"...Так выпьем за первых твоих жертв.
- За такие я вещи не пью. Ты знаешь, мне вовсе не хочется убивать коммунистов. Ни их, ни вообще никого.
- И тем не менее сегодня ночью ты начнешь".
Сергей Юрьенен:
Премия Сервантеса 2000-го года: испанский писатель Франсиско Умбраль. "Легенда о Цезаре-провидце".
"Франко смотрит в полевой бинокль на Мадрид. Он отправит других генералов брать Мадрид, хотя никому об этом пока не говорит. Сам же пойдет в Толедо - освобождать Москардо в Альказаре".
Уже пятнадцать лет переводчица Аурора Гальего представляет в рубрике "Впервые по-русски" писателей французских и испанских, включая Селина, Аррабаля, Хорхе Семпруна и Хосе Вийя-Лонга. В этом выпуске премия Сервантеса 2000-го года. Франсиско Умбраль "Легенда о Цезаре-провидце".
Автор 80-ти романов, колумнист газеты «Эль Мундо», Франсиско Умбраль - один из крупнейших писателей Испании. Однако присуждение ему самой престижной в испаноязычном мире премии явилось для многих шоковой неожиданностью. Премия Сервантеса присуждается за совокупность творческих заслуг, среди ее лауреатов классики - Борхес, Села, Пас. Умбраль же, начавший карьеру со скандала, и в свои шестьдесят шесть остается беспощадно насмешливым, продолжая ставить под сомнение все, что принимается всерьез, кстати сказать, и самого Сервантеса. Роман, фрагменты которого вы услышите, получил в 92-м году премию критики, все в Испании знают начало этого романа и финал. Умбраль воспроизводит стилистику франкистского китча, сталкивая легковесность фраз с жестокой реальностью, чтобы напомнить о разрыве слова и дела, свойственном всем тоталитарным режимам. История происходит во время гражданской войны, когда победа новоявленного цезаря уже не за горами. Однако глубинный сюжет роман, по замыслу Умбраля, именно кич - тоталитарный кич и его инфернальное обаяние. Не только название, но и эпиграф из поэмы «Легенда о Цезаре-провидце» Федерико Уррутии, одного из франкистских одописцев:
«И поднял Цезарь меч свой
Как богатырь былинных лет»
Франсиско Умбраль. "Легенда о Цезаре-провидце":
"В расслабленном от уютной скуки Бургосе или в Саламанке, холодной, как начищенное серебро, диктатор-домосед Франсиско Франко Баамонте полдничает. Он запивает шоколадом сдобную булочку и подписывает смертные приговоры. Генералиссимус, в час одинокого полдника еще менее вождь, чем обычно, ведет внутренний диалог со своими мертвецами и прочитывает личное дело каждого, которого намерен посадить в тюрьму или казнить. Время от времени он прикасается углом салфетки к характерно-черным стриженным усам... Мягкие руки настоятеля окунают сдобу, приглаживают усы и пишут на полях отобранных дел: "Гаррота и Пресса", то есть - казнь через удушение с максимальным освещением в печати... Входит Ридруэхо, соратник Франко, писатель-фалангист из "клуба интеллектуалов»... Ридруэхо немногословен, холоден, молодцеват. Он только что из Германии, где встречался с Гитлером и отчасти германизировался. Ридруэрхо Франко нравится потому, что, несмотря на малый рост (впрочем, не ниже Франко) на нем хорошо сидит черный мундир фалангиста, который сам Франко носит редко, ибо провидит, что от Италии и Германии нужно брать, что дают людьми и оружием, но отнюдь не следовать сюжетной линии их режимов. Франко прежде всего солдат. Больше всего его раздражает, когда по радио его называют фашистом. Он не верит в Гитлера и Муссолини и не хочет быть втянутым в то, что считает авантюрой.
Ридруэхо раньше был похож на второстепенного участника корриды, который прислуживает тореадору, а сам из-за отсутствия мужества не способен встать лицом к лицу с быком. Сейчас он улучшился, переняв у щелканье каблуками у гитлеровцев. Ридруэхо говорит, что казнь Дальмау вызовет реакцию и объединит каталонских анархистов и коммунистов, что лучше пусть они уничтожают друг друга сами. Едва ли не воспевает он Дальмау, характеризуя его как неподкупного борца, утопического анархиста, человека честного и смелого. В общем, говорит он, Дальмау достаточно держать в тюрьме.
- Вы поэт, Ридруэхо, - говорит Франко.
В фалангистском окружении Франко провинциальные интеллектуалы образовали своего рода союз писателей. Они пытаются возвысить не очень грамотного вождя, а заодно и самих себя, которых не признает надменный и пока еще республиканский Мадрид, поддавшийся розово-красному влиянию.
Они отважно надели форму фалангистов и носят пистолеты... Интеллигент в мундире всегда пугает и как бы неуместен. Мундир, и так карнавальный костюм, а в данном случае еще более нелеп.
Иные пистолет носить стыдятся. Но такие, как Ридруэхо, выставляют его напоказ.
- Вчера я ему прямо сказал про Дальмау, - говорит Ридруэхо.
- А он что об этом думает? - интересуется краснорожий и тучный собрат по перу.
- Сказал, что я поэт.
В группе обмениваются тонкими улыбками по поводу очередного проявления трогательной наивности генералиссимуса. Кто-то решает, что следует настаивать.
- Нам нужно пойти к нему вместе. Или написать письмо. Я заходил вчера к Дальмау.
- И что он говорит?
- Что ему очень жаль, но что мертвые молчат, а он уже мертв.
- Лаконичен. Как наш Генералиссимус.
- Великие люди всегда лаконичны.
- Так ты считаешь Дальмау великим?
Это говорит Антонио Товар - очки, стрижка ежиком, вид исключительно германский, хотя сам из Вальядолида.
Все молчат, как бы впав в раздумье. Серрано, скрытности и многозначительности научившийся в Германии, где он участвовал в грандиозных, цезарских, по его выражению, митингах, говорит:
- Мы, фалангисты, маленькая группа умников, которая пытается создать то, что в Европе уже создано и в сто раз лучше".
Сергей Юрьенен:
Главный герой романа - Франсессильо. По убеждениям республиканец, он служит у Франко интендантом. И пишет письма маме. В осажденный Мадрид.
"Дорогая мама:
Я знаю, что Мадрид будет сопротивляться до конца, но не знаю, победит ли... У меня все в порядке. Сердечная недостаточность, которую я унаследовал от бедного папы, конечно, мне очень помогла... Мне удалось не оказаться на фронте, хотя, видимо, придется принимать участие в расстрелах. Это плохая новость, я даже боялся об этом тебе писать, но Виктор мне уже сказал: "Мочить красных на фронте мы тебя не пошлем, врачи не пустят, но здесь устроим так, чтоб ты не очень утомлялся. Даже метко стрелять будет не обязательно". Мне кажется, что Виктор мне как-то не доверяет, хоть мы и много говорим о поэзии (он пишет сонеты в стиле Гарсиласо). Поэтому он хочет меня проверить в команде исполнителей. Увидеть, скольких я способен отправить на тот свет. Это будет ужасно. Одна только надежда, что Виктор забудет. Но слабая. Конечно, он поэт, но прежде всего он капитан. К тому же фашистский. Здесь все меня называют Франсесильо. Кажется, уже забыли, что меня зовут Марсель. К этому я приложил немало усилий, потому что трудно носить французское имя, когда вокруг столько патриотов. Они ненавидят Францию. Так что целую. Твой сын, Франсесильо".
Сергей Юрьенен:
Франсессильо-Марсель родом из Мадрида, где погиб его отец-француз по имени Марсель...
"Марсель приехал в Испанию после первой мировой и стал работать корреспондентом для нескольких французских газет. Встретил испанку, учительницу. Сочетались гражданским браком в Париже. Сына, названного по отцу Марселем, записывают в Мадриде во французский лицей. Там мальчику дают кличку Франсессильо. Постепенно все забывают о первородном французском имени, считая, что зовут его - Франсиско.
В те республиканские годы европейский фашизм проник в Испанию благодаря усилиям Хосе Антонио Примо де Ривера, сына старого диктатора. Испанские фашисты назвали себя по древне-римски - фалангистами. По ночам, а иногда и среди бела дня фалангисты нападали на юношей из богатых семей с Гран Вия, устраивали акции на площади Четырех Дорог и других рабочих кварталах, совершали налеты на редакции левых газет.
Корреспондент Марсель выезжал на эти стычки, иногда со смертельными исходами, во французских газетах он писал об испанском фашизме как продолжении немецкого и итальянского.
Однажды ночью он взял с собой фотоаппарат.
- Это опасно, - сказала жена. - Будешь еще более заметен.
На площади Четырех Дорог ребята продавали газету «Рабочий мир» - «Мундо Обреро». Фалангисты, которые прибыли на роскошном лимузине ««Принцесс», напали на них с дубинками, ножами, пистолетами. Акция оказалась короткой, и они уже сидели в машине, когда увидели человека с фотоаппаратом.
- Сейчас, - сказал один, - сниму на память.
Фалангист выстрелил из окна в тот самый миг, когда фотовспышка выхватила машину из ночной тьмы. Марсель упал убитый наповал, фотоаппарат остался рядом с ним, и машина уехала. Полиция проявила снимки, и на последнем был различим Марсель, отраженный в витрине, уже падающий, снимающий собственную смерть. Клара долго не решалась показать сыну последний снимок мужа. Сейчас Франсессильо/Марсель хранит этот образ, изнутри впечатанным в сетчатку глаз.
Даже во сне он его не покидает".
Сергей Юрьенен:
Сюжет возвращается к Франко, который из штаб-квартиры в Бургосе ведет бой против яростно сопротивляющегося Мадрида. Уверенный в победе, каудильо уже формирует то, что станет определять его режим до самой его смерти в 1976-м году.
"На фоне гигантских гобеленов с изображениями геральдических гербов Франсиско Франко работает над Законом о Политической Ответственности.
- Как тебе текст, Николас?
- Прекрасен, Пако, - отвечает старший брат. - Ни прибавить, ни убавить.
- Испанию нужно очистить, как днище корабля (Франко любит морскую символику).
Закон предполагает смерть или пожизненное заключение для тысяч журналистов, интеллектуалов, государственных служащих, политических деятелей, поэтов, правых республиканцев, левых монархистов, рабочих и университетских профессоров. Какое-то их количество уже загнано в подземелья городских монастырей, и среди них Дальмау, каталонский анархист, которого интеллектуалы Франко хотят спасти от унизительной гарроты.
- Самое большое зло Испании - чиновники, - говорит Франко. - Среди них много масонов.
- Масонов повсюду много, Пако, - отвечает брат.
- Не пытайся испугать меня, Николас. Мы на войне.
- Я не пугаю. Просто напоминаю, что масоны - твои злейшие враги. Даже, сказал бы я, единственные.
Дорогая мама,
Здесь, в интендантстве, я занимаюсь учетом хлебов и рыб. Но здесь не только это. Чеснок, колбаса, кабаньи окорока, масло, молоко, сладкий перец, в общем - всего полно. Конечно, лучше, чем расстреливать. Но Виктор стремится записать меня в команду исполнителей. Неплохой парень, но фанатик. Он стал моим покровителем и надсмотрщиком, а как ты знаешь, две эти функции обычно существуют в паре. Мама. Как я скучаю по тебе.
В пансионе очень уютно, читаю что могу достать, слушаю радио и скучаю. Эти фашисты хорошо питаются и, если наши так есть не могут, войну мы проиграем, это точно. Когда я подсчитываю все, что они потребляют - а это входит в прямые мои обязанности - то начинаю понимать, почему они побеждают на всех фронтах. Так, во всяком случае, говорят по радио. Хотя, кто их знает, такое впечатление, что все всё время врут. Может, в том и состоит поддержание воинского духа. Может, и расстрелы для того же. Я прочитал устав - военному интенданту отнюдь не полагается убивать. Но Виктору об этом даже сказать боюсь... В общем, ты видишь - я сильно озабочен. Буду держать тебя в курсе.
Любящий тебя сын,
Франсессильо.
Франко все думает о Мадриде, который так ему сопротивляется. Мадрид не понимают, что такое Испания, как не понимает он и моря, Мадрид интересуется только Мадридом, ненавижу этот город масонов и блядей, но я его разрушу, я уже дал приказ удвоить бомбардировки, только бы эти интеллектуалы не узнали, они говорят, Мадрид - священный город, и что там много памятников, не знаю, что там такого особенно священного, разве что музей Прадо, мне он тоже нравится - и что с того? Говорят, что там какой-то американец, Хемингуэй, известный всему миру. А этот дружок Гарсии Лорка - как его там? Альберти - так тот стал коммунистом, потому что семья разорилась, иначе был бы с нами, как миленький. Мне говорят, что расстрел Лорки был ошибкой - подумаешь! На войне ошибок нет, есть только живые и мертвые, победители и побежденные.
В то воскресное утро Франсессильо, вместо того чтобы идти в церковь (он часто пропускает мессу, хотя знает, что Виктор за этим следит) отправляется с большим ключом в кармане в старинный особняк его дедушки на площади Святого Марсиала.
Перед дверью его охватывает странная тревога. Дверь приоткрыта, из нее веет чуждым запахом, приторным и враждебным, запахом воска и стылого дыма кухни. Франсессильо берет в руку знакомую золотую ладонь и стучит. Три раза. Выходит пожилая монахиня, низкорослая и хмурая.
- Чего тебе, солдат?
- Я... видите ли, дело в том...
- Я - мать Крессенсия.
- Прошу прощения. Дело в том, что дом этот - наше семейное владение. Мне захотелось его посетить.
И Франсессильо крутит в руке тяжелый ключ, как доказательство того, что говорит правду.
- Я рада видеть тебя, сын мой. Ты на войне, конечно, жертвуя своей жизнью Богу и Испании. Мне это очень приятно, но наверняка ты знаешь, что дедушка твой - он ведь был твоим дедушкой, правда? - дон Кайо Эрнандес перед смертью отписал нам дом, чтоб разместить в нем наш монастырь. Мы - Крестоносицы Господа нашего Иисуса.
Монахиня поднимает черное распятие, которое носит на шее. Франсессильо слегка касается его губами.
Он испытывает ужас, а еще, и как три напасти сразу, на него набрасываются смятение и воспоминания. Дедушка, дон Кайо Эрнандес, был федералистом, никогда не ходил в церковь, переписывался с Пи-и-Маргалл, и вместе с ним Франсессильо открыл, что Испания не едина, что Испаний множество, а мир разнообразен и прекрасен, в нем существуют самые разные писатели, люди, культуры, запахи и вкусы... Он смотрит на матерь Крессенсию, прямо в ее куриные глаза:
- Я не знал, что дед... Мать мне не говорила...
- Солдат? Ты ставишь мое слово под сомнение? У нас все документы от твоего дедушки, от нотариуса и от господина епископа.
Слова омерзительные. Обман циничный. Сегодня же написать маме. Отобрали дом.
Он поворачивается, чтобы уйти.
- Подожди, солдат. Как тебя зовут?
- Франсессильо.
- Красивое имя. Хочешь прослушать службу с нами?
- Спасибо, утром уже был.
- У нас служба несколько раз в день. Тем более по воскресеньям. Потом мы угостим тебя горячим шоколадом, тебе понравится. Мы сами его варим. Шоколад наш знаменит.
Франсессильо поддается порыву. Он испытывает ярость, но она и движет им...
- Вот - послушница Камилла. Вот - солдат Франсессильо. Как видишь, Камилла - он в мундире, а значит - он герой.
Послушница Камилла очень белокожа, огромные глаза, яростные, черные, мятежные. Франсессильо первый раз замечает, что крестоносицы облечены в черное и белое. Камиллу платье, кажется, сковывает, скрывает, как мавританку, но и красит, от нее веет отроческой и древней святостью.
- Нас часто посещают военные и фалангисты, - говорит Камилла.
- Знаешь, что это был мой дом, Камилла? Если можно тебя по имени.
- Конечно, можно. Да, мать Крессенсия что-то об этом рассказывала. Приятно думать, что такой прекрасный монастырь достался нам от твоего дедушки. Ты, конечно, остался без дома... Но ведь тебе он больше и не нужен, ты на войне.
- Мой дедушка не дал вам этот дом, - говорит Франсессильо и пугается своих слов. Он захмелел от присутствия этой странной, очень юной девушки, жестикулирующей совсем не по-монашенски.
- Кажется, я понимаю тебя, солдат... Давай пройдемся, стоять с мужчиной неудобно. Монахини этого не любят. Знаешь? Мы с тобой в равном положении. У тебя забрали дом, а у меня свободу...Меня сюда заперли, пока жених мой на войне.
- А если не вернется?
- Если не вернется, придется постричься в монахини. Остаться невинной мученицей на всю жизнь. Так решили наши семьи.
Виктор высокого роста, он офицер и поэт. Он подражает витиеватому и герметичному Гарсиласо, хочет, чтобы война никогда не кончалась, потому что жизнь мыслит только в форме эпоса. На фронте, правда, не бывает. Будучи капитаном интендантской службы, Виктор имеет над Франсессильо полную власть. Франсессильо понимает, что Виктор пристально за ним следит. Но так всегда: тот, кто нас опекает, крадет при этом нашу душу. Зато шпионящий за нами защищает от остальных шпионов.
- Не бойся, - говорит Виктор, - сегодня не буду читать свои сонеты. У меня сейчас застой. Нет то ли вдохновенья, то ли времени.
- Мне нравятся твои сонеты, ты же знаешь.
- Спасибо.
Они пьют вино и говорят об общей их любви к поэзии.
- Я полагаю, Франсессильо, как каждому солдату и националу твоего возраста, тебе невтерпеж убивать коммунистов.
Франсессильо молчит. Пьет вино и напряженно выжидает.
- Я уже тебе говорил, что раз на фронт идти не можешь, мы будем тебе их приводить сюда, чтобы ты смог их мочить без напряжения и риска. Так выпьем за первых твоих жертв.
- За такие вещи я не пью. Ты знаешь, мне вовсе не хочется убивать коммунистов. Ни их, ни вообще никого.
- И тем не менее сегодня ночью ты начнешь.
Франсессильо опускает стакан с вином на стол, чтобы скрыть дрожание руки, тонкой руки писателя.
- Франко дал приказ зачистить тюрьмы города. К тому же с фронта навезли грузовиками очень опасных красных. Все мы должны помогать.
- И писатели?
- Эти интеллектуалы-фалангисты, как они себя называют, только критикуют вождя и создают ему проблемы.
- А мне кажется, что пишут очень даже хорошо.
- Так и быть, не стану запоминать твои слова. Понимаю, что тебя смутил приказ о расстрелах. Ничего - привыкнешь.
- Я не гожусь для этого.
- Зачистки надо делать, часто и много, иного выхода нет. Красные в тюрьмах загнивают. Почти всех их ожидает ликвидация. Зачем продлевать их страх и физические страдания? Мы делаем доброе дело, отсылая их в мир иной. Знаешь? - говорит Виктор, и губы его запачканы вином, как кровью, - многих в последний миг охватывает раскаяние и благодать. Я уверен, что они отправляются прямо в небеса. Франсессильо макает хлеб в потроха по-мадридски. Он не голоден, он ищет вкус Мадрида, вкус его детства с отцом и матерью. "Эти потроха - мои мадленки Пруста", думает он, улыбаясь про себя и забывая, что его только что произвели в палачи.
Они едут в черном реквизированном пикапе. Шестеро плюс водитель. Взвод. За ними крытый грузовик.
Франсессильо замечает, что солдаты избегают говорить о деле. Они не легионеры и не фалангисты. Не фанатики. Это солдаты, волею случая оказавшиеся по эту сторону войны. Обычные люди, которым предстоит убить себе подобных. Вполне могли бы оказаться в грузовике со смертниками. Простой и глупый закон реальности.
Готовься, целься, пли!
Пахнет кровью, порохом и здоровьем. Именно здоровьем, как на бойне, где всюду запах свежезабитого мяса. Ночной июль им посылает воспаленный ветерок, от которого кровь стынет в жилах.
И так три раза.
Испанцы обезумели. Ясно, что по ту сторону они занимаются тем же самым. Внезапно впали в ненависть к собственной своей породе и надеются, что через смерть станут расово совершенней.
Франсессильо возвращается на место рядом с водителем. Не замечая этого, он со всех сил прижимает к себе ружье, как будто хочет сохранить тепло оружия. Он пьян от кристально чистого понимания ситуации и от ужаса, он прикован к реальности.
Франсессильо идет на кухню. Младшая дочь хозяйки пансиона чистит раковину. Он не смотрит на ноги Эмилии. Франсессильо принес с собой бутылку коньяка, он пьет и плачет. Эмилия подбегает к нему, садится ему на колени берет его голову в руки, целует.
- Я убийца, Эмилия, убийца. Меня вчера ночью повезли убивать людей.
- Вы рождены не чтобы убивать, Франсессильо, достаточно посмотреть на ваши руки, вам нечего делать на этой войне, дон Франсессильо, это неправильно, выпейте еще и перестаньте плакать, я не могу видеть, как плачет мужчина.
Простая девушка Эмилия прижимает к своим целомудренным грудям влажное лицо Франсессильо. Спальня Эмилии узкая, как комната прислуги, в ней запах молодого,
мечущегося в клетке зверя. Девушка валит его на кровать. Она захватила с собой радио и коньяк. Простая девушка Эмилия насилует Франсессильо нежно и яростно, со всем пылом обезумевшей девственницы. По радио поют: в Севильи есть дом а в доме окошко а через то окошко моя девчонка смотрит на реку...
- Виктор, ты меня обманул. Вчерашние люди не были кровожадными милиционерами или иностранцами из интербригад.
- Расстреляли, значит, было за что.
- Сволочь! Проклятый лжец! Это были люди из соседней деревни. Вы топите в крови пол-Испании.
Франсессильо искал в тот вечер Виктора по всем тавернам города и наконец нашел в «Троянском Коне». Оба пьяны. Виктор уводит его в отдельный кабинет.
- Ты выпил, Франсессильо, мне это нравится. Поговорим, как мужчина с мужчиной.
Садится рядом и кладет ему руку на ляжку.
Это отнюдь не жест дружбы. Франсессильо вскакивает в ярости.
- Тебе что, мало подлости?! Еще и опустить меня надо?!
Виктор тоже встает:
- Ты покричи, покричи! Сейчас морду тебе набью и отошлю на фронт. Там тебя сразу пришьют, как труса и коммуниста.
- Еще сонеты пишет! - кричит Франсессильо. - Тоже мне поэт! Придворный стихоплет, и больше ничего.
Виктор силой усаживает его. Наливает ему коньяк в стакан. Сам пьет из горлышка.
- Ты пей давай - мы же мужчины.
Поставив локти на стол, Франсессильо мнет в своих руках самоубийцы и поэта исписанный листок. Виктор вырывает бумагу.
- Отдай, не имеешь права! Отдай или убью!
Виктор разглаживает, читает вслух: "Дорогая мама..." Сминает снова, возвращает Франсессильо. Так значит? Письма маме в Мадрид? А как эти письма он пересылает? И друг мгновенно превращается в шпиона...
"Чтобы спасти христианство, я готов расстрелять пол Испании". Это одна из знаменитых фраз Франсиско Франко, который пишет свои речи по ночам.
"Имперская Испания, та, которая сотворила нации и дала законы миру..." Его военная проза неизменно вращается вокруг этой темы, к которой прибавляются факты, детали, обвинения - благо сейчас его никто уже ни в чем не смеет обвинить. У него в проекте еще и документ против масонства. То, что Гитлер начинает делать с евреями в Германии, Франко намерен провести с масонами...
Чтобы народ осознал свое величие, он нуждается во враге. Народу нужно дать врага конкретного, узнаваемого, расстреливаемого - не какие-то абстракции. Только тот, кто сумеет найти подобного врага, поведет за собой нацию. Врага, на которого можно перенести все горести и несчастья простых людей - несчастных во все времена. Они всегда ищут виновного, их нужно только направить в нужном направлении, не дать возможность находить самим.
Рим сделался великим не благодаря союзникам, а благодаря врагам. Только могущественный враг нас возвышает.
Дорогая мама, В конце концов, меня назначили расстреливать, но ты не пугайся. Мне это было так невыносимо, что Виктор мне выдает холостые патроны (никто об этом не знает). Все равно страшно видеть перед собой этот десяток несчастных, не виновных ни в чем, запуганных людей. Виктор мне сам сказал, что убивают они не милиционеров или допрошенных солдат, а деревенских жителей, учителей, мэров-социалистов, просто крестьян и даже женщин. Что такого может сделать женщина? Все это ужасно, возмутительно, невыносимо.
Уничтожают половину Испании и, думаю, сами не знают для чего. Фалангисты, те еще хуже: просто садятся в папину машину и едут ночью по деревням убивая вслепую. По-моему, с каждым расстрелянным эта война продлевается еще на один год и, кажется, что это никогда не кончится. Но хватит об этом.
Виктор меня перевел на новую работу. Сейчас я корректор в издательстве Хименеса Кабальеро. По крайней мере, я приблизился к литературе, хотя, конечно, ты представляешь, какая это литература. Во всяком случае, вижусь ежедневно с писателями и поэтами (кажется, все фалангисты не только убийцы, но еще и поэты).
...Мне сейчас ясно, что Виктор мерзавец. С каждым днем боюсь его все больше. Не везет мне последнее время в жизни. Ну, все. Любящий и помнящий тебя в этой ужасной разлуке,
Франсессильо.
Писатели-фалангисты, малый союз писателей... Фалангистское движение приняло их безоговорочно, и они стали фалангистами. Но это коллективное посвящение угнетает их, как интеллектуалов, каждого по отдельности. Потому пишут мало и лениво. Писания, как правило, исчерпывается тремя печатными листами, на книгу замахиваются редко... Великие - те, кто в изгнании, кто в тюрьме, а кто и на кладбище. И вот этим новым не с кем соревноваться, не на кого равняться, и даже самим над собой нет смысла им расти, так как им было дано все, всем и сразу.
Потому тоталитарные режимы так вредны для писателя: они его или ликвидируют или возвышают, в обоих случаях ошибочно.
Послушница Камилла и солдат Франсессильо гуляют взявшись за руки по коридорам дома/монастыря. Она его приводит туда, где утрата больнее всего, в огромную библиотеку дедушки Кайо, которая пахнет вечностью и словарями. Д'Аламбер, Вольтер, Ховельанос, Пи-и-Маргалл, Краузе, Ренан и так далее...
- Думаю, Франко эти книги не понравятся.
- Я в этом ничего не понимаю.
Они подходят к стеллажу первоизданий. Послушница Камилла целует его в губы и прижимается.
"Греховное же это место, думает Франсессильо. Ребенком я читал запрещенные книги а сейчас меня вот-вот монашка изнасилует". Ласковое тело трется о его портупею. "Вот, кто из меня получился, - думает Франсессильо. - Солдат с эрекцией".
- Франсесильо, мне говорят, что я являюсь.
- В смысле?
- Ну, в кельи монахинь. И даже настоятельницам.
С печалью, но не без интереса, он думает о том немногом, что знает о гомосексуализме из разговоров родителей...
- Но потом, - говорит Камилла, - я ничего не помню.
Он думает о простоватой Эмилии с жалостью, отчасти с отвращением. Потерял голову от любви? или только опален этим трезвым и всеподчиняющим желанием послушницы Камиллы, девушки, которая является монахиням и покоряет всех своей способностью любить...
- Значит, ты как бы святая Тереза. А я кто, херувим твой?
- Не смейся, солдат. Святая Тереза является Франко, поэтому он выигрывает войну. Он и сам, как Апостол, является на битвах, где его нет...
Он подходит к решетке.
- Дальмау?
- Чего хочешь, солдат?
Дальмау даже не привстает с койки.
- Поговорить с настоящим человеком.
Дальмау загибает уголок страницы, откладывает книгу и подходит, толстый, с некоторым недоверием. Франсессильо отпустил нежную руку послушницы. Она у входа, отвлекает надзирателя.
- Ты кто, солдат?
- Я из Мадрида, оказался здесь случайно, из-за войны. Я почитающий тебя республиканец.
- Эта республика буржуазная, они проиграют войну.
- Возможно. Тогда останется нам только анархизм.
Диоптрии Дальмау, который говорит с очаровательным каталонским акцентом, смягчаются.
- Ты очень молод, может, успеешь что-нибудь понять.
- По моему, уже что-то понял.
- Меня скоро прикончат. Как тебя зовут?
- Марсель. Я сын француза.
- Ясно.
- Здесь многие пытаются выбить тебе у Франко помилование.
- Мне все едино, Марсель. Анархистом можно быть и мертвым.
Дорогая мама, В Испании смерть потеряла всякий престиж. Винные подвалы нашего дома превращены в тюрьму. Я там был и видел заключенных Франко, наших республиканцев, женщин, детей. Условия нечеловеческие. Есть сведения - что пытают. Все это жутко.
Кроме того, монахини хотят продать библиотеку деда и построить на ее месте часовню. Ты лучше меня знаешь, что за книги собирал дедушка Кайо. Монахини не понимают, что они собираются выпустить в мир... Хименес Сабальеро в газете, где я работаю корректором, пишет о том, что книги надо жечь, как это делают нацисты в Германии...
По городу ходят тревожные слухи, что собираются расстрелять Дальмау (его держат в наших погребах, я говорил с ним - он великолепен).
Все увлечены происходящим на фронтах, но что там точно происходит, никто не знает.
Надеюсь, что у тебя все в порядке,
Целую
Франсессильо.
По ночам в подвалах импровизированной тюрьмы слышатся стоны от боли и стоны от соитий. Послушница Камилла является как богородица в камеры одиноких мужчин, и все получают удовольствие.
- Я к вам являюсь, как святая, я посланница Матери на небесах. Вы все умрете, и я хочу, чтобы вы умерли в благодати.
Как это возможно? Ни солдаты, ни надзиратели не замечают ничего? Как они это позволяют?
Чудо, истинное чудо.
- Я человек военный, монархист и патриот. Я не фашист и не революционер. Мои католические принципы, мои принципы испанца мне этого не позволяют... Гитлер и Муссолини плохо кончат. Я не хочу быть втянутым в эту авантюру. Раз-навсегда запомни, Рамон: я не фашист... Рамон, - говорит Франко шурину, - я решил по поводу Дальмау. Сейчас самое время.
Серрано понимает. Франко озабочен волнениями в городе по поводу загадочного убийства министра Мола. Нужно вернуть контроль над событиями (это очень в духе Франко) жестом самоутверждения, бросая вызов красным и всему миру.
- Гаррота?
- Гаррота и пресса. Много прессы.
Франсессильо работает во взводе Виктора, он спокоен, патроны ему выданы холостые, военные имеют перед собой более достойную цель, чем фалангисты, перед ними собрали настоящих милиционеров с жестокими лицами нищих, женщин ни одной, это враги, они кричат "Да здравствует республика!» и передают друг другу бурдюк с вином.
Акция откладывается, разбухает, может быть, умышленно, чтобы элегантная публика оценила значение происходящего, дамы заглядывают за плечи мужчин, чтобы лучше разглядеть, со страхом и любопытством, уродливые, смелые и грустные лица бунтующей орды.
- До чего убого выглядят.
- Сразу видно, что нас ненавидят.
- Всегда ненавидели, веками.
В этой толпе и Камилла и глуповатая Эмилия...
Франсессильо сейчас себя презирает от невыносимой мысли, что они презирают его. "Нет (думает он) публично все-таки хуже, чем по ночам».
Виктор отдает четко все приказы, особенно приказ стрелять. Работает на публику. Расстрелянные падают, кто напряженно, а кто мягко, падают на землю, как свалившиеся с неба. Один, почти мальчик, вскакивает и начинает убегать.
- Стреляй, Франсессильо - он твой!
Мальчик падает замертво. У его шеи распускается кровавый цветок.
"Пидар! Опять обманул... Дал настоящие патроны".
И против всех правил и уставов Франсессильо роняет ружье на землю и закрывает глаза.
Он открывает их от сильного запаха акации. Послушница Камилла при всех, целует его в губы. Страстно. Глаза ее смеются.
"Я палач", - думает Франсессильо, и сердце болезненно сжимается.
Дорогая мама,
Как видишь, война заканчивается, и нас победили. Единственное, что радует, это то, что мы скоро будем вместе, пусть и проигравшие, но (я надеюсь) - живые и относительно свободные.
Не хочу тебя пугать по поводу свободы, но за мной, как и, наверное, за всеми, следят как никогда...
Через газеты и радио ты, наверное, узнала о казни Дальмау и о последующих якобы спонтанных народных демонстрациях во славу Франко. В нашем кафе говорят, Франко заявил, что войны не должны затягиваться. Здесь это толкуют, как начало конца. Он возьмет Мадрид, страшно писать об этом. Я по-прежнему работаю в издательстве. У меня мелкие неприятности, трения, но я не думаю, что я в опасности. Разумеется, я очень осторожен. Единственная моя надежда, которой я, как ты, я в этом уверен, живу - что мы снова будем вместе, что бы ни произошло. Хорошо, конечно, не будет.
Любящий тебя сын,
Франсессильо.
Эмилия ревнует, простая девушка Эмилия мечется по пансиону как раненый зверь, она стонет от любви и недолюбленности. Заброшенная ради послушницы Камиллы Эмилия стонет и рыдает - молодая хищница слабая от горя и сильная от ярости. Терпеливо и робко она давно изучает своего возлюбленного, когда убирает его комнату. В чемодан она пока не лезла, только осязала на ощупь через материю пистолет, который Франсессильо никогда не носил, и контур какой-то коробки, наверное, с патронами. Но сегодня Эмилия обманута, отвержена, и, как во сне, она вскрывает молнию чемодана.
Вот она держит письма в дрожащих и пахнущих хлоркой руках. В глазах у нее ужас. Она зовет сестру. Сестра однозначно реагирует: "Сдать надо кому следует. Не медля".
Виктор вынимает из кармана пачку писем.
- Возьми, и не думай, что я против тебя.
Франсессильо смотрит на письма и смотрит на Виктора, в его глазах, как всегда, он находит иронию, дружеские чувства, коварство и любовь.
- Спасибо, Виктор.
Виктор вернулся с фронта раненый, хромает.
- Никто их не прочтет. Ты понимаешь, что за эти письма ты заслуживаешь немедленного расстрела. Жаль, что ты их не переправил, есть люди, которым это удавалось. Уверен, что пытался. В общем, прошу лишь одного: идем обедать. Ты же не откажешься разделить барашка с лучшим другом?
Вот они, три года писем, написанных без надежды на прочтение. Как будто себе самому. Этот пакет, этот предмет, который сам он сотворил, стал самой теплой и любимой частью матери. Франсессильо целует письма, слезы смывают каллиграфический почерк.
После обеда (ягненок под терпкое кастильское вино) Виктор говорит, как этого и ожидал Франсессильо, понимающий, что эти письма ему даром не пройдут. - Давай съездим к реке, и я тебя немножко расстреляю. Как бы. В шутку. Давай? Перейдешь реку, останешься в живых.
- А если нет?
- А нет - так нет. Игра такая.
- Глупая игра.
- Да ладно тебе... Давай?
Они едут в маленькой старой армейской машине.
- Как называется река?
- По-моему, Хомино. Тебе не все равно?
- Хочется знать, в какой реке умру.
- Кто сказал, что ты умрешь?
Франсессильо медленно входит в реку. Это даже приятно. Он ступает по мягким травам, река его освежает. Скоро вода по грудь. Он поднимает руки. Держит письма высоко над водой. "Если погибну - письма пойдут по судам. Не умру - этот гомик получит всю власть надо мной. Плохо и так и так...»
Виктор поднимает ружье к плечу, кричит:
- Давай, Франсессильо! На том берегу ты спасен!
Эти письма, письма маме, они пойдут по рукам, их осквернят. Посреди реки Франсессильо отпускает письма. Какое-то мгновение он окружен белыми листками, как чайками. Течение Хомино уносит разбегающуюся стаю.
- Предатель! Ты уничтожил улики! - кричит Виктор, - ты убил нашу дружбу, красная сволочь!
Первый выстрел приходится Франсессильо в затылок, второй в спину, прямо между лопатками.
Виктор входит в реку и наклоняется над Франсессильо. Вода струится веселыми алыми разводами. Тело застряло в камнях и не тонет. Оно прекрасно. Виктор наклоняется к нему и наконец целует его прямо в губы, точно, как послушница Камилла. Освобождает тело и отпускает по течению - пусть плывет или тонет. Он смотрит на ружье с ненавистью, это ружье убило его любовь. По пояс в воде, он отбрасывает ружье и стоя, рослый и чувствительный, он плачет.
Франко, уходя, будничным голосом, шурину Серрано:
- Еду на фронт, Рамон. Ты тут позаботься обо всем.
Франко смотрит в полевой бинокль на Мадрид. Он отправит других генералов брать Мадрид, хотя никому об этом пока не говорит. Сам же пойдет в Толедо - освобождать Москардо в Альказаре. У Франко есть чутье к таким вещам, у него это в крови, он понимает, что победа в сражении для него выгодней, чем торжество над мирным городом.
Он опускает бинокль на грудь и говорит самому себе вслух.
Я им устрою суровую зиму. В Мадрид войдем к весне".
- За такие я вещи не пью. Ты знаешь, мне вовсе не хочется убивать коммунистов. Ни их, ни вообще никого.
- И тем не менее сегодня ночью ты начнешь".
Сергей Юрьенен:
Премия Сервантеса 2000-го года: испанский писатель Франсиско Умбраль. "Легенда о Цезаре-провидце".
"Франко смотрит в полевой бинокль на Мадрид. Он отправит других генералов брать Мадрид, хотя никому об этом пока не говорит. Сам же пойдет в Толедо - освобождать Москардо в Альказаре".
Уже пятнадцать лет переводчица Аурора Гальего представляет в рубрике "Впервые по-русски" писателей французских и испанских, включая Селина, Аррабаля, Хорхе Семпруна и Хосе Вийя-Лонга. В этом выпуске премия Сервантеса 2000-го года. Франсиско Умбраль "Легенда о Цезаре-провидце".
Автор 80-ти романов, колумнист газеты «Эль Мундо», Франсиско Умбраль - один из крупнейших писателей Испании. Однако присуждение ему самой престижной в испаноязычном мире премии явилось для многих шоковой неожиданностью. Премия Сервантеса присуждается за совокупность творческих заслуг, среди ее лауреатов классики - Борхес, Села, Пас. Умбраль же, начавший карьеру со скандала, и в свои шестьдесят шесть остается беспощадно насмешливым, продолжая ставить под сомнение все, что принимается всерьез, кстати сказать, и самого Сервантеса. Роман, фрагменты которого вы услышите, получил в 92-м году премию критики, все в Испании знают начало этого романа и финал. Умбраль воспроизводит стилистику франкистского китча, сталкивая легковесность фраз с жестокой реальностью, чтобы напомнить о разрыве слова и дела, свойственном всем тоталитарным режимам. История происходит во время гражданской войны, когда победа новоявленного цезаря уже не за горами. Однако глубинный сюжет роман, по замыслу Умбраля, именно кич - тоталитарный кич и его инфернальное обаяние. Не только название, но и эпиграф из поэмы «Легенда о Цезаре-провидце» Федерико Уррутии, одного из франкистских одописцев:
«И поднял Цезарь меч свой
Как богатырь былинных лет»
Франсиско Умбраль. "Легенда о Цезаре-провидце":
"В расслабленном от уютной скуки Бургосе или в Саламанке, холодной, как начищенное серебро, диктатор-домосед Франсиско Франко Баамонте полдничает. Он запивает шоколадом сдобную булочку и подписывает смертные приговоры. Генералиссимус, в час одинокого полдника еще менее вождь, чем обычно, ведет внутренний диалог со своими мертвецами и прочитывает личное дело каждого, которого намерен посадить в тюрьму или казнить. Время от времени он прикасается углом салфетки к характерно-черным стриженным усам... Мягкие руки настоятеля окунают сдобу, приглаживают усы и пишут на полях отобранных дел: "Гаррота и Пресса", то есть - казнь через удушение с максимальным освещением в печати... Входит Ридруэхо, соратник Франко, писатель-фалангист из "клуба интеллектуалов»... Ридруэхо немногословен, холоден, молодцеват. Он только что из Германии, где встречался с Гитлером и отчасти германизировался. Ридруэрхо Франко нравится потому, что, несмотря на малый рост (впрочем, не ниже Франко) на нем хорошо сидит черный мундир фалангиста, который сам Франко носит редко, ибо провидит, что от Италии и Германии нужно брать, что дают людьми и оружием, но отнюдь не следовать сюжетной линии их режимов. Франко прежде всего солдат. Больше всего его раздражает, когда по радио его называют фашистом. Он не верит в Гитлера и Муссолини и не хочет быть втянутым в то, что считает авантюрой.
Ридруэхо раньше был похож на второстепенного участника корриды, который прислуживает тореадору, а сам из-за отсутствия мужества не способен встать лицом к лицу с быком. Сейчас он улучшился, переняв у щелканье каблуками у гитлеровцев. Ридруэхо говорит, что казнь Дальмау вызовет реакцию и объединит каталонских анархистов и коммунистов, что лучше пусть они уничтожают друг друга сами. Едва ли не воспевает он Дальмау, характеризуя его как неподкупного борца, утопического анархиста, человека честного и смелого. В общем, говорит он, Дальмау достаточно держать в тюрьме.
- Вы поэт, Ридруэхо, - говорит Франко.
В фалангистском окружении Франко провинциальные интеллектуалы образовали своего рода союз писателей. Они пытаются возвысить не очень грамотного вождя, а заодно и самих себя, которых не признает надменный и пока еще республиканский Мадрид, поддавшийся розово-красному влиянию.
Они отважно надели форму фалангистов и носят пистолеты... Интеллигент в мундире всегда пугает и как бы неуместен. Мундир, и так карнавальный костюм, а в данном случае еще более нелеп.
Иные пистолет носить стыдятся. Но такие, как Ридруэхо, выставляют его напоказ.
- Вчера я ему прямо сказал про Дальмау, - говорит Ридруэхо.
- А он что об этом думает? - интересуется краснорожий и тучный собрат по перу.
- Сказал, что я поэт.
В группе обмениваются тонкими улыбками по поводу очередного проявления трогательной наивности генералиссимуса. Кто-то решает, что следует настаивать.
- Нам нужно пойти к нему вместе. Или написать письмо. Я заходил вчера к Дальмау.
- И что он говорит?
- Что ему очень жаль, но что мертвые молчат, а он уже мертв.
- Лаконичен. Как наш Генералиссимус.
- Великие люди всегда лаконичны.
- Так ты считаешь Дальмау великим?
Это говорит Антонио Товар - очки, стрижка ежиком, вид исключительно германский, хотя сам из Вальядолида.
Все молчат, как бы впав в раздумье. Серрано, скрытности и многозначительности научившийся в Германии, где он участвовал в грандиозных, цезарских, по его выражению, митингах, говорит:
- Мы, фалангисты, маленькая группа умников, которая пытается создать то, что в Европе уже создано и в сто раз лучше".
Сергей Юрьенен:
Главный герой романа - Франсессильо. По убеждениям республиканец, он служит у Франко интендантом. И пишет письма маме. В осажденный Мадрид.
"Дорогая мама:
Я знаю, что Мадрид будет сопротивляться до конца, но не знаю, победит ли... У меня все в порядке. Сердечная недостаточность, которую я унаследовал от бедного папы, конечно, мне очень помогла... Мне удалось не оказаться на фронте, хотя, видимо, придется принимать участие в расстрелах. Это плохая новость, я даже боялся об этом тебе писать, но Виктор мне уже сказал: "Мочить красных на фронте мы тебя не пошлем, врачи не пустят, но здесь устроим так, чтоб ты не очень утомлялся. Даже метко стрелять будет не обязательно". Мне кажется, что Виктор мне как-то не доверяет, хоть мы и много говорим о поэзии (он пишет сонеты в стиле Гарсиласо). Поэтому он хочет меня проверить в команде исполнителей. Увидеть, скольких я способен отправить на тот свет. Это будет ужасно. Одна только надежда, что Виктор забудет. Но слабая. Конечно, он поэт, но прежде всего он капитан. К тому же фашистский. Здесь все меня называют Франсесильо. Кажется, уже забыли, что меня зовут Марсель. К этому я приложил немало усилий, потому что трудно носить французское имя, когда вокруг столько патриотов. Они ненавидят Францию. Так что целую. Твой сын, Франсесильо".
Сергей Юрьенен:
Франсессильо-Марсель родом из Мадрида, где погиб его отец-француз по имени Марсель...
"Марсель приехал в Испанию после первой мировой и стал работать корреспондентом для нескольких французских газет. Встретил испанку, учительницу. Сочетались гражданским браком в Париже. Сына, названного по отцу Марселем, записывают в Мадриде во французский лицей. Там мальчику дают кличку Франсессильо. Постепенно все забывают о первородном французском имени, считая, что зовут его - Франсиско.
В те республиканские годы европейский фашизм проник в Испанию благодаря усилиям Хосе Антонио Примо де Ривера, сына старого диктатора. Испанские фашисты назвали себя по древне-римски - фалангистами. По ночам, а иногда и среди бела дня фалангисты нападали на юношей из богатых семей с Гран Вия, устраивали акции на площади Четырех Дорог и других рабочих кварталах, совершали налеты на редакции левых газет.
Корреспондент Марсель выезжал на эти стычки, иногда со смертельными исходами, во французских газетах он писал об испанском фашизме как продолжении немецкого и итальянского.
Однажды ночью он взял с собой фотоаппарат.
- Это опасно, - сказала жена. - Будешь еще более заметен.
На площади Четырех Дорог ребята продавали газету «Рабочий мир» - «Мундо Обреро». Фалангисты, которые прибыли на роскошном лимузине ««Принцесс», напали на них с дубинками, ножами, пистолетами. Акция оказалась короткой, и они уже сидели в машине, когда увидели человека с фотоаппаратом.
- Сейчас, - сказал один, - сниму на память.
Фалангист выстрелил из окна в тот самый миг, когда фотовспышка выхватила машину из ночной тьмы. Марсель упал убитый наповал, фотоаппарат остался рядом с ним, и машина уехала. Полиция проявила снимки, и на последнем был различим Марсель, отраженный в витрине, уже падающий, снимающий собственную смерть. Клара долго не решалась показать сыну последний снимок мужа. Сейчас Франсессильо/Марсель хранит этот образ, изнутри впечатанным в сетчатку глаз.
Даже во сне он его не покидает".
Сергей Юрьенен:
Сюжет возвращается к Франко, который из штаб-квартиры в Бургосе ведет бой против яростно сопротивляющегося Мадрида. Уверенный в победе, каудильо уже формирует то, что станет определять его режим до самой его смерти в 1976-м году.
"На фоне гигантских гобеленов с изображениями геральдических гербов Франсиско Франко работает над Законом о Политической Ответственности.
- Как тебе текст, Николас?
- Прекрасен, Пако, - отвечает старший брат. - Ни прибавить, ни убавить.
- Испанию нужно очистить, как днище корабля (Франко любит морскую символику).
Закон предполагает смерть или пожизненное заключение для тысяч журналистов, интеллектуалов, государственных служащих, политических деятелей, поэтов, правых республиканцев, левых монархистов, рабочих и университетских профессоров. Какое-то их количество уже загнано в подземелья городских монастырей, и среди них Дальмау, каталонский анархист, которого интеллектуалы Франко хотят спасти от унизительной гарроты.
- Самое большое зло Испании - чиновники, - говорит Франко. - Среди них много масонов.
- Масонов повсюду много, Пако, - отвечает брат.
- Не пытайся испугать меня, Николас. Мы на войне.
- Я не пугаю. Просто напоминаю, что масоны - твои злейшие враги. Даже, сказал бы я, единственные.
Дорогая мама,
Здесь, в интендантстве, я занимаюсь учетом хлебов и рыб. Но здесь не только это. Чеснок, колбаса, кабаньи окорока, масло, молоко, сладкий перец, в общем - всего полно. Конечно, лучше, чем расстреливать. Но Виктор стремится записать меня в команду исполнителей. Неплохой парень, но фанатик. Он стал моим покровителем и надсмотрщиком, а как ты знаешь, две эти функции обычно существуют в паре. Мама. Как я скучаю по тебе.
В пансионе очень уютно, читаю что могу достать, слушаю радио и скучаю. Эти фашисты хорошо питаются и, если наши так есть не могут, войну мы проиграем, это точно. Когда я подсчитываю все, что они потребляют - а это входит в прямые мои обязанности - то начинаю понимать, почему они побеждают на всех фронтах. Так, во всяком случае, говорят по радио. Хотя, кто их знает, такое впечатление, что все всё время врут. Может, в том и состоит поддержание воинского духа. Может, и расстрелы для того же. Я прочитал устав - военному интенданту отнюдь не полагается убивать. Но Виктору об этом даже сказать боюсь... В общем, ты видишь - я сильно озабочен. Буду держать тебя в курсе.
Любящий тебя сын,
Франсессильо.
Франко все думает о Мадриде, который так ему сопротивляется. Мадрид не понимают, что такое Испания, как не понимает он и моря, Мадрид интересуется только Мадридом, ненавижу этот город масонов и блядей, но я его разрушу, я уже дал приказ удвоить бомбардировки, только бы эти интеллектуалы не узнали, они говорят, Мадрид - священный город, и что там много памятников, не знаю, что там такого особенно священного, разве что музей Прадо, мне он тоже нравится - и что с того? Говорят, что там какой-то американец, Хемингуэй, известный всему миру. А этот дружок Гарсии Лорка - как его там? Альберти - так тот стал коммунистом, потому что семья разорилась, иначе был бы с нами, как миленький. Мне говорят, что расстрел Лорки был ошибкой - подумаешь! На войне ошибок нет, есть только живые и мертвые, победители и побежденные.
В то воскресное утро Франсессильо, вместо того чтобы идти в церковь (он часто пропускает мессу, хотя знает, что Виктор за этим следит) отправляется с большим ключом в кармане в старинный особняк его дедушки на площади Святого Марсиала.
Перед дверью его охватывает странная тревога. Дверь приоткрыта, из нее веет чуждым запахом, приторным и враждебным, запахом воска и стылого дыма кухни. Франсессильо берет в руку знакомую золотую ладонь и стучит. Три раза. Выходит пожилая монахиня, низкорослая и хмурая.
- Чего тебе, солдат?
- Я... видите ли, дело в том...
- Я - мать Крессенсия.
- Прошу прощения. Дело в том, что дом этот - наше семейное владение. Мне захотелось его посетить.
И Франсессильо крутит в руке тяжелый ключ, как доказательство того, что говорит правду.
- Я рада видеть тебя, сын мой. Ты на войне, конечно, жертвуя своей жизнью Богу и Испании. Мне это очень приятно, но наверняка ты знаешь, что дедушка твой - он ведь был твоим дедушкой, правда? - дон Кайо Эрнандес перед смертью отписал нам дом, чтоб разместить в нем наш монастырь. Мы - Крестоносицы Господа нашего Иисуса.
Монахиня поднимает черное распятие, которое носит на шее. Франсессильо слегка касается его губами.
Он испытывает ужас, а еще, и как три напасти сразу, на него набрасываются смятение и воспоминания. Дедушка, дон Кайо Эрнандес, был федералистом, никогда не ходил в церковь, переписывался с Пи-и-Маргалл, и вместе с ним Франсессильо открыл, что Испания не едина, что Испаний множество, а мир разнообразен и прекрасен, в нем существуют самые разные писатели, люди, культуры, запахи и вкусы... Он смотрит на матерь Крессенсию, прямо в ее куриные глаза:
- Я не знал, что дед... Мать мне не говорила...
- Солдат? Ты ставишь мое слово под сомнение? У нас все документы от твоего дедушки, от нотариуса и от господина епископа.
Слова омерзительные. Обман циничный. Сегодня же написать маме. Отобрали дом.
Он поворачивается, чтобы уйти.
- Подожди, солдат. Как тебя зовут?
- Франсессильо.
- Красивое имя. Хочешь прослушать службу с нами?
- Спасибо, утром уже был.
- У нас служба несколько раз в день. Тем более по воскресеньям. Потом мы угостим тебя горячим шоколадом, тебе понравится. Мы сами его варим. Шоколад наш знаменит.
Франсессильо поддается порыву. Он испытывает ярость, но она и движет им...
- Вот - послушница Камилла. Вот - солдат Франсессильо. Как видишь, Камилла - он в мундире, а значит - он герой.
Послушница Камилла очень белокожа, огромные глаза, яростные, черные, мятежные. Франсессильо первый раз замечает, что крестоносицы облечены в черное и белое. Камиллу платье, кажется, сковывает, скрывает, как мавританку, но и красит, от нее веет отроческой и древней святостью.
- Нас часто посещают военные и фалангисты, - говорит Камилла.
- Знаешь, что это был мой дом, Камилла? Если можно тебя по имени.
- Конечно, можно. Да, мать Крессенсия что-то об этом рассказывала. Приятно думать, что такой прекрасный монастырь достался нам от твоего дедушки. Ты, конечно, остался без дома... Но ведь тебе он больше и не нужен, ты на войне.
- Мой дедушка не дал вам этот дом, - говорит Франсессильо и пугается своих слов. Он захмелел от присутствия этой странной, очень юной девушки, жестикулирующей совсем не по-монашенски.
- Кажется, я понимаю тебя, солдат... Давай пройдемся, стоять с мужчиной неудобно. Монахини этого не любят. Знаешь? Мы с тобой в равном положении. У тебя забрали дом, а у меня свободу...Меня сюда заперли, пока жених мой на войне.
- А если не вернется?
- Если не вернется, придется постричься в монахини. Остаться невинной мученицей на всю жизнь. Так решили наши семьи.
Виктор высокого роста, он офицер и поэт. Он подражает витиеватому и герметичному Гарсиласо, хочет, чтобы война никогда не кончалась, потому что жизнь мыслит только в форме эпоса. На фронте, правда, не бывает. Будучи капитаном интендантской службы, Виктор имеет над Франсессильо полную власть. Франсессильо понимает, что Виктор пристально за ним следит. Но так всегда: тот, кто нас опекает, крадет при этом нашу душу. Зато шпионящий за нами защищает от остальных шпионов.
- Не бойся, - говорит Виктор, - сегодня не буду читать свои сонеты. У меня сейчас застой. Нет то ли вдохновенья, то ли времени.
- Мне нравятся твои сонеты, ты же знаешь.
- Спасибо.
Они пьют вино и говорят об общей их любви к поэзии.
- Я полагаю, Франсессильо, как каждому солдату и националу твоего возраста, тебе невтерпеж убивать коммунистов.
Франсессильо молчит. Пьет вино и напряженно выжидает.
- Я уже тебе говорил, что раз на фронт идти не можешь, мы будем тебе их приводить сюда, чтобы ты смог их мочить без напряжения и риска. Так выпьем за первых твоих жертв.
- За такие вещи я не пью. Ты знаешь, мне вовсе не хочется убивать коммунистов. Ни их, ни вообще никого.
- И тем не менее сегодня ночью ты начнешь.
Франсессильо опускает стакан с вином на стол, чтобы скрыть дрожание руки, тонкой руки писателя.
- Франко дал приказ зачистить тюрьмы города. К тому же с фронта навезли грузовиками очень опасных красных. Все мы должны помогать.
- И писатели?
- Эти интеллектуалы-фалангисты, как они себя называют, только критикуют вождя и создают ему проблемы.
- А мне кажется, что пишут очень даже хорошо.
- Так и быть, не стану запоминать твои слова. Понимаю, что тебя смутил приказ о расстрелах. Ничего - привыкнешь.
- Я не гожусь для этого.
- Зачистки надо делать, часто и много, иного выхода нет. Красные в тюрьмах загнивают. Почти всех их ожидает ликвидация. Зачем продлевать их страх и физические страдания? Мы делаем доброе дело, отсылая их в мир иной. Знаешь? - говорит Виктор, и губы его запачканы вином, как кровью, - многих в последний миг охватывает раскаяние и благодать. Я уверен, что они отправляются прямо в небеса. Франсессильо макает хлеб в потроха по-мадридски. Он не голоден, он ищет вкус Мадрида, вкус его детства с отцом и матерью. "Эти потроха - мои мадленки Пруста", думает он, улыбаясь про себя и забывая, что его только что произвели в палачи.
Они едут в черном реквизированном пикапе. Шестеро плюс водитель. Взвод. За ними крытый грузовик.
Франсессильо замечает, что солдаты избегают говорить о деле. Они не легионеры и не фалангисты. Не фанатики. Это солдаты, волею случая оказавшиеся по эту сторону войны. Обычные люди, которым предстоит убить себе подобных. Вполне могли бы оказаться в грузовике со смертниками. Простой и глупый закон реальности.
Готовься, целься, пли!
Пахнет кровью, порохом и здоровьем. Именно здоровьем, как на бойне, где всюду запах свежезабитого мяса. Ночной июль им посылает воспаленный ветерок, от которого кровь стынет в жилах.
И так три раза.
Испанцы обезумели. Ясно, что по ту сторону они занимаются тем же самым. Внезапно впали в ненависть к собственной своей породе и надеются, что через смерть станут расово совершенней.
Франсессильо возвращается на место рядом с водителем. Не замечая этого, он со всех сил прижимает к себе ружье, как будто хочет сохранить тепло оружия. Он пьян от кристально чистого понимания ситуации и от ужаса, он прикован к реальности.
Франсессильо идет на кухню. Младшая дочь хозяйки пансиона чистит раковину. Он не смотрит на ноги Эмилии. Франсессильо принес с собой бутылку коньяка, он пьет и плачет. Эмилия подбегает к нему, садится ему на колени берет его голову в руки, целует.
- Я убийца, Эмилия, убийца. Меня вчера ночью повезли убивать людей.
- Вы рождены не чтобы убивать, Франсессильо, достаточно посмотреть на ваши руки, вам нечего делать на этой войне, дон Франсессильо, это неправильно, выпейте еще и перестаньте плакать, я не могу видеть, как плачет мужчина.
Простая девушка Эмилия прижимает к своим целомудренным грудям влажное лицо Франсессильо. Спальня Эмилии узкая, как комната прислуги, в ней запах молодого,
мечущегося в клетке зверя. Девушка валит его на кровать. Она захватила с собой радио и коньяк. Простая девушка Эмилия насилует Франсессильо нежно и яростно, со всем пылом обезумевшей девственницы. По радио поют: в Севильи есть дом а в доме окошко а через то окошко моя девчонка смотрит на реку...
- Виктор, ты меня обманул. Вчерашние люди не были кровожадными милиционерами или иностранцами из интербригад.
- Расстреляли, значит, было за что.
- Сволочь! Проклятый лжец! Это были люди из соседней деревни. Вы топите в крови пол-Испании.
Франсессильо искал в тот вечер Виктора по всем тавернам города и наконец нашел в «Троянском Коне». Оба пьяны. Виктор уводит его в отдельный кабинет.
- Ты выпил, Франсессильо, мне это нравится. Поговорим, как мужчина с мужчиной.
Садится рядом и кладет ему руку на ляжку.
Это отнюдь не жест дружбы. Франсессильо вскакивает в ярости.
- Тебе что, мало подлости?! Еще и опустить меня надо?!
Виктор тоже встает:
- Ты покричи, покричи! Сейчас морду тебе набью и отошлю на фронт. Там тебя сразу пришьют, как труса и коммуниста.
- Еще сонеты пишет! - кричит Франсессильо. - Тоже мне поэт! Придворный стихоплет, и больше ничего.
Виктор силой усаживает его. Наливает ему коньяк в стакан. Сам пьет из горлышка.
- Ты пей давай - мы же мужчины.
Поставив локти на стол, Франсессильо мнет в своих руках самоубийцы и поэта исписанный листок. Виктор вырывает бумагу.
- Отдай, не имеешь права! Отдай или убью!
Виктор разглаживает, читает вслух: "Дорогая мама..." Сминает снова, возвращает Франсессильо. Так значит? Письма маме в Мадрид? А как эти письма он пересылает? И друг мгновенно превращается в шпиона...
"Чтобы спасти христианство, я готов расстрелять пол Испании". Это одна из знаменитых фраз Франсиско Франко, который пишет свои речи по ночам.
"Имперская Испания, та, которая сотворила нации и дала законы миру..." Его военная проза неизменно вращается вокруг этой темы, к которой прибавляются факты, детали, обвинения - благо сейчас его никто уже ни в чем не смеет обвинить. У него в проекте еще и документ против масонства. То, что Гитлер начинает делать с евреями в Германии, Франко намерен провести с масонами...
Чтобы народ осознал свое величие, он нуждается во враге. Народу нужно дать врага конкретного, узнаваемого, расстреливаемого - не какие-то абстракции. Только тот, кто сумеет найти подобного врага, поведет за собой нацию. Врага, на которого можно перенести все горести и несчастья простых людей - несчастных во все времена. Они всегда ищут виновного, их нужно только направить в нужном направлении, не дать возможность находить самим.
Рим сделался великим не благодаря союзникам, а благодаря врагам. Только могущественный враг нас возвышает.
Дорогая мама, В конце концов, меня назначили расстреливать, но ты не пугайся. Мне это было так невыносимо, что Виктор мне выдает холостые патроны (никто об этом не знает). Все равно страшно видеть перед собой этот десяток несчастных, не виновных ни в чем, запуганных людей. Виктор мне сам сказал, что убивают они не милиционеров или допрошенных солдат, а деревенских жителей, учителей, мэров-социалистов, просто крестьян и даже женщин. Что такого может сделать женщина? Все это ужасно, возмутительно, невыносимо.
Уничтожают половину Испании и, думаю, сами не знают для чего. Фалангисты, те еще хуже: просто садятся в папину машину и едут ночью по деревням убивая вслепую. По-моему, с каждым расстрелянным эта война продлевается еще на один год и, кажется, что это никогда не кончится. Но хватит об этом.
Виктор меня перевел на новую работу. Сейчас я корректор в издательстве Хименеса Кабальеро. По крайней мере, я приблизился к литературе, хотя, конечно, ты представляешь, какая это литература. Во всяком случае, вижусь ежедневно с писателями и поэтами (кажется, все фалангисты не только убийцы, но еще и поэты).
...Мне сейчас ясно, что Виктор мерзавец. С каждым днем боюсь его все больше. Не везет мне последнее время в жизни. Ну, все. Любящий и помнящий тебя в этой ужасной разлуке,
Франсессильо.
Писатели-фалангисты, малый союз писателей... Фалангистское движение приняло их безоговорочно, и они стали фалангистами. Но это коллективное посвящение угнетает их, как интеллектуалов, каждого по отдельности. Потому пишут мало и лениво. Писания, как правило, исчерпывается тремя печатными листами, на книгу замахиваются редко... Великие - те, кто в изгнании, кто в тюрьме, а кто и на кладбище. И вот этим новым не с кем соревноваться, не на кого равняться, и даже самим над собой нет смысла им расти, так как им было дано все, всем и сразу.
Потому тоталитарные режимы так вредны для писателя: они его или ликвидируют или возвышают, в обоих случаях ошибочно.
Послушница Камилла и солдат Франсессильо гуляют взявшись за руки по коридорам дома/монастыря. Она его приводит туда, где утрата больнее всего, в огромную библиотеку дедушки Кайо, которая пахнет вечностью и словарями. Д'Аламбер, Вольтер, Ховельанос, Пи-и-Маргалл, Краузе, Ренан и так далее...
- Думаю, Франко эти книги не понравятся.
- Я в этом ничего не понимаю.
Они подходят к стеллажу первоизданий. Послушница Камилла целует его в губы и прижимается.
"Греховное же это место, думает Франсессильо. Ребенком я читал запрещенные книги а сейчас меня вот-вот монашка изнасилует". Ласковое тело трется о его портупею. "Вот, кто из меня получился, - думает Франсессильо. - Солдат с эрекцией".
- Франсесильо, мне говорят, что я являюсь.
- В смысле?
- Ну, в кельи монахинь. И даже настоятельницам.
С печалью, но не без интереса, он думает о том немногом, что знает о гомосексуализме из разговоров родителей...
- Но потом, - говорит Камилла, - я ничего не помню.
Он думает о простоватой Эмилии с жалостью, отчасти с отвращением. Потерял голову от любви? или только опален этим трезвым и всеподчиняющим желанием послушницы Камиллы, девушки, которая является монахиням и покоряет всех своей способностью любить...
- Значит, ты как бы святая Тереза. А я кто, херувим твой?
- Не смейся, солдат. Святая Тереза является Франко, поэтому он выигрывает войну. Он и сам, как Апостол, является на битвах, где его нет...
Он подходит к решетке.
- Дальмау?
- Чего хочешь, солдат?
Дальмау даже не привстает с койки.
- Поговорить с настоящим человеком.
Дальмау загибает уголок страницы, откладывает книгу и подходит, толстый, с некоторым недоверием. Франсессильо отпустил нежную руку послушницы. Она у входа, отвлекает надзирателя.
- Ты кто, солдат?
- Я из Мадрида, оказался здесь случайно, из-за войны. Я почитающий тебя республиканец.
- Эта республика буржуазная, они проиграют войну.
- Возможно. Тогда останется нам только анархизм.
Диоптрии Дальмау, который говорит с очаровательным каталонским акцентом, смягчаются.
- Ты очень молод, может, успеешь что-нибудь понять.
- По моему, уже что-то понял.
- Меня скоро прикончат. Как тебя зовут?
- Марсель. Я сын француза.
- Ясно.
- Здесь многие пытаются выбить тебе у Франко помилование.
- Мне все едино, Марсель. Анархистом можно быть и мертвым.
Дорогая мама, В Испании смерть потеряла всякий престиж. Винные подвалы нашего дома превращены в тюрьму. Я там был и видел заключенных Франко, наших республиканцев, женщин, детей. Условия нечеловеческие. Есть сведения - что пытают. Все это жутко.
Кроме того, монахини хотят продать библиотеку деда и построить на ее месте часовню. Ты лучше меня знаешь, что за книги собирал дедушка Кайо. Монахини не понимают, что они собираются выпустить в мир... Хименес Сабальеро в газете, где я работаю корректором, пишет о том, что книги надо жечь, как это делают нацисты в Германии...
По городу ходят тревожные слухи, что собираются расстрелять Дальмау (его держат в наших погребах, я говорил с ним - он великолепен).
Все увлечены происходящим на фронтах, но что там точно происходит, никто не знает.
Надеюсь, что у тебя все в порядке,
Целую
Франсессильо.
По ночам в подвалах импровизированной тюрьмы слышатся стоны от боли и стоны от соитий. Послушница Камилла является как богородица в камеры одиноких мужчин, и все получают удовольствие.
- Я к вам являюсь, как святая, я посланница Матери на небесах. Вы все умрете, и я хочу, чтобы вы умерли в благодати.
Как это возможно? Ни солдаты, ни надзиратели не замечают ничего? Как они это позволяют?
Чудо, истинное чудо.
- Я человек военный, монархист и патриот. Я не фашист и не революционер. Мои католические принципы, мои принципы испанца мне этого не позволяют... Гитлер и Муссолини плохо кончат. Я не хочу быть втянутым в эту авантюру. Раз-навсегда запомни, Рамон: я не фашист... Рамон, - говорит Франко шурину, - я решил по поводу Дальмау. Сейчас самое время.
Серрано понимает. Франко озабочен волнениями в городе по поводу загадочного убийства министра Мола. Нужно вернуть контроль над событиями (это очень в духе Франко) жестом самоутверждения, бросая вызов красным и всему миру.
- Гаррота?
- Гаррота и пресса. Много прессы.
Франсессильо работает во взводе Виктора, он спокоен, патроны ему выданы холостые, военные имеют перед собой более достойную цель, чем фалангисты, перед ними собрали настоящих милиционеров с жестокими лицами нищих, женщин ни одной, это враги, они кричат "Да здравствует республика!» и передают друг другу бурдюк с вином.
Акция откладывается, разбухает, может быть, умышленно, чтобы элегантная публика оценила значение происходящего, дамы заглядывают за плечи мужчин, чтобы лучше разглядеть, со страхом и любопытством, уродливые, смелые и грустные лица бунтующей орды.
- До чего убого выглядят.
- Сразу видно, что нас ненавидят.
- Всегда ненавидели, веками.
В этой толпе и Камилла и глуповатая Эмилия...
Франсессильо сейчас себя презирает от невыносимой мысли, что они презирают его. "Нет (думает он) публично все-таки хуже, чем по ночам».
Виктор отдает четко все приказы, особенно приказ стрелять. Работает на публику. Расстрелянные падают, кто напряженно, а кто мягко, падают на землю, как свалившиеся с неба. Один, почти мальчик, вскакивает и начинает убегать.
- Стреляй, Франсессильо - он твой!
Мальчик падает замертво. У его шеи распускается кровавый цветок.
"Пидар! Опять обманул... Дал настоящие патроны".
И против всех правил и уставов Франсессильо роняет ружье на землю и закрывает глаза.
Он открывает их от сильного запаха акации. Послушница Камилла при всех, целует его в губы. Страстно. Глаза ее смеются.
"Я палач", - думает Франсессильо, и сердце болезненно сжимается.
Дорогая мама,
Как видишь, война заканчивается, и нас победили. Единственное, что радует, это то, что мы скоро будем вместе, пусть и проигравшие, но (я надеюсь) - живые и относительно свободные.
Не хочу тебя пугать по поводу свободы, но за мной, как и, наверное, за всеми, следят как никогда...
Через газеты и радио ты, наверное, узнала о казни Дальмау и о последующих якобы спонтанных народных демонстрациях во славу Франко. В нашем кафе говорят, Франко заявил, что войны не должны затягиваться. Здесь это толкуют, как начало конца. Он возьмет Мадрид, страшно писать об этом. Я по-прежнему работаю в издательстве. У меня мелкие неприятности, трения, но я не думаю, что я в опасности. Разумеется, я очень осторожен. Единственная моя надежда, которой я, как ты, я в этом уверен, живу - что мы снова будем вместе, что бы ни произошло. Хорошо, конечно, не будет.
Любящий тебя сын,
Франсессильо.
Эмилия ревнует, простая девушка Эмилия мечется по пансиону как раненый зверь, она стонет от любви и недолюбленности. Заброшенная ради послушницы Камиллы Эмилия стонет и рыдает - молодая хищница слабая от горя и сильная от ярости. Терпеливо и робко она давно изучает своего возлюбленного, когда убирает его комнату. В чемодан она пока не лезла, только осязала на ощупь через материю пистолет, который Франсессильо никогда не носил, и контур какой-то коробки, наверное, с патронами. Но сегодня Эмилия обманута, отвержена, и, как во сне, она вскрывает молнию чемодана.
Вот она держит письма в дрожащих и пахнущих хлоркой руках. В глазах у нее ужас. Она зовет сестру. Сестра однозначно реагирует: "Сдать надо кому следует. Не медля".
Виктор вынимает из кармана пачку писем.
- Возьми, и не думай, что я против тебя.
Франсессильо смотрит на письма и смотрит на Виктора, в его глазах, как всегда, он находит иронию, дружеские чувства, коварство и любовь.
- Спасибо, Виктор.
Виктор вернулся с фронта раненый, хромает.
- Никто их не прочтет. Ты понимаешь, что за эти письма ты заслуживаешь немедленного расстрела. Жаль, что ты их не переправил, есть люди, которым это удавалось. Уверен, что пытался. В общем, прошу лишь одного: идем обедать. Ты же не откажешься разделить барашка с лучшим другом?
Вот они, три года писем, написанных без надежды на прочтение. Как будто себе самому. Этот пакет, этот предмет, который сам он сотворил, стал самой теплой и любимой частью матери. Франсессильо целует письма, слезы смывают каллиграфический почерк.
После обеда (ягненок под терпкое кастильское вино) Виктор говорит, как этого и ожидал Франсессильо, понимающий, что эти письма ему даром не пройдут. - Давай съездим к реке, и я тебя немножко расстреляю. Как бы. В шутку. Давай? Перейдешь реку, останешься в живых.
- А если нет?
- А нет - так нет. Игра такая.
- Глупая игра.
- Да ладно тебе... Давай?
Они едут в маленькой старой армейской машине.
- Как называется река?
- По-моему, Хомино. Тебе не все равно?
- Хочется знать, в какой реке умру.
- Кто сказал, что ты умрешь?
Франсессильо медленно входит в реку. Это даже приятно. Он ступает по мягким травам, река его освежает. Скоро вода по грудь. Он поднимает руки. Держит письма высоко над водой. "Если погибну - письма пойдут по судам. Не умру - этот гомик получит всю власть надо мной. Плохо и так и так...»
Виктор поднимает ружье к плечу, кричит:
- Давай, Франсессильо! На том берегу ты спасен!
Эти письма, письма маме, они пойдут по рукам, их осквернят. Посреди реки Франсессильо отпускает письма. Какое-то мгновение он окружен белыми листками, как чайками. Течение Хомино уносит разбегающуюся стаю.
- Предатель! Ты уничтожил улики! - кричит Виктор, - ты убил нашу дружбу, красная сволочь!
Первый выстрел приходится Франсессильо в затылок, второй в спину, прямо между лопатками.
Виктор входит в реку и наклоняется над Франсессильо. Вода струится веселыми алыми разводами. Тело застряло в камнях и не тонет. Оно прекрасно. Виктор наклоняется к нему и наконец целует его прямо в губы, точно, как послушница Камилла. Освобождает тело и отпускает по течению - пусть плывет или тонет. Он смотрит на ружье с ненавистью, это ружье убило его любовь. По пояс в воде, он отбрасывает ружье и стоя, рослый и чувствительный, он плачет.
Франко, уходя, будничным голосом, шурину Серрано:
- Еду на фронт, Рамон. Ты тут позаботься обо всем.
Франко смотрит в полевой бинокль на Мадрид. Он отправит других генералов брать Мадрид, хотя никому об этом пока не говорит. Сам же пойдет в Толедо - освобождать Москардо в Альказаре. У Франко есть чутье к таким вещам, у него это в крови, он понимает, что победа в сражении для него выгодней, чем торжество над мирным городом.
Он опускает бинокль на грудь и говорит самому себе вслух.
Я им устрою суровую зиму. В Мадрид войдем к весне".
