В передаче участвуют:
Виктор ЖИВОВ - филолог, историк, зам. директора Института русского языка имени В.В.Виноградова РАН
Игорь ЗОЛОТУССКИЙ - писатель, литературовед
Анастасия ГАЧЕВА - филолог, Институт русской литературы РАН
Карен СТЕПАНЯН - филолог, вице-президент Российского общества Достоевского, главный редактор альманаха "Достоевский и мир культуры"
Благодарность Ольге Кауфман и Михаилу Субботину, США
Ведущий:
В 19-м веке русская образованная публика всерьез озаботилась судьбой страны. Между интеллектуалами произошел раскол, не изжитый до сих пор - одни искали и ищут счастья в материализме и науках, другие - в старине, в древнем православии. Однажды старец знаменитой Оптиной Пустыни спросил у гостившего в монастыре писателя:
- Известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешнего дня было истинных общежитий? Вы лучше не трудитесь, я вам сам отвечу. Три!
- Какие?
- Первое - в Раю, второе - в христианской общине во дни апостольские, а третье... третье - в Оптиной, при наших великих старцах.
- А Ноев ковчег-то? - возразил собеседник.
- Ну, засмеялся старик, - сто лет звал Ной к себе людей. А пришли одни скоты.
"Обнимитесь, миллионы!
В поцелуе слейся, свет!
Братья, над шатром планет
Есть Отец, к сынам склоненный!"
- написал немецкий романтик Фридрих Шиллер в знаменитой "Оде к Радости" в 1785 году - за четыре года до Великой Французской революции. "Объятие миллионов" во имя "свободы, равенства и братства вскоре действительно потрясло Европу. Оно оказалось на редкость кровавым. Россия в ту пору уже ощущала себя полноправной частью западного мира, и вопрос о спасении, о правильном жизненном выборе - равно и для человека, и для государства - не был чужд ее гражданам. Но ответы на "проклятые вопросы" культурная часть населения искала не дома. Православная церковь понесла немалый моральный урон после раскола 17 века, а затем при Петре1, и не справлялась, как казалось многим, с трудностями нового времени.
Виктор Живов:
В русском православии спасение для мирян не представлялось чем-то, что требует постоянной сосредоточенной духовной жизни. Спасение, в общем, к русскому человеку приходит само собой. Вот он ходит в церковь, а потом Царствие Божие, обоженный космос, который уже присутствует в церкви, вот он и распространится на всех и просто тебя захватит, унесет, и ты окажешься в этом Царствии Небесном, в Раю. Ничего особенного для этого делать не надо. И никакой духовной дисциплины в русском средневековом обществе, исключая монашество, конечно, в общем, не было. Даже когда, скажем, Петр Первый в 1716-м году издает указ о ежегодной исповеди и о причастии - он направлен против старообрядцев, прежде всего, направлен на то, чтобы выявить старообрядцев, которые не хотели причащаться, исповедоваться в никонианской церкви. И, соответственно, те, которые не исповедуются, за теми и особое слежение, пускай они записываются в старообрядцы и платят двойной налог. Вот небольшая идея, которая лежит за этим предприятием нового регулярного государства. Но это было, конечно, неожиданностью для большой части русского населения, потому что многие вообще исповедывались и причащались только уж когда очень приспичит. При тяжелой болезни, перед смертью, конечно, причаститься надо. А когда такой угрозы смерти нет, то человек не исповедуется и не причащается. Можно вспомнить, как в "Анне Карениной" Константин Левин должен исповедаться и причаститься перед тем, как жениться, и какое для него это странное, ненужное, чуждое занятие.
Ведущий:
Православие считалось простонародным. Многие светские люди даже не носили нательный крест. Но пока "умники и грамотеи" увлекались оккультными науками и спиритизмом, зачитывались немецкими философами и французскими романистами, простые люди проторили дорогу в монашеские скиты, к святым старцам, прозорливцам и кудесникам, способным вылечить безнадежно больного, а здоровому предсказать будущее и направить по верному пути. Исследователи отмечают, что у Пушкина, например, который как эхо откликался едва ли не на все современные ему явления, нет ни строчки, ни слова о знаменитом тогда уже старце Серафиме Саровском, ни о монахах другой прославленной обители - Оптиной Пустыни. Даже Гоголь впервые приехал в Оптину только в 1850-м году и назвал ее земным раем.
Игорь Золотусский:
Гоголь приехал в Оптину Пустынь впервые в начале июня 1850-го года, после очень тяжелого цикла в своей жизни. Во-первых, это были сомнения по поводу уже почти готового второго тома "Мертвых душ", а, во-вторых, после романа с графиней Вьельгорской, которая отказала ему, вернее, ее семья отказала ему, когда он посватался к ней. Это был очень тяжкий удар для него. Тем более, что он был человек скрытный, и он это переживал наедине с собой, и гордость его была уязвлена, и он был весь, как он любил говорить, "расколеблен". Он поехал из Москвы через Украину в Одессу и по пути завернул в Оптину Пустынь. И, действительно, первое посещение так подействовало на него, что он писал в одном из писем после этого, что хочется, чтобы "всегда, везде нам была Оптина Пустынь, где бы мы ни были". Он встретил там ласку, внимание. Он познакомился с монахом Григоровым, с которым вступил в переписку. И он писал одному из своих корреспондентов, что сам он "черен, как уголь", и только такие места, как Оптина, могут "отбелить" его.
Ведущий:
Незадолго до смерти Гоголь хотел жениться, но получил отказ. С нежностью и на полном серьезе он писал перед этим своей несостоявшей невесте, Анне Михайловне Вьельгорской: ".. ради бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы должны это знать... Не танцуйте вовсе, особенно бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы, ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы и нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движенье; видно, черты лица вашего затем уже устроены, чтобы выражать благородство душевное; как скоро же нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны". Когда-то Пушкин приветствовал вхождение Гоголя в литературу, сказав, что впервые видит "искреннюю веселость, без чопорности и ханжества". Но с тех пор много воды утекло, и Гоголя, уже признанного классика, не раз осуждали за гордыню и лицемерие, когда он в расцвете дарования решил исправить и Россию в целом, и близких ему людей - у него вдруг проснулась тяга к учительтву.
Карен Степанян:
У Гоголя, насколько я знаю его духовный путь, вера началась с раннего детства, с ранней юности, началась со страха. И вплоть до конца его жизни она была именно такой. И разделение между литературой и верой, которое постоянно мучило Гоголя, оно и было, как мне кажется, основано на том, что его вера шла от страха. Вера, идущая от страха, приводит, в числе прочего, еще и к тому, что отвергается весь насущный мир. Вот это отвержение насущного мира, насущной жизни, земной жизни, бывает у тех верующих, которые верят от страха. И это, конечно, приводит к тому, что отвергается искусство, отвергается литература. И поэтому Гоголя его художественный дар призывал к тому, чтобы творить, а его вера говорила о том, что этого не надо делать, а надо только проповедовать.
Игорь Золотусский:
Конечно, понять такую душу, как душа Гоголя, очень трудно любому человеку, даже очень одаренному, и даже верующему. Гоголь был искренне верующим, этого ни игумен, ни старцы не могли не заметить. Он приехал на Украину, зимовал в Одессе и потом в мае на обратном пути вновь заехал в Оптину. И в третий раз Гоголь был в Оптиной Пустыни осенью, в сентябре 1851-го, когда он поехал на родину, на свадьбу сестры своей. Но в Оптиной задержался - он был в депрессивном состоянии в последние два года. Конечно, отказ Вьельгорской очень сильно на него подействовал, об этом мало кто знает, и мало кто пишет. Он хотел сделать из нее "русскую женщину" - она была графиней, знала языки, танцевала на балах - он хотел сделать из нее русскую женщину, которая будет с ним трудиться в поле... так что не только рухнула его мысль о женитьбе, но, по существу, об идеале, который он хотел сотворить из этой женщины, как Пигмалион. И вот, остановившись в Оптиной Пустыни, он засомневался - стоит ли ему ехать дальше. Это объяснялось, конечно, его внутренним состоянием, тяжелым в то время. Там где-то за спиной, в Москве, оставался уже готовый второй том "Мертвых душ", уже даже переписанный набело, но который его не удовлетворял (хотя я сомневаюсь, что он там оставался, потому что Гоголь всегда брал рукописи с собой). Но он был им недоволен. И тогда он обратился к игумену с просьбой разрешить его колебания. Тот ему ответил, что - поступайте так, как вам подскажет Бог, как вам душа подсказывает. Если вы сомневаетесь в том, что надо ехать, возвращайтесь, а если хотите как-то обрадовать своих близких... Но Гоголь вернулся в Москву. К тому времени, когда он в третий раз был в Оптиной, монах Григоров уже скончался. Гоголь оставил деньги на то, чтобы служили молебен за этого монаха, за упокой его души, и за него тоже. Особенно за то, чтобы он благополучно закончил свою книгу. Гоголь составлял специальные молитвы, в которых просил Бога помочь ему закончить второй том "Мертвых душ". Встреча со старцами, как ему казалось, должна была исцелить его.
Ведущий:
Старец Макарий "с виду был простой, обыкновенный монах, чрезвычайно скромный, неразговорчивый и к тому же косноязычный", - вспоминает видевший его современник. Он обладал даром целительства и успешно отчитывал бесноватых. - "Каждый день с костылем в одной руке и с четками в другой он шел в гостиницу Оптиной пустыни, где его ждали иногда сотни народа, каждый со своими нуждами, духовными и житейскими. Всех он с любовью выслушивал: одних вразумлял, других возводил от рва отчаяния". Из Оптиной Пустыни Гоголь приехал в Москву, полный горьких предчувствий. "Отчего вы, прощаясь со мной, сказали мне "в последний раз?", - несколько раз спрашивал он в письмах старца Макария, но не получил от него ответа. "Он так надоел Макарию своей нерешительностью, что старец грозил ему отказать его принимать", - рассказывала близкий друг Гоголя Александра Осиповна Смирнова (Россет).
Карен Степанян:
Я думаю, что старец был чрезвычайно прозорлив, и он видел, что Гоголь никогда не добьется ответов на те вопросы, которые его мучили. Сколько бы он ни принимал Гоголя, сколько бы он ни беседовал с ним, все равно Гоголь сможет или сам придти к ответу на те вопросы, которые его мучают, или не придти. Ведь Гоголь, действительно, встречался со многими священниками, со многими духовными людьми, со многими умнейшими людьми своего времени, он искал какого-то авторитетного слова, которое бы ему раз и навсегда все прояснило. Именно тут отличие, которое заключается, как мне кажется, в людях, идущих к вере от страха, и идущих к вере от любви.
Игорь Золотусский:
Существует мнение в литературоведении, занимающемся Гоголем, что Гоголь вообще хотел стать монахом и очень жалел, что не стал им. И, казалось бы, приезд в Оптину Пустынь - очень удобный случай, чтобы завести об этом речь с игуменом. Об этом пишут новейшие исследователи, что он был близок к этому, чуть-чуть еще оставалось до того мгновения, когда он готов был там остаться. Но никто из нас не читал в душе Гоголя. То, что он уехал оттуда расстроенный в третий раз - да, но расстроенный еще и потому, что, может быть, он ожидал большей поддержки, большего понимания. Ведь он того же ожидал и от отца Матвея Константиновского, который был его духовником. На этого отца Матвея пролито очень много грязи, он обвинен во всех грехах, чуть ли не в смерти Гоголя, и даже Набоков отдался этому и писал об этом. Но на самом деле это было не так. Отец Матвей Константиновский, который был просто замечательным в своем роде человеком - его жизнь в провинции и то, как он относился к людям - в его доме постоянно жили какие-то бедняки - даже он все-таки не смог понять, что такое для Гоголя искусство. Он должен был отказаться от искусства, чтобы стать, скажем, монахом или просто истинно верующим человеком. Он не мог понять, что это можно совместить, что для Гоголя искусство приближает человека к религии, к Богу. И он ему сказал одну жестокую фразу: "Засмеют пуще, чем за "Переписку". Эта страшная фраза подействовала на Гоголя очень сильно, потому что он уже пережил эту историю с "Перепиской", когда над ним смеялись, и вообще называли его сумасшедшим.
Ведущий:
"Зачем ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? Затем, что она сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается с ней, и чует приближение иного царствия: оттого и звуки становятся библейскими у наших поэтов", - писал Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Не только "западники", но и славянофилы были возмущены некоторыми пассажами этого назидательного трактата, например, таким: "Служить теперь должен у нас всяк не так, как бы служил он в прежней России, но в другом небесном государстве, главой которого уже Сам Христос". Друг Гоголя, Сергей Тимофеевич Аксаков, от этой книги пришел "в восторг негодования" и написал автору злое письмо. "Я размахнулся таким Хлестаковым", - признавался потом самокритичный Гоголь. Нравственная задача, которую он себе поставил, выглядела карикатурной, прежде всего, из-за грандиозности художественного замысла: найти выход, сначала в книге, а затем и в жизни для той самой, "гоголевской", погрязшей в грехе, ворующей и лживой России, сочинить сценарий ее исправления. Затем такой сценарий стали искать и Достоевский, и Толстой. Гоголь умер через несколько месяцев после летней поездки в Оптину, до этого он успел закончить второй том "Мертвых душ", переписал его набело и читал отдельные главы вслух друзьям. Еще недавно возмущавшийся Аксаков сказал: "Такого искусства показывать в человеке пошлом высокую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера...Теперь только я убедился вполне, что Гоголь мог выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко говорил в 1-м томе". Но Гоголь скоро впал в глубокую депрессию, она закончилась нервной горячкой и смертью. Готовую рукопись за несколько дней до этого он ( как сам говорил - нечаянно, по ошибке) сжег.
Игорь Золотусский:
Идея была такая - идея спасения, которую он искал для России, потому что масштаб у Гоголя был - Россия. Он чувствовал, что он ответственен за это, особенно после смерти Пушкина, что на него, на его плечи пала эта обязанность. Этот том, можно сказать, - покаяние. Чичиков, душу которого Гоголь сравнивает с твердейшим из металлов - платиной, начинает размягчаться в этой книге, перестает быть знакомым нам Чичиковым. Сначала он пускается в такие же мошенничества, а потом вдруг, когда попадает в тюрьму, то начинает рвать на себе фрак "наваринского дыму с пламенем" и сознаваться в своих грехах. И, пишет Гоголь, - вот эта платина стала плавиться. Что он хотел во втором томе сделать? Он, конечно, хотел привести Чичикова и всю поэму к Богу. Чичиков должен был поехать собирать деньги на строительство храма. Тут Гоголь взял историю Нащокина, знаменитого Павла Нащокина, который был другом Пушкина, тот свое имение проиграл и тоже должен был поехать по этому пути. Ему хотелось из плута сделать Чичикова человеком. Хотя он и так чувствует его как человека, и он его любит даже. "Эта скотина, Чичиков, тащится туда-то и туда-то", - с любовью о нем пишет. Провести его через тернии покаяния, очищения и выхода на эту дорогу. Он, можно сказать, через игольное ушко протаскивает Чичикова, чтобы тот вышел к свету. В том смысле, что он ставит ему одно препятствие за другим, причем, препятствия его собственной души. Он не может отказаться от плутовства, от того, чтобы "схватить миллион", красиво одеться. Все его идеалы в начале второго тома остаются прежними, но что-то с ним происходит. И когда он выезжает из города - в тех главах, которые остались, он напоминает разобранное строение. То есть, Гоголь хотел как бы построить его заново. Он даже говорил, что первый том - это крыльцо к храму, ко второму тому. Именно поэтому, поскольку он вторгся на территорию церкви, духовную территорию, я имею в виду, то церковь отнеслась к нему все-таки не очень тепло, и он это, видимо, почувствовал.
Ведущий:
"Ум - это парник, в котором зло выводится как огурцы," - говорил один из русских поэтов 19-го века. Святоотеческая литература, издававшаяся в монастырской типографии Оптиной Пустыни, учила кротости, смирению. Но гораздо слышнее был голос Белинского. "Россия видит свое спасение не в мистицизме, а в успехах цивилизации, просвещении и гуманности. Ей нужны не проповеди, довольно она слышала их, не молитвы, довольно она твердила их, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства. По-вашему, русский народ самый религиозный в мире? Ложь. Приглядитесь попристальнее и вы увидите, что по натуре это глубоко атеистический народ". Это из письма Белинского Гоголю. Письмо было напечатано за границей. Молодой Достоевский вместе с товарищами читал его в тайном кружке. Их приговорили к смерти, подняли на эшафот и в последнюю минуту казнь заменили каторгой.
Карен Степанян:
Конечно, для Достоевского была большим потрясением казнь, отмененная в последний момент, и каторжный его опыт, это было колоссальное для него духовное перерождение, испытанное в эти годы. И после каторги в письмах брату в Петербург он постоянно просит в числе литературы, которую ему брат присылал, присылать творения святых отцов. Мы не знаем, какие именно творения присылал ему брат, и что именно он читал в это время, но, я думаю, что именно то время Достоевский впервые стал читать творения святых отцов, святоотеческую литературу, и потом уже интерес его к этой проблеме не исчезал. У него было много литературы духовного плана, многое мы знаем, а про многое, я думаю, и не знаем, какие именно книги он читал, но по его работам мы можем об этом судить. Что же касается творческого перелома, то, я думаю, что этот перелом произошел с ним в "Записках из подполья". Это был тот момент, когда, по свидетельству Льва Шестова, от Достоевского "отлетел ангел смерти", то есть, это был какой-то духовный кризис, после которого произведения Достоевского стали совсем другими. И вот уже после этого его творчество, наверное, все целиком, но особенно начиная с "Преступления и наказания" - это творчество, существующее именно в рамках православной культуры. И это несмотря на то, что герои Достоевского почти не бывают в церкви, у него во всех романах только одна сцена в церкви - это сцена в "Бесах", и посещение монастыря в "Братьях Карамазовых". Если мы посмотрим, скажем, "Преступление и наказание" - Софья читает Евангелие Раскольникову, Софья вешает на него крест, то есть, то, что должен делать священник в церкви, делает Соня Мармеладова по отношению к Раскольникову. В послании апостола Петра сказано о всех верующих, что верующие люди, это - "царственное священство". Большинство героев Достоевского являются как бы священниками друг для друга. И точно так же, как эти строки из Послания апостола Петра трактуются в эсхатологическом понимании, то есть, - так будет в Царствии Божием, которое наступит после Второго пришествия, люди все станут царственным священством, - точно так же Достоевский уже сейчас видит в людях эсхатологическое преображение. И именно это его видение, "умение увидеть человека в человеке" было основой его веры.
Игорь Золотусский:
Достоевский выходит не "из "Шинели", но из всего Гоголя, и он по следам Гоголя приезжает в Оптину Пустынь тоже. Хотя и не без желания посмотреть монастырь, чтобы описать его в "Братьях Карамазовых", которых он уже начал писать. Это было в 1878 году. Его, кстати, тоже туда привела беда - у него умер сын, трехлетний Алеша, умер от падучей, которую отец передал ему. И он поехал туда в тяжелом состоянии, но вел себя совсем не так, как Гоголь. Он сразу пустился в пререкания со старцем Макарием - об этом пишет Соловьев, который с ним там был.
Ведущий:
Дед философа Владимира Сергеевича Соловьева был священником ("дедушка беседует с Богом, и Сам Бог говорит ему", - вспоминали внуки), отец - знаменитым историком, а мать происходила из украинской семьи, состоявшей в родстве со знаменитым "старичком" - Григорием Сковородой. Достоевскому при первой встрече молодой Соловьев очень понравился, и он якобы, ему сказал: всем хороши вы, Владимир Сергеевич, но вот бы вас еще года на три в каторжную работу, и были ли бы вы совсем чистым и прекрасным христианином. По рассказу очевидца, Соловьев принял эти слова за шутку и не обиделся. Но Достоевский не шутил, как не шутил сто с лишним лет спустя Александр Солженицын, отзываясь о стихотворении Иосифа Бродского "Я входил вместо дикого зверя в клетку...": " Срок первоначально пятилетний лагерный, сведен был к 17 месяцам деревенской ссылки, по гулаговским масштабам, вполне детской... Думаю: посиди Бродский в ссылке подольше - та составляющая его развития могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали..." Ни Достоевский, ни Солженицын, ни Бродский сами никогда не пожалели об этом жизненном опыте, а Достоевский однажды в гостях у Ивана Аксакова поразил бывшего там англичанина тем, что хвалил царя Николая 1. "Да как же он может хвалить человека, сославшего его на каторгу? - Вам, иностранцам, это трудно понять, - отвечали мы (рассказывает Аксаков), а нам это понятно, как черта вполне национальная."
Анастасия Гачева:
В 1878-м году - это очень важный сюжет, когда Достоевский с Соловьевым поехали в Оптину. Это был июнь, конец июня. Так вот, за несколько месяцев до этого Соловьев читал свои знаменитые лекции о Богочеловечестве, на которые стекался весь Петербург. И, кстати, на них бывал и Достоевский. И в последней лекции Соловьев говорил о догмате о вечных муках и отрицал этот догмат. Он называл этот догмат нехристианским. Он выдвигал такую трактовку воскресения, которая существенно отличается от ортодоксальной христианской. Буквально произнес: "Гнусный догмат о вечных муках". И вот что он говорит: осуждение на вечные мучения хотя бы одного существа равносильно осуждению всех, так как в силу солидарности всех человеческих существ, страдание одних делается невозможностью блаженства для других. Здесь как бы он фактически спорит с таким столпом христианства, как однин из отцов церкви, Тертуллиан. Известные знаменитые слова Тертуллиана, когда он обращается к христианам: сейчас вы терпите на земле, но потом, когда воскреснете, вы будете получать колоссальное наслаждение от созерцания мук грешников в аду. Так вот, Соловьев говорит о том, что невозможно такое, потому что праведники не могут быть счастливы, если они знают о том, что хотя бы один из их братьев осужден на вечную муку. Если будет Страшный суд и разделение человечества на спасенных и вечно проклятых, то Страшный суд будет фактически для всех, и вечные мучения будут для всех. Потому что одни будут осуждены на вечные муки, а другие - на вечное созерцание этих мук. И дальше Соловьев говорит о том, что, может быть, бесконечная любовь Божия придет к тому, чтобы спасти и этих, избавить их от вечных мучений. Есть свидетельства оптинских старцев о том, что в ските старца Амвросия, когда Достоевский с Соловьевым посетили его, происходил их напряженный разговор, а, может быть, и спор (по некоторым источникам, это спор) о проблеме спасения, и, в том числе, о вечных мучениях. К сожалению, мы не знаем, в каком направлении шел этот разговор, потому что на этот счет никаких источников нет. Но у нас есть один литературный источник, это, собственно, сам роман "Братья Карамазовы", последняя главка "Из бесед и поучений старца Зосимы", которая называется "О аде и адском огне, рассуждение мистическое". И тут тоже особое понимание ада. Не как телесного, материального огня, в котором будут гореть грешники. Как говорит старец Зосима: "Отцы и учители, мыслю: " Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить".
Виктор Живов:
Был ли Зосима похож на реальных старцев? Не знаю, но, в общем, думаю, что был, и думаю, что картины, которые пишет Достоевский - то как Зосима осуществляет свое руководство людьми - это похоже на то, что было. Там могут быть какие-то различия в, если угодно, богословской концепции, которую предлагает Зосима, она все-таки не очень соответствует тому, что писали и говорили русские монахи того времени, она в значительной степени выражает взгляды Достоевского. И поэтому неудивительно, что оптинские старцы решили себя как-то дезассоциировать с этой программой. Известно, что оптинские старцы высказались по этому поводу, сказали, что они не Зосимы, и что учение, которое Достоевский вкладывает в уста Зосимы, это не их учение. Но, если убрать эту часть, собственно, учения, то то, что описывает Достоевский - он хорошо описывает, у него взгляд был очень хороший, он видел эту жизнь монастыря, я думаю, что он замечательно описал. Думаю, что это похоже на то, что мы могли бы извлечь из исторических документов.
Анастасия Гачева:
Как раз в конце 1877 года - в начале 1878-го Достоевский знакомится, пусть опосредованно, с идеями Николая Федорова, с его чрезвычайно важной идеей условности апокалиптических пророчеств. Вот это идея Федорова, в которой он попытался дать альтернативу идее Страшного суда. Он говорил о том, что если история становится богочеловеческой работой спасения, то Страшного суда не будет, потому что все будут спасены. А вот если история будет, если мир будет стоять на путях, на которых он стоит сейчас, на путях противления Божьей воле, тогда будет и Страшный суд, и разделение человечества, и наказание для всех - и для праведных, и для грешников. И Достоевский чрезвычайно заинтересовался идеями Федорова. А в изложении идей Федорова, которые в письме послал Достоевскому ученик Федорова Николай Петерсон, как раз и была высказана эта идея истории как работы спасения, и идея церкви как водительницы человечества к спасению, идея христианизации всех сфер человеческой жизни и культуры. Достоевский очень заинтересовался этими идеями. И вместе с Соловьевым он едет в Оптину, как бы уже одушевленный этими идеями. В письме Петерсону Достоевский пишет, что он чрезвычайно согласен с этими мыслями, то есть, с идеями Федорова, "я прочел их как бы за свои". И дальше он говорит: сегодня я прочел их Владимиру Сергеевичу Соловьеву, нашему известному философу, читающему теперь лекции по философии религии, лекции, посещаемые чуть ли не тысячною толпой. Он глубоко сочувствует мыслителю и почти то же самое хотел читать в своей следующей лекции. И дальше Достоевский ставит несколько конкретных вопросов Федорову, в частности, вопрос о том, как он понимает воскресение. Понимает ли он воскресение так, как христианство его понимает, то есть, воскресение в теле, или это какое-то идеальное воскресение в духе, в культуре, как то мыслил Ренан. И Достоевский говорит, что "мы здесь с Соловьевым верим в воскресение реальное, буквальное и личное, и в то, что оно сбудется на земле". Петерсон, отвечая Достоевскому, соглашается с ним, пишет о том, что в иное воскресение, как воскресение на земле, и веровать нельзя - воскресение полное, воскресение телесное, и так далее. И вот эта рефлексия о путях спасения, о конечном сценарии, конечном разрешением судеб мира, как бы переносится в каком-то смысле в Оптину Пустынь.
Карен Степанян:
По воспоминаниям, старец Амвросий назвал Достоевского кающимся, то есть, очень высокую дал ему оценку, а о Соловьеве он достаточно отрицательно отзывался. Во-первых, он отметил большую гордыню в нем, и, во-вторых, он сказал еще очень важную вещь: он не верит в земную церковь. И я думаю, что именно в отличие от Достоевского, была угадана старцем Амвросием такая черта Соловьева.
Анастасия Гачева:
Достоевский, славянофилы и Тютчев выдвигали идею христианской политики, это чрезвычайно важная идея. Евангельский закон обычно мы применяем только к отдельной личности, все нравственные евангелиевские заповеди обращены, прежде всего, к конкретному лицу. А вне человеческих отношений, особенно в отношениях государства с государством, действуют иные принципы - взаимной выгоды, соперничества. А должна быть и в государственных организмах признаваема та самая правда, та самая Христова правда для каждого верующего. Выдвигали идею христианской политики, особого как бы родственного христианского взаимоотношения народов, которое приведет к тому, что в конце концов племенная, межгосударственная рознь в человечестве тоже будет преодолена. Достоевский писал: если будут все, как Христы, все подобны Христу, как же, чтобы не было рая на земле тотчас же? Русские религиозные философы, в том числе Федоров, Соловьев, Бердяев, Булгаков - шли еще дальше. Они говорили о том (и, прежде всего, конечно, Федоров), что вообще задача христианина в мире - не только личное усовершенствование, но и осуществление тех онтологических обетований христианства, которые в традиционном христианстве осуществляет только Бог. Как христианизировать физику, например, или химию, ведь они же работают с конкретными законами, с конкретными формулами? А вот Федоров попытался поставить науке предельную религиозную христианскую цель. Преобразить этот мир, воскресить умерших, причем, воскресить не так, как сейчас это называют - мы все боимся клонирования - но речь идет о восстановлении каждого человека в полноте его триединства: тела, души и духа. Человека, который, как Достоевский писал, повторяя евангелиевские слова Христа, "не женится и не посягает", пребывает в каком-то особенном, питаемом любовью единстве со всеми, в преображенном теле, которое способно к безграничному перемещению в пространстве - для него уже не будут нужны технические приставки к нашим органам, которые творит цивилизация (когда мы не можем видеть далеко и мы изобретаем телескоп, мы не можем летать и изобретаем самолет). Чем христианство, например, отличается от восточных религий, от того же буддизма? Тем, что в христианстве есть принципиальная идея спасения тела, спасения плоти. Это не бесплотный дух какой-то воскреснет в конце времен, а вот вы сами, в полноте вашей личности, в понимании, в памяти о том, что было на этой земле.
Ведущий:
"Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! И во многих отношениях Россией очень старой даже, до сих пор еще благополучно отстаивающей себя от России новой, либеральной, космополитической, - от мерзкой России пара, телефонов, электрического света, суда присяжных, пиджака, "Вестника Европы",.. и всеобщего равномерного "диньитэ де ль'ом", - писал в 1889 году из Оптиной Пустыни своей постоянной корреспондентке в Лондон писатель Константин Леонтьев (из презрения Леонтьев написал "человеческое достоинство" по-французски, русской транскрипцией). Леонтьева называли "романтиком реакции", "русским Ницше". "Увы!, - писал он далее в письме, - в России не только ничего сильного, но и справедливого без участия начальства нельзя сделать... Я, как русский человек, нахожу, что в сфере практической воли гораздо приятнее и полезнее повиноваться отцу Амвросию, К.П. Победоносцеву и даже здешнему исправнику, чем с в о е й будто бы воле... Если мне иногда неприятно повиноваться От.Амвросию, Государю и даже исправнику, - то я могу утешить себя, что даже и на очень хамоватом исправнике есть частица мистической эманации от Высшей, Церковью помазанной власти. Итак, да здравствует "грядущее рабство", если оно, разумно развитое Россией, ответит на очередные запросы истории и поставит нас, наконец, умственно, духовно, культурно, а не политически только во главе человечества".
Карен Степанян:
Леонтьев обвинял Достоевского именно в том, что Достоевский уклоняется от православия, потому что настоящая вера должна начинаться со страха, а любовь это только плод, - писал Леонтьев. Мне кажется, что настоящий путь, которым шел Достоевский, это - вера, которая начинается с любви, с любви к Богу и с любви к людям. Конечно, она должна, безусловно, включать в себя страх Божий, но когда она начинается с этого страха, она способна, действительно, на какие-то искажения. Долгое время считалось, с легкой руки Леонтьева, что старцы Оптинской пустыни и вообще Оптинский монастырь не приняли "Братьев Карамазовых", не приняли учения старца Зосимы. И Леонтьев писал, что - это все неправда, это все ложь, "ложь по содержанию и по стилю". И что старцы Оптиной Пустыни, читая "Братьев Карамазовых", смеялись и говорили - уж не вы ли, отец такой-то, так думаете? Но, на самом деле, старцы Оптиной Пустыни очень внимательно отнеслись к "Братьям Карамазовым" и к образу Зосимы. Один из учеников старца Амвросия, архимандрит Иосиф, в своих воспоминаниях писал, что был очень серьезный и долгий разговор у старца Амвросия с Достоевским о насущных проблемах веры и о спасении. И что старцы восприняли это как правильное отражение существующего положения в Оптиной Пустыни и как правильное отражение образа старца Амвросия.
Анастасия Гачева:
Вопрос об отношении церкви к идеям русских религиозных философов и, кстати, к идеям Достоевского тоже, - это вопрос открытый. Русский богослов, замечательный наш богослов Б.С.Бакулин, говорил, что русская религиозная философия рубежа веков по вкладу в богословие сравнима с патристикой - так высоко он ее оценивал. Он говорил о целом ряде проблем, которые она поставила - это вопросы христианской антропологии (совершенно новое учение о человеке), проблема Богочеловечества, проблема всеединства, поставленная Владимиром Соловьевым, проблема соотношения церкви и мира, церкви и культуры, христианства и экономики... Это как бы одна точка зрения. Другая точка зрения - резко отрицательная, не принимает наследия русской религиозной философии, считает его новаторским, модернистским, опасным, уводящим православие в сторону. Это очень спорный вопрос сейчас для церкви.
Ведущий:
5 марта 1856 года, находясь на четвертом бастионе в осажденном Севастополе, Лев Толстой записал в своем дневнике: "Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - Мысль эта - основание новой религии...религии Христа, но очищенной от веры и танственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать эту мысль следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение".
Анастасия Гачева:
Что сделал Лев Николаевич Толстой, который как бы тоже искал какого-то нового христианства? Он не принимал ни Троицы, ни догмата троичности, он Христа не считал Богочеловеком, и он в христианстве принимал только нравственную, этическую сторону. То есть, он говорил о том, что христианство должно помочь человеку в этой жизни становиться лучше, чище, праведнее, провести свою жизнь в любви с другими людьми, и так далее. А потом спокойно умереть. Ведь Толстой не признавал воскресения. Для него вся жизнь есть подготовка к смерти. Но это же совсем не христианство! Потому что основная идея христианства, с чем Христос приходит в мир - с благой вестью о Царствии Небесном, о будущем преображенном порядке бытия, в которое будет введен мир и все человечество. О таком порядке бытия, в котором не будет смерти. Главный догмат христианства - это догмат о воскресении, а Толстой не признавал воскресения.
Карен Степанян:
Когда Толстой был в Оптиной Пустыни, то тот же старец Амвросий о нем отозвался весьма резко и сказал, что в нем гордыня непомерная. Его вера шла от страха, и поэтому разделение на проповедника и на писателя мучило его тоже всю жизнь, и в итоге привело к духовному кризису. Мне кажется, что до сих пор в той части русской литературы, которая продолжает традицию русской классики, существует разделение на проповедь и на собственно творчество, и только Достоевский сумел это разделение преодолеть.
Ведущий:
Куда шел Лев Толстой, покинув Ясную Поляну 28 октября 1910 года? Он сел на первый попавшийся поезд и скоро оказался возле Оптиной Пустыни. Летописец скита о.Иоанн оставил такую запись: "Прибыв в Оптину Пустынь, известный писатель Лев Толстой остановился в монастырской гостинице. Он спросил заведующего ею рясофосного послушника Михаила: м.б., вам неприятно, что я приехал к вам? Я - Лев Толстой, отлучен от церкви, приехал поговорить с вашими старцами... На другой день дважды уходил на прогулку, причем его видели у скита, но в скит не заходил, у старцев не был, и в 3 часа уехал в Шамордино... Встреча его с сестрою своею, шамординской монахинею, была очень трогательна: граф со слезами обнял ее, после того они долго беседовали вдвоем..."
Игорь Золотусский:
Многие считают Толстого еретиком и первым революционером, но это не так. Революционеры все-таки - это люди, не сомневающиеся, а Толстой сомневался в себе всю жизнь. И, как ни странно, конец его проходит через Оптину Пустынь. И когда он стучится в ворота ночью и говорит: я Лев Толстой, вы примете меня? И монах ему открывает и говорит: брат! Они обнялись... Скит тогда был не достопримечательностью Оптиной Пустыни - это было сердце монастыря. Я был этом скиту в 1989-м году, когда мы снимали фильм о Гоголе. Тогда скит был пуст. Кельи были в плачевном виде, а сохранился только колодец с святой водой, окропленный старцем Амвросием. Посередине - там, где была скитская церковь, - что-то вроде Дома культуры, запущенное помещение. И если монастырь был уже передан церкви в 1989 году, то скит еще находился в ведении Козельского районного отдела культуры. У меня был разговор с настоятелем монастыря, отцом Евлогием. Когда мы с ним разговаривали и сидели возле его кресла, перед его служебным столом, наверху над ним висела картина, выполненная самодеятельным художником. Картина, изображающая выход старца Амвросия на крыльцо кельи, его обступает народ, толпа. В толпе можно угадать Константина Леонтьева, Достоевского, который стоит, как князь Мышкин, прижимая вот так кулачки, как ребенок, но ближе всех с левой стороны картины к старцу стоит Гоголь. А справа, чуть ли не один, стоит, засунув руки за толстовку, Толстой. Значит, Толстой - в оппозиции, Достоевский- мучается, сомневаясь, Константин Леонтьев где-то вдалеке, трудно разглядеть его лицо. Конечно, это вымышленный сюжет, они никогда вместе там не были, но, тем не менее, я спросил настоятеля: почему Гоголь стоит ближе всех к старцу? - Потому, - говорит, - что он ближе всех был к Богу. Я задал ему еще один вопрос: что будет со скитом, возродится ли он? И он мне ответил: Вы знаете, бывает так, что огонь с поверхности уходит под землю, и он пробивает себе путь, идет-идет, и обязательно где-то выйдет. Но вот где этот огонь выйдет, здесь или в другом месте, я не знаю. Так он мне ответил.
Виктор ЖИВОВ - филолог, историк, зам. директора Института русского языка имени В.В.Виноградова РАН
Игорь ЗОЛОТУССКИЙ - писатель, литературовед
Анастасия ГАЧЕВА - филолог, Институт русской литературы РАН
Карен СТЕПАНЯН - филолог, вице-президент Российского общества Достоевского, главный редактор альманаха "Достоевский и мир культуры"
Благодарность Ольге Кауфман и Михаилу Субботину, США
Ведущий:
В 19-м веке русская образованная публика всерьез озаботилась судьбой страны. Между интеллектуалами произошел раскол, не изжитый до сих пор - одни искали и ищут счастья в материализме и науках, другие - в старине, в древнем православии. Однажды старец знаменитой Оптиной Пустыни спросил у гостившего в монастыре писателя:
- Известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешнего дня было истинных общежитий? Вы лучше не трудитесь, я вам сам отвечу. Три!
- Какие?
- Первое - в Раю, второе - в христианской общине во дни апостольские, а третье... третье - в Оптиной, при наших великих старцах.
- А Ноев ковчег-то? - возразил собеседник.
- Ну, засмеялся старик, - сто лет звал Ной к себе людей. А пришли одни скоты.
"Обнимитесь, миллионы!
В поцелуе слейся, свет!
Братья, над шатром планет
Есть Отец, к сынам склоненный!"
- написал немецкий романтик Фридрих Шиллер в знаменитой "Оде к Радости" в 1785 году - за четыре года до Великой Французской революции. "Объятие миллионов" во имя "свободы, равенства и братства вскоре действительно потрясло Европу. Оно оказалось на редкость кровавым. Россия в ту пору уже ощущала себя полноправной частью западного мира, и вопрос о спасении, о правильном жизненном выборе - равно и для человека, и для государства - не был чужд ее гражданам. Но ответы на "проклятые вопросы" культурная часть населения искала не дома. Православная церковь понесла немалый моральный урон после раскола 17 века, а затем при Петре1, и не справлялась, как казалось многим, с трудностями нового времени.
Виктор Живов:
В русском православии спасение для мирян не представлялось чем-то, что требует постоянной сосредоточенной духовной жизни. Спасение, в общем, к русскому человеку приходит само собой. Вот он ходит в церковь, а потом Царствие Божие, обоженный космос, который уже присутствует в церкви, вот он и распространится на всех и просто тебя захватит, унесет, и ты окажешься в этом Царствии Небесном, в Раю. Ничего особенного для этого делать не надо. И никакой духовной дисциплины в русском средневековом обществе, исключая монашество, конечно, в общем, не было. Даже когда, скажем, Петр Первый в 1716-м году издает указ о ежегодной исповеди и о причастии - он направлен против старообрядцев, прежде всего, направлен на то, чтобы выявить старообрядцев, которые не хотели причащаться, исповедоваться в никонианской церкви. И, соответственно, те, которые не исповедуются, за теми и особое слежение, пускай они записываются в старообрядцы и платят двойной налог. Вот небольшая идея, которая лежит за этим предприятием нового регулярного государства. Но это было, конечно, неожиданностью для большой части русского населения, потому что многие вообще исповедывались и причащались только уж когда очень приспичит. При тяжелой болезни, перед смертью, конечно, причаститься надо. А когда такой угрозы смерти нет, то человек не исповедуется и не причащается. Можно вспомнить, как в "Анне Карениной" Константин Левин должен исповедаться и причаститься перед тем, как жениться, и какое для него это странное, ненужное, чуждое занятие.
Ведущий:
Православие считалось простонародным. Многие светские люди даже не носили нательный крест. Но пока "умники и грамотеи" увлекались оккультными науками и спиритизмом, зачитывались немецкими философами и французскими романистами, простые люди проторили дорогу в монашеские скиты, к святым старцам, прозорливцам и кудесникам, способным вылечить безнадежно больного, а здоровому предсказать будущее и направить по верному пути. Исследователи отмечают, что у Пушкина, например, который как эхо откликался едва ли не на все современные ему явления, нет ни строчки, ни слова о знаменитом тогда уже старце Серафиме Саровском, ни о монахах другой прославленной обители - Оптиной Пустыни. Даже Гоголь впервые приехал в Оптину только в 1850-м году и назвал ее земным раем.
Игорь Золотусский:
Гоголь приехал в Оптину Пустынь впервые в начале июня 1850-го года, после очень тяжелого цикла в своей жизни. Во-первых, это были сомнения по поводу уже почти готового второго тома "Мертвых душ", а, во-вторых, после романа с графиней Вьельгорской, которая отказала ему, вернее, ее семья отказала ему, когда он посватался к ней. Это был очень тяжкий удар для него. Тем более, что он был человек скрытный, и он это переживал наедине с собой, и гордость его была уязвлена, и он был весь, как он любил говорить, "расколеблен". Он поехал из Москвы через Украину в Одессу и по пути завернул в Оптину Пустынь. И, действительно, первое посещение так подействовало на него, что он писал в одном из писем после этого, что хочется, чтобы "всегда, везде нам была Оптина Пустынь, где бы мы ни были". Он встретил там ласку, внимание. Он познакомился с монахом Григоровым, с которым вступил в переписку. И он писал одному из своих корреспондентов, что сам он "черен, как уголь", и только такие места, как Оптина, могут "отбелить" его.
Ведущий:
Незадолго до смерти Гоголь хотел жениться, но получил отказ. С нежностью и на полном серьезе он писал перед этим своей несостоявшей невесте, Анне Михайловне Вьельгорской: ".. ради бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы должны это знать... Не танцуйте вовсе, особенно бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы, ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы и нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движенье; видно, черты лица вашего затем уже устроены, чтобы выражать благородство душевное; как скоро же нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны". Когда-то Пушкин приветствовал вхождение Гоголя в литературу, сказав, что впервые видит "искреннюю веселость, без чопорности и ханжества". Но с тех пор много воды утекло, и Гоголя, уже признанного классика, не раз осуждали за гордыню и лицемерие, когда он в расцвете дарования решил исправить и Россию в целом, и близких ему людей - у него вдруг проснулась тяга к учительтву.
Карен Степанян:
У Гоголя, насколько я знаю его духовный путь, вера началась с раннего детства, с ранней юности, началась со страха. И вплоть до конца его жизни она была именно такой. И разделение между литературой и верой, которое постоянно мучило Гоголя, оно и было, как мне кажется, основано на том, что его вера шла от страха. Вера, идущая от страха, приводит, в числе прочего, еще и к тому, что отвергается весь насущный мир. Вот это отвержение насущного мира, насущной жизни, земной жизни, бывает у тех верующих, которые верят от страха. И это, конечно, приводит к тому, что отвергается искусство, отвергается литература. И поэтому Гоголя его художественный дар призывал к тому, чтобы творить, а его вера говорила о том, что этого не надо делать, а надо только проповедовать.
Игорь Золотусский:
Конечно, понять такую душу, как душа Гоголя, очень трудно любому человеку, даже очень одаренному, и даже верующему. Гоголь был искренне верующим, этого ни игумен, ни старцы не могли не заметить. Он приехал на Украину, зимовал в Одессе и потом в мае на обратном пути вновь заехал в Оптину. И в третий раз Гоголь был в Оптиной Пустыни осенью, в сентябре 1851-го, когда он поехал на родину, на свадьбу сестры своей. Но в Оптиной задержался - он был в депрессивном состоянии в последние два года. Конечно, отказ Вьельгорской очень сильно на него подействовал, об этом мало кто знает, и мало кто пишет. Он хотел сделать из нее "русскую женщину" - она была графиней, знала языки, танцевала на балах - он хотел сделать из нее русскую женщину, которая будет с ним трудиться в поле... так что не только рухнула его мысль о женитьбе, но, по существу, об идеале, который он хотел сотворить из этой женщины, как Пигмалион. И вот, остановившись в Оптиной Пустыни, он засомневался - стоит ли ему ехать дальше. Это объяснялось, конечно, его внутренним состоянием, тяжелым в то время. Там где-то за спиной, в Москве, оставался уже готовый второй том "Мертвых душ", уже даже переписанный набело, но который его не удовлетворял (хотя я сомневаюсь, что он там оставался, потому что Гоголь всегда брал рукописи с собой). Но он был им недоволен. И тогда он обратился к игумену с просьбой разрешить его колебания. Тот ему ответил, что - поступайте так, как вам подскажет Бог, как вам душа подсказывает. Если вы сомневаетесь в том, что надо ехать, возвращайтесь, а если хотите как-то обрадовать своих близких... Но Гоголь вернулся в Москву. К тому времени, когда он в третий раз был в Оптиной, монах Григоров уже скончался. Гоголь оставил деньги на то, чтобы служили молебен за этого монаха, за упокой его души, и за него тоже. Особенно за то, чтобы он благополучно закончил свою книгу. Гоголь составлял специальные молитвы, в которых просил Бога помочь ему закончить второй том "Мертвых душ". Встреча со старцами, как ему казалось, должна была исцелить его.
Ведущий:
Старец Макарий "с виду был простой, обыкновенный монах, чрезвычайно скромный, неразговорчивый и к тому же косноязычный", - вспоминает видевший его современник. Он обладал даром целительства и успешно отчитывал бесноватых. - "Каждый день с костылем в одной руке и с четками в другой он шел в гостиницу Оптиной пустыни, где его ждали иногда сотни народа, каждый со своими нуждами, духовными и житейскими. Всех он с любовью выслушивал: одних вразумлял, других возводил от рва отчаяния". Из Оптиной Пустыни Гоголь приехал в Москву, полный горьких предчувствий. "Отчего вы, прощаясь со мной, сказали мне "в последний раз?", - несколько раз спрашивал он в письмах старца Макария, но не получил от него ответа. "Он так надоел Макарию своей нерешительностью, что старец грозил ему отказать его принимать", - рассказывала близкий друг Гоголя Александра Осиповна Смирнова (Россет).
Карен Степанян:
Я думаю, что старец был чрезвычайно прозорлив, и он видел, что Гоголь никогда не добьется ответов на те вопросы, которые его мучили. Сколько бы он ни принимал Гоголя, сколько бы он ни беседовал с ним, все равно Гоголь сможет или сам придти к ответу на те вопросы, которые его мучают, или не придти. Ведь Гоголь, действительно, встречался со многими священниками, со многими духовными людьми, со многими умнейшими людьми своего времени, он искал какого-то авторитетного слова, которое бы ему раз и навсегда все прояснило. Именно тут отличие, которое заключается, как мне кажется, в людях, идущих к вере от страха, и идущих к вере от любви.
Игорь Золотусский:
Существует мнение в литературоведении, занимающемся Гоголем, что Гоголь вообще хотел стать монахом и очень жалел, что не стал им. И, казалось бы, приезд в Оптину Пустынь - очень удобный случай, чтобы завести об этом речь с игуменом. Об этом пишут новейшие исследователи, что он был близок к этому, чуть-чуть еще оставалось до того мгновения, когда он готов был там остаться. Но никто из нас не читал в душе Гоголя. То, что он уехал оттуда расстроенный в третий раз - да, но расстроенный еще и потому, что, может быть, он ожидал большей поддержки, большего понимания. Ведь он того же ожидал и от отца Матвея Константиновского, который был его духовником. На этого отца Матвея пролито очень много грязи, он обвинен во всех грехах, чуть ли не в смерти Гоголя, и даже Набоков отдался этому и писал об этом. Но на самом деле это было не так. Отец Матвей Константиновский, который был просто замечательным в своем роде человеком - его жизнь в провинции и то, как он относился к людям - в его доме постоянно жили какие-то бедняки - даже он все-таки не смог понять, что такое для Гоголя искусство. Он должен был отказаться от искусства, чтобы стать, скажем, монахом или просто истинно верующим человеком. Он не мог понять, что это можно совместить, что для Гоголя искусство приближает человека к религии, к Богу. И он ему сказал одну жестокую фразу: "Засмеют пуще, чем за "Переписку". Эта страшная фраза подействовала на Гоголя очень сильно, потому что он уже пережил эту историю с "Перепиской", когда над ним смеялись, и вообще называли его сумасшедшим.
Ведущий:
"Зачем ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? Затем, что она сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается с ней, и чует приближение иного царствия: оттого и звуки становятся библейскими у наших поэтов", - писал Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Не только "западники", но и славянофилы были возмущены некоторыми пассажами этого назидательного трактата, например, таким: "Служить теперь должен у нас всяк не так, как бы служил он в прежней России, но в другом небесном государстве, главой которого уже Сам Христос". Друг Гоголя, Сергей Тимофеевич Аксаков, от этой книги пришел "в восторг негодования" и написал автору злое письмо. "Я размахнулся таким Хлестаковым", - признавался потом самокритичный Гоголь. Нравственная задача, которую он себе поставил, выглядела карикатурной, прежде всего, из-за грандиозности художественного замысла: найти выход, сначала в книге, а затем и в жизни для той самой, "гоголевской", погрязшей в грехе, ворующей и лживой России, сочинить сценарий ее исправления. Затем такой сценарий стали искать и Достоевский, и Толстой. Гоголь умер через несколько месяцев после летней поездки в Оптину, до этого он успел закончить второй том "Мертвых душ", переписал его набело и читал отдельные главы вслух друзьям. Еще недавно возмущавшийся Аксаков сказал: "Такого искусства показывать в человеке пошлом высокую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера...Теперь только я убедился вполне, что Гоголь мог выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко говорил в 1-м томе". Но Гоголь скоро впал в глубокую депрессию, она закончилась нервной горячкой и смертью. Готовую рукопись за несколько дней до этого он ( как сам говорил - нечаянно, по ошибке) сжег.
Игорь Золотусский:
Идея была такая - идея спасения, которую он искал для России, потому что масштаб у Гоголя был - Россия. Он чувствовал, что он ответственен за это, особенно после смерти Пушкина, что на него, на его плечи пала эта обязанность. Этот том, можно сказать, - покаяние. Чичиков, душу которого Гоголь сравнивает с твердейшим из металлов - платиной, начинает размягчаться в этой книге, перестает быть знакомым нам Чичиковым. Сначала он пускается в такие же мошенничества, а потом вдруг, когда попадает в тюрьму, то начинает рвать на себе фрак "наваринского дыму с пламенем" и сознаваться в своих грехах. И, пишет Гоголь, - вот эта платина стала плавиться. Что он хотел во втором томе сделать? Он, конечно, хотел привести Чичикова и всю поэму к Богу. Чичиков должен был поехать собирать деньги на строительство храма. Тут Гоголь взял историю Нащокина, знаменитого Павла Нащокина, который был другом Пушкина, тот свое имение проиграл и тоже должен был поехать по этому пути. Ему хотелось из плута сделать Чичикова человеком. Хотя он и так чувствует его как человека, и он его любит даже. "Эта скотина, Чичиков, тащится туда-то и туда-то", - с любовью о нем пишет. Провести его через тернии покаяния, очищения и выхода на эту дорогу. Он, можно сказать, через игольное ушко протаскивает Чичикова, чтобы тот вышел к свету. В том смысле, что он ставит ему одно препятствие за другим, причем, препятствия его собственной души. Он не может отказаться от плутовства, от того, чтобы "схватить миллион", красиво одеться. Все его идеалы в начале второго тома остаются прежними, но что-то с ним происходит. И когда он выезжает из города - в тех главах, которые остались, он напоминает разобранное строение. То есть, Гоголь хотел как бы построить его заново. Он даже говорил, что первый том - это крыльцо к храму, ко второму тому. Именно поэтому, поскольку он вторгся на территорию церкви, духовную территорию, я имею в виду, то церковь отнеслась к нему все-таки не очень тепло, и он это, видимо, почувствовал.
Ведущий:
"Ум - это парник, в котором зло выводится как огурцы," - говорил один из русских поэтов 19-го века. Святоотеческая литература, издававшаяся в монастырской типографии Оптиной Пустыни, учила кротости, смирению. Но гораздо слышнее был голос Белинского. "Россия видит свое спасение не в мистицизме, а в успехах цивилизации, просвещении и гуманности. Ей нужны не проповеди, довольно она слышала их, не молитвы, довольно она твердила их, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства. По-вашему, русский народ самый религиозный в мире? Ложь. Приглядитесь попристальнее и вы увидите, что по натуре это глубоко атеистический народ". Это из письма Белинского Гоголю. Письмо было напечатано за границей. Молодой Достоевский вместе с товарищами читал его в тайном кружке. Их приговорили к смерти, подняли на эшафот и в последнюю минуту казнь заменили каторгой.
Карен Степанян:
Конечно, для Достоевского была большим потрясением казнь, отмененная в последний момент, и каторжный его опыт, это было колоссальное для него духовное перерождение, испытанное в эти годы. И после каторги в письмах брату в Петербург он постоянно просит в числе литературы, которую ему брат присылал, присылать творения святых отцов. Мы не знаем, какие именно творения присылал ему брат, и что именно он читал в это время, но, я думаю, что именно то время Достоевский впервые стал читать творения святых отцов, святоотеческую литературу, и потом уже интерес его к этой проблеме не исчезал. У него было много литературы духовного плана, многое мы знаем, а про многое, я думаю, и не знаем, какие именно книги он читал, но по его работам мы можем об этом судить. Что же касается творческого перелома, то, я думаю, что этот перелом произошел с ним в "Записках из подполья". Это был тот момент, когда, по свидетельству Льва Шестова, от Достоевского "отлетел ангел смерти", то есть, это был какой-то духовный кризис, после которого произведения Достоевского стали совсем другими. И вот уже после этого его творчество, наверное, все целиком, но особенно начиная с "Преступления и наказания" - это творчество, существующее именно в рамках православной культуры. И это несмотря на то, что герои Достоевского почти не бывают в церкви, у него во всех романах только одна сцена в церкви - это сцена в "Бесах", и посещение монастыря в "Братьях Карамазовых". Если мы посмотрим, скажем, "Преступление и наказание" - Софья читает Евангелие Раскольникову, Софья вешает на него крест, то есть, то, что должен делать священник в церкви, делает Соня Мармеладова по отношению к Раскольникову. В послании апостола Петра сказано о всех верующих, что верующие люди, это - "царственное священство". Большинство героев Достоевского являются как бы священниками друг для друга. И точно так же, как эти строки из Послания апостола Петра трактуются в эсхатологическом понимании, то есть, - так будет в Царствии Божием, которое наступит после Второго пришествия, люди все станут царственным священством, - точно так же Достоевский уже сейчас видит в людях эсхатологическое преображение. И именно это его видение, "умение увидеть человека в человеке" было основой его веры.
Игорь Золотусский:
Достоевский выходит не "из "Шинели", но из всего Гоголя, и он по следам Гоголя приезжает в Оптину Пустынь тоже. Хотя и не без желания посмотреть монастырь, чтобы описать его в "Братьях Карамазовых", которых он уже начал писать. Это было в 1878 году. Его, кстати, тоже туда привела беда - у него умер сын, трехлетний Алеша, умер от падучей, которую отец передал ему. И он поехал туда в тяжелом состоянии, но вел себя совсем не так, как Гоголь. Он сразу пустился в пререкания со старцем Макарием - об этом пишет Соловьев, который с ним там был.
Ведущий:
Дед философа Владимира Сергеевича Соловьева был священником ("дедушка беседует с Богом, и Сам Бог говорит ему", - вспоминали внуки), отец - знаменитым историком, а мать происходила из украинской семьи, состоявшей в родстве со знаменитым "старичком" - Григорием Сковородой. Достоевскому при первой встрече молодой Соловьев очень понравился, и он якобы, ему сказал: всем хороши вы, Владимир Сергеевич, но вот бы вас еще года на три в каторжную работу, и были ли бы вы совсем чистым и прекрасным христианином. По рассказу очевидца, Соловьев принял эти слова за шутку и не обиделся. Но Достоевский не шутил, как не шутил сто с лишним лет спустя Александр Солженицын, отзываясь о стихотворении Иосифа Бродского "Я входил вместо дикого зверя в клетку...": " Срок первоначально пятилетний лагерный, сведен был к 17 месяцам деревенской ссылки, по гулаговским масштабам, вполне детской... Думаю: посиди Бродский в ссылке подольше - та составляющая его развития могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали..." Ни Достоевский, ни Солженицын, ни Бродский сами никогда не пожалели об этом жизненном опыте, а Достоевский однажды в гостях у Ивана Аксакова поразил бывшего там англичанина тем, что хвалил царя Николая 1. "Да как же он может хвалить человека, сославшего его на каторгу? - Вам, иностранцам, это трудно понять, - отвечали мы (рассказывает Аксаков), а нам это понятно, как черта вполне национальная."
Анастасия Гачева:
В 1878-м году - это очень важный сюжет, когда Достоевский с Соловьевым поехали в Оптину. Это был июнь, конец июня. Так вот, за несколько месяцев до этого Соловьев читал свои знаменитые лекции о Богочеловечестве, на которые стекался весь Петербург. И, кстати, на них бывал и Достоевский. И в последней лекции Соловьев говорил о догмате о вечных муках и отрицал этот догмат. Он называл этот догмат нехристианским. Он выдвигал такую трактовку воскресения, которая существенно отличается от ортодоксальной христианской. Буквально произнес: "Гнусный догмат о вечных муках". И вот что он говорит: осуждение на вечные мучения хотя бы одного существа равносильно осуждению всех, так как в силу солидарности всех человеческих существ, страдание одних делается невозможностью блаженства для других. Здесь как бы он фактически спорит с таким столпом христианства, как однин из отцов церкви, Тертуллиан. Известные знаменитые слова Тертуллиана, когда он обращается к христианам: сейчас вы терпите на земле, но потом, когда воскреснете, вы будете получать колоссальное наслаждение от созерцания мук грешников в аду. Так вот, Соловьев говорит о том, что невозможно такое, потому что праведники не могут быть счастливы, если они знают о том, что хотя бы один из их братьев осужден на вечную муку. Если будет Страшный суд и разделение человечества на спасенных и вечно проклятых, то Страшный суд будет фактически для всех, и вечные мучения будут для всех. Потому что одни будут осуждены на вечные муки, а другие - на вечное созерцание этих мук. И дальше Соловьев говорит о том, что, может быть, бесконечная любовь Божия придет к тому, чтобы спасти и этих, избавить их от вечных мучений. Есть свидетельства оптинских старцев о том, что в ските старца Амвросия, когда Достоевский с Соловьевым посетили его, происходил их напряженный разговор, а, может быть, и спор (по некоторым источникам, это спор) о проблеме спасения, и, в том числе, о вечных мучениях. К сожалению, мы не знаем, в каком направлении шел этот разговор, потому что на этот счет никаких источников нет. Но у нас есть один литературный источник, это, собственно, сам роман "Братья Карамазовы", последняя главка "Из бесед и поучений старца Зосимы", которая называется "О аде и адском огне, рассуждение мистическое". И тут тоже особое понимание ада. Не как телесного, материального огня, в котором будут гореть грешники. Как говорит старец Зосима: "Отцы и учители, мыслю: " Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить".
Виктор Живов:
Был ли Зосима похож на реальных старцев? Не знаю, но, в общем, думаю, что был, и думаю, что картины, которые пишет Достоевский - то как Зосима осуществляет свое руководство людьми - это похоже на то, что было. Там могут быть какие-то различия в, если угодно, богословской концепции, которую предлагает Зосима, она все-таки не очень соответствует тому, что писали и говорили русские монахи того времени, она в значительной степени выражает взгляды Достоевского. И поэтому неудивительно, что оптинские старцы решили себя как-то дезассоциировать с этой программой. Известно, что оптинские старцы высказались по этому поводу, сказали, что они не Зосимы, и что учение, которое Достоевский вкладывает в уста Зосимы, это не их учение. Но, если убрать эту часть, собственно, учения, то то, что описывает Достоевский - он хорошо описывает, у него взгляд был очень хороший, он видел эту жизнь монастыря, я думаю, что он замечательно описал. Думаю, что это похоже на то, что мы могли бы извлечь из исторических документов.
Анастасия Гачева:
Как раз в конце 1877 года - в начале 1878-го Достоевский знакомится, пусть опосредованно, с идеями Николая Федорова, с его чрезвычайно важной идеей условности апокалиптических пророчеств. Вот это идея Федорова, в которой он попытался дать альтернативу идее Страшного суда. Он говорил о том, что если история становится богочеловеческой работой спасения, то Страшного суда не будет, потому что все будут спасены. А вот если история будет, если мир будет стоять на путях, на которых он стоит сейчас, на путях противления Божьей воле, тогда будет и Страшный суд, и разделение человечества, и наказание для всех - и для праведных, и для грешников. И Достоевский чрезвычайно заинтересовался идеями Федорова. А в изложении идей Федорова, которые в письме послал Достоевскому ученик Федорова Николай Петерсон, как раз и была высказана эта идея истории как работы спасения, и идея церкви как водительницы человечества к спасению, идея христианизации всех сфер человеческой жизни и культуры. Достоевский очень заинтересовался этими идеями. И вместе с Соловьевым он едет в Оптину, как бы уже одушевленный этими идеями. В письме Петерсону Достоевский пишет, что он чрезвычайно согласен с этими мыслями, то есть, с идеями Федорова, "я прочел их как бы за свои". И дальше он говорит: сегодня я прочел их Владимиру Сергеевичу Соловьеву, нашему известному философу, читающему теперь лекции по философии религии, лекции, посещаемые чуть ли не тысячною толпой. Он глубоко сочувствует мыслителю и почти то же самое хотел читать в своей следующей лекции. И дальше Достоевский ставит несколько конкретных вопросов Федорову, в частности, вопрос о том, как он понимает воскресение. Понимает ли он воскресение так, как христианство его понимает, то есть, воскресение в теле, или это какое-то идеальное воскресение в духе, в культуре, как то мыслил Ренан. И Достоевский говорит, что "мы здесь с Соловьевым верим в воскресение реальное, буквальное и личное, и в то, что оно сбудется на земле". Петерсон, отвечая Достоевскому, соглашается с ним, пишет о том, что в иное воскресение, как воскресение на земле, и веровать нельзя - воскресение полное, воскресение телесное, и так далее. И вот эта рефлексия о путях спасения, о конечном сценарии, конечном разрешением судеб мира, как бы переносится в каком-то смысле в Оптину Пустынь.
Карен Степанян:
По воспоминаниям, старец Амвросий назвал Достоевского кающимся, то есть, очень высокую дал ему оценку, а о Соловьеве он достаточно отрицательно отзывался. Во-первых, он отметил большую гордыню в нем, и, во-вторых, он сказал еще очень важную вещь: он не верит в земную церковь. И я думаю, что именно в отличие от Достоевского, была угадана старцем Амвросием такая черта Соловьева.
Анастасия Гачева:
Достоевский, славянофилы и Тютчев выдвигали идею христианской политики, это чрезвычайно важная идея. Евангельский закон обычно мы применяем только к отдельной личности, все нравственные евангелиевские заповеди обращены, прежде всего, к конкретному лицу. А вне человеческих отношений, особенно в отношениях государства с государством, действуют иные принципы - взаимной выгоды, соперничества. А должна быть и в государственных организмах признаваема та самая правда, та самая Христова правда для каждого верующего. Выдвигали идею христианской политики, особого как бы родственного христианского взаимоотношения народов, которое приведет к тому, что в конце концов племенная, межгосударственная рознь в человечестве тоже будет преодолена. Достоевский писал: если будут все, как Христы, все подобны Христу, как же, чтобы не было рая на земле тотчас же? Русские религиозные философы, в том числе Федоров, Соловьев, Бердяев, Булгаков - шли еще дальше. Они говорили о том (и, прежде всего, конечно, Федоров), что вообще задача христианина в мире - не только личное усовершенствование, но и осуществление тех онтологических обетований христианства, которые в традиционном христианстве осуществляет только Бог. Как христианизировать физику, например, или химию, ведь они же работают с конкретными законами, с конкретными формулами? А вот Федоров попытался поставить науке предельную религиозную христианскую цель. Преобразить этот мир, воскресить умерших, причем, воскресить не так, как сейчас это называют - мы все боимся клонирования - но речь идет о восстановлении каждого человека в полноте его триединства: тела, души и духа. Человека, который, как Достоевский писал, повторяя евангелиевские слова Христа, "не женится и не посягает", пребывает в каком-то особенном, питаемом любовью единстве со всеми, в преображенном теле, которое способно к безграничному перемещению в пространстве - для него уже не будут нужны технические приставки к нашим органам, которые творит цивилизация (когда мы не можем видеть далеко и мы изобретаем телескоп, мы не можем летать и изобретаем самолет). Чем христианство, например, отличается от восточных религий, от того же буддизма? Тем, что в христианстве есть принципиальная идея спасения тела, спасения плоти. Это не бесплотный дух какой-то воскреснет в конце времен, а вот вы сами, в полноте вашей личности, в понимании, в памяти о том, что было на этой земле.
Ведущий:
"Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! И во многих отношениях Россией очень старой даже, до сих пор еще благополучно отстаивающей себя от России новой, либеральной, космополитической, - от мерзкой России пара, телефонов, электрического света, суда присяжных, пиджака, "Вестника Европы",.. и всеобщего равномерного "диньитэ де ль'ом", - писал в 1889 году из Оптиной Пустыни своей постоянной корреспондентке в Лондон писатель Константин Леонтьев (из презрения Леонтьев написал "человеческое достоинство" по-французски, русской транскрипцией). Леонтьева называли "романтиком реакции", "русским Ницше". "Увы!, - писал он далее в письме, - в России не только ничего сильного, но и справедливого без участия начальства нельзя сделать... Я, как русский человек, нахожу, что в сфере практической воли гораздо приятнее и полезнее повиноваться отцу Амвросию, К.П. Победоносцеву и даже здешнему исправнику, чем с в о е й будто бы воле... Если мне иногда неприятно повиноваться От.Амвросию, Государю и даже исправнику, - то я могу утешить себя, что даже и на очень хамоватом исправнике есть частица мистической эманации от Высшей, Церковью помазанной власти. Итак, да здравствует "грядущее рабство", если оно, разумно развитое Россией, ответит на очередные запросы истории и поставит нас, наконец, умственно, духовно, культурно, а не политически только во главе человечества".
Карен Степанян:
Леонтьев обвинял Достоевского именно в том, что Достоевский уклоняется от православия, потому что настоящая вера должна начинаться со страха, а любовь это только плод, - писал Леонтьев. Мне кажется, что настоящий путь, которым шел Достоевский, это - вера, которая начинается с любви, с любви к Богу и с любви к людям. Конечно, она должна, безусловно, включать в себя страх Божий, но когда она начинается с этого страха, она способна, действительно, на какие-то искажения. Долгое время считалось, с легкой руки Леонтьева, что старцы Оптинской пустыни и вообще Оптинский монастырь не приняли "Братьев Карамазовых", не приняли учения старца Зосимы. И Леонтьев писал, что - это все неправда, это все ложь, "ложь по содержанию и по стилю". И что старцы Оптиной Пустыни, читая "Братьев Карамазовых", смеялись и говорили - уж не вы ли, отец такой-то, так думаете? Но, на самом деле, старцы Оптиной Пустыни очень внимательно отнеслись к "Братьям Карамазовым" и к образу Зосимы. Один из учеников старца Амвросия, архимандрит Иосиф, в своих воспоминаниях писал, что был очень серьезный и долгий разговор у старца Амвросия с Достоевским о насущных проблемах веры и о спасении. И что старцы восприняли это как правильное отражение существующего положения в Оптиной Пустыни и как правильное отражение образа старца Амвросия.
Анастасия Гачева:
Вопрос об отношении церкви к идеям русских религиозных философов и, кстати, к идеям Достоевского тоже, - это вопрос открытый. Русский богослов, замечательный наш богослов Б.С.Бакулин, говорил, что русская религиозная философия рубежа веков по вкладу в богословие сравнима с патристикой - так высоко он ее оценивал. Он говорил о целом ряде проблем, которые она поставила - это вопросы христианской антропологии (совершенно новое учение о человеке), проблема Богочеловечества, проблема всеединства, поставленная Владимиром Соловьевым, проблема соотношения церкви и мира, церкви и культуры, христианства и экономики... Это как бы одна точка зрения. Другая точка зрения - резко отрицательная, не принимает наследия русской религиозной философии, считает его новаторским, модернистским, опасным, уводящим православие в сторону. Это очень спорный вопрос сейчас для церкви.
Ведущий:
5 марта 1856 года, находясь на четвертом бастионе в осажденном Севастополе, Лев Толстой записал в своем дневнике: "Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - Мысль эта - основание новой религии...религии Христа, но очищенной от веры и танственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать эту мысль следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение".
Анастасия Гачева:
Что сделал Лев Николаевич Толстой, который как бы тоже искал какого-то нового христианства? Он не принимал ни Троицы, ни догмата троичности, он Христа не считал Богочеловеком, и он в христианстве принимал только нравственную, этическую сторону. То есть, он говорил о том, что христианство должно помочь человеку в этой жизни становиться лучше, чище, праведнее, провести свою жизнь в любви с другими людьми, и так далее. А потом спокойно умереть. Ведь Толстой не признавал воскресения. Для него вся жизнь есть подготовка к смерти. Но это же совсем не христианство! Потому что основная идея христианства, с чем Христос приходит в мир - с благой вестью о Царствии Небесном, о будущем преображенном порядке бытия, в которое будет введен мир и все человечество. О таком порядке бытия, в котором не будет смерти. Главный догмат христианства - это догмат о воскресении, а Толстой не признавал воскресения.
Карен Степанян:
Когда Толстой был в Оптиной Пустыни, то тот же старец Амвросий о нем отозвался весьма резко и сказал, что в нем гордыня непомерная. Его вера шла от страха, и поэтому разделение на проповедника и на писателя мучило его тоже всю жизнь, и в итоге привело к духовному кризису. Мне кажется, что до сих пор в той части русской литературы, которая продолжает традицию русской классики, существует разделение на проповедь и на собственно творчество, и только Достоевский сумел это разделение преодолеть.
Ведущий:
Куда шел Лев Толстой, покинув Ясную Поляну 28 октября 1910 года? Он сел на первый попавшийся поезд и скоро оказался возле Оптиной Пустыни. Летописец скита о.Иоанн оставил такую запись: "Прибыв в Оптину Пустынь, известный писатель Лев Толстой остановился в монастырской гостинице. Он спросил заведующего ею рясофосного послушника Михаила: м.б., вам неприятно, что я приехал к вам? Я - Лев Толстой, отлучен от церкви, приехал поговорить с вашими старцами... На другой день дважды уходил на прогулку, причем его видели у скита, но в скит не заходил, у старцев не был, и в 3 часа уехал в Шамордино... Встреча его с сестрою своею, шамординской монахинею, была очень трогательна: граф со слезами обнял ее, после того они долго беседовали вдвоем..."
Игорь Золотусский:
Многие считают Толстого еретиком и первым революционером, но это не так. Революционеры все-таки - это люди, не сомневающиеся, а Толстой сомневался в себе всю жизнь. И, как ни странно, конец его проходит через Оптину Пустынь. И когда он стучится в ворота ночью и говорит: я Лев Толстой, вы примете меня? И монах ему открывает и говорит: брат! Они обнялись... Скит тогда был не достопримечательностью Оптиной Пустыни - это было сердце монастыря. Я был этом скиту в 1989-м году, когда мы снимали фильм о Гоголе. Тогда скит был пуст. Кельи были в плачевном виде, а сохранился только колодец с святой водой, окропленный старцем Амвросием. Посередине - там, где была скитская церковь, - что-то вроде Дома культуры, запущенное помещение. И если монастырь был уже передан церкви в 1989 году, то скит еще находился в ведении Козельского районного отдела культуры. У меня был разговор с настоятелем монастыря, отцом Евлогием. Когда мы с ним разговаривали и сидели возле его кресла, перед его служебным столом, наверху над ним висела картина, выполненная самодеятельным художником. Картина, изображающая выход старца Амвросия на крыльцо кельи, его обступает народ, толпа. В толпе можно угадать Константина Леонтьева, Достоевского, который стоит, как князь Мышкин, прижимая вот так кулачки, как ребенок, но ближе всех с левой стороны картины к старцу стоит Гоголь. А справа, чуть ли не один, стоит, засунув руки за толстовку, Толстой. Значит, Толстой - в оппозиции, Достоевский- мучается, сомневаясь, Константин Леонтьев где-то вдалеке, трудно разглядеть его лицо. Конечно, это вымышленный сюжет, они никогда вместе там не были, но, тем не менее, я спросил настоятеля: почему Гоголь стоит ближе всех к старцу? - Потому, - говорит, - что он ближе всех был к Богу. Я задал ему еще один вопрос: что будет со скитом, возродится ли он? И он мне ответил: Вы знаете, бывает так, что огонь с поверхности уходит под землю, и он пробивает себе путь, идет-идет, и обязательно где-то выйдет. Но вот где этот огонь выйдет, здесь или в другом месте, я не знаю. Так он мне ответил.