, Соломон Волков
Александр Генис: Выставка "Франц Кафка и Прага" открылась накануне катастрофического наводнения, которое нанесло тяжелый ущерб чешской столице. Выходящему из музея посетителю совпадение это не кажется столь уж случайным. Экспозиция представляет Прагу городом полным магической силы, городом, умеющим говорить, шептать, кричать и сниться. Может быть, предчувствуя беду, мистическая столица Европы, титул, который Прага носит со Средних веков, явилась в Нью-Йорк за помощью. Во всяком случае, это ненаучная гипотеза вполне укладывается в поэтику второго героя выставки - Франца Кафки.
Пара, которую великий писатель составил со своим романтическим городом, кажется неразрывной. Мало есть в мире писателей, которые так бы породнились с родным городом, как Кафка с Прагой. Помню, как меня удивило это, когда я впервые попал сюда. В моем представлении Прага была городом Швейка, может быть, Чапека. Кафка жил в другом измерении, в абстрактном мире, столь же нам недоступном, как геометрия Лобачевского. Однако после того как мне удалось посетить два десятка мест, связанных с жизнью Кафки в Праге, я изменил свое мнение. Проза Кафки, который ни разу прямо не упомянул Прагу в своих художественных сочинениях, так же тесно связана с топографией его города, как Киев у Булгакова или Лондон у Конан-Дойля. Неузнаваемой кафковскую Прагу делает писательская оптика. Она напоминает диковинные законы квантовой механики: чем пристальней взгляд, тем больше неопределенность. Предельная точность описания не приближает, а удаляет нас от описываемого.
Кафка всегда был одержим невидимым. Поэтому там, где мы любуемся роскошью ренессансной и барочной архитектуры, ему мерещились призраки и миражи, прячущиеся в старых стенах. "Писание - своего рода заклинание духов", - говорил он. Они, эти темные духи древнего города, неотступно преследовали Кафку:
Диктор: "В нас все еще есть темные углы, таинственные переходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но наши шаги и взгляды неуверенны. Внутренне мы еще дрожим, как в старых улочках нищеты. Нездоровый старый еврейский квартал в нас гораздо реальнее, чем гигиенический новый город вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон - сами лишь призраки ушедших времен".
Александр Генис: Показать нам Прагу такой, какой ее видел своим внутренним зрением Кафка, - такова амбициозная цель этой крайне необычной выставки. Ради этого работающий в Испании аргентинский куратор Хуан Инсуа (впервые эта экспозиция была показана в Барселоне) решился на дерзкий, рискованный и многих раздраживший эксперимент. Вместо обычной писательской выставки - манускрипты, фотографии, первоиздания - он устроил мультимедийное постмодернистское шоу. Отчасти это - серия инсталляций, отчасти - хэппенинг, отчасти - "диснейленд" на кафкианские темы и сюжеты. Стремясь поместить Кафку в контекст его сочинений, куратор, который предпочитает называть себя режиссером, превратил залы солидного, вполне академического Еврейского музея в темный лабиринт "магического театра". Бредя по нему, мы слышим полуразборчивую немецкую речь, обрывки знакомой музыки, пугающие шумы и подозрительные звуки. "Настроенческие" объекты, вроде старинных пишущих машинок, допотопных телефонов и конторских шкафов, соединяются с сюрреалистическим киномонтажом пражских пейзажей, подлинные документы (хотя чаще их заменяют факсимиле) выставлены в загадочных интерьерах - груды фиолетового гравия, движущиеся полупрозрачные стены с голограммами. В одном зале - реконструкция пыточного устройства из рассказа "В исправительной колонии", в другом - нора из одноименной притчи, в третьем - совсем уже непонятная "миражная машина".
Этот бесконечный парад аттракционов вызывает смешанные чувства - ну, скажем, как цыганский романс на слова Мандельштама. Высокое - духовное - содержание смешалось с низкой - развлекательной - формой. Не удивительно, что "Нью-Йорк Таймс" откликнулась на выставку кислой рецензией. Характерно, что ее написал не художественный критик, а писатель и книжный обозреватель Майкл Франк. Литературному человеку должно претить такое варварское обращение со словом. Выставка воплощает его с вульгарной наглядностью. Но я бы стал на защиту этого проекта. Тут важна даже не конкретная работа куратора, а принцип, замысел как таковой. Суть его в том, чтобы перевести старую литературоцентрическую культуру на новый видеоцентрический язык ХХ1 века. Проще говоря, идея в том, чтобы сделать литературу ближе тому поколению, которое больше привыкло к страницам не книг, а веб-сайтов. Революция, о которой столько говорил Мак-Люэн, свершилась, и глупо думать, что ее победы не изменят наше восприятие. Принимая неизбежное, Хуан Инсуа взламывает линейность текста, стремясь сделать написанное видимым, слышимым и осязаемым. Вместо чтения нам предлагают тотальный опыт погружения в авторский мир. Иногда это попытка выглядит наивной. Но часто она и впрямь помогает глубже проникнуть в текст.
Вот один пример. Самый удачный трюк выставки связан с оригинальным использованием кафкианских рисунков. Как известно, они составляют неотъемлемую часть писательского наследия. О них пишет московский философ Валерий Подорога в новаторской работе о Кафке:
Диктор: "Кафка рисует свои каракули, пытаясь сблизить акт письма с процессом сно-видения и тем самым удержать быстро ускользающее содержание собственных видений, как бы "приколоть" их к листу бумаги".
Александр Генис: Хуан Инсуа не просто показал зрителю эти причудливые рисунки - он устроил из них анимацию. Угловатые рисованные человечки демонстрируют нам свои болезненно скованные, неловкие движения. Кафкианский мультфильм приоткрывает потаенный механизм писательского творчества. Главным в этой литературе было не слово героя, а его жест. Проза Кафки изначально театральна, она идет не от мысли, а от движения. Один из самых знаменитых читателей Кафки, немецкий критик Вальтер Беньямин, писал:
Диктор: Мир Кафки - это вселенский театр. Одна из наиболее значительных функций этого театра - претворение происходящего в жесте. Жесты кафковских персонажей слишком чрезмерны для обычного нашего мира: они пробивают в нем прорехи, сквозь которые видны совсем иные пространства.
Александр Генис: В дневниковых заметках Беньямин пошел еще дальше. Выстраивая параллель с Чарли Чаплиным, он пишет о связи Кафки с немым кино:
Диктор: Прозу Кафки "можно назвать последними титрами немого кино, - недаром он и из жизни ушел в одно с ним время".
Александр Генис: По-моему, замечательно, что всю эту важную цепочку ассоциаций иллюстрирует короткий рисованный фильм на белой стене музея.
Честно отдав должное, изобретательности и смелости испанского куратора, признаюсь напоследок, что самыми интересными на выставке для меня были все же наиболее традиционные экспонаты - рукописи писателя.
Почерк, неповторимый, как отпечаток пальца, - слепок души, в котором содержится квинтэссенция нашей личности. Беда в том, что мы не можем прочесть зашифрованную в нем тайну. Я не верю в графологию, а без нее нам остаются только интуитивные догадки, напоминающие, впрочем, те, что заполняют книги Кафки.
Первое, что бросается в глаза на любом автографе Кафки - буква "К". Она выделяется непомерной длиной косой ножки, которая неуклюже залезает на нижние строчки. Кафка и сам замечал эту странность своего почерка. Он писал в дневнике:
Диктор: "Эти "к" ужасны, они мне противны, и, тем не менее, я пишу их, они кажутся мне очень характерными".
Александр Генис: Первая буква фамилии писателя играет в его прозе иероглифическую роль. Она заменяет собой человека, обладающего семьей, положением, биографией, национальностью, взглядами. У Кафки К. - это представитель вида, это - любой и каждый, к которым писатель относил и себя. Поэтому инициалом К. - вместо имени - обозначены главные герои "Процесса" и "Замка". То, что приключилось с ними, - и наша доля. Случай вырвал их из шеренги с тем же слепым произволом, что и букву из алфавита.
Другая поразившая меня деталь тоже связана с писательской механикой. Деловые бумаги Кафки написаны, как и следовало ожидать, ясным, дисциплинированным почерком. В конце концов, он был образцовым чиновником. Но дневник его писал будто другой человек. Текст заполняет страницу, не оставляя полей. Слова с лихорадочной быстротой, избегая поправок, бегут друг за другом. А главное - начатая строка постепенно уползает в правый угол и задирается вверх - как будто пытается вырваться из тетради, чтобы уйти в небо.
Сегодня, во второй части этой передачи, мы, идя вслед за замыслом выставки, попробуем поместить Кафку в музыкальный контекст, послушать то, что слушал он, то, что образовало его, как писателя и как пражанина, жителя одного из самых музыкальных городов мира. Прошу Вас, Соломон, взяться за эту задачу.
Соломон Волков: Прага, город, которому посвящена эта кафкианская выставка, для меня особый город, потому что в середине 60-х годов это было единственное место, куда меня выпустил в "загранку", и у меня с Прагой связаны с тех пор особые личные музыкальные впечатления. И поэтому мне так понятна эта кафкианская атмосфера Праги, потому что я очень хорошо помню, как я тогда специально ходил по Праге, по местам Кафки и какое это тогда на меня произвело сильнейшее впечатление. И сам Кафка вырос в этой музыкальной атмосфере города. Это город, который вдохновлял музыкой и который жил музыкой: есть музыка о городе Праге и есть Прага в музыке. И, по-моему, самое знаменитое музыкальное произведение, посвященное Праге - и, конечно же, Кафка его очень хорошо знал - это симфоническая поэма Бедржиха Сметаны "Влтава" из его цикла "Моя родина", это сочинялось в 1874-79 годах, и, пожалуй, тема Влтавы из этого произведения - это самая знаменитая музыкальная тема, связанная с этим городом. Она прозвучит в исполнении оркестра Осло и в интерпретации Мориса Янсонса.
Александр Генис: Да, слушая эту величественную музыку, трудно представить себе Влтаву в наводнение, бурную, страшную реку, которая чуть не погубила старинную Прагу.
Соломон Волков: Реку, которая поставила под угрозу здоровье целого города. Контраст этой музыки с тем, чем может обернуться Влтава - в этом тоже ест некий кафкианский сюжет...
Александр Генис: ...страх обыденного, да?
Соломон Волков: Кафка, когда он жил в Праге, великолепно знал о том, что самое знаменитое музыкальное событие, которое произошло в Праге, это, конечно же, была премьера "Дон Жуана", там же, в Праге, кстати, и законченного Моцартом, и Моцарт им дирижировал на премьере в октябре 1787 года. У оперы был невиданный успех. Вообще, в Праге, надо заметить, Моцарта невероятно любили, всюду напевали его "Свадьбу Фигаро", и он там себя чувствовал, как дома. Любили, поставили "Дон Жуана", но заплатили мало. Эта такая традиция: в Центральной Европе любят, но платят мало - сто дукатов - и Моцарт был вынужден эту оперу повезти в Вену. Там заплатили много, но встретили гораздо холоднее. Известно, что император Иосиф Второй сказал: "Божественно, но не по зубам моим венцам", а Моцарт заметил: "Ну, что ж, дадим венцам время ее разжевать". Сейчас, конечно, трудно себе представить, что можно было разжевывать что-нибудь, подобное увертюре к "Дон Жуану", но и в ней есть это соотношение света и тьмы, этих темных бликов, которые заставляют если не вспомнить, то предчувствовать Кафку.
Александр Генис: Мне тоже кажется, что в "Дон Жуане" очень силен кафкианский момент. Кафка позволяет рассматривать культуру в обратной перспективе. Я помню, как я слышал эту оперу в Праге в том самом здании, где она была впервые поставлена, и на меня произвела огромное впечатление атмосфера этой оперы. Это же голос из ада. Эта тема ада, бездны, которая открывается у нас под ногами, она постоянно присутствует и у Кафки, и в жизни города Праги. Это город, который ближе всего к бездне, недаром считалось, что там столько колдунов, столько магов, каббалистов...
Соломон Волков: И знаменитый Голем.
Александр Генис: И, конечно, город чернокнижников. Так что тема "Дон Жуан", она просто слита с пражской культурой.
Соломон Волков: Увертюра к "Дон Жуану" как раз сейчас и прозвучит. Это историческая запись под управлением Фуртвенглера. Это та самая немецко-австрийская традиция исполнения, которая должна была быть близка самому Кафке.
Музыкальные традиции Праги продолжались, естественно, и после смерти Кафки. Прага оставалась важнейшим музыкальным центром Европы, и событием, которое, может быть, больше, чем какое-либо иное поспособствовало этой позиции Праги как центрального города стал фестиваль "Пражская весна". Его основали в 1946 году, и среди его основателей был замечательный чешский дирижер Карел Анчер, который впоследствии эмигрировал. Он умер в Торонто. Я еще его помню приезжающим в Советский Союз, я его слушал в Ленинграде, он был тогда во главе оркестра Чешской Филармонии. Это был один из величайших дирижеров, которых я слышал, один из величайших музыкантов ХХ века. К сожалению, сейчас он не так знаменит, как Тосканини или Фуртвенглер, но это огромный мастер, и вот он поставил Пражскую весну на небывалую высоту и, в частности, сделал очень важным местом, где встречались музыкальные культуры Европы и Советского Союза, который в то время находился в значительной степени извне. На Пражской весне в послевоенной Европе состоялись музыкальные дебюты Ойстраха, Рихтера. Рихтер особенно был важен: он там выступал в 1954 году, он дал пять концертов, на которые пришло десять тысяч пражан. Цифра, вообще-то говоря, фантастическая в те дотелевизионные времена, до массовых шоу. Десять тысяч человек - это стадион! Рихтер пользовался там грандиозным успехом. Его исполнение Первого концерта Листа стало одним из памятных моментов Пражской весны.
Это запись 54-го года, дирижирует Карел Анчер.
Интересно, что все три музыкальных героя нашей передачи - и Сметана, и Моцарт, и Лист - Сметана - чех, Моцарт - австриец, Лист - венгр, они все принадлежали к одному и тому же политическому объединению - Австро-Венгерской империи, и Прага, которая была одним из важнейших центров этой исчезнувшей с картины политической единицы, продолжает оставаться важнейшим культурным центром Европы. Та Прага, в которой до сих пор живут традиции Франца Кафки.
Александр Генис: Выставка "Франц Кафка и Прага" открылась накануне катастрофического наводнения, которое нанесло тяжелый ущерб чешской столице. Выходящему из музея посетителю совпадение это не кажется столь уж случайным. Экспозиция представляет Прагу городом полным магической силы, городом, умеющим говорить, шептать, кричать и сниться. Может быть, предчувствуя беду, мистическая столица Европы, титул, который Прага носит со Средних веков, явилась в Нью-Йорк за помощью. Во всяком случае, это ненаучная гипотеза вполне укладывается в поэтику второго героя выставки - Франца Кафки.
Пара, которую великий писатель составил со своим романтическим городом, кажется неразрывной. Мало есть в мире писателей, которые так бы породнились с родным городом, как Кафка с Прагой. Помню, как меня удивило это, когда я впервые попал сюда. В моем представлении Прага была городом Швейка, может быть, Чапека. Кафка жил в другом измерении, в абстрактном мире, столь же нам недоступном, как геометрия Лобачевского. Однако после того как мне удалось посетить два десятка мест, связанных с жизнью Кафки в Праге, я изменил свое мнение. Проза Кафки, который ни разу прямо не упомянул Прагу в своих художественных сочинениях, так же тесно связана с топографией его города, как Киев у Булгакова или Лондон у Конан-Дойля. Неузнаваемой кафковскую Прагу делает писательская оптика. Она напоминает диковинные законы квантовой механики: чем пристальней взгляд, тем больше неопределенность. Предельная точность описания не приближает, а удаляет нас от описываемого.
Кафка всегда был одержим невидимым. Поэтому там, где мы любуемся роскошью ренессансной и барочной архитектуры, ему мерещились призраки и миражи, прячущиеся в старых стенах. "Писание - своего рода заклинание духов", - говорил он. Они, эти темные духи древнего города, неотступно преследовали Кафку:
Диктор: "В нас все еще есть темные углы, таинственные переходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но наши шаги и взгляды неуверенны. Внутренне мы еще дрожим, как в старых улочках нищеты. Нездоровый старый еврейский квартал в нас гораздо реальнее, чем гигиенический новый город вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон - сами лишь призраки ушедших времен".
Александр Генис: Показать нам Прагу такой, какой ее видел своим внутренним зрением Кафка, - такова амбициозная цель этой крайне необычной выставки. Ради этого работающий в Испании аргентинский куратор Хуан Инсуа (впервые эта экспозиция была показана в Барселоне) решился на дерзкий, рискованный и многих раздраживший эксперимент. Вместо обычной писательской выставки - манускрипты, фотографии, первоиздания - он устроил мультимедийное постмодернистское шоу. Отчасти это - серия инсталляций, отчасти - хэппенинг, отчасти - "диснейленд" на кафкианские темы и сюжеты. Стремясь поместить Кафку в контекст его сочинений, куратор, который предпочитает называть себя режиссером, превратил залы солидного, вполне академического Еврейского музея в темный лабиринт "магического театра". Бредя по нему, мы слышим полуразборчивую немецкую речь, обрывки знакомой музыки, пугающие шумы и подозрительные звуки. "Настроенческие" объекты, вроде старинных пишущих машинок, допотопных телефонов и конторских шкафов, соединяются с сюрреалистическим киномонтажом пражских пейзажей, подлинные документы (хотя чаще их заменяют факсимиле) выставлены в загадочных интерьерах - груды фиолетового гравия, движущиеся полупрозрачные стены с голограммами. В одном зале - реконструкция пыточного устройства из рассказа "В исправительной колонии", в другом - нора из одноименной притчи, в третьем - совсем уже непонятная "миражная машина".
Этот бесконечный парад аттракционов вызывает смешанные чувства - ну, скажем, как цыганский романс на слова Мандельштама. Высокое - духовное - содержание смешалось с низкой - развлекательной - формой. Не удивительно, что "Нью-Йорк Таймс" откликнулась на выставку кислой рецензией. Характерно, что ее написал не художественный критик, а писатель и книжный обозреватель Майкл Франк. Литературному человеку должно претить такое варварское обращение со словом. Выставка воплощает его с вульгарной наглядностью. Но я бы стал на защиту этого проекта. Тут важна даже не конкретная работа куратора, а принцип, замысел как таковой. Суть его в том, чтобы перевести старую литературоцентрическую культуру на новый видеоцентрический язык ХХ1 века. Проще говоря, идея в том, чтобы сделать литературу ближе тому поколению, которое больше привыкло к страницам не книг, а веб-сайтов. Революция, о которой столько говорил Мак-Люэн, свершилась, и глупо думать, что ее победы не изменят наше восприятие. Принимая неизбежное, Хуан Инсуа взламывает линейность текста, стремясь сделать написанное видимым, слышимым и осязаемым. Вместо чтения нам предлагают тотальный опыт погружения в авторский мир. Иногда это попытка выглядит наивной. Но часто она и впрямь помогает глубже проникнуть в текст.
Вот один пример. Самый удачный трюк выставки связан с оригинальным использованием кафкианских рисунков. Как известно, они составляют неотъемлемую часть писательского наследия. О них пишет московский философ Валерий Подорога в новаторской работе о Кафке:
Диктор: "Кафка рисует свои каракули, пытаясь сблизить акт письма с процессом сно-видения и тем самым удержать быстро ускользающее содержание собственных видений, как бы "приколоть" их к листу бумаги".
Александр Генис: Хуан Инсуа не просто показал зрителю эти причудливые рисунки - он устроил из них анимацию. Угловатые рисованные человечки демонстрируют нам свои болезненно скованные, неловкие движения. Кафкианский мультфильм приоткрывает потаенный механизм писательского творчества. Главным в этой литературе было не слово героя, а его жест. Проза Кафки изначально театральна, она идет не от мысли, а от движения. Один из самых знаменитых читателей Кафки, немецкий критик Вальтер Беньямин, писал:
Диктор: Мир Кафки - это вселенский театр. Одна из наиболее значительных функций этого театра - претворение происходящего в жесте. Жесты кафковских персонажей слишком чрезмерны для обычного нашего мира: они пробивают в нем прорехи, сквозь которые видны совсем иные пространства.
Александр Генис: В дневниковых заметках Беньямин пошел еще дальше. Выстраивая параллель с Чарли Чаплиным, он пишет о связи Кафки с немым кино:
Диктор: Прозу Кафки "можно назвать последними титрами немого кино, - недаром он и из жизни ушел в одно с ним время".
Александр Генис: По-моему, замечательно, что всю эту важную цепочку ассоциаций иллюстрирует короткий рисованный фильм на белой стене музея.
Честно отдав должное, изобретательности и смелости испанского куратора, признаюсь напоследок, что самыми интересными на выставке для меня были все же наиболее традиционные экспонаты - рукописи писателя.
Почерк, неповторимый, как отпечаток пальца, - слепок души, в котором содержится квинтэссенция нашей личности. Беда в том, что мы не можем прочесть зашифрованную в нем тайну. Я не верю в графологию, а без нее нам остаются только интуитивные догадки, напоминающие, впрочем, те, что заполняют книги Кафки.
Первое, что бросается в глаза на любом автографе Кафки - буква "К". Она выделяется непомерной длиной косой ножки, которая неуклюже залезает на нижние строчки. Кафка и сам замечал эту странность своего почерка. Он писал в дневнике:
Диктор: "Эти "к" ужасны, они мне противны, и, тем не менее, я пишу их, они кажутся мне очень характерными".
Александр Генис: Первая буква фамилии писателя играет в его прозе иероглифическую роль. Она заменяет собой человека, обладающего семьей, положением, биографией, национальностью, взглядами. У Кафки К. - это представитель вида, это - любой и каждый, к которым писатель относил и себя. Поэтому инициалом К. - вместо имени - обозначены главные герои "Процесса" и "Замка". То, что приключилось с ними, - и наша доля. Случай вырвал их из шеренги с тем же слепым произволом, что и букву из алфавита.
Другая поразившая меня деталь тоже связана с писательской механикой. Деловые бумаги Кафки написаны, как и следовало ожидать, ясным, дисциплинированным почерком. В конце концов, он был образцовым чиновником. Но дневник его писал будто другой человек. Текст заполняет страницу, не оставляя полей. Слова с лихорадочной быстротой, избегая поправок, бегут друг за другом. А главное - начатая строка постепенно уползает в правый угол и задирается вверх - как будто пытается вырваться из тетради, чтобы уйти в небо.
Сегодня, во второй части этой передачи, мы, идя вслед за замыслом выставки, попробуем поместить Кафку в музыкальный контекст, послушать то, что слушал он, то, что образовало его, как писателя и как пражанина, жителя одного из самых музыкальных городов мира. Прошу Вас, Соломон, взяться за эту задачу.
Соломон Волков: Прага, город, которому посвящена эта кафкианская выставка, для меня особый город, потому что в середине 60-х годов это было единственное место, куда меня выпустил в "загранку", и у меня с Прагой связаны с тех пор особые личные музыкальные впечатления. И поэтому мне так понятна эта кафкианская атмосфера Праги, потому что я очень хорошо помню, как я тогда специально ходил по Праге, по местам Кафки и какое это тогда на меня произвело сильнейшее впечатление. И сам Кафка вырос в этой музыкальной атмосфере города. Это город, который вдохновлял музыкой и который жил музыкой: есть музыка о городе Праге и есть Прага в музыке. И, по-моему, самое знаменитое музыкальное произведение, посвященное Праге - и, конечно же, Кафка его очень хорошо знал - это симфоническая поэма Бедржиха Сметаны "Влтава" из его цикла "Моя родина", это сочинялось в 1874-79 годах, и, пожалуй, тема Влтавы из этого произведения - это самая знаменитая музыкальная тема, связанная с этим городом. Она прозвучит в исполнении оркестра Осло и в интерпретации Мориса Янсонса.
Александр Генис: Да, слушая эту величественную музыку, трудно представить себе Влтаву в наводнение, бурную, страшную реку, которая чуть не погубила старинную Прагу.
Соломон Волков: Реку, которая поставила под угрозу здоровье целого города. Контраст этой музыки с тем, чем может обернуться Влтава - в этом тоже ест некий кафкианский сюжет...
Александр Генис: ...страх обыденного, да?
Соломон Волков: Кафка, когда он жил в Праге, великолепно знал о том, что самое знаменитое музыкальное событие, которое произошло в Праге, это, конечно же, была премьера "Дон Жуана", там же, в Праге, кстати, и законченного Моцартом, и Моцарт им дирижировал на премьере в октябре 1787 года. У оперы был невиданный успех. Вообще, в Праге, надо заметить, Моцарта невероятно любили, всюду напевали его "Свадьбу Фигаро", и он там себя чувствовал, как дома. Любили, поставили "Дон Жуана", но заплатили мало. Эта такая традиция: в Центральной Европе любят, но платят мало - сто дукатов - и Моцарт был вынужден эту оперу повезти в Вену. Там заплатили много, но встретили гораздо холоднее. Известно, что император Иосиф Второй сказал: "Божественно, но не по зубам моим венцам", а Моцарт заметил: "Ну, что ж, дадим венцам время ее разжевать". Сейчас, конечно, трудно себе представить, что можно было разжевывать что-нибудь, подобное увертюре к "Дон Жуану", но и в ней есть это соотношение света и тьмы, этих темных бликов, которые заставляют если не вспомнить, то предчувствовать Кафку.
Александр Генис: Мне тоже кажется, что в "Дон Жуане" очень силен кафкианский момент. Кафка позволяет рассматривать культуру в обратной перспективе. Я помню, как я слышал эту оперу в Праге в том самом здании, где она была впервые поставлена, и на меня произвела огромное впечатление атмосфера этой оперы. Это же голос из ада. Эта тема ада, бездны, которая открывается у нас под ногами, она постоянно присутствует и у Кафки, и в жизни города Праги. Это город, который ближе всего к бездне, недаром считалось, что там столько колдунов, столько магов, каббалистов...
Соломон Волков: И знаменитый Голем.
Александр Генис: И, конечно, город чернокнижников. Так что тема "Дон Жуан", она просто слита с пражской культурой.
Соломон Волков: Увертюра к "Дон Жуану" как раз сейчас и прозвучит. Это историческая запись под управлением Фуртвенглера. Это та самая немецко-австрийская традиция исполнения, которая должна была быть близка самому Кафке.
Музыкальные традиции Праги продолжались, естественно, и после смерти Кафки. Прага оставалась важнейшим музыкальным центром Европы, и событием, которое, может быть, больше, чем какое-либо иное поспособствовало этой позиции Праги как центрального города стал фестиваль "Пражская весна". Его основали в 1946 году, и среди его основателей был замечательный чешский дирижер Карел Анчер, который впоследствии эмигрировал. Он умер в Торонто. Я еще его помню приезжающим в Советский Союз, я его слушал в Ленинграде, он был тогда во главе оркестра Чешской Филармонии. Это был один из величайших дирижеров, которых я слышал, один из величайших музыкантов ХХ века. К сожалению, сейчас он не так знаменит, как Тосканини или Фуртвенглер, но это огромный мастер, и вот он поставил Пражскую весну на небывалую высоту и, в частности, сделал очень важным местом, где встречались музыкальные культуры Европы и Советского Союза, который в то время находился в значительной степени извне. На Пражской весне в послевоенной Европе состоялись музыкальные дебюты Ойстраха, Рихтера. Рихтер особенно был важен: он там выступал в 1954 году, он дал пять концертов, на которые пришло десять тысяч пражан. Цифра, вообще-то говоря, фантастическая в те дотелевизионные времена, до массовых шоу. Десять тысяч человек - это стадион! Рихтер пользовался там грандиозным успехом. Его исполнение Первого концерта Листа стало одним из памятных моментов Пражской весны.
Это запись 54-го года, дирижирует Карел Анчер.
Интересно, что все три музыкальных героя нашей передачи - и Сметана, и Моцарт, и Лист - Сметана - чех, Моцарт - австриец, Лист - венгр, они все принадлежали к одному и тому же политическому объединению - Австро-Венгерской империи, и Прага, которая была одним из важнейших центров этой исчезнувшей с картины политической единицы, продолжает оставаться важнейшим культурным центром Европы. Та Прага, в которой до сих пор живут традиции Франца Кафки.
