Перевод, представление авторов: Аурора Гальего
Юрьенен:
В последние годы термин «сверхкраткий рассказ» обрел права в России. Прошли семинары, вышли антологии. Не последнюю роль в этом, как отмечали критики на страницах «Литературной газеты» и «Нового мира», сыграл постоянный цикл нашего «Экслибриса», посвященный микропрозе. Ведущей страной жанра остаются Соединенные Штаты, где «сверхкраткий рассказ» называется «шорт-шорт стори», за Америкой следует Великобритания, другие англоязычные страны, но, как вы услышите сегодня, эстетика краткости проникает и во франкоязычную литературу, в силу своей традиции слов не экономящую. В последние годы страна романа - Франция - реабилитировала жанр рассказа, в том числе - «сверхкраткого». Итак, Первый глоток пива и другие небольшие удовольствия: Французская микропроза. В переводах нашего коллеги Ауроры Гальего...
Начнем с общепризнанного имени - классика современной французской микропрозы. Филип Делерм. Нормандец, преподает французскую литературу в колледже. Сборник мини-рассказов «Первый глоток пива и другие маленькие удовольствия» (изд-во Галлимар, 97 год) оказался неожиданным бестселлером. О себе говорит, что любит собирать рыжики и белые грибы в сентябре, когда лес утопает в тумане. Живет в деревне и, несмотря на финансовый успех, отказывается покупать компьютер, продолжая писать от руки.
Филип Делерм.
Он приезжает раз в месяц и стоит на площади Почтамта. Мы знаем заранее все даты его приезда. Они написаны на коричневой карточке, вставленной в каждую книгу, взятую на прочтение. Мы знаем, что большой белый автобус с надписью «Муниципальный совет» будет точно по расписанию 17 декабря с 16 часов до 18. Это действует успокаивающе. Ничего дурного с вами не случится, поскольку мы знаем, что через месяц читательный зал на колесах вернется и озарит нашу площадь. Да, это еще лучше зимой, когда улицы городка пустынны. Тогда Библиоавтобус вообще становится единственным центром оживления. Это не значит, что народу много, с рынком все же не сравнить. И тем не менее, знакомые фигуры подходят к неудобной лесенке и забираются вовнутрь. Мы знаем, что через шесть месяцев встретим тут Мишель и Жака (ну что, скоро на пенсию?), Армель и Оссиан (какое хорошее имя ты нашла дочке, какие у нее синие глаза) и других, которых знаешь меньше, но с которыми обмениваешься взаимопонимающей улыбкой. Весь этот ритуал сплачивает. Дверь автобуса странная. Нужно протиснуться между двумя пластинами из пластмассы, которые защищают внутреннее пространство от сквозняков, а затем сразу оказываешься в мире, покрытом ковром, в мягкой тишине, в атмосфере просветительной прогулки. Девушка и служащий постарше, которым мы возвращаем книги, здороваются, показывая, что вас узнали, но без фамильярности. Все должно совершаться тихо. Даже в дни, когда пространства не хватает, когда приходится изворачиваться, чтобы избежать телесного контакта, молчание не нарушается, и каждый внутри себя свободен.
Полки самые разные. Максмимум позволено двенадцать книг, и самое приятное - это впасть в эклектику. Томик поэм в прозе Жан-Мишеля Мольпуа? Почему нет? «День медлит под навесом листвы и липовых цветков». Одной фразы достаточно, чтоб захотелось прочитать. Альбом Кристофера Финча «Акварель в XIX веке» тяжеловат, но прерафаэлитские рыжие красавицы тэрнеровой «Зари»! не говоря о том, что так приятно взять напрокат три килограмма матовой роскоши. Фотожурнал, где дети Буба, кассета с кантатами Баха, альбом о велогонках «Тур де Франс». Можно уложить все эти разные чудеса в корзинку и, будучи уже довольным, сказать себе, что можно набрать еще столько же. Дети на корточках листают комиксы и книжки с картинками. Иногда впадают в эйфорию: «Она сказала, можно взять еще одну!». После насыщения выбор замедляется. Запах теплой шерсти и мокрых плащей пропитывает тесное пространство. Но самое интересное ощущение идет от пола - легкое дрожание, палубная качка. Вдруг вспоминаешь, что ты на шинах, этом подвижном фундаменте храма уюта. От всех этих книг наступает морская болезнь, и особенно остро ты ощущаешь себя зимой в глуши провинции. Следующий приезд Библиоавтобуса - четверг 15 января. С 10 часов до 12 - площадь Церкви, с 16 до 18 - площадь Почтамта.
Сергей Юренен:
Коринна Бий - одна из самых известных писательниц франкоязычной Швейцарии. Мать троих детей и страстная путешественница, побывавшая и в России. О ней снят фильм, пишутся научные работы. Из выпущенной Галлимаром в 79 году книги «Сто маленьких историй о любви».
Каждый вечер и каждое утро, в час, заранее назначенный, он и она в разных частях мира отходят в сторону и начинают танцевать.
Если мужчина стоит лицом к югу, женщина становится лицом к северу. Если он поворачивается к западу, она поворачивается на восток.
Они неистово топчут каблуками, исполняя движения понятные только им, под глухой мотив, сочиненный ими для них самих.
Они не видят и не слышат друг друга, их разделяют океаны и материки. Их танец - воздаяние, любовное послание, речитатив души и тела. Он это знает. Она это знает.
Они зовут друг друга, отвечают, связанные во времени и пространстве, на невероятном расстоянии друг от друга, и тем не менее рядом, спаянные повседневным бытом.
Ибо, несмотря на возможные измены, Он - мужчина некогда сказал ей - женщине:
Ею будешь ты.
Я сочиняю - сказала она - любовные истории, которых у меня не было. Ах! До чего прелестны они, как нежны! Я их переживаю, сильнее, чем реальность. Со всей нежностью и даже - да, да - с недостатками и ударами судьбы. Как в жизни. В снегу и в кружевах, там, где взрываются звезды и кричит сова. И лица - тех, кто на меня не смотрит никогда - вдруг озаряются глазами, в которые я смотрю, и погружаюсь, и совершаю там прогулки. Улыбки перестают быть безразличными. Голоса направлены на меня. А плечи - те самые, которыми только пожимают с презрением, принимают мою разгоряченную голову и убаюкивают меня. Я чувствую себя в этих обьятиях лучше, чем в жизни, в них божья благодать, в которую я перестала верить. И золотые руки, те самые, что оттолкнули, сейчас меня ласкают. И я так счастлива, так умиротворена, что вдруг, на грани обморока я - да, да - я засыпаю.
Я бы тебя носила с собой повсюду на голове - как носят в новый год изображение своих домов на шляпах пастухи Вейраса, розово-серую охру стен, а вокруг зелень и ржавые яблони. С шиферной крышей и голубыми ставнями, удивительными арками окон, прикрытыми сиренью и фиговыми деревьями. На ветке качается гнездо дрозда.
Открываю дверь - и что я вижу? Множество розовых домов с овалами окнами, магазины и кукольные комнаты. На полках и на стульях книг столько, что трехсот лет не хватит, чтобы все прочесть. Драгоценные камни, и цветы, и ракушки от тысячей отливов. Во тьме сверкают гиацинтовые глаза кошки и два мелких рубина собаки Сирах.
Таков мой милый дом.
В лунном и все же земном городе мальчик - я видела его давно - живет и ждет меня.
У него были самые красивые глаза. На тонких ножках он стоял, как властелин. С рукой на боку - как танцор. В том городе с разноцветными домами, с закрытыми ставнями - он спит. Белый как мел, на ложе, покрытом шелковым гранатовым одеялом. У изголовья - два ангела - два сказочных змея у ног.
Дите мое, что сделал ты со своей жизнью? Я тайно пришла ночью, чтобы разбудить тебя. Что же ты глаз не открываешь? Потухнут свечи, и не узнаешь ты меня.
Лысые горы бродят вокруг города. Иссохла вся долина.
Чего ты хочешь от меня - память?
Невероятно было озеро, когда солнце отражалось меж двух вод, когда южные паруса застывали, а лебеди были, как из стекла, и чайки тоже. Ледники спускались к воде и остужали так, что совершать заплыв в ней было, как идти на смерть. Я думала - когда-то - давным-давно - но тоже в ноябре в том же ржавом замке я родилась впервые для любви - Ах! такая старая, такая молодая и уже раненная, напуганная и доверчивая на всю жизнь.
Запел сверчок.
- Некоторые мужчины могут любить только мертвых, - сказал он. Они ищут гробницы и запахи земного чрева.
- Я знаю, - сказала она.
- Другие могут любить женщину только греховно и со стыдом.
- Это те же самые.
- Есть те, что любят только болото и гнилье, отвратительные запахи, нарушение законов...
- А ты, что же ты делаешь?
- Я убиваю их.
И сверчок замолчал.
Я долго ждала любви. А сейчас? Сейчас я жду смерти. Такова жизнь, любовь предшествует смерти, а смерть приходит, когда нет уже любви. Возможно, твоя ласка реальна, О смерть, а умиротворенность нежнее всего. Может быть, ты пугаешь только живых, а мертвых - нет? Что нам о них известно? Может, они в тревожной радости весны?
Наверное, они довольны, что их больше нет. Что, наконец, заснули. Что вместо сердца у них белый камень и корень алтея в мозгах. А что душа? Вот именно - где же она? Прозрачна так, что о ней забывают. Душа забыта - наверно так.
Так говорила я о смерти перед смертью, не зная ничего и даже не подозревая два дня до смерти той, кого я больше всех любила:
Моей матери
Тогда пришлось мне не думать больше и пережить смерть с набухшими от рыданий веками (как будто можно пережить смерть) и слышать, как в церкви, где по соседству отпевали еще кого-то, повторяли за священником:
«Слуги твои Катрин и Рафаэль».
Филип Делерм
И это единственный, который важен. Дальнейшие, все более долгие, все менее и менее значительные, приносят лишь вялое замедление, расточительный избыток. Разве что последний стоит чего-то в смысле разочарования по поводу конца иллюзии о всемогуществе...
Но первый глоток! Глоток? Он начинается задолго до самого глотка, когда к губам прикасается пенящееся золото, и это первый момент свежести, а затем медленное скольжение по небу - счастье смягченное горчинкой. Какой он длинный, этот первый! Выпиваешь сразу, с неискренним порывом жадности. Тогда как в действительности - все продумано: и количество, ни слишком много, но и не мало для идеального начала; и немедленное наслаждение, выражаемое вздохом, цоканием языка или молчанием, что еще лучше; и обманчивое предчувствие удовольствия без конца... На самом деле, знаем все заранее. Все самое хорошее получено. Отставляешь бокал и даже чуть отстраняешь на его картонном квадратике. Дегустируешь цвет - обманчиво медовый, холодно-солнечный. Совершая мудрый ритуал ожидания, надеешься задержать чудо, которое только что произошло и ускользнуло. С удовлетворением читаешь на стекле бокала марку заказанного пива. Но! содержащее и содержимое могут сколь угодно долго состоять в отношениях и пересекаться - ничто более уже не повториться. Так хочется сохранить тайну чистого золота и заключить ее в формулы. Но перед белым столиком, залитым солнцем, разочарованный алхимик спасает лишь одну кажимость и пьет еще и еще, испытывая все меньше и меньше радости. Счастье это горькое: пьешь, чтобы забыть тот первый глоток пива.
Виржини Депант. Стала знаменитой после выхода на экраны картины «Бэз муа» - запрещенной во Франции и вызвавшей очередной взрыв полемики о разнице между эротикой и порнографией. На английский название картины было переведено, как «Изнасилуй меня» - вероятно, потому что слово насилие в нашем мире легче произнести и написать. Автор трех романов и сборника рассказов, Депант бескомпромиссно представляет новейшее поколение французских женщин, которые самовыражаются без цензуры. Рассказ из сборника 99 года...
Виржини Депант
Булочная внизу моего дома.
Раньше я ходила туда почти каждый день. Булочница сама живет в моем доме. Возраст - под сорок, скорее, некрасивая, не очень приветливая, это часто идет в паре. С гнильцой. Глаза подлые.
Два месяца назад я зашла туда. В тот день я постаралась взглянуть ей прямо в глаза, так как знала, зачем пришла, и как это стыдно, и потому, что хотела, чтобы, по крайней мере, все бы было более или менее честно.
- Здравствуйте. Я... Я забыла сегодня взять с собой наличные, не могли бы вы... хм-м... Могла бы я взять батон и заплатить вам завтра?
Дело в том, что в холодильнике был кусок масла, и можно было бы намазать бутербродики и обмакивать их в большую чашку чая. По сравнению с прочими перспективами это мне казалось лучшим решением.
Булочница не изменилась в лице и, оставаясь очень вежливой, ответила:
- Мне очень жаль, но в долг мы не даем.
И указала на плакатик у себя за спиной, где нарисованный человечек с котомкой уходил восвояси, а под ним красивым красным почерком было выведено: "В долг не даем".
Я остолбенела. Такой реакции я не ожидала. Мне так трудно было войти и улыбаться во весь рот, и вообще. Никто не любит клянчить, никому не может быть приятно просить у кого-то, кого не очень любишь, немного еды, когда очень надо. Но после того как я на это пошла, выждав, когда в булочной никого не будет, пересилив себя, чтобы быть максимально приветливой, ничего подобного я не ожидала. Потому что я была здесь двести раз и платила. Потому что просила я в общем-то даже не в долг, а просто кусок хлеба. То есть - совсем немного.
Я перестала улыбаться.
- У меня совсем нет денег. До следующей недели. Даже на хлеб.
- Мне очень жаль.
Она смотрела прямо мне в глаза, ей было совсем не стыдно, ей было за меня неловко, она даже пожала плечами.
- Не могу же я всему кварталу помогать. Всем тяжело.
Потрясенная ее мерзким бесстыдством и безмятежностью, я замотала головой:
- Но ведь это невозможно - стоять среди такого количества хлеба и не захотеть отдать его хотя бы раз бесплатно.
В том то и дело что возможно. Более того - на этом все и строится.
С тех пор, когда я прохожу мимо булочной, я иногда плюю на витрину, жалея, что не имею возможности оквернить ее по-мужски - прямой струей.
Но самое ужасное - это то, что, когда я выходила, стыдно было именно мне, я казалась себе лишней, совсем без прав и тем не менее нагло присутствующей здесь. С протянутой рукой.
Почта полна народу, я становлюсь в очередь.
Дойдя до окошка, протягиваю документы, карточку счета, спрашиваю:
- Я бы хотела узнать, сколько у меня на счету.
Она совершает жесты, заполняет формуляр, даже не взглянув, вставляет на распечатку.
Достаточно увидеть, как она корчит физиономию, как избегает на меня смотреть, чтобы понять, что на счету у меня один франк и двадцать пять сантимов. Пособие не пришло, и уже несколько мне подобных на нее накричали, потому что три дня опоздания. Она протягивает мне бумагу с обратной стороны, чтобы никто не увидел, я смотрю на цифру и уматываю без единого слова, «до свиданья» говорить нет смысла - эта сука никогда не отвечает.
Обвал. Передо мной целый день, а в кармане ни франка. То есть - ни сигарет, ни шиш-кебаба, ни кока-колы. Ну совсем ничего, твою мать, а мне так хотелось сходить в кино.
Хочется исчезнуть. Заснуть. Не быть. Не переживать. Сколько раз я себя так чувствовала на этой паскудной почте. Неудержимое желание раствориться без остатка, чтобы все это продолжалось без меня - раз меня так не хотят. Мне страшно неимоверно. Ибо никакой надежды на то, что что-нибудь изменится. Стены и потолок наваливаются, чтобы я перестала дышать, чтобы раздавить меня.
Домой неохота, иду куда глаза глядят, перед Кентаки Фрай Чикен все тот же постоянный персонаж, стоит на коленях с протянутой рукой и с надписью на шее: "Я голоден". Мне жутко стыдно за него. До такой степени впасть в унижение. А может, все ему по барабану, может, он засунул куда подальше и свое достоинство, и все, что о нем могут подумать. Может, ему тотально наплевать. Но все ж таки... на коленях...
Роскошный парфюмерный магазин на улице Гобеленов, смотрю на витрину, просто так, чтобы вызвать у себя чувство невероятности, там полно кремов для старух, одна баночка стоит, как все мое пособие. Внутри дама в розовом, прогнившая насквозь, выбирает духи, беседует с продавщицой.
Уверена, что она этого не заслужила, ничего хорошего никогда никому не сделала, и тем не менее у нее кредитная карточка и улыбки во всех магазинах, и право находиться там, внутри. Уверена, что каждый день она ужинает в дорогих ресторанах и говорит чепуху. Типа: "Ах! Если бы вы знали, милочка моя, как мне трудно, деньги счастья не приносят." И тем не менее - она живет, а я нет. Может быть, даже платит психоаналитику, чтобы привести в порядок душу, может, даже практикует спорт для избранных и массажи для релаксации. А если тоска накатит, идет тратить свои деньги в дорогих парфюмерных магазинах. А у меня нет ничего. Ничего не могу себе позволить - ни удовольствий, ни чувств. Трудней всего мне дается сострадание.
Мне хочется курить, и я смотрю на прохожих, вдруг кто-то с сигаретой, но когда попадается, обратиться к нему не могу. Медленно подступает ночь - пора домой и спать. Но я все иду и иду.
Машина приостанавливается рядом.
- Девушка?
Делаю вид, что не расслышала, не поворачиваю головы. Оставь меня в покое. Если скажу хоть слово, то слезы хлынут. Мне так обидно, что я все так воспринимаю, что неспособна сказать себе, что все в порядке, что я их всех имею в одно место, что наплевать на всех и все. Главное - не разреветься.
- Девушка, не выпить ли нам по рюмке?
Ничего этому козлу не отвечаю, но он не уезжает, ползет рядом на малой скорости. Скосив глаза, вижу, что он похож на одного из моих дядюшек, очень веселого, очень доброго. Мой дядя всегда рассказывает пошлые и тупые анекдоты, но мне всегда от них смешно.
- У вас такой усталый вид...
Я все не отвечаю, но он заметил взгляд, и взгляд не злой. Настаивает:
- А мне сегодня фортуна улыбнулась... Я, знаете, не местный, развлекаться в одиночестве не хочется... Десять тысяч франков выиграл, представляете? Вы садитесь, садитесь! Приглашаю вас отужинать...
Замедляю шаг, сажусь в машину.
Сама прекрасно знаю, что затея идиотская. Но - что делать? И так хочется есть, пусть даже с ним.
Не знаю, что он продает, но продает, наверное, неплохо, потому что, как только я сажусь в машину, он дает газу. То, что он при этом говорит, тотальный бред, но важно не это, важен ритм, он динамичен, и я еду.
Он выиграл десять тысяч в блэк джек, он на три дня приехал в Париж, где никого не знает, ноги у меня обалдеть можно, ему нравится моя улыбка, в какой ресторан я хочу, как здорово, что я согласилась, в Париже девушки такие гордые, хуже, чем когда он в армии служил, а сам он с юга, это слышно, да?
Я совсем перестала думать, голос идет фоном, я редко езжу в машине по Парижу, смотрю в окно, мне нравится, как все мелькает. Он понимает, предлагает покатать, город ему тоже нравится, он достает бутылку виски, угощает, я смело в себя вливаю. Откидываюсь на сидение, улыбка, крепкий алкоголь, как жаркая пощечина, я рада, что я здесь.
Через какое-то время мы въезжаем в подземный гараж. Я что-то пропустила из того, что он говорил, но понимаю, что к чему. Нужно бы выйти, но мне уже безразлично, машина классная, сидится мне хорошо. Допиваю бутылку. Когда я снова фокусируюсь на нем, он говорит:
- Так мы договорились? Ты мне, а я тебе. Засыплю бабками. Идет?
Речь у него сейчас сбивчивая, спешит, волнуется. Я вспоминаю, что деньги всегда нужно брать вперед, но его рука уже у меня на плече, нажимает, и я поддаюсь.
Потом он снова заводит машину, он очень весел. Я спрашиваю, осталось ли виски, и это его смешит до слез. Мы выезжаем из гаража. Совсем темно, ехать приятно. Только лучше бы молчал.
- Хочу накормить тебя в каком-нибудь шикарном месте... Знаю тут одно, оближешь пальчики. А потом выпьем еще. Вечер будет - ты себе не представляешь.
Я совсем перестала думать. Со мной так редко. И очень даже приятно. Он останавливается перед рестораном.
- Сбегай, спроси, есть ли свободный столик. Есть охота, слона бы съел.
Я вылезаю, он тут же отъезжает. Я даже не оборачиваюсь. Знаю, что бабки надо было взять до этого, что виновата сама. И тем не менее, я даже не сержусь, день наконец прошел, я хорошо выпила. Доберусь домой и спать, а завтра пособие уже будет на счету.
В заключение еще одно признанное в области лаконизма имя. Эрик Ольдер. 40 лет. Романы выходят в издательстве «Фламмарион», рассказы в издательстве «Диллетант». Лауреат премий имени Роже Нимье и «Ноябрь». О себе говорит, что он человек простой, близкий к почве и заботит его лишь одно - писать точно.
Эрик Ольдер
Чаще всего они собираются на кухне. Летом, перед открытыми окнами, в прохладной тени старых камней, зимой - у печки, которую топят дровами. В обоих случаях - и это важно - поддерживается одна и та же температура.
Все больше и больше собирается их к концу июня - месяца красных ягод. Красная смородина, малина, вишни и клубника становятся основой не столько для приготовления варенья, сколько для возникающих дискуссий. При этом общаются они не как мы, мужчины, которым нравится столкнуться в споре. У них, скорее, происходит интимно-чувственный обмен, тогда как нас обьединяет солидарность. У них важнее высказать, у нас - услышать.
Конечно, можно было бы обсудить какое-нибудь событие. Но на кой черт им события? К примеру, в Италии: думаешь, что-то случилось - а они там, оказывается, говорят о погоде.
Мы - мужчины - не знаем, что такое жизнь. Знаем только, что она очень сильно похожа на то, о чем расссказывают женщины, в июне, на кухне, утопая в запахах ягод и сахара - остро-приторных, крепких.
Дело в том, что мы совсем уже не знаем - кто мы есть. Выпиваем, плутаем и совсем утратили ориентиры.
А они - нет.
Они знают каждый винтик сложной и прекрасной машины женской памяти, передающейся из поколения в поколение - веками. Их матери, и матери их матерей еще до них усовершенствовали мастерство и терпение в профессии, которую как-то не удается определить, но которую они знают наизусть. Для них мир не такой или сякой - мир просто ЕСТЬ. Их держит вместе и очень прочно безостановочная ткань ежедневних дел. У малыша прорезаются зубки. Он живет по соседству с моей двоюродной сестрой, той, которая так долго жила в Африке. Дело это вовсе не банальное - оно вписывается в постоянное наведение блеска на реальность. Самым тонким шлифовочным камнем.
Внезапно пролетает ангел - то есть, мужчина, как всегда немногословный. Разговоры прекращаются мгновенно. Он берет банку пива из холодильника, он неуклюж оттого, что на него смотрят. Впечатление, что им хочется проверить, приложив к двери ухо, что он действительно ушел. Но не решаются. Ничего, одна уже продолжила свой монолог. Мужчина тут же канул в забытье.
Девочки держатся вблизи большого стола, где сито выплеснуло красный сок. На них легкие платьица почти той же ткани, как платья их кукол. Их волосы безукоризненно собраны в конские хвостики и украшены свежевыглаженными бантами. От них веет порядком и чистотой. Но это сверху: под платьями ноги, покрытые синяками и старыми царапинами. На лицах - ни следа наивности, ее и не было никогда. Они слушают матерей с жадностью и не выносят, когда на них обращают внимание.
Время от времени они мечтательно окунают пальцы в капли, стекающие по кастрюлям. Как раз одна из женщин подняла рубашку и показывает, какой маленький шрам остался после операции. Со сдержанной завистью девочки думают, что у них тоже будут груди и большие зады.
Когда женщины с восхищением обсуждают братика, девочкам всегда кажется, что это внимание преувеличено. Их взгляд становится жуликоватым и предвещает месть. Они найдут великолепный повод. А повод выльется в грандиозную драму.
Женщины не могут думать обо всем, зато они успевают подумать обо всех. Они помнят о каждом дне рождения и обо всех поводах для того, чтобы обратить внимание. И еще - они постоянно что-нибудь обменивают, а иногда друг дружке продают. Вечность, которую они хранят и за которую в ответе, не лишена предметности. Бывает, что мужчина уносит с собой какой-нибудь инструмент, которым пользовался. Но мебель - и это закон - всегда остается в семье. Фривольность женщинам чужда. Каждый подарок значим и весом. Они знают, что и кому дарить.
Так что, когда одна из них дарит платье, которое больше не носит и которое больше идет другой женщине, эта первая никогда не скажет, что платье ей больше не нравится, а вторая - что первая уже недостаточно для него хороша. Здесь важно, чтобы платье не пропало.
Они решают все прервать и заварить чай. Одна разбивает чашку в мойке. Вторая рассказывает, что, несмотря на нулевой счет в банке, купила какую-то вещь. Я сошла с ума, говорит она (позже, когда они останутся без девочек, расскажет еще, что завела любовника и сделает тот же вывод: я сошла с ума). Но пока что они внезапно углубляются в себя и поражаются: как же так? Все знать, и тем не менее пойти на это: разбить чашку, купить вещь, иметь любовника? В конце концов, все это вызывает у них смех.
Никто никогда не оценит, до какой степени женщины обладают чувством юмора.
Входит малыш. Сын того, кто приходил за пивом и был полностью обойден вниманием. С сыном все иначе. Его берут на колени. Утирают испарину пота с грудей прежде чем утопить в них мальчика. А он за этим и пришел.
Они говорят, он сказал то-то, представляешь, это он мне! Мальчик старательно сосет палец, слушает. Предчувствует, что в тот момент, когда он бросит сосать палец, доступа к груди лишат. Старшая сестра - вся внимание - подлеет с каждой новой секундой.
Они целуют мальчика повсюду, кроме того самого места. А ведь от мужчин им так досталось. От тех, кто пил. От тех, кто уходил. От тех, кто бил. А кто помягче - те еще хуже, говорю вам: мой стучал кулаком по столу и тайно уходил в ванную самоудовлетворяться.
Но самым-самым ужасным было, когда ничего не было. Когда только и было что: куда ты дела мою рубашку?
Может быть, это они малышу и рассказывают. Может быть, они ему говорят - ты не такой, как они, когда-нибудь ты так же безумно полюбишь одну из нас, как я сейчас люблю тебя на этой кухне, тебе пять лет, мы делаем варенье, а для кого? Шейка твоя нежна до невозможности.
В каждой деревне, в каждом французском городке осталось с прошлых времен одно место, которое забыли упразднить. Оно давно устарело, но снести его было бы святотатством.
Это - особый каменный помост с навесом и стоком для воды у речки, куда ходили женщины стирать белье.
Юрьенен:
В последние годы термин «сверхкраткий рассказ» обрел права в России. Прошли семинары, вышли антологии. Не последнюю роль в этом, как отмечали критики на страницах «Литературной газеты» и «Нового мира», сыграл постоянный цикл нашего «Экслибриса», посвященный микропрозе. Ведущей страной жанра остаются Соединенные Штаты, где «сверхкраткий рассказ» называется «шорт-шорт стори», за Америкой следует Великобритания, другие англоязычные страны, но, как вы услышите сегодня, эстетика краткости проникает и во франкоязычную литературу, в силу своей традиции слов не экономящую. В последние годы страна романа - Франция - реабилитировала жанр рассказа, в том числе - «сверхкраткого». Итак, Первый глоток пива и другие небольшие удовольствия: Французская микропроза. В переводах нашего коллеги Ауроры Гальего...
Начнем с общепризнанного имени - классика современной французской микропрозы. Филип Делерм. Нормандец, преподает французскую литературу в колледже. Сборник мини-рассказов «Первый глоток пива и другие маленькие удовольствия» (изд-во Галлимар, 97 год) оказался неожиданным бестселлером. О себе говорит, что любит собирать рыжики и белые грибы в сентябре, когда лес утопает в тумане. Живет в деревне и, несмотря на финансовый успех, отказывается покупать компьютер, продолжая писать от руки.
Филип Делерм.
Библиоавтобус
Он приезжает раз в месяц и стоит на площади Почтамта. Мы знаем заранее все даты его приезда. Они написаны на коричневой карточке, вставленной в каждую книгу, взятую на прочтение. Мы знаем, что большой белый автобус с надписью «Муниципальный совет» будет точно по расписанию 17 декабря с 16 часов до 18. Это действует успокаивающе. Ничего дурного с вами не случится, поскольку мы знаем, что через месяц читательный зал на колесах вернется и озарит нашу площадь. Да, это еще лучше зимой, когда улицы городка пустынны. Тогда Библиоавтобус вообще становится единственным центром оживления. Это не значит, что народу много, с рынком все же не сравнить. И тем не менее, знакомые фигуры подходят к неудобной лесенке и забираются вовнутрь. Мы знаем, что через шесть месяцев встретим тут Мишель и Жака (ну что, скоро на пенсию?), Армель и Оссиан (какое хорошее имя ты нашла дочке, какие у нее синие глаза) и других, которых знаешь меньше, но с которыми обмениваешься взаимопонимающей улыбкой. Весь этот ритуал сплачивает. Дверь автобуса странная. Нужно протиснуться между двумя пластинами из пластмассы, которые защищают внутреннее пространство от сквозняков, а затем сразу оказываешься в мире, покрытом ковром, в мягкой тишине, в атмосфере просветительной прогулки. Девушка и служащий постарше, которым мы возвращаем книги, здороваются, показывая, что вас узнали, но без фамильярности. Все должно совершаться тихо. Даже в дни, когда пространства не хватает, когда приходится изворачиваться, чтобы избежать телесного контакта, молчание не нарушается, и каждый внутри себя свободен.
Полки самые разные. Максмимум позволено двенадцать книг, и самое приятное - это впасть в эклектику. Томик поэм в прозе Жан-Мишеля Мольпуа? Почему нет? «День медлит под навесом листвы и липовых цветков». Одной фразы достаточно, чтоб захотелось прочитать. Альбом Кристофера Финча «Акварель в XIX веке» тяжеловат, но прерафаэлитские рыжие красавицы тэрнеровой «Зари»! не говоря о том, что так приятно взять напрокат три килограмма матовой роскоши. Фотожурнал, где дети Буба, кассета с кантатами Баха, альбом о велогонках «Тур де Франс». Можно уложить все эти разные чудеса в корзинку и, будучи уже довольным, сказать себе, что можно набрать еще столько же. Дети на корточках листают комиксы и книжки с картинками. Иногда впадают в эйфорию: «Она сказала, можно взять еще одну!». После насыщения выбор замедляется. Запах теплой шерсти и мокрых плащей пропитывает тесное пространство. Но самое интересное ощущение идет от пола - легкое дрожание, палубная качка. Вдруг вспоминаешь, что ты на шинах, этом подвижном фундаменте храма уюта. От всех этих книг наступает морская болезнь, и особенно остро ты ощущаешь себя зимой в глуши провинции. Следующий приезд Библиоавтобуса - четверг 15 января. С 10 часов до 12 - площадь Церкви, с 16 до 18 - площадь Почтамта.
Сергей Юренен:
Коринна Бий - одна из самых известных писательниц франкоязычной Швейцарии. Мать троих детей и страстная путешественница, побывавшая и в России. О ней снят фильм, пишутся научные работы. Из выпущенной Галлимаром в 79 году книги «Сто маленьких историй о любви».
Муж и жена
Каждый вечер и каждое утро, в час, заранее назначенный, он и она в разных частях мира отходят в сторону и начинают танцевать.
Если мужчина стоит лицом к югу, женщина становится лицом к северу. Если он поворачивается к западу, она поворачивается на восток.
Они неистово топчут каблуками, исполняя движения понятные только им, под глухой мотив, сочиненный ими для них самих.
Они не видят и не слышат друг друга, их разделяют океаны и материки. Их танец - воздаяние, любовное послание, речитатив души и тела. Он это знает. Она это знает.
Они зовут друг друга, отвечают, связанные во времени и пространстве, на невероятном расстоянии друг от друга, и тем не менее рядом, спаянные повседневным бытом.
Ибо, несмотря на возможные измены, Он - мужчина некогда сказал ей - женщине:
Ею будешь ты.
Некрасивая
Я сочиняю - сказала она - любовные истории, которых у меня не было. Ах! До чего прелестны они, как нежны! Я их переживаю, сильнее, чем реальность. Со всей нежностью и даже - да, да - с недостатками и ударами судьбы. Как в жизни. В снегу и в кружевах, там, где взрываются звезды и кричит сова. И лица - тех, кто на меня не смотрит никогда - вдруг озаряются глазами, в которые я смотрю, и погружаюсь, и совершаю там прогулки. Улыбки перестают быть безразличными. Голоса направлены на меня. А плечи - те самые, которыми только пожимают с презрением, принимают мою разгоряченную голову и убаюкивают меня. Я чувствую себя в этих обьятиях лучше, чем в жизни, в них божья благодать, в которую я перестала верить. И золотые руки, те самые, что оттолкнули, сейчас меня ласкают. И я так счастлива, так умиротворена, что вдруг, на грани обморока я - да, да - я засыпаю.
Милый дом
Я бы тебя носила с собой повсюду на голове - как носят в новый год изображение своих домов на шляпах пастухи Вейраса, розово-серую охру стен, а вокруг зелень и ржавые яблони. С шиферной крышей и голубыми ставнями, удивительными арками окон, прикрытыми сиренью и фиговыми деревьями. На ветке качается гнездо дрозда.
Открываю дверь - и что я вижу? Множество розовых домов с овалами окнами, магазины и кукольные комнаты. На полках и на стульях книг столько, что трехсот лет не хватит, чтобы все прочесть. Драгоценные камни, и цветы, и ракушки от тысячей отливов. Во тьме сверкают гиацинтовые глаза кошки и два мелких рубина собаки Сирах.
Таков мой милый дом.
Мальчик
В лунном и все же земном городе мальчик - я видела его давно - живет и ждет меня.
У него были самые красивые глаза. На тонких ножках он стоял, как властелин. С рукой на боку - как танцор. В том городе с разноцветными домами, с закрытыми ставнями - он спит. Белый как мел, на ложе, покрытом шелковым гранатовым одеялом. У изголовья - два ангела - два сказочных змея у ног.
Дите мое, что сделал ты со своей жизнью? Я тайно пришла ночью, чтобы разбудить тебя. Что же ты глаз не открываешь? Потухнут свечи, и не узнаешь ты меня.
Лысые горы бродят вокруг города. Иссохла вся долина.
Чего ты хочешь от меня - память?
Невероятно было озеро, когда солнце отражалось меж двух вод, когда южные паруса застывали, а лебеди были, как из стекла, и чайки тоже. Ледники спускались к воде и остужали так, что совершать заплыв в ней было, как идти на смерть. Я думала - когда-то - давным-давно - но тоже в ноябре в том же ржавом замке я родилась впервые для любви - Ах! такая старая, такая молодая и уже раненная, напуганная и доверчивая на всю жизнь.
Разговор
Запел сверчок.
- Некоторые мужчины могут любить только мертвых, - сказал он. Они ищут гробницы и запахи земного чрева.
- Я знаю, - сказала она.
- Другие могут любить женщину только греховно и со стыдом.
- Это те же самые.
- Есть те, что любят только болото и гнилье, отвратительные запахи, нарушение законов...
- А ты, что же ты делаешь?
- Я убиваю их.
И сверчок замолчал.
Смерть
Я долго ждала любви. А сейчас? Сейчас я жду смерти. Такова жизнь, любовь предшествует смерти, а смерть приходит, когда нет уже любви. Возможно, твоя ласка реальна, О смерть, а умиротворенность нежнее всего. Может быть, ты пугаешь только живых, а мертвых - нет? Что нам о них известно? Может, они в тревожной радости весны?
Наверное, они довольны, что их больше нет. Что, наконец, заснули. Что вместо сердца у них белый камень и корень алтея в мозгах. А что душа? Вот именно - где же она? Прозрачна так, что о ней забывают. Душа забыта - наверно так.
Так говорила я о смерти перед смертью, не зная ничего и даже не подозревая два дня до смерти той, кого я больше всех любила:
Моей матери
Тогда пришлось мне не думать больше и пережить смерть с набухшими от рыданий веками (как будто можно пережить смерть) и слышать, как в церкви, где по соседству отпевали еще кого-то, повторяли за священником:
«Слуги твои Катрин и Рафаэль».
Филип Делерм
Первый глоток пива
И это единственный, который важен. Дальнейшие, все более долгие, все менее и менее значительные, приносят лишь вялое замедление, расточительный избыток. Разве что последний стоит чего-то в смысле разочарования по поводу конца иллюзии о всемогуществе...
Но первый глоток! Глоток? Он начинается задолго до самого глотка, когда к губам прикасается пенящееся золото, и это первый момент свежести, а затем медленное скольжение по небу - счастье смягченное горчинкой. Какой он длинный, этот первый! Выпиваешь сразу, с неискренним порывом жадности. Тогда как в действительности - все продумано: и количество, ни слишком много, но и не мало для идеального начала; и немедленное наслаждение, выражаемое вздохом, цоканием языка или молчанием, что еще лучше; и обманчивое предчувствие удовольствия без конца... На самом деле, знаем все заранее. Все самое хорошее получено. Отставляешь бокал и даже чуть отстраняешь на его картонном квадратике. Дегустируешь цвет - обманчиво медовый, холодно-солнечный. Совершая мудрый ритуал ожидания, надеешься задержать чудо, которое только что произошло и ускользнуло. С удовлетворением читаешь на стекле бокала марку заказанного пива. Но! содержащее и содержимое могут сколь угодно долго состоять в отношениях и пересекаться - ничто более уже не повториться. Так хочется сохранить тайну чистого золота и заключить ее в формулы. Но перед белым столиком, залитым солнцем, разочарованный алхимик спасает лишь одну кажимость и пьет еще и еще, испытывая все меньше и меньше радости. Счастье это горькое: пьешь, чтобы забыть тот первый глоток пива.
Виржини Депант. Стала знаменитой после выхода на экраны картины «Бэз муа» - запрещенной во Франции и вызвавшей очередной взрыв полемики о разнице между эротикой и порнографией. На английский название картины было переведено, как «Изнасилуй меня» - вероятно, потому что слово насилие в нашем мире легче произнести и написать. Автор трех романов и сборника рассказов, Депант бескомпромиссно представляет новейшее поколение французских женщин, которые самовыражаются без цензуры. Рассказ из сборника 99 года...
Виржини Депант
Прогрызться
Булочная внизу моего дома.
Раньше я ходила туда почти каждый день. Булочница сама живет в моем доме. Возраст - под сорок, скорее, некрасивая, не очень приветливая, это часто идет в паре. С гнильцой. Глаза подлые.
Два месяца назад я зашла туда. В тот день я постаралась взглянуть ей прямо в глаза, так как знала, зачем пришла, и как это стыдно, и потому, что хотела, чтобы, по крайней мере, все бы было более или менее честно.
- Здравствуйте. Я... Я забыла сегодня взять с собой наличные, не могли бы вы... хм-м... Могла бы я взять батон и заплатить вам завтра?
Дело в том, что в холодильнике был кусок масла, и можно было бы намазать бутербродики и обмакивать их в большую чашку чая. По сравнению с прочими перспективами это мне казалось лучшим решением.
Булочница не изменилась в лице и, оставаясь очень вежливой, ответила:
- Мне очень жаль, но в долг мы не даем.
И указала на плакатик у себя за спиной, где нарисованный человечек с котомкой уходил восвояси, а под ним красивым красным почерком было выведено: "В долг не даем".
Я остолбенела. Такой реакции я не ожидала. Мне так трудно было войти и улыбаться во весь рот, и вообще. Никто не любит клянчить, никому не может быть приятно просить у кого-то, кого не очень любишь, немного еды, когда очень надо. Но после того как я на это пошла, выждав, когда в булочной никого не будет, пересилив себя, чтобы быть максимально приветливой, ничего подобного я не ожидала. Потому что я была здесь двести раз и платила. Потому что просила я в общем-то даже не в долг, а просто кусок хлеба. То есть - совсем немного.
Я перестала улыбаться.
- У меня совсем нет денег. До следующей недели. Даже на хлеб.
- Мне очень жаль.
Она смотрела прямо мне в глаза, ей было совсем не стыдно, ей было за меня неловко, она даже пожала плечами.
- Не могу же я всему кварталу помогать. Всем тяжело.
Потрясенная ее мерзким бесстыдством и безмятежностью, я замотала головой:
- Но ведь это невозможно - стоять среди такого количества хлеба и не захотеть отдать его хотя бы раз бесплатно.
В том то и дело что возможно. Более того - на этом все и строится.
С тех пор, когда я прохожу мимо булочной, я иногда плюю на витрину, жалея, что не имею возможности оквернить ее по-мужски - прямой струей.
Но самое ужасное - это то, что, когда я выходила, стыдно было именно мне, я казалась себе лишней, совсем без прав и тем не менее нагло присутствующей здесь. С протянутой рукой.
Почта полна народу, я становлюсь в очередь.
Дойдя до окошка, протягиваю документы, карточку счета, спрашиваю:
- Я бы хотела узнать, сколько у меня на счету.
Она совершает жесты, заполняет формуляр, даже не взглянув, вставляет на распечатку.
Достаточно увидеть, как она корчит физиономию, как избегает на меня смотреть, чтобы понять, что на счету у меня один франк и двадцать пять сантимов. Пособие не пришло, и уже несколько мне подобных на нее накричали, потому что три дня опоздания. Она протягивает мне бумагу с обратной стороны, чтобы никто не увидел, я смотрю на цифру и уматываю без единого слова, «до свиданья» говорить нет смысла - эта сука никогда не отвечает.
Обвал. Передо мной целый день, а в кармане ни франка. То есть - ни сигарет, ни шиш-кебаба, ни кока-колы. Ну совсем ничего, твою мать, а мне так хотелось сходить в кино.
Хочется исчезнуть. Заснуть. Не быть. Не переживать. Сколько раз я себя так чувствовала на этой паскудной почте. Неудержимое желание раствориться без остатка, чтобы все это продолжалось без меня - раз меня так не хотят. Мне страшно неимоверно. Ибо никакой надежды на то, что что-нибудь изменится. Стены и потолок наваливаются, чтобы я перестала дышать, чтобы раздавить меня.
Домой неохота, иду куда глаза глядят, перед Кентаки Фрай Чикен все тот же постоянный персонаж, стоит на коленях с протянутой рукой и с надписью на шее: "Я голоден". Мне жутко стыдно за него. До такой степени впасть в унижение. А может, все ему по барабану, может, он засунул куда подальше и свое достоинство, и все, что о нем могут подумать. Может, ему тотально наплевать. Но все ж таки... на коленях...
Роскошный парфюмерный магазин на улице Гобеленов, смотрю на витрину, просто так, чтобы вызвать у себя чувство невероятности, там полно кремов для старух, одна баночка стоит, как все мое пособие. Внутри дама в розовом, прогнившая насквозь, выбирает духи, беседует с продавщицой.
Уверена, что она этого не заслужила, ничего хорошего никогда никому не сделала, и тем не менее у нее кредитная карточка и улыбки во всех магазинах, и право находиться там, внутри. Уверена, что каждый день она ужинает в дорогих ресторанах и говорит чепуху. Типа: "Ах! Если бы вы знали, милочка моя, как мне трудно, деньги счастья не приносят." И тем не менее - она живет, а я нет. Может быть, даже платит психоаналитику, чтобы привести в порядок душу, может, даже практикует спорт для избранных и массажи для релаксации. А если тоска накатит, идет тратить свои деньги в дорогих парфюмерных магазинах. А у меня нет ничего. Ничего не могу себе позволить - ни удовольствий, ни чувств. Трудней всего мне дается сострадание.
Мне хочется курить, и я смотрю на прохожих, вдруг кто-то с сигаретой, но когда попадается, обратиться к нему не могу. Медленно подступает ночь - пора домой и спать. Но я все иду и иду.
Машина приостанавливается рядом.
- Девушка?
Делаю вид, что не расслышала, не поворачиваю головы. Оставь меня в покое. Если скажу хоть слово, то слезы хлынут. Мне так обидно, что я все так воспринимаю, что неспособна сказать себе, что все в порядке, что я их всех имею в одно место, что наплевать на всех и все. Главное - не разреветься.
- Девушка, не выпить ли нам по рюмке?
Ничего этому козлу не отвечаю, но он не уезжает, ползет рядом на малой скорости. Скосив глаза, вижу, что он похож на одного из моих дядюшек, очень веселого, очень доброго. Мой дядя всегда рассказывает пошлые и тупые анекдоты, но мне всегда от них смешно.
- У вас такой усталый вид...
Я все не отвечаю, но он заметил взгляд, и взгляд не злой. Настаивает:
- А мне сегодня фортуна улыбнулась... Я, знаете, не местный, развлекаться в одиночестве не хочется... Десять тысяч франков выиграл, представляете? Вы садитесь, садитесь! Приглашаю вас отужинать...
Замедляю шаг, сажусь в машину.
Сама прекрасно знаю, что затея идиотская. Но - что делать? И так хочется есть, пусть даже с ним.
Не знаю, что он продает, но продает, наверное, неплохо, потому что, как только я сажусь в машину, он дает газу. То, что он при этом говорит, тотальный бред, но важно не это, важен ритм, он динамичен, и я еду.
Он выиграл десять тысяч в блэк джек, он на три дня приехал в Париж, где никого не знает, ноги у меня обалдеть можно, ему нравится моя улыбка, в какой ресторан я хочу, как здорово, что я согласилась, в Париже девушки такие гордые, хуже, чем когда он в армии служил, а сам он с юга, это слышно, да?
Я совсем перестала думать, голос идет фоном, я редко езжу в машине по Парижу, смотрю в окно, мне нравится, как все мелькает. Он понимает, предлагает покатать, город ему тоже нравится, он достает бутылку виски, угощает, я смело в себя вливаю. Откидываюсь на сидение, улыбка, крепкий алкоголь, как жаркая пощечина, я рада, что я здесь.
Через какое-то время мы въезжаем в подземный гараж. Я что-то пропустила из того, что он говорил, но понимаю, что к чему. Нужно бы выйти, но мне уже безразлично, машина классная, сидится мне хорошо. Допиваю бутылку. Когда я снова фокусируюсь на нем, он говорит:
- Так мы договорились? Ты мне, а я тебе. Засыплю бабками. Идет?
Речь у него сейчас сбивчивая, спешит, волнуется. Я вспоминаю, что деньги всегда нужно брать вперед, но его рука уже у меня на плече, нажимает, и я поддаюсь.
Потом он снова заводит машину, он очень весел. Я спрашиваю, осталось ли виски, и это его смешит до слез. Мы выезжаем из гаража. Совсем темно, ехать приятно. Только лучше бы молчал.
- Хочу накормить тебя в каком-нибудь шикарном месте... Знаю тут одно, оближешь пальчики. А потом выпьем еще. Вечер будет - ты себе не представляешь.
Я совсем перестала думать. Со мной так редко. И очень даже приятно. Он останавливается перед рестораном.
- Сбегай, спроси, есть ли свободный столик. Есть охота, слона бы съел.
Я вылезаю, он тут же отъезжает. Я даже не оборачиваюсь. Знаю, что бабки надо было взять до этого, что виновата сама. И тем не менее, я даже не сержусь, день наконец прошел, я хорошо выпила. Доберусь домой и спать, а завтра пособие уже будет на счету.
В заключение еще одно признанное в области лаконизма имя. Эрик Ольдер. 40 лет. Романы выходят в издательстве «Фламмарион», рассказы в издательстве «Диллетант». Лауреат премий имени Роже Нимье и «Ноябрь». О себе говорит, что он человек простой, близкий к почве и заботит его лишь одно - писать точно.
Эрик Ольдер
Среди женщин
Чаще всего они собираются на кухне. Летом, перед открытыми окнами, в прохладной тени старых камней, зимой - у печки, которую топят дровами. В обоих случаях - и это важно - поддерживается одна и та же температура.
Все больше и больше собирается их к концу июня - месяца красных ягод. Красная смородина, малина, вишни и клубника становятся основой не столько для приготовления варенья, сколько для возникающих дискуссий. При этом общаются они не как мы, мужчины, которым нравится столкнуться в споре. У них, скорее, происходит интимно-чувственный обмен, тогда как нас обьединяет солидарность. У них важнее высказать, у нас - услышать.
Конечно, можно было бы обсудить какое-нибудь событие. Но на кой черт им события? К примеру, в Италии: думаешь, что-то случилось - а они там, оказывается, говорят о погоде.
Мы - мужчины - не знаем, что такое жизнь. Знаем только, что она очень сильно похожа на то, о чем расссказывают женщины, в июне, на кухне, утопая в запахах ягод и сахара - остро-приторных, крепких.
Дело в том, что мы совсем уже не знаем - кто мы есть. Выпиваем, плутаем и совсем утратили ориентиры.
А они - нет.
Они знают каждый винтик сложной и прекрасной машины женской памяти, передающейся из поколения в поколение - веками. Их матери, и матери их матерей еще до них усовершенствовали мастерство и терпение в профессии, которую как-то не удается определить, но которую они знают наизусть. Для них мир не такой или сякой - мир просто ЕСТЬ. Их держит вместе и очень прочно безостановочная ткань ежедневних дел. У малыша прорезаются зубки. Он живет по соседству с моей двоюродной сестрой, той, которая так долго жила в Африке. Дело это вовсе не банальное - оно вписывается в постоянное наведение блеска на реальность. Самым тонким шлифовочным камнем.
Внезапно пролетает ангел - то есть, мужчина, как всегда немногословный. Разговоры прекращаются мгновенно. Он берет банку пива из холодильника, он неуклюж оттого, что на него смотрят. Впечатление, что им хочется проверить, приложив к двери ухо, что он действительно ушел. Но не решаются. Ничего, одна уже продолжила свой монолог. Мужчина тут же канул в забытье.
Девочки держатся вблизи большого стола, где сито выплеснуло красный сок. На них легкие платьица почти той же ткани, как платья их кукол. Их волосы безукоризненно собраны в конские хвостики и украшены свежевыглаженными бантами. От них веет порядком и чистотой. Но это сверху: под платьями ноги, покрытые синяками и старыми царапинами. На лицах - ни следа наивности, ее и не было никогда. Они слушают матерей с жадностью и не выносят, когда на них обращают внимание.
Время от времени они мечтательно окунают пальцы в капли, стекающие по кастрюлям. Как раз одна из женщин подняла рубашку и показывает, какой маленький шрам остался после операции. Со сдержанной завистью девочки думают, что у них тоже будут груди и большие зады.
Когда женщины с восхищением обсуждают братика, девочкам всегда кажется, что это внимание преувеличено. Их взгляд становится жуликоватым и предвещает месть. Они найдут великолепный повод. А повод выльется в грандиозную драму.
Женщины не могут думать обо всем, зато они успевают подумать обо всех. Они помнят о каждом дне рождения и обо всех поводах для того, чтобы обратить внимание. И еще - они постоянно что-нибудь обменивают, а иногда друг дружке продают. Вечность, которую они хранят и за которую в ответе, не лишена предметности. Бывает, что мужчина уносит с собой какой-нибудь инструмент, которым пользовался. Но мебель - и это закон - всегда остается в семье. Фривольность женщинам чужда. Каждый подарок значим и весом. Они знают, что и кому дарить.
Так что, когда одна из них дарит платье, которое больше не носит и которое больше идет другой женщине, эта первая никогда не скажет, что платье ей больше не нравится, а вторая - что первая уже недостаточно для него хороша. Здесь важно, чтобы платье не пропало.
Они решают все прервать и заварить чай. Одна разбивает чашку в мойке. Вторая рассказывает, что, несмотря на нулевой счет в банке, купила какую-то вещь. Я сошла с ума, говорит она (позже, когда они останутся без девочек, расскажет еще, что завела любовника и сделает тот же вывод: я сошла с ума). Но пока что они внезапно углубляются в себя и поражаются: как же так? Все знать, и тем не менее пойти на это: разбить чашку, купить вещь, иметь любовника? В конце концов, все это вызывает у них смех.
Никто никогда не оценит, до какой степени женщины обладают чувством юмора.
Входит малыш. Сын того, кто приходил за пивом и был полностью обойден вниманием. С сыном все иначе. Его берут на колени. Утирают испарину пота с грудей прежде чем утопить в них мальчика. А он за этим и пришел.
Они говорят, он сказал то-то, представляешь, это он мне! Мальчик старательно сосет палец, слушает. Предчувствует, что в тот момент, когда он бросит сосать палец, доступа к груди лишат. Старшая сестра - вся внимание - подлеет с каждой новой секундой.
Они целуют мальчика повсюду, кроме того самого места. А ведь от мужчин им так досталось. От тех, кто пил. От тех, кто уходил. От тех, кто бил. А кто помягче - те еще хуже, говорю вам: мой стучал кулаком по столу и тайно уходил в ванную самоудовлетворяться.
Но самым-самым ужасным было, когда ничего не было. Когда только и было что: куда ты дела мою рубашку?
Может быть, это они малышу и рассказывают. Может быть, они ему говорят - ты не такой, как они, когда-нибудь ты так же безумно полюбишь одну из нас, как я сейчас люблю тебя на этой кухне, тебе пять лет, мы делаем варенье, а для кого? Шейка твоя нежна до невозможности.
В каждой деревне, в каждом французском городке осталось с прошлых времен одно место, которое забыли упразднить. Оно давно устарело, но снести его было бы святотатством.
Это - особый каменный помост с навесом и стоком для воды у речки, куда ходили женщины стирать белье.
