В Соединенных Штатах находится сейчас Михаил Сергеевич Горбачев. В Нью-Йорк Таймс от 23 октября появилась статья под названием, несколько длиноновато звучащим по-русски: "Когда-то красный, а ныне зеленый Горбачев: герой повсюду, кроме своего отечества". Зеленым Горбачев назван потому, что в Америку он приехал с мисссией от организации Международный Зеленый крест. Эта организация создана после экологического саммита 1992 года в Рио де Жанейро. Дело это, конечно, первостепенно важное, но ведется оно, похоже, в полсилы, если его активистами выступают такие отставные знаменитогсти, как Горбачев. Характерно, что автор статьи в НЙТаймс Уоррен Хоуг о самой нынешней миссии Горбачева почти ничего не написал и разговор с ним вел совсем о другом. "Зеленых" проблем коснулся в одной фразе: Горбачев сказал, что он осознал важность экологических проблем, еще будучи местным руководителем на Кубани, наблюдая, как обращаются с землей в рамках колхозной системы. Всё остальное в статье - вполне закономерно - касается славного периода гласности и перестройки, когда Горбачев стал героем как СССР, так и Запада. На Западе он и остался героем, глубоко чтимым и, чувствуется, любимым человеком. Понять это нетрудно: его политика сняла с Запада громадное психологическое напряжение: перестали бояться войны с Советским Союзом, а вскоре и сам Советский Союз очутился, как еще до всех этих событий выразился президент Рейган, на свалке истории. Любовь и внимание к Горбачеву на Западе неизбывны. Уоррен Хоуг пишет, что где бы ни появился Горбачев, вокруг него мгновенно возникает атмосфера бешеного внимания и поклонения, как это наблюдается только в случае голливудских звезд. При этом американский журналист не скрывает, что на родине Горбачева не любят и считают его главным виновником всех постигших страну бед.
Естественно, разговор зашел как раз об этом. Уоррен Хоуг следующим образом передает соответствующие слова Горбачева (у нас, естественно, в обратном переводе с английского):
"Ельцин провел десять лет, выкорчевывая всё, что сделал Горбачев. Что бы ни говорили или писали люди, что бы они ни пытались приписать Горбачеву, я считаю, что расплачиваюсь за ошибки других.
"Нападали на всё, разрушали всё. То, что они оставили после себя,- куча поломанной мебели, но многие думают, что во всем виновата перестройка. Но нельзя связывать два этих периода. То, что произошло после перестройки, не значит, что это произошло в результате перестройки. За то, что произошло после, должны отвечать другие. Я же получу то место в истории, которого заслуживаю".
Мы не будем сейчас решать традиционный русский вопрос: кто виноват, у нас другая сегодня тема. Что бы ни произошло в России во время и после Горбачева, собственный его образ определился в одном бесспорном качестве: он политик, потерпевший неудачу. Он не смог стабилизировать страну в период проведения крутых реформ; собственно, он и не проводил каких-либо реформ, а только говорил об их необходимости. Конечно, он не отвечает за то, что делали после него. Конечно, его добрая воля и благие намерения бесспорны. Но о политике судят по его победам, а не поражениям. На Западе любят Горбачева, но уже не как политика, а просто как хорошего человека, который в свое время и на своем месте облегчил положение Запада. Реакция на Горбачева в России, оценка его соотечественниками, может быть, несправедлива, но она неизбежна. Она определяется известной поговоркой: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Дюжести в Горбачеве не оказалось: это всячески говорит в его пользу как человека, но дискредитирует как политика.
И тут, отвлекаясь от Горбачева, мы переходим к вопросу принциальному, далеко выходящему за рамки суждения о тех или иных государственных деятелях. Каким должен быть политик? Каким он не должен быть? Еще резче: необходимо ли для политика быть хорошим человеком? Ну и совсем уже теоретично: каково соотношение власти и морали? Власть и этика - вот тема.
Тут нам пригодится одно счастливое обстоятельство: в девятом номере Нового Мира за этот год появилась очередная публикация Солженицына из его так называемой "Литературной коллекции". Великий писатель теперь не столько пишет, сколько читает, но по старой доброй привычке читает с карндашом, делая заметки, выписки и комментирующие суждения. Этой очень интересное и поучительное чтение. Я стараюсь не пропустить ни одного такого солженицынского выступления.
На этот раз он высказался об Алексее Константиновиче Толстом с главным упором на его драматургическую трилогию. Самая из них знаменитая и может быть действительно самая значительная вторая - "Царь Федор Иоаннович". Но тема всех пьес цикла настолько важна, что одной этой не ограничишься. Иван Грозный и Борис Годунов, уж конечно, не менее интересны (соответственно, первая и третья пьесы трилогии). Послушаем Солженицына:
"Убеждения Алексея Толстого совсем не консервативны, не почвенны, наоборот: в единственном прямом от автора обобщении он высказывает, что злодейство Иоанновой эпохи "подготовлено предыдущими временами"", "переходило от поколения к поколению", и без снисхождения осуждает тогдашнее русское общество, что оно терпело такую гнусную тиранию. (Видно, что автор жил в свободную эпоху, а гнетущей не испытал.) (...)
К сожалению, Грозный и показан только как тиран, но ни разу - в государственных заботах,- очевидно, это неизбежная черта "облегченных" исторических романов (речь о романе того же автора "Князь Серебряный") (...)
Пронзительно верна разработка царя Федора. Получился - из самых значительных образов русской литературы ... И пророчески предвосхищает Николая 11 (последний царь первой династии и последний царь второй)".
Этот нарочитый конспект чужого сочинения не может, конечно, считаться неким заявлением от лица самого А.И.Солженицына. Но в приведенных как бы случайных заметках таится значительнейшая мысль. Уже по этой, так сказать, "косточке плюсны" можно реставрировать некоего гиганта (не уверен, вымершего ли). Солженицын предстает здесь - употребим модное нынче слово - державником. Создается впечатление, что Иван Грозный для него предпочтительнее царя Федора. Хотя бы уже потому, что последний не знал государственных забот и не претендовал на такое знание. Отсылка к Николаю Второму подтверждает сказанное: при всей несомненной симпатии к царю-мученику, Солженицын не является его поклонником, он осуждает царя. Солженицын не может высоко ценить людей безответственных, бегущих ответственности.
В трагедии "Царь Федор Иоаннович" Годунов говорит:
...Его бы мог я Скорей сравнить с провалом в чистом поле. Расселины и рыхлая крестность Цветущею травою скрыты, но, Вблизи от них бродя неосторожно, Скользит в обрыв и стадо, и пастух.
Поверье есть такое в наших селах, Что церковь в землю некогда ушла, На месте ж том образовалась яма; Церковищем народ ее зовет, И ходит слух, что в тихую погоду Во глубине звонят колокола И клирное в ней пенье раздается. Таким святым, но ненадежным местом Мне Федор представляется. В душе, Всегда открытой недругу и другу, Живет любовь, и благость, и молитва, И словно тихий слышится в ней звон. Но для чего вся благость и вся святость, Коль нет на них опоры никакой!"
Интересно это поверье сранвить с другим: сказанием о граде Китеже.
А вот что говорит А.К.Толстой в авторских комментариях к тексту:
"Не умея бороться с Годуновым в качестве царя, (Федор) дает ему отпор как человек и христианин. На этой почве он стоит всегда неизмеримо выше и Годунова, и самого Шуйского, и всех его окружающих. Ошибка Федора состоит в том, что он не постоянно держится своего призвания быть человеком, а пытается иногда играть роль царя, которая не указана ему природой. Этой роли он не выдерживает, но от нее не отказывается; не может обойтись без руководителя, но ему не подчиняется. Такое ложное положение рождает беспрестанное противоречие между его природой и обязанностями его сана".
Это же прямой Николай Второй. Солженицын глубоко прав, связывая два эти образа русских правителей. И, повторим, этот тип государя не может заслужить безоговорочного одобрения со стороны Солженицына - ратоборца и строителя-титана, громоздящего Оссу на Пелион.
В статье "Византия и Русь: два типа духовности" С.С.Аверинцев, вопрошая, как совместить, "вместить" слова Христа "Не противься злому" и евангельское же "начальствующий не напрасно носит меч", пишет:
Речь идет, вообще говоря, о дилемме, общей для христианства в целом (...) Но всё-таки Запад облегчил для себя отношение к больному вопросу (...) католическое мировоззрение делит бытие не надвое ("свет" и "тьма") - а натрое; между горней областью сверхъестественного, благодатного, и преисподней областью противоестественного до поры до времени живет по своим законам, хотя и под властью Бога, область естественного. Государственная власть принадлежит именно этой области; только еретик способен видеть в ней устроение диавола, но попытки неумеренно сакрализовать ее тоже неуклонно осуждались. Если сосуществование природного, как еще-не-благодатного, с благодатью - законно, дело теологии - урегулировать отношения между той и другой областью, выяснить их границы. Это значит, что качественное различие между насилием и ненасилием оказалось сведено к количественной проблеме меры, к арифметической задаче, которую всегда можно попытаться решить (...)
Более чем понятно, что по-русски такого понятия нет. Русская духовность делит мир не на три, а на два - удел света и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти".
Эта фундаментальная духовная установка делает возможными две, и только две, позиции: или абсолютное отталкивание от практики власти, некий, если можно так выразиться, пассивный анархизм - или абсолютное отождествление с властью как с началом добра: сакрализация власти. Обе эти позиции впечатляюще осуществлялись в русской истории. Русскому духу, таким образом, несвойствен политическая заинтересованность, активное отношение к политике, стремление участвовать в ней: в обоих случаях всё уступается власти.
Здесь имеет место совершенно парадоксальное совпадение русских с немцами - народов, в ином отношении никак не похожих один на другой. Томас Манн по этому поводу много размышлял, причем его позиция со временем менялась. Поначалу он был склонен считать отсутствие политического духа в Германии ее преимуществом, обеспечивающим активную духовную деятельность; позднее, с воцарением фашизма, и даже раньше, в период Веймарской республики он пришел к выводу о необходимости политической компоненты в духовной установке. Приведем такие его слова:
"Политическое, социальное составляет неотъемлемую часть человеческого, принадлежит к единой проблеме гуманизма, в которую наш интеллект должен включить его, и что в проблеме этой может обнаружиться опасный, гибельный для культуры пробел, если мы будем игнорировать неотторжимый от нее политический, социальный элемент. (...) культура стоит перед лицом грозной опасности, если ей недостает политического инстинкта и воли".
Аполитичность русских, равнодушие их к власти как духовной проблеме, как культурному интересу - тоже опасное явление. Даже если нельзя игнорировать проблему власти, государственного руководства, у массы русских остается коренная отчужденность от власти. Власть всегда - "они", а не "мы". С другой стороны, избирают в парламент жулика Мавроди, потому что он обещает в этом случае, уже в качестве лица, приобщенного к государственной власти, вернуть деньги обманутым им людям. Власти одновременно не верят - и во всем на нее полагаются. А ругают ее только задним числом: случай Горбачева. Но Горбачев - только одна из персонификаций русского духа, в его отношении к власти дающего только два типа политиков: или слабого доброжелателя, или деспота.
