Исследуйте периферию". И вот исследование периферии, то есть второстепенных событий из жизни главного героя как раз есть эти клеймы. Эти клеймы включают в себя истории о героях, которые не впрямую связаны с содержанием романа, но они играют ту или иную роль в жизни главного героя романа. И когда эти клеймы вынуть из романа, то они читаются абсолютно как самостоятельные тексты, как самостоятельные новеллы. Но если их читать в контексте романа и внутри романа, то они придают ему объем, как в компьютерной графике это можно назвать 3Д-графика. Так, во всяком случае, я хотел, чтобы получилось.
Дмитрий Бавильский: Ты человек театрального происхождения. Как твое театральное прошлое сказывается на твоей манере письма? Ты работаешь по системе Станиславского, вживаешься в образы своих персонажей, проживаешь их или это театр представления?
Андрей Геласимов: Ты знаешь, и то, и то. Действительно, есть огромная доля психологического проживания мною за моих героев - это да. Я все время с ними живу, бывает, что и поплачу, и посмеюсь, так бывает. Но есть и то, что называется школой представления, это тоже присутствует. Театральное прошлое мне очень здорово помогает выстраивать конфликт. Потому что главное в театре, на сцене, чтобы удержать внимание зрителя в течение двух-трех часов режиссеру необходимо очень грамотно построить конфликт. Не просто рассказать какую-то историю, а драматургия - это же драма. Исходное событие, основное, мы идем от исходного события к основному. Вперед и потянули ленточку или, как говорят у нас в театральном институте, это называлось "сквознячок", сквозное действе, "сквознячок потянули". То есть в этом смысле композиционном театр здорово помогает. Визуальное мышление тоже помогает. Потому что я иногда как бы снимаю кино, как вижу театральную площадку. Я героев вижу иногда не так, как тебя сейчас вижу, а иногда камера вверх уходит, я вижу лысину на голове, я вижу только точку. Или камера объехала сзади, я вижу уши оттопыренные. Как восьмерка снимает камера из-за моего плеча, из-за твоего плеча. Вот эту борьбу с восьмеркой я смело и нагло перетащил в литературу. Телевизионные люди меня поймут, что такое "восьмерка".
Дмитрий Бавильский: Я помню, как молодых русских писателей встречали на Франкфуртской книжной ярмарке прошлого года, где Россия была главным героем ярмарки. Там русских писателей молодых называли "new Russian writers", то есть особая генерация, которая, например, очень хорошо работает с сюжетом. Одним из самых ярких представителей "new Russian writers" был именно ты. Расскажи, что отличает новых русских романистов от писателей, которые были раньше?
Андрей Геласимов: Я думаю, мы стали более динамичны. Я сегодня записывал на другом радио один из новых своих текстов, повесть "Фокс Малдер похож на свинью", и меня поразило, я не видел этот текст три года, и меня поразила моя собственная скупость. Там до такой степени выжато предельно. Эта скупость создает определенный ритм, он очень динамичный от этого. Там история любви рассказывается в одной строчке. Бац, и следующая. Она потому что не главная, это не история любви главного героя, а второстепенного. И за счет этой строчки в этом тексте возникает тема, что кто-то кого-то полюбил. Раз - и дальше. И это желание дальше, быстро рассказать другую историю, поскольку ты торопишься, поскольку она тебе ужасно важна и рассаживаться на ней - означает ее погубить, ее надо быстро. Уильям Фолкнер цитировал Шекспира, когда назвал свою книгу "Шум и ярость". И вот это является цитатой на один из основных мотивов Шекспира в пьесе "Макбет", когда кто-то из героев говорит: "Жизнь - это история, рассказанная сумасшедшим с брызганием слюны, с шумом и яростью". И вот рассказ с шумом и яростью, то есть от желания быстро рассказать эту безумную историю - вот это мне понятно, я стараюсь рассказывать точно так же. Я думаю, что генерация моего поколения авторов чувствует эту вещь, что рассказывать надо с шумом и с яростью, тогда ты будешь услышан.
Дмитрий Бавильский: Наверное, нужно очень сюжетные вещи просто на границе с коммерческим чтивом, чтобы опять же можно было удержать внимание читателя. И это тоже отличает новых русских романистов от своих предшественников.
Андрей Геласимов: Тут не соглашусь. Мне кажется, что плотно построенный сюжет не является деталью коммерческого чтива, принадлежностью только коммерческой литературы. Плотно построенный сюжет мы можем найти в любой книге Марка Твена. Я открываю Геккельбери Финна, там невозможно уследить с какой скоростью и мощью разворачивается сюжет. И Хемингуэй после этого говорит: из этой книги вышла вся американская литература. Я не соглашусь. И коммерческой попсе я ни в коем случае сюжет не отдам. Тут уж, извините, каждый делает, как хочет, и сюжет - это общее достояние.
Дмитрий Бавильский: Именно об этом я говорю, что современные молодые русские романисты работают с сюжетом, не скатываясь в коммерческое чтиво, но, тем не менее, понимая, что именно занимательность - это вежливость литератора.
Андрей Геласимов: Черт его знает. Давай вспомним фильм Френсиса Форда Копполы "Крестный отец". Очень сюжетная вещь, прямо скажем, и никто не отрицает ее огромного значения. А если будем говорить о романе Кена Кизи и потом о фильме Милоша Формана "Пролетая над гнездом кукушки"? Ну тоже динамичная вещь и тоже по поводу сюжета все хорошо и все сложено очень грамотно. Ни у какого не возникает сомнения на тему, художественная это вещь или попсово-коммерческая. Я думаю, это нормальные художественные шедевры, которые рассказывают удивительно завораживающие истории с очень сильным сюжетом и с очень сильными героями. Это и есть секрет настоящего произведения искусства.
Дмитрий Бавильский: Ты сказал, что когда пишешь, учитываешь опыт свой театральный и киношный. Твои тексты действительно достаточно кинематографичны. А кино тобой не интересуется?
Андрей Геласимов: Появляются кое-какие предложения. Я все как-то веду переговоры об экранизации романа "Год обмана". Там есть какие-то предложения, но они не срастаются пока. Честно говоря, я бы хотел, чтобы была экранизирована "Жажда". Мне кажется, если правильно сделать "Жажду" с хорошим режиссером, с мощными актерами, мы спокойно Голливуд перевернем, как Звягинцев сделал со своим "Возвращением". Взять мой текст, взять хороших актеров, плотного режиссера и скупо, сухо сделать хорошее кино. Поедем, "Оскара" заберем - не вопрос.
Дмитрий Бавильский: Скажи, твоя повесть "Фокс Малдер похож на свинью" апеллирует к античным мифам, они якобы там зашифрованы. Почему тебя интересуют такие древности? Ведь "Макс Фалдер" написан на самой что ни на есть жгучей реальности, о современности.
Андрей Геласимов: Это да. Но и любой античный миф - это такая жгучая современность, что пиджак заворачивается. Я опираюсь довольно часто и не только в этой повести. Сейчас в рассказе, который является частью романа "Рахиль", о котором мы уже говорили, одна из клейм, несмотря на то, что там стиляги, но история построена на классическом мифе о том, как Зевс сошел на землю и там его приняли два старика Филимон и Бавкида. И за гостеприимство он позволил им умереть в один день. У меня ровно там эта история зашифрована. То есть они принимают мальчика, и он является причиной смерти этих двух стариков. Мне кажется, что античная мифология, да и любая классическая литература является огромной копилкой очень плотных сюжетов, очень плотных конфликтов, которые спокойно можно интерпретировать. Как шахматные партии можно переигрывать и переигрывать все время. Шекспир делал это. У него любая пьеса, "Ромео и Джульетта" - это тоже древнегреческий миф. Реально, там была девушка и юноша, были из каких-то кланов, через забор дырку проковыряли. Я недавно читал. Уильям Шекспир поступал так, и, я думаю, поступал абсолютно правильно.
Дмитрий Бавильский: Ты один из немногих современных авторов серьезной литературы, который работает с современным материалом, с современностью. Как ты думаешь, почему там мало романов, так мало книг о современности? Почему современная серьезная литература делегировала право описывать современность низким жанром?
Андрей Геласимов: Журналистике, например. Объясняю, как мне кажется, мое мнение такое: я думаю, что просто недостаток классического филологического образования. То есть люди, которые приходят в литературу, они проходят мощную промывку мозгов в наших филологических, литературных институтах. И им очень сильно и серьезно прививают, просто как каленым железом, пиетет и низкопоклонничество перед прошлым. Прошлое надо любить, уважать. Но надо понимать, что мы живем сейчас и сегодня, спокойно опираться на прошлое и сегодняшний материал и двигаться дальше в будущее. Мне кажется, увлечение современных писателей классическим синтаксисом, очень тонкими извивами души - это все было в 19 веке, сейчас так писать не надо.
Дмитрий Бавильский: А как надо писать сегодня?
Андрей Геласимов: А это уже другой вопрос. Я говорил об античности, говорил о динамике, говорил о том, что надо рассказывать с шумом и яростью: как-то так....
