Полвека в эфире. Год 90-й. Гости Свободы. Открывает эту тему специальная передача о визите к Михаилу Горбачеву.
Владимир Тольц: Говорит Радио Свобода. У микрофона Владимир Тольц. В эфире специальная передача, она продлится 50 минут, посвященная несколько необычной, можно сказать, специальной встрече. Я узнал об этой встрече вечером в пятницу. Теперь краткие отчеты о ней уже появились в "Правде" и "Известиях". А тогда, говорят, только по советскому телевидению сообщили. Мне позвонил домой вначале мой директор, а затем и один из наших слушателей. "Говорят, - сказал он, - что в Москве Горбачев встречался с авторским активом вашей станции. Сообщи подробности". Эта формулировка мне понравилась, хотя и сильно рассмешила меня и показалась весьма преувеличенной. Действительно, среди тех, с кем встречался советский президент, немало людей, выступавших и выступающих в программах Радио Свобода. Чаще других выступают Анатолий Стреляный, Игорь Клямкин, Лариса Пияшева и Василий Селюнин. Троих из них я и попросил рассказать об этой встрече. Анатолий Стреляный записал свои впечатления в субботу в Москве.
Анатолий Стреляный: Когда я шел к Горбачеву, мне было, конечно, интересно, зачем он нас созвал. Какая тут у него политика. Но у меня была и собственная маленькая политика - литераторская. Увидеть, каким он окажется вблизи, составить для себя его, так сказать, энцефалограмму. Что он понимает, с моей, конечно, колокольни, на которую никому не обязательно взбираться, а чего не понимает. Что знает и замечает, а чего не знает и не замечает. Интересовала меня и его кардиограмма, здоров ли он. Надежно ли здоров. Хватит нам разваливающихся вождей, думал я, вспоминая в первую очередь не Леонида Ильича, а, пусть простят меня его родственники, Владимира Ильича. Даже в те времена, когда я любил социализм и конспектировал его сочинения, у меня было сильное подозрение, что некоторые последние статьи и поступки Ленина - это статьи и поступки очень больного человека. Я не мог себе по-другому объяснить ту злобу, которой пронизана, например, его статья насчет воинствующего материализма. Злоба симбирского студента-первокурсника, дорвавшегося до материализма в пику ненавистному попу-зануде. Горбачев надежно здоров, тьфу-тьфу. Это сразу бросилось в глаза, хотя говорить стал очень тихим голосом, как бы нащупывая подходящий для этой компании тон. Компания - его слово, он употребил его в конце. Сказал, что он чувствовал себя в нашей компании хорошо.
Владимир Тольц: Игорь Клямкин и Василий Селюнин находятся у нас в мюнхенской студии. Игорь Моисеевич, Василий Илларионович, так что же за компания собралась у Горбачева?
Василий Селюнин: Михаил Сергеевич назвал "левый центр", но, по-моему, это все же левее центра.
Игорь Клямкин: Я бы одно уточнение. Действительно, если брать их, как экономистов, то это левее центра. Но я бы на один момент обратил внимание. Все эти люди, и даже народные депутаты, а там было несколько народных депутатов, это люди, которых нельзя назвать политическими радикалами в традиционном понимании этого слова. Поэтому здесь нет людей, которые активно критикуют Горбачева слева как политики. Таких людей здесь не было.
Владимир Тольц: Игорь Моисеевич, тогда я позволю задать вам связанный с этим вопрос. А как вы объясняете, почему таких людей не было?
Игорь Клямкин: Насколько я могу предположить, это связано с общей идеей этой встречи. Она замышлялась как политическое мероприятие для того, чтобы показать готовность президента двигаться влево в период перехода к рынку, идти на какой-то контакт с этими силами, но не приглашать людей, которые навяжут ему политическую полемику.
Владимир Тольц: Василий Илларионович, почему вы все так давно и в один голос, при разнице мнений, взъелись на правительство Рыжкова? Почему вы полагаете, вы - левый центр - вы полагаете, что с Рыжковым дальше вперед ни шагу сделать нельзя?
Василий Селюнин: Я убежден в этом - нельзя. Правительство Рыжкова имитирует свою бурную деятельность. А что в действительности происходит? Они рассуждают так: работы с реформами столько, что ее и завтра не сделаешь, так что сегодня и приниматься нечего. И так уже шестой год. И они еще будут пять лет собираться, если правительство останется. Я, лично, против Рыжкова не имею ничего. Он красивый мужик, пиджаки отличные носит, но ведь надо же и дело делать. Вот Горбачев, я к нему действительно с почтением отношусь. Да с кем угодно: и с Богом, и с чертом пойдем, лишь бы выволочь страну из этого раздрая. Если сговоримся, то свою лямку, как тянули, так и будем тянуть, на других не переложим. Но надо же знать, куда тянуть! По пути - хорошо. Рыжков, Горбачев. Не по пути, была без радости любовь, как говориться, разлука будет без печали. Отпускать надо цены. Рынок начинается со свободных цен. Но если бы Рыжков с командой были бы прилежными студентами и изучали бы историю нашей экономики, то они бы знали, что на рубеже 20-30 годов вся эта система тотального распределения и планирования - она же тоже была применительно к нескольким видам продукции. А потом выяснилось, что нельзя изготовить эту продукцию, если вы жестко не планируете что необходимо для изготовления этой продукции.
Иван Толстой: Заканчивает горбачевский сюжет Анатолий Стреляный.
Анатолий Стреляный: Зачем же он нас собирал? По его словам, затем, чтобы сказать, что он видит какую угрозу перестройке представляет недовольство народа. Ожидает, что недовольство будет еще больше, когда он даст настоящую свободу. Все будет острее, чем в Польше, но он все равно эту свободу даст, потому что без нее пропадем. Он сказал, что все решится в ближайшие несколько месяцев. Будет очень жарко, и он очень не хочет, чтобы передрались те люди, которые, в общем и целом, за него. Чтобы мы не устроили между собой вселенскую драку, не допустить "раскола в левом центре". Мои друзья-политологи отметили это выражение, кажется, он употребил его впервые, говоря о таких своих критиках, как Селюнин, который говорит ему, что он слишком робко идет к капитализму. Левый центр, - сказал Горбачев, - только-только набирает силу, и мы не должны преподнести твердокаменным большевикам (это мои слова, он мягче выражался), такой подарок, как наша свара. Он хочет, чтобы в рядах оппозиции, в рядах людей, которые его критикуют, был порядок и согласие хотя бы в этот трудный момент, "чтобы не сказали, что это сборище демагогов". Он собрал нас затем, чтобы сказать это и добавить, с каким участием и волнением следит за первыми шагами демократического Моссовета и демократического Ленсовета, как хочет, чтобы у них пошло дело.
Иван Толстой: На нашем календаре год 90-й. Гости Свободы. Трудно назвать известного писателя, который в эту пору не выступил бы у нас в Нью-Йорке, Париже, Лондоне или Мюнхене. - Булат Окуджава.
Булат Окуджава: Я очень рад, что сюда попал. Теперь это большая честь с точки зрения наших властей, потому что последняя публикация о Радио Свобода в "Литературной газете":
Голос Галины Зотовой из зала: В "Известиях"!
Булат Окуджава: В "Известиях": Лёни Шинкарева просто была таким апологетическим материалом, что Радио Свобода чуть ли не самый главный проповедник российской культуры и нашей политики. Видите, такие метаморфозы теперь обычны. Я хочу сделать таким образом: у нас времени не так много, я хочу почитать вам некоторое количество своих стихотворений, потом мы с вами поговорим, если у вас будут вопросы, и потом я несколько песен своих старых спою. Очень не много, потому что я сейчас этим почти не занимаюсь. В России я вообще не выступаю, а на Западе иногда приходится мне брать в руки гитару.
Что касается вот этого "возьмемся за руки друзья", то, что я написал когда-то, я вкладывал в это очень большой смысл, но последнее время меня это стало раздражать. Недавно появилась пьеса Виктора Славкина, и там была такая сцена замечательная: там собрались шестидесятники на квартире, и вот они уже лысые люди, собираются выпивать, и в этот момент приходит их дочь молодая. И они говорят ей: "Маша, давай садись к нам". Она говорит: "Да не хочу я к вам". - "Садись, посидим вместе". - "Да нечего мне с вами делать, надоело мне все это: возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья! А я не хочу браться за руки, я хочу жить сама с собою".
И все посмотрели на меня: не обижусь ли я как автор? Но я понял, что это не просто шутка, а разговор идет о совершенно серьезном разделе поколений и мироощущения. А теперь я написал даже две такие строчки:
Население, публика, общество,
Браться за руки что-то не хочется.
Сейчас я вас почитаю несколько стихотворений.
Памяти брата моего Гиви.
На откосе, на обрыве
Нашей жизни удалой
Ты не удержался Гиви,
Добрый, стройный, молодой.
Кто столкнул тебя с откоса,
Не сказав тебе: прощай,
Словно рюмочку с подноса,
Словно, вправду, невзначай.
Мы давно отвоевали,
Кто же справился с тобой?
Рок ли, время ли, молва ли,
Вождь ли мертвый и рябой?
Он и нынче, как ни странно
Похоронен и отпет,
Усмехается с экрана,
А тебя в помине нет.
Стих на сопках Магадана
Лай сторожевых собак,
Но твоя большая рана
Не рубцуется никак.
И кого теперь с откоса
По ранжиру за тобой?
Спи, мой брат беловолосый,
Добрый, стройный, молодой.
Иван Толстой: Вопросы поэтессе Юнне Мориц задает Игорь Кохановский.
Игорь Кохановский: Хочу задать вам простой и, одновременно, очень сложный вопрос: как вам сегодня пишется?
Юнна Мориц: Это, действительно, очень сложный вопрос, поскольку это пока для меня самой еще тайна. Мне трудно ответить даже на вопрос, что пишешь в данный момент, а тем более на вопрос, как пишется. Могу сказать, что в этом году в издательстве "Московский рабочий" выйдет моя новая книга. Она называется "В логове голоса", где много стихотворений я публикую впервые. Некоторые из них написаны совсем недавно, а некоторые написаны давно, но никогда прежде не печатались. И я надеюсь еще до конца этого года собрать книгу прозы.
Игорь Кохановский: Юнна Петровна, я прочитал ваши рассказы в 12-м номере журнала "Октябрь" за прошлый год и в альманахе "Апрель". Один из них "До и после недели рукопожатия" - это история о террористе и заложнике, для меня лично стоят как бы особняком по отношению к другим вашим рассказам. Он очень многоплановый, многое в нем опущено. Так, во всяком случае, мне представляется. И вот в этом опущенном есть что-то, что перекликается с нашим сегодняшним днем. Или это только мои домыслы?
Юнна Мориц: Вы знаете, в одном из своих интервью Ионеско сказал, что его отец сперва был фашистом, потом коммунистом, и это отнюдь не свидетельствует о его непоследовательности, наоборот, свидетельствует о его крайней последовательности, поскольку он всегда шел в ногу со временем. Вот эта позиция и это саморазвитие людей, идущих в ногу со временем, чрезвычайно меня волнуют, занимают и разжигают мое любопытство. Рассказ "До и после недели рукопожатия" как раз написан о людях, идущих в ногу со временем. Человек вначале террорист, потом он глава демократического государства, а все мы как бы заложники у людей, идущих в ногу со временем. И вот эта проблема нашего заложничества у них чрезвычайно меня занимает, потому что люди, идущие в ногу со временем, стараются всех тащить за собой, а кто не тащится, они принуждают тащиться. И их точки зрения, планы и намерения кажутся им единственно правильными и важными.
И если вы посмотрите на всю нашу историю, то увидите, как жестоко мы за это всегда расплачивались. И вот чувство заложничества у людей, идущих в ногу со временем, это порой чувство, которое посещает меня и сейчас. Я смотрю, как люди, в прежние времена не отличавшиеся никакими склонностями к отваге, личной храбрости, защите демократических убеждений, становятся сейчас впереди колонны, движущейся к демократии и гласности, и меняют обличие и свои взгляды. Мне конечно, приятно, что они уже не несут ту демагогическую околесицу, которую несли прежде, но я с большим опасением думаю о нашем будущем, которое находится в руках таких людей.
(Юнна Мориц читает свои стихи):
Когда все наши всех не наших перебьют,
А наших всех угробят все не наши,
Когда все те порубят всех не тех,
А все не те зароют тех и этих,
Тогда этническое равенство берцовых,
Голеностопных, тазовых, височных,
Не будет волновать дегенератов,
Усопших в героической борьбе,
Дегенералов, штаб дегенеральный,
С дегенеральной линией не будет волновать,
Такой дегенеральный пух и прах,
Дегенеральный крах рядов сплоченных
Пищей из крахмала.
(1981 год).
Иван Толстой: Юлий Ким. Гитарное выступление с предысторией.
Юлий Ким: Небольшая группа наших адвокатов, которые брались за тяжелое и неблагодарное дело защищать наших диссидентов, чья судьба была предопределена и заведомо решена, эта группа мне представляется героической. Они действительно были на свой лад героями, и недаром многие из них, то есть немногие, их было немного, впоследствии влились непосредственно в движение диссидентов, как Софья Васильевна Каллистратова, которую потом попросили на пенсию. И выйдя на пенсию, она стала заниматься непосредственно правозащитными делами, и если бы не наша перестройка, неизвестно чем бы кончилось дело, потому что дело на нее было уголовное уже заведено. Так вот тогда я сочинил адвокатский вальс. В нем поминается статья 190-я, которая в 1966 году специально была принята в Уголовный кодекс для того, чтобы по ней отправлять в места довольно отдаленные разных инакомыслящих и инакоговорящих людей.
Вот этот вальс. Я помню, был вечер, и собрались адвокаты, человек 5-6 и я раз 5 или 6 пел перед ними этот вальс.
Конечно, усилия тщетны,
И им не вдолбить ничего,
Предметы для них беспредметны,
А белое просто черно.
Судье за одно с прокурором,
Плевать на детальный разбор,
Им лишь бы прикрыть разговором
Готовый уже приговор.
Скорей всего, надобно просто
Просить представительный суд
Дать меньше по 190-й,
Чем-то, что, конечно, дадут.
Откуда ж берется охота,
Азарт, неподдельная страсть
Машинам доказывать что-то,
Властям корректировать власть.
Серьезные взрослые судьи,
Седины, морщины, семья,
Какие же это орудия,
Такие же люди как я.
Ведь правда моя очевидна,
Ведь белые нитки видать,
Ведь людям должно же быть стыдно,
Таких же людей не понять.
Ой, правое русское слово,
Луч света в кромешной ночи,
И все будет вечно хреново,
И все же ты вечно звучи!
Иван Толстой: Полвека в эфире. Продолжаем передачу. На нашем календаре год 90-й. Его основные события. Наш хроникер Владимир Тольц.
Владимир Тольц:
- Военное положение в Баку. Армия устанавливает контроль над городом. По официальным данным погибает 125 человек.
- На Мартовском Пленуме ЦК Михаил Горбачев предлагает изъять из Конституции статью о руководящей роли партии.
- В марте на внеочередном съезде народных депутатов президентом Советского Союза избирается Михаил Горбачев.
- Советский Союз официально признает свою ответственность за преступление в Катыни в 40-м году, когда в лесу под Смоленском были расстреляны тысячи польских интернированных офицеров.
- Борис Ельцин избран председателем Верховного Совета РСФСР. Мэр Москвы - Гавриил Попов, мэр Ленинграда - Анатолий Собчак. Летом 90-го Ельцин, Попов и Собчак выходят из КПСС.
- Указом президента Горбачева возвращается гражданство ряду известных писателей: Василию Аксенову, Владимиру Войновичу, Ирине Ратушинской, Александру Солженицыну, Валерию Тарсису (посмертно).
- Редактор мюнхенского журнала "Страна и мир" Кронид Любарский объявляет, что скоро перенесет выпуск журнала в Москву.
- В многочисленных российских публикациях эмигрантские авторы проводят ту же линию, которую они вели в Зарубежье: Сергей Солдатов обвиняет Александра Янова в русофобии, Янов оценивает "Литературную газету" как профашистскую.
- Издательство "Посев" открывает в Москве свое представительство.
- Умирает патриарх Пимен. Новый патриарх - Алексий Второй.
- 12 июня запрещена цензура.
- Июль: массовые забастовки шахтеров.
- Иракские войска вторгаются в Кувейт, объявляя его отныне своей провинцией.
- Борис Ельцин обращается к соотечественникам за рубежом, заверяя, что их вклад в возрождение России будет принят с благодарностью.
- Лех Валенса избирается президентом Польши.
- 452 300 человек эмигрирует из Советского Союза. Около 60 процентов направляется в Израиль, около 30 - в Германию.
- Михаилу Горбачеву присуждена Нобелевская премия мира.
- В течение 90-го года с декларациями о суверенитете выступает половина советских республик.
- Выходят из печати роман Игоря Ефимова "Седьмая жена" (Нью Джерси), роман Аркадия Львова "Химеры" (Нью-Йорк), "Библиография русских книг, опубликованных за границами СССР" в 80-е годы Давида Аранса (Вашингтон). Российские газеты печатают статью Александра Солженицына "Как нам обустроить Россию".
- Умирают композитор Леонард Бернстайн, писатели Альберто Моравиа и Патрик Уайт, кинозвезды Грета Гарбо и Ава Гарднер.
- В эмиграции уходят из жизни поэты Лев Друскин и Тамара Величковская, прозаик Родион Березов, историк Евгений Климов, богослов, сотрудник Радио Свобода Кирилл Фотиев. В Ленинграде умирает мемуаристка, поэт и прозаик Ирина Одоевцева, незадолго перед тем вернувшаяся на родину из Парижа.
- На торжествах по случаю объединения Германии выступает Крис де Бург.
Иван Толстой: Памяти Сергея Параджанова. Передачу из нашей парижской студии ведет Фатима Салказанова.
Фатима Салказанова: Говорит Радио Свобода, у микрофона Фатима Салказанова. В эфире парижский выпуск программы "Человек и общество", сегодня посвященный целиком Сергею Паражданову, великому советскому кинорежиссеру. Как вы знаете, он скончался в Ереване 20 июля от болезни, которую принято называть тяжелой и продолжительной, - от рака. Может, конечно, возникнуть вопрос: а почему программа о Паражданове была составлена в парижском корпункте Радио Свобода? Отвечаю: потому что в годы, когда Сергей Параджанов сидел в тюрьмах и лагерях, Франция особенно активно добивалась его освобождения. Здесь, в Париже, я познакомилась с Сергеем Параджановым осенью 1988 года и взяла у него интервью, которое вы сегодня услышите. И, наконец, последние полтора месяца своей жизни Сергей Параджанов провел в парижской клинике, где врачи безуспешно пытались вылечить его. Аресты, допросы, тюрьмы, лагеря, и между всем этим - фильмы.
Советская власть обладает особым чутьем. Она с первого взгляда распознает художественную, эстетическую независимость, которая ей не без основания кажется опаснее политического инакомыслия. Или, как лаконично сформулировал эту мысль только что заглянувший ко мне в кабинет Дмитрий Васильевич Сеземан, "для советской власти Мандельштам опаснее Врангеля".
Кстати, о тюрьмах и лагерях, где Сергей Паражданов провел много лет. Боль и обида за Параджанова буквально захлестнули меня, когда я прочитала сообщение ТАСС о смерти Параджанова. Автор этого сообщения Гагик Мелкумян. В нем есть такая, по-моему, возмутительная фраза, и хочу надеяться, что вы согласитесь со мной, когда услышите ее: "В те годы, когда по независящим от него причинам Сергей Параджанов не ставил фильмов, он создавал сценарии для других постановщиков, писал прозу, занимался живописью и дизайном".
Читаешь это и думаешь: ну, что мешало автору этого сообщения назвать причины, мешавшие Сергею Параджанову снимать фильмы, назвать имена тех, кто посмел запретить гениальному кинорежиссеру снимать фильмы, тех, кто жил припеваючи, когда Параджанов занимался тюремно-лагерным дизайном и живет сегодня, не испытывая никаких угрызений совести, проводя в жизнь очередную линию партии.
Что же касается сценариев, то Сергей Параджанов действительно мысленно создавал их и в заключении. Тюремщики не могли запретить ему думать. Он рассказывает об этом и о многом другом в интервью, которое он дал Радио Свобода 9 ноября 1988 года. Мы встретились в парижской гостинице, где остановилась делегация грузинских кинематографистов. Как он радовался своей первой встрече с Парижем!
Сергей Параджанов: Я только добротой выжил и своеобразной жестокостью выжил три зоны. Я слышал исповеди. Каждый человек, исповедывавшийся мне: а мне каждые шесть месяцев меняли зоны. Я имею в фондах удивительные сценарии. Каждая исповедь заключенного, уголовника, рецидивиста была гениальным сценарием. И сегодня Юрий Ильенко, режиссер Украины, снимает мой сценарий "Лебединое озеро. Зона". Три новеллы о гениальности, рассказанной мне уголовниками.
Иван Толстой: Лето 90-го года отмечено трагической чередой смертей. 24 августа скончался наш коллега Сергей Довлатов. Его памяти был посвящен специальный выпуск "Экслибриса". Выступают Александр Генис и Петр Вайль.
Александр Генис: Проза Сергея Довлатова столь доступна, сюжеты столь просты, характеры столь внятны, повествовательная ткань столь прозрачна, читать его столь увлекательно, что загадке, такой желанной и такой необходимой в искусстве, вроде бы не остается места. Говорить о художнике, значит выявлять, обнаруживать скрывавшуюся в его произведениях тенденцию. А проделывать такую операцию над человеком далеко не всегда позволительно. Ведь была же какая-нибудь причина, заставлявшая его таиться и разумеется, причина серьезная, важная. Эти слова Льва Шестова кажутся меньше всего применимы к Довлатову. В его повестях и рассказах все знакомо, прояснено, обнажено. Имя главного героя почти всегда - Сергей Довлатов. Ситуации узнаваемы, коллизии обычны, повествование линейно. Автор, как правило, не дает себе труда даже изменить подлинные имена персонажей. Его тексты отличает ощущение полной достоверности, фактографичности, документальности. При всем этом, нет никакого сомнения, что довлатовские сочинения - не записные книжки, хотя представлен был у него и такой жанр, а художественная проза. Здесь заключено противоречие, основной парадокс Довлатова. Тот самый парадокс, который и скрывает существующую загадку, тенденцию, ради которой пишет автор.
Петр Вайль: Считать, что Довлатов лишь следует за потоком жизни, руководствуясь полным к ней доверием, столь же просто, сколь и непростительно. Его проза придумана и сконструирована от начала и до конца. От самого начала и до самого конца. Его тексты, воспринимающиеся как куски жизни, в самом высоком художническом смысле искусственны. От идейной сверхзадачи, до языка, который при всей кажущейся естественности тоже отнюдь не записан, а сконструирован. Кто же в жизни говорит так, чтобы в предложении не встречались слова, начинающиеся с одной буквы. Вопреки впечатлению, Довлатов не идет за языком, хотя и целиком погружен в его стихию. Постройка текста для него начинается с создания идейной арматуры, на которую уже впоследствии натягивается повествовательная языковая ткань.
Иван Толстой: Довлатов скончался 24-го августа, а за два дня перед тем, 22-го звучала последняя передача с довлатовским участием. Выпуск Поверх Барьеров вел Петр Вайль.
Петр Вайль: В газете "Московские новости" опубликована небольшая статья Александра Кабакова "Пока не требуют поэта". В связи с выходом в нескольких странах повести "Невозвращенец", Кабаков, как он выражается, поварился три месяца в самой гуще западноевропейского книжного бизнеса. Разобрался, вернее, ознакомился с его механизмами и высказал на этот счет ряд тревожных, но здравых соображений. Заканчивается его статья такими словами: "Я готов мириться с диктатурой рынка. Это трудно и не очень приятно, но, по-моему, цензура хуже". Прокомментировать статью Кабакова вызвался один из участников нашей сегодняшней передачи писатель-эмигрант Сергей Довлатов.
Сергей Довлатов: Александр Кабаков рассуждает трезво и мужественно. Впервые на моей памяти литератор из Советского Союза так четко противопоставил идеологическую конъюнктуру рыночной конъюнктуре со всеми ее ужасами. Именно ужас, по выражению Кабакова, царит сейчас в союзписательских коридорах и на давно пожалованных дачах, ведь многим официальным советским писателям "из высокооплачиваемых государственных служащих предстоит превратиться в нищих вольных художников". Впрочем, добавляет Кабаков, не только партаппаратные авторы должны призадуматься под базарный шум приближающегося рынка. А элита интеллектуальная? А создатели действительно тонкой и серьезной литературы? Ведь во всем мире, - продолжает Кабаков, - хороший тираж для этой литературы 5-7 тысяч экземпляров.
Что же будет? - восклицает Кабаков, поварившийся в западном книжном бизнесе три месяца. На что я, поварившийся в нем 12 лет, уверенно отвечаю: ничего страшного. Ошибка, вернее, как говаривали при Брежневе, недоработка Кабакова в том, что, противопоставив цензуру и рынок, как два полюса, Северный, допустим, и Южный, он забыл, что на полюсе никто не живет, в обоих случаях там слишком холодно. Что между полюсами располагаются обширные территории с самым разным климатом, в том числе и наиболее благоприятным - умеренным. Покончив с банальной метафорой, скажу, что между рынком и цензурой огромное пространство, где среди всего прочего функционирует и подлинная литература.
Кабаков сообщает нам, что на парижский книжный рынок выбрасывается еженедельно 200 с лишним новых книг. Будучи снобом, не могу не прибавить к этому, что на американский рынок выбрасывается еженедельно 1000 новых книг. И сама эта цифра говорит о том, что в этом потоке есть место и для нас с вами, то есть для нормальных литераторов, не создающих ни эротических романов, ни детективов, ни кулинарных книг, ни пособий по личному магнетизму, с одной стороны, по праву взявшихся за перо, но, с другой стороны, еще не обогативших своим творчеством коллекцию мировых шедевров.
Кстати, неделю назад, на американский рынок был выброшен перевод моей очередной книжки "Чемодан", за которую я получил очередные 20 000 долларов. Это не много, но на эти деньги можно просуществовать год. При том, что ни одна из моих американских книг не принесла издателям ни цента. Некоторые из них в лучшем случае окупились. В том и ужасы рынка.
Иван Толстой: Год 90-й. Литература. Роман Георгия Владимова "Генерал и его армия" много недель поглавно читается в эфире.
Диктор Галина Зотова: Говорит Радио Свобода. "С другого берега". Георгий Владимов. "Генерал и его армия". Журнальные варианты глав, печатавшихся в "Континенте" (Париж) и "Гранях" (Франкфурт-на-Майне). В сегодняшней передаче вы услышите отрывок из главы "Даешь Предславль!". Читает составитель программы Юрий Мельников.
Юрий Мельников: Жуков, прикусив нижнюю губу, сдвинув брови, мрачно уставился в карту. О чем теперь задумался маршал? Не о том, что сам поддался эмоциям, позволил себя втянуть в аферу, доверился очевидному, которое вовсе не было очевидным? Поспешил обрадовать Верховного и этим закрыл все иные возможности, которые вот же углядел этот увалень, преподавший ему урок гениальности? Да, принимая тогда свое несерьезное решение, он был хоть на минуту гением. Взгляд посредственности цепляется за овраги, излучины, петляет в лесных зарослях, а взгляд гения упирается в пустынный берег и на голых кручах находит решение загадки.
Диктор Галина Зотова: На этом, уважаемые слушатели, мы остановились в прошлый раз. Перед тем, как продолжить, давайте вспомним, о ком и о чем речь. Слово автору романа Георгию Владимову.
Георгий Владимов: Слушатель этой главы, наверное, обратил внимание на то, что участники совещания, в целом, к главному герою романа генералу Кобрисову относятся, в общем, негативно. Кто враждебно, кто подозрительно, кто недоверчиво. Это объясняется исторически. Первоначально взятие Киева предполагалось с южного плацдарма, который по имени сел Малыйта, Велыкий Букрин назывался Букринским плацдармом. Он, по некоторым данным, не совсем правильно оцененным, считался более выгодным. Так же считал и главный противник генерал Манштейн, который очень быстро разгадал замысел нашего командования и сумел на этом плацдарме организовать сильное и кровавое для нас сопротивление.
Юрий Мельников: Манштейн в романе у вас называется Эрих фон Штайнер?
Георгий Владимов: Да. Так вот, в чем была новинка, предложенная генералом Чибисовым...
Юрий Мельников: ...который у вас Кобрисов:
Георгий Владимов: Он выбрал плацдарм севернее, где не было почти никаких естественных укрытий, ни лесов, ни оврагов, ни болот, а наоборот, были голые кручи. Меньше всего Манштейн мог бы ожидать высадки советских войск там. И именно там и высадился генерал Чибисов и этим переиграл Манштейна.
Юрий Мельников: И эта неожиданность и дала повод Жукову считать этот замысел Кобрисова гениальным?
Георгий Владимов: Да. Дело в том, что уже было доложено Верховному, то есть Сталину...
Юрий Мельников: Мы уже забегаем вперед. Давайте продолжим чтение. Спасибо вам.
Иван Толстой: Одна из самых громких книг года - "Цинковые мальчики" Светланы Алексиевич. В 90-м году писательница была по приглашению парижского издательства во Франции. Беседу ведет наш сотрудник Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Какие у вас были проблемы с публикацией вашего первого отрывка из вашей новой книги "Цинковые мальчики"?
Светлана Алексиевич: Проблемы публикации у меня не было, у меня была проблема поддержки. Везде. Мне говорили: Света, страшно, как ты это могла вообще, зачем, сколько можно этих гробов, у нас же идет такой поток сейчас откровений, такой правды исторической, сталинизма? В общем, нашему народу сейчас очень трудно. Молчали, молчали, а сейчас все обрушилось. И вдруг еще из близкого дня. Об этом еще страшнее говорить. Тем более, когда все... Вот когда я говорю отцу: как вы могли? А теперь я знаю, что на мой вопрос отец просто меня жалел, он бы мог сказать: а как ты могла? Проблема реакции - вот что сразу возникло. Не только ребят самих афганцев. Хотя им очень трудно расстаться, они культивируются как герои, и вот эти клубы. У нас ведь идет серьезная политическая борьба в обществе. Эти клубы просто выгодны кому-то. На случай каких-то вещей, это готовые боевые дружины. Я думаю, это учитывается. Этих ребят используют какие-то силы определенные. Я думала, когда писала книгу, что мы единомышленники. Но пока мы не по одну сторону баррикад со многими из них. Вот что для меня удивление. Искусство всегда учит, что через страдания человек делается лучше, чище. Не знаю. Идеологизированный человек совершенно не поддается анализу искусства. У него все вопреки. И вот эта реакция была тоже - вопреки.
Дмитрий Савицкий: А как отнеслось высшее командование, генералы, офицеры, к вашей книге?
Светлана Алексиевич: Военное командование отнеслось очень плохо. После одного из интервью, когда я сказала, до какой степени изощренности должна дойти наша пропагандистская машина, если матери забрать единственного сына, вернуть гроб, она даже не может его поцеловать в последний раз, неизвестно что ей привезли. И через полгода в лучшем случае, а то и раньше заставить ее ходить в школу говорить о героизме. И звать следующих молодых мальчиков повторить, подвигом у нас это называется. И этой же матери ничем... если она жила в плохой квартире, то она так и живет. Даже путевки, - это же больные люди, у них нервы сорваны. Она нужна как идеологическая единица, а как человека она никого не интересует, она все должна доставать с боем. На это уходит энергия этих людей. Я об этом сказала. Так вот наши военные, они даже в горком писали, чтобы ко мне как к коммунисту предъявили какие-то претензии. И были очень удивлены, что я не член партии. Это люди, у них как законсервированное сознание на уровне 50-х годов. Я не знаю ни одной военной газеты, которая не пыталась обвинить меня во всех грехах.
Иван Толстой: Летом 90-го гибнет музыкальный кумир России. У микрофона в Мюнхене Валерий Коновалов.
Валерий Коновалов: 15 августа в среду, в автомобильной катастрофе погиб рок-музыкант и актер, руководитель ленинградской рок-группы "Кино" Виктор Цой. Погиб в возрасте 28 лет, в расцвете творческих сил, в ореоле признанной славы как рок-музыкант и актер. Известный рок-критик Артем Троицкий заметил на страницах "Комсомольской правды", что для молодого поколения в Советском Союзе Цой значил больше, чем иные политические деятели, целители, литераторы. Ему верили больше, потому что он не врал и не лицедействовал. Он был и остался самим собой. В подтверждение слов Артема Троицкого достаточно напомнить, что в прошлом году за главную роль в кинофильме "Игла" Цой был назван лучшим актером года. Не меньшую популярность у советской молодежи он сыскал и как рок-музыкант. Так что это дает право говорить о Цое уже как о человеке, ставшем не только рок-кумиром молодежи, но и формировавшем ее взгляды и вкусы.
Музыка должна радовать. Таковым было творческое кредо Виктора Цоя. Музыкант много ездил по стране, давал концерты, впереди были творческие планы. Все оборвал несчастный случай. Как сообщил корреспонденту ТАСС менеджер рок-группы "Кино" Айзеншпис, трагедия произошла в Тукумском районе под Юрмалой, где Виктор Цой проводил свой отпуск. В первой половине дня в среду он возвращался с рыбалки на автомобиле и врезался в шедший навстречу "Икарус".
Иван Толстой: Татьяна Щербина. Стихи памяти Виктора Цоя.
Татьяна Щербина:
Он поет в микрофон, как в цветок,
Зигфрид из ПТУ,
Тушью, пером расцарапывая каток,
Где все на коньках.
Кто отбросил, тот сунул ступни
На горящую сковороду.
Он чертит: снимай коньки,
Не лозунг, а хит,
Не мученик, супермен,
В Трагедийстане, где мы не живем, а ждем перемен.
Двадцать лет в загоне катка,
На котурнах, в колодках, с лезвием,
Бреющим снежную бороду льда,
И любые узоры от бритв -
Это кровавые полосы кода
СССР, Трагедийстан,
Только это мы чертим на спинке души,
Раньше имевшей бюст и стан,
Брата и антипода.
Вот оно брюшко и крышка
И спинка, с мальками душ
Подо льдом, но кончается тушь
И, может быть, начинается дом.
(Поет Виктор Цой).
 Владимир Тольц |
Владимир Тольц: Говорит Радио Свобода. У микрофона Владимир Тольц. В эфире специальная передача, она продлится 50 минут, посвященная несколько необычной, можно сказать, специальной встрече. Я узнал об этой встрече вечером в пятницу. Теперь краткие отчеты о ней уже появились в "Правде" и "Известиях". А тогда, говорят, только по советскому телевидению сообщили. Мне позвонил домой вначале мой директор, а затем и один из наших слушателей. "Говорят, - сказал он, - что в Москве Горбачев встречался с авторским активом вашей станции. Сообщи подробности". Эта формулировка мне понравилась, хотя и сильно рассмешила меня и показалась весьма преувеличенной. Действительно, среди тех, с кем встречался советский президент, немало людей, выступавших и выступающих в программах Радио Свобода. Чаще других выступают Анатолий Стреляный, Игорь Клямкин, Лариса Пияшева и Василий Селюнин. Троих из них я и попросил рассказать об этой встрече. Анатолий Стреляный записал свои впечатления в субботу в Москве.
Анатолий Стреляный: Когда я шел к Горбачеву, мне было, конечно, интересно, зачем он нас созвал. Какая тут у него политика. Но у меня была и собственная маленькая политика - литераторская. Увидеть, каким он окажется вблизи, составить для себя его, так сказать, энцефалограмму. Что он понимает, с моей, конечно, колокольни, на которую никому не обязательно взбираться, а чего не понимает. Что знает и замечает, а чего не знает и не замечает. Интересовала меня и его кардиограмма, здоров ли он. Надежно ли здоров. Хватит нам разваливающихся вождей, думал я, вспоминая в первую очередь не Леонида Ильича, а, пусть простят меня его родственники, Владимира Ильича. Даже в те времена, когда я любил социализм и конспектировал его сочинения, у меня было сильное подозрение, что некоторые последние статьи и поступки Ленина - это статьи и поступки очень больного человека. Я не мог себе по-другому объяснить ту злобу, которой пронизана, например, его статья насчет воинствующего материализма. Злоба симбирского студента-первокурсника, дорвавшегося до материализма в пику ненавистному попу-зануде. Горбачев надежно здоров, тьфу-тьфу. Это сразу бросилось в глаза, хотя говорить стал очень тихим голосом, как бы нащупывая подходящий для этой компании тон. Компания - его слово, он употребил его в конце. Сказал, что он чувствовал себя в нашей компании хорошо.
Владимир Тольц: Игорь Клямкин и Василий Селюнин находятся у нас в мюнхенской студии. Игорь Моисеевич, Василий Илларионович, так что же за компания собралась у Горбачева?
Василий Селюнин: Михаил Сергеевич назвал "левый центр", но, по-моему, это все же левее центра.
Игорь Клямкин: Я бы одно уточнение. Действительно, если брать их, как экономистов, то это левее центра. Но я бы на один момент обратил внимание. Все эти люди, и даже народные депутаты, а там было несколько народных депутатов, это люди, которых нельзя назвать политическими радикалами в традиционном понимании этого слова. Поэтому здесь нет людей, которые активно критикуют Горбачева слева как политики. Таких людей здесь не было.
Владимир Тольц: Игорь Моисеевич, тогда я позволю задать вам связанный с этим вопрос. А как вы объясняете, почему таких людей не было?
Игорь Клямкин: Насколько я могу предположить, это связано с общей идеей этой встречи. Она замышлялась как политическое мероприятие для того, чтобы показать готовность президента двигаться влево в период перехода к рынку, идти на какой-то контакт с этими силами, но не приглашать людей, которые навяжут ему политическую полемику.
Владимир Тольц: Василий Илларионович, почему вы все так давно и в один голос, при разнице мнений, взъелись на правительство Рыжкова? Почему вы полагаете, вы - левый центр - вы полагаете, что с Рыжковым дальше вперед ни шагу сделать нельзя?
Василий Селюнин: Я убежден в этом - нельзя. Правительство Рыжкова имитирует свою бурную деятельность. А что в действительности происходит? Они рассуждают так: работы с реформами столько, что ее и завтра не сделаешь, так что сегодня и приниматься нечего. И так уже шестой год. И они еще будут пять лет собираться, если правительство останется. Я, лично, против Рыжкова не имею ничего. Он красивый мужик, пиджаки отличные носит, но ведь надо же и дело делать. Вот Горбачев, я к нему действительно с почтением отношусь. Да с кем угодно: и с Богом, и с чертом пойдем, лишь бы выволочь страну из этого раздрая. Если сговоримся, то свою лямку, как тянули, так и будем тянуть, на других не переложим. Но надо же знать, куда тянуть! По пути - хорошо. Рыжков, Горбачев. Не по пути, была без радости любовь, как говориться, разлука будет без печали. Отпускать надо цены. Рынок начинается со свободных цен. Но если бы Рыжков с командой были бы прилежными студентами и изучали бы историю нашей экономики, то они бы знали, что на рубеже 20-30 годов вся эта система тотального распределения и планирования - она же тоже была применительно к нескольким видам продукции. А потом выяснилось, что нельзя изготовить эту продукцию, если вы жестко не планируете что необходимо для изготовления этой продукции.
Иван Толстой: Заканчивает горбачевский сюжет Анатолий Стреляный.
Анатолий Стреляный: Зачем же он нас собирал? По его словам, затем, чтобы сказать, что он видит какую угрозу перестройке представляет недовольство народа. Ожидает, что недовольство будет еще больше, когда он даст настоящую свободу. Все будет острее, чем в Польше, но он все равно эту свободу даст, потому что без нее пропадем. Он сказал, что все решится в ближайшие несколько месяцев. Будет очень жарко, и он очень не хочет, чтобы передрались те люди, которые, в общем и целом, за него. Чтобы мы не устроили между собой вселенскую драку, не допустить "раскола в левом центре". Мои друзья-политологи отметили это выражение, кажется, он употребил его впервые, говоря о таких своих критиках, как Селюнин, который говорит ему, что он слишком робко идет к капитализму. Левый центр, - сказал Горбачев, - только-только набирает силу, и мы не должны преподнести твердокаменным большевикам (это мои слова, он мягче выражался), такой подарок, как наша свара. Он хочет, чтобы в рядах оппозиции, в рядах людей, которые его критикуют, был порядок и согласие хотя бы в этот трудный момент, "чтобы не сказали, что это сборище демагогов". Он собрал нас затем, чтобы сказать это и добавить, с каким участием и волнением следит за первыми шагами демократического Моссовета и демократического Ленсовета, как хочет, чтобы у них пошло дело.
Иван Толстой: На нашем календаре год 90-й. Гости Свободы. Трудно назвать известного писателя, который в эту пору не выступил бы у нас в Нью-Йорке, Париже, Лондоне или Мюнхене. - Булат Окуджава.
Булат Окуджава: Я очень рад, что сюда попал. Теперь это большая честь с точки зрения наших властей, потому что последняя публикация о Радио Свобода в "Литературной газете":
Голос Галины Зотовой из зала: В "Известиях"!
Булат Окуджава: В "Известиях": Лёни Шинкарева просто была таким апологетическим материалом, что Радио Свобода чуть ли не самый главный проповедник российской культуры и нашей политики. Видите, такие метаморфозы теперь обычны. Я хочу сделать таким образом: у нас времени не так много, я хочу почитать вам некоторое количество своих стихотворений, потом мы с вами поговорим, если у вас будут вопросы, и потом я несколько песен своих старых спою. Очень не много, потому что я сейчас этим почти не занимаюсь. В России я вообще не выступаю, а на Западе иногда приходится мне брать в руки гитару.
Что касается вот этого "возьмемся за руки друзья", то, что я написал когда-то, я вкладывал в это очень большой смысл, но последнее время меня это стало раздражать. Недавно появилась пьеса Виктора Славкина, и там была такая сцена замечательная: там собрались шестидесятники на квартире, и вот они уже лысые люди, собираются выпивать, и в этот момент приходит их дочь молодая. И они говорят ей: "Маша, давай садись к нам". Она говорит: "Да не хочу я к вам". - "Садись, посидим вместе". - "Да нечего мне с вами делать, надоело мне все это: возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья! А я не хочу браться за руки, я хочу жить сама с собою".
И все посмотрели на меня: не обижусь ли я как автор? Но я понял, что это не просто шутка, а разговор идет о совершенно серьезном разделе поколений и мироощущения. А теперь я написал даже две такие строчки:
Население, публика, общество,
Браться за руки что-то не хочется.
Сейчас я вас почитаю несколько стихотворений.
Памяти брата моего Гиви.
На откосе, на обрыве
Нашей жизни удалой
Ты не удержался Гиви,
Добрый, стройный, молодой.
Кто столкнул тебя с откоса,
Не сказав тебе: прощай,
Словно рюмочку с подноса,
Словно, вправду, невзначай.
Мы давно отвоевали,
Кто же справился с тобой?
Рок ли, время ли, молва ли,
Вождь ли мертвый и рябой?
Он и нынче, как ни странно
Похоронен и отпет,
Усмехается с экрана,
А тебя в помине нет.
Стих на сопках Магадана
Лай сторожевых собак,
Но твоя большая рана
Не рубцуется никак.
И кого теперь с откоса
По ранжиру за тобой?
Спи, мой брат беловолосый,
Добрый, стройный, молодой.
Иван Толстой: Вопросы поэтессе Юнне Мориц задает Игорь Кохановский.
Игорь Кохановский: Хочу задать вам простой и, одновременно, очень сложный вопрос: как вам сегодня пишется?
Юнна Мориц: Это, действительно, очень сложный вопрос, поскольку это пока для меня самой еще тайна. Мне трудно ответить даже на вопрос, что пишешь в данный момент, а тем более на вопрос, как пишется. Могу сказать, что в этом году в издательстве "Московский рабочий" выйдет моя новая книга. Она называется "В логове голоса", где много стихотворений я публикую впервые. Некоторые из них написаны совсем недавно, а некоторые написаны давно, но никогда прежде не печатались. И я надеюсь еще до конца этого года собрать книгу прозы.
Игорь Кохановский: Юнна Петровна, я прочитал ваши рассказы в 12-м номере журнала "Октябрь" за прошлый год и в альманахе "Апрель". Один из них "До и после недели рукопожатия" - это история о террористе и заложнике, для меня лично стоят как бы особняком по отношению к другим вашим рассказам. Он очень многоплановый, многое в нем опущено. Так, во всяком случае, мне представляется. И вот в этом опущенном есть что-то, что перекликается с нашим сегодняшним днем. Или это только мои домыслы?
Юнна Мориц: Вы знаете, в одном из своих интервью Ионеско сказал, что его отец сперва был фашистом, потом коммунистом, и это отнюдь не свидетельствует о его непоследовательности, наоборот, свидетельствует о его крайней последовательности, поскольку он всегда шел в ногу со временем. Вот эта позиция и это саморазвитие людей, идущих в ногу со временем, чрезвычайно меня волнуют, занимают и разжигают мое любопытство. Рассказ "До и после недели рукопожатия" как раз написан о людях, идущих в ногу со временем. Человек вначале террорист, потом он глава демократического государства, а все мы как бы заложники у людей, идущих в ногу со временем. И вот эта проблема нашего заложничества у них чрезвычайно меня занимает, потому что люди, идущие в ногу со временем, стараются всех тащить за собой, а кто не тащится, они принуждают тащиться. И их точки зрения, планы и намерения кажутся им единственно правильными и важными.
И если вы посмотрите на всю нашу историю, то увидите, как жестоко мы за это всегда расплачивались. И вот чувство заложничества у людей, идущих в ногу со временем, это порой чувство, которое посещает меня и сейчас. Я смотрю, как люди, в прежние времена не отличавшиеся никакими склонностями к отваге, личной храбрости, защите демократических убеждений, становятся сейчас впереди колонны, движущейся к демократии и гласности, и меняют обличие и свои взгляды. Мне конечно, приятно, что они уже не несут ту демагогическую околесицу, которую несли прежде, но я с большим опасением думаю о нашем будущем, которое находится в руках таких людей.
(Юнна Мориц читает свои стихи):
Когда все наши всех не наших перебьют,
А наших всех угробят все не наши,
Когда все те порубят всех не тех,
А все не те зароют тех и этих,
Тогда этническое равенство берцовых,
Голеностопных, тазовых, височных,
Не будет волновать дегенератов,
Усопших в героической борьбе,
Дегенералов, штаб дегенеральный,
С дегенеральной линией не будет волновать,
Такой дегенеральный пух и прах,
Дегенеральный крах рядов сплоченных
Пищей из крахмала.
(1981 год).
Иван Толстой: Юлий Ким. Гитарное выступление с предысторией.
Юлий Ким: Небольшая группа наших адвокатов, которые брались за тяжелое и неблагодарное дело защищать наших диссидентов, чья судьба была предопределена и заведомо решена, эта группа мне представляется героической. Они действительно были на свой лад героями, и недаром многие из них, то есть немногие, их было немного, впоследствии влились непосредственно в движение диссидентов, как Софья Васильевна Каллистратова, которую потом попросили на пенсию. И выйдя на пенсию, она стала заниматься непосредственно правозащитными делами, и если бы не наша перестройка, неизвестно чем бы кончилось дело, потому что дело на нее было уголовное уже заведено. Так вот тогда я сочинил адвокатский вальс. В нем поминается статья 190-я, которая в 1966 году специально была принята в Уголовный кодекс для того, чтобы по ней отправлять в места довольно отдаленные разных инакомыслящих и инакоговорящих людей.
Вот этот вальс. Я помню, был вечер, и собрались адвокаты, человек 5-6 и я раз 5 или 6 пел перед ними этот вальс.
Конечно, усилия тщетны,
И им не вдолбить ничего,
Предметы для них беспредметны,
А белое просто черно.
Судье за одно с прокурором,
Плевать на детальный разбор,
Им лишь бы прикрыть разговором
Готовый уже приговор.
Скорей всего, надобно просто
Просить представительный суд
Дать меньше по 190-й,
Чем-то, что, конечно, дадут.
Откуда ж берется охота,
Азарт, неподдельная страсть
Машинам доказывать что-то,
Властям корректировать власть.
Серьезные взрослые судьи,
Седины, морщины, семья,
Какие же это орудия,
Такие же люди как я.
Ведь правда моя очевидна,
Ведь белые нитки видать,
Ведь людям должно же быть стыдно,
Таких же людей не понять.
Ой, правое русское слово,
Луч света в кромешной ночи,
И все будет вечно хреново,
И все же ты вечно звучи!
Иван Толстой: Полвека в эфире. Продолжаем передачу. На нашем календаре год 90-й. Его основные события. Наш хроникер Владимир Тольц.
Владимир Тольц:
- Военное положение в Баку. Армия устанавливает контроль над городом. По официальным данным погибает 125 человек.
- На Мартовском Пленуме ЦК Михаил Горбачев предлагает изъять из Конституции статью о руководящей роли партии.
- В марте на внеочередном съезде народных депутатов президентом Советского Союза избирается Михаил Горбачев.
- Советский Союз официально признает свою ответственность за преступление в Катыни в 40-м году, когда в лесу под Смоленском были расстреляны тысячи польских интернированных офицеров.
- Борис Ельцин избран председателем Верховного Совета РСФСР. Мэр Москвы - Гавриил Попов, мэр Ленинграда - Анатолий Собчак. Летом 90-го Ельцин, Попов и Собчак выходят из КПСС.
- Указом президента Горбачева возвращается гражданство ряду известных писателей: Василию Аксенову, Владимиру Войновичу, Ирине Ратушинской, Александру Солженицыну, Валерию Тарсису (посмертно).
- Редактор мюнхенского журнала "Страна и мир" Кронид Любарский объявляет, что скоро перенесет выпуск журнала в Москву.
- В многочисленных российских публикациях эмигрантские авторы проводят ту же линию, которую они вели в Зарубежье: Сергей Солдатов обвиняет Александра Янова в русофобии, Янов оценивает "Литературную газету" как профашистскую.
- Издательство "Посев" открывает в Москве свое представительство.
- Умирает патриарх Пимен. Новый патриарх - Алексий Второй.
- 12 июня запрещена цензура.
- Июль: массовые забастовки шахтеров.
- Иракские войска вторгаются в Кувейт, объявляя его отныне своей провинцией.
- Борис Ельцин обращается к соотечественникам за рубежом, заверяя, что их вклад в возрождение России будет принят с благодарностью.
- Лех Валенса избирается президентом Польши.
- 452 300 человек эмигрирует из Советского Союза. Около 60 процентов направляется в Израиль, около 30 - в Германию.
- Михаилу Горбачеву присуждена Нобелевская премия мира.
- В течение 90-го года с декларациями о суверенитете выступает половина советских республик.
- Выходят из печати роман Игоря Ефимова "Седьмая жена" (Нью Джерси), роман Аркадия Львова "Химеры" (Нью-Йорк), "Библиография русских книг, опубликованных за границами СССР" в 80-е годы Давида Аранса (Вашингтон). Российские газеты печатают статью Александра Солженицына "Как нам обустроить Россию".
- Умирают композитор Леонард Бернстайн, писатели Альберто Моравиа и Патрик Уайт, кинозвезды Грета Гарбо и Ава Гарднер.
- В эмиграции уходят из жизни поэты Лев Друскин и Тамара Величковская, прозаик Родион Березов, историк Евгений Климов, богослов, сотрудник Радио Свобода Кирилл Фотиев. В Ленинграде умирает мемуаристка, поэт и прозаик Ирина Одоевцева, незадолго перед тем вернувшаяся на родину из Парижа.
- На торжествах по случаю объединения Германии выступает Крис де Бург.
Иван Толстой: Памяти Сергея Параджанова. Передачу из нашей парижской студии ведет Фатима Салказанова.
Фатима Салказанова: Говорит Радио Свобода, у микрофона Фатима Салказанова. В эфире парижский выпуск программы "Человек и общество", сегодня посвященный целиком Сергею Паражданову, великому советскому кинорежиссеру. Как вы знаете, он скончался в Ереване 20 июля от болезни, которую принято называть тяжелой и продолжительной, - от рака. Может, конечно, возникнуть вопрос: а почему программа о Паражданове была составлена в парижском корпункте Радио Свобода? Отвечаю: потому что в годы, когда Сергей Параджанов сидел в тюрьмах и лагерях, Франция особенно активно добивалась его освобождения. Здесь, в Париже, я познакомилась с Сергеем Параджановым осенью 1988 года и взяла у него интервью, которое вы сегодня услышите. И, наконец, последние полтора месяца своей жизни Сергей Параджанов провел в парижской клинике, где врачи безуспешно пытались вылечить его. Аресты, допросы, тюрьмы, лагеря, и между всем этим - фильмы.
Советская власть обладает особым чутьем. Она с первого взгляда распознает художественную, эстетическую независимость, которая ей не без основания кажется опаснее политического инакомыслия. Или, как лаконично сформулировал эту мысль только что заглянувший ко мне в кабинет Дмитрий Васильевич Сеземан, "для советской власти Мандельштам опаснее Врангеля".
Кстати, о тюрьмах и лагерях, где Сергей Паражданов провел много лет. Боль и обида за Параджанова буквально захлестнули меня, когда я прочитала сообщение ТАСС о смерти Параджанова. Автор этого сообщения Гагик Мелкумян. В нем есть такая, по-моему, возмутительная фраза, и хочу надеяться, что вы согласитесь со мной, когда услышите ее: "В те годы, когда по независящим от него причинам Сергей Параджанов не ставил фильмов, он создавал сценарии для других постановщиков, писал прозу, занимался живописью и дизайном".
Читаешь это и думаешь: ну, что мешало автору этого сообщения назвать причины, мешавшие Сергею Параджанову снимать фильмы, назвать имена тех, кто посмел запретить гениальному кинорежиссеру снимать фильмы, тех, кто жил припеваючи, когда Параджанов занимался тюремно-лагерным дизайном и живет сегодня, не испытывая никаких угрызений совести, проводя в жизнь очередную линию партии.
Что же касается сценариев, то Сергей Параджанов действительно мысленно создавал их и в заключении. Тюремщики не могли запретить ему думать. Он рассказывает об этом и о многом другом в интервью, которое он дал Радио Свобода 9 ноября 1988 года. Мы встретились в парижской гостинице, где остановилась делегация грузинских кинематографистов. Как он радовался своей первой встрече с Парижем!
 Сергей Параджанов |
Сергей Параджанов: Я только добротой выжил и своеобразной жестокостью выжил три зоны. Я слышал исповеди. Каждый человек, исповедывавшийся мне: а мне каждые шесть месяцев меняли зоны. Я имею в фондах удивительные сценарии. Каждая исповедь заключенного, уголовника, рецидивиста была гениальным сценарием. И сегодня Юрий Ильенко, режиссер Украины, снимает мой сценарий "Лебединое озеро. Зона". Три новеллы о гениальности, рассказанной мне уголовниками.
Иван Толстой: Лето 90-го года отмечено трагической чередой смертей. 24 августа скончался наш коллега Сергей Довлатов. Его памяти был посвящен специальный выпуск "Экслибриса". Выступают Александр Генис и Петр Вайль.
Александр Генис: Проза Сергея Довлатова столь доступна, сюжеты столь просты, характеры столь внятны, повествовательная ткань столь прозрачна, читать его столь увлекательно, что загадке, такой желанной и такой необходимой в искусстве, вроде бы не остается места. Говорить о художнике, значит выявлять, обнаруживать скрывавшуюся в его произведениях тенденцию. А проделывать такую операцию над человеком далеко не всегда позволительно. Ведь была же какая-нибудь причина, заставлявшая его таиться и разумеется, причина серьезная, важная. Эти слова Льва Шестова кажутся меньше всего применимы к Довлатову. В его повестях и рассказах все знакомо, прояснено, обнажено. Имя главного героя почти всегда - Сергей Довлатов. Ситуации узнаваемы, коллизии обычны, повествование линейно. Автор, как правило, не дает себе труда даже изменить подлинные имена персонажей. Его тексты отличает ощущение полной достоверности, фактографичности, документальности. При всем этом, нет никакого сомнения, что довлатовские сочинения - не записные книжки, хотя представлен был у него и такой жанр, а художественная проза. Здесь заключено противоречие, основной парадокс Довлатова. Тот самый парадокс, который и скрывает существующую загадку, тенденцию, ради которой пишет автор.
 |
Петр Вайль: Считать, что Довлатов лишь следует за потоком жизни, руководствуясь полным к ней доверием, столь же просто, сколь и непростительно. Его проза придумана и сконструирована от начала и до конца. От самого начала и до самого конца. Его тексты, воспринимающиеся как куски жизни, в самом высоком художническом смысле искусственны. От идейной сверхзадачи, до языка, который при всей кажущейся естественности тоже отнюдь не записан, а сконструирован. Кто же в жизни говорит так, чтобы в предложении не встречались слова, начинающиеся с одной буквы. Вопреки впечатлению, Довлатов не идет за языком, хотя и целиком погружен в его стихию. Постройка текста для него начинается с создания идейной арматуры, на которую уже впоследствии натягивается повествовательная языковая ткань.
Иван Толстой: Довлатов скончался 24-го августа, а за два дня перед тем, 22-го звучала последняя передача с довлатовским участием. Выпуск Поверх Барьеров вел Петр Вайль.
Петр Вайль: В газете "Московские новости" опубликована небольшая статья Александра Кабакова "Пока не требуют поэта". В связи с выходом в нескольких странах повести "Невозвращенец", Кабаков, как он выражается, поварился три месяца в самой гуще западноевропейского книжного бизнеса. Разобрался, вернее, ознакомился с его механизмами и высказал на этот счет ряд тревожных, но здравых соображений. Заканчивается его статья такими словами: "Я готов мириться с диктатурой рынка. Это трудно и не очень приятно, но, по-моему, цензура хуже". Прокомментировать статью Кабакова вызвался один из участников нашей сегодняшней передачи писатель-эмигрант Сергей Довлатов.
 Сергей Довлатов |
Сергей Довлатов: Александр Кабаков рассуждает трезво и мужественно. Впервые на моей памяти литератор из Советского Союза так четко противопоставил идеологическую конъюнктуру рыночной конъюнктуре со всеми ее ужасами. Именно ужас, по выражению Кабакова, царит сейчас в союзписательских коридорах и на давно пожалованных дачах, ведь многим официальным советским писателям "из высокооплачиваемых государственных служащих предстоит превратиться в нищих вольных художников". Впрочем, добавляет Кабаков, не только партаппаратные авторы должны призадуматься под базарный шум приближающегося рынка. А элита интеллектуальная? А создатели действительно тонкой и серьезной литературы? Ведь во всем мире, - продолжает Кабаков, - хороший тираж для этой литературы 5-7 тысяч экземпляров.
Что же будет? - восклицает Кабаков, поварившийся в западном книжном бизнесе три месяца. На что я, поварившийся в нем 12 лет, уверенно отвечаю: ничего страшного. Ошибка, вернее, как говаривали при Брежневе, недоработка Кабакова в том, что, противопоставив цензуру и рынок, как два полюса, Северный, допустим, и Южный, он забыл, что на полюсе никто не живет, в обоих случаях там слишком холодно. Что между полюсами располагаются обширные территории с самым разным климатом, в том числе и наиболее благоприятным - умеренным. Покончив с банальной метафорой, скажу, что между рынком и цензурой огромное пространство, где среди всего прочего функционирует и подлинная литература.
Кабаков сообщает нам, что на парижский книжный рынок выбрасывается еженедельно 200 с лишним новых книг. Будучи снобом, не могу не прибавить к этому, что на американский рынок выбрасывается еженедельно 1000 новых книг. И сама эта цифра говорит о том, что в этом потоке есть место и для нас с вами, то есть для нормальных литераторов, не создающих ни эротических романов, ни детективов, ни кулинарных книг, ни пособий по личному магнетизму, с одной стороны, по праву взявшихся за перо, но, с другой стороны, еще не обогативших своим творчеством коллекцию мировых шедевров.
Кстати, неделю назад, на американский рынок был выброшен перевод моей очередной книжки "Чемодан", за которую я получил очередные 20 000 долларов. Это не много, но на эти деньги можно просуществовать год. При том, что ни одна из моих американских книг не принесла издателям ни цента. Некоторые из них в лучшем случае окупились. В том и ужасы рынка.
Иван Толстой: Год 90-й. Литература. Роман Георгия Владимова "Генерал и его армия" много недель поглавно читается в эфире.
Диктор Галина Зотова: Говорит Радио Свобода. "С другого берега". Георгий Владимов. "Генерал и его армия". Журнальные варианты глав, печатавшихся в "Континенте" (Париж) и "Гранях" (Франкфурт-на-Майне). В сегодняшней передаче вы услышите отрывок из главы "Даешь Предславль!". Читает составитель программы Юрий Мельников.
Юрий Мельников: Жуков, прикусив нижнюю губу, сдвинув брови, мрачно уставился в карту. О чем теперь задумался маршал? Не о том, что сам поддался эмоциям, позволил себя втянуть в аферу, доверился очевидному, которое вовсе не было очевидным? Поспешил обрадовать Верховного и этим закрыл все иные возможности, которые вот же углядел этот увалень, преподавший ему урок гениальности? Да, принимая тогда свое несерьезное решение, он был хоть на минуту гением. Взгляд посредственности цепляется за овраги, излучины, петляет в лесных зарослях, а взгляд гения упирается в пустынный берег и на голых кручах находит решение загадки.
Диктор Галина Зотова: На этом, уважаемые слушатели, мы остановились в прошлый раз. Перед тем, как продолжить, давайте вспомним, о ком и о чем речь. Слово автору романа Георгию Владимову.
 Георгий Владимов |
Георгий Владимов: Слушатель этой главы, наверное, обратил внимание на то, что участники совещания, в целом, к главному герою романа генералу Кобрисову относятся, в общем, негативно. Кто враждебно, кто подозрительно, кто недоверчиво. Это объясняется исторически. Первоначально взятие Киева предполагалось с южного плацдарма, который по имени сел Малыйта, Велыкий Букрин назывался Букринским плацдармом. Он, по некоторым данным, не совсем правильно оцененным, считался более выгодным. Так же считал и главный противник генерал Манштейн, который очень быстро разгадал замысел нашего командования и сумел на этом плацдарме организовать сильное и кровавое для нас сопротивление.
Юрий Мельников: Манштейн в романе у вас называется Эрих фон Штайнер?
Георгий Владимов: Да. Так вот, в чем была новинка, предложенная генералом Чибисовым...
Юрий Мельников: ...который у вас Кобрисов:
Георгий Владимов: Он выбрал плацдарм севернее, где не было почти никаких естественных укрытий, ни лесов, ни оврагов, ни болот, а наоборот, были голые кручи. Меньше всего Манштейн мог бы ожидать высадки советских войск там. И именно там и высадился генерал Чибисов и этим переиграл Манштейна.
Юрий Мельников: И эта неожиданность и дала повод Жукову считать этот замысел Кобрисова гениальным?
Георгий Владимов: Да. Дело в том, что уже было доложено Верховному, то есть Сталину...
Юрий Мельников: Мы уже забегаем вперед. Давайте продолжим чтение. Спасибо вам.
Иван Толстой: Одна из самых громких книг года - "Цинковые мальчики" Светланы Алексиевич. В 90-м году писательница была по приглашению парижского издательства во Франции. Беседу ведет наш сотрудник Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Какие у вас были проблемы с публикацией вашего первого отрывка из вашей новой книги "Цинковые мальчики"?
Светлана Алексиевич: Проблемы публикации у меня не было, у меня была проблема поддержки. Везде. Мне говорили: Света, страшно, как ты это могла вообще, зачем, сколько можно этих гробов, у нас же идет такой поток сейчас откровений, такой правды исторической, сталинизма? В общем, нашему народу сейчас очень трудно. Молчали, молчали, а сейчас все обрушилось. И вдруг еще из близкого дня. Об этом еще страшнее говорить. Тем более, когда все... Вот когда я говорю отцу: как вы могли? А теперь я знаю, что на мой вопрос отец просто меня жалел, он бы мог сказать: а как ты могла? Проблема реакции - вот что сразу возникло. Не только ребят самих афганцев. Хотя им очень трудно расстаться, они культивируются как герои, и вот эти клубы. У нас ведь идет серьезная политическая борьба в обществе. Эти клубы просто выгодны кому-то. На случай каких-то вещей, это готовые боевые дружины. Я думаю, это учитывается. Этих ребят используют какие-то силы определенные. Я думала, когда писала книгу, что мы единомышленники. Но пока мы не по одну сторону баррикад со многими из них. Вот что для меня удивление. Искусство всегда учит, что через страдания человек делается лучше, чище. Не знаю. Идеологизированный человек совершенно не поддается анализу искусства. У него все вопреки. И вот эта реакция была тоже - вопреки.
Дмитрий Савицкий: А как отнеслось высшее командование, генералы, офицеры, к вашей книге?
Светлана Алексиевич: Военное командование отнеслось очень плохо. После одного из интервью, когда я сказала, до какой степени изощренности должна дойти наша пропагандистская машина, если матери забрать единственного сына, вернуть гроб, она даже не может его поцеловать в последний раз, неизвестно что ей привезли. И через полгода в лучшем случае, а то и раньше заставить ее ходить в школу говорить о героизме. И звать следующих молодых мальчиков повторить, подвигом у нас это называется. И этой же матери ничем... если она жила в плохой квартире, то она так и живет. Даже путевки, - это же больные люди, у них нервы сорваны. Она нужна как идеологическая единица, а как человека она никого не интересует, она все должна доставать с боем. На это уходит энергия этих людей. Я об этом сказала. Так вот наши военные, они даже в горком писали, чтобы ко мне как к коммунисту предъявили какие-то претензии. И были очень удивлены, что я не член партии. Это люди, у них как законсервированное сознание на уровне 50-х годов. Я не знаю ни одной военной газеты, которая не пыталась обвинить меня во всех грехах.
Иван Толстой: Летом 90-го гибнет музыкальный кумир России. У микрофона в Мюнхене Валерий Коновалов.
Валерий Коновалов: 15 августа в среду, в автомобильной катастрофе погиб рок-музыкант и актер, руководитель ленинградской рок-группы "Кино" Виктор Цой. Погиб в возрасте 28 лет, в расцвете творческих сил, в ореоле признанной славы как рок-музыкант и актер. Известный рок-критик Артем Троицкий заметил на страницах "Комсомольской правды", что для молодого поколения в Советском Союзе Цой значил больше, чем иные политические деятели, целители, литераторы. Ему верили больше, потому что он не врал и не лицедействовал. Он был и остался самим собой. В подтверждение слов Артема Троицкого достаточно напомнить, что в прошлом году за главную роль в кинофильме "Игла" Цой был назван лучшим актером года. Не меньшую популярность у советской молодежи он сыскал и как рок-музыкант. Так что это дает право говорить о Цое уже как о человеке, ставшем не только рок-кумиром молодежи, но и формировавшем ее взгляды и вкусы.
Музыка должна радовать. Таковым было творческое кредо Виктора Цоя. Музыкант много ездил по стране, давал концерты, впереди были творческие планы. Все оборвал несчастный случай. Как сообщил корреспонденту ТАСС менеджер рок-группы "Кино" Айзеншпис, трагедия произошла в Тукумском районе под Юрмалой, где Виктор Цой проводил свой отпуск. В первой половине дня в среду он возвращался с рыбалки на автомобиле и врезался в шедший навстречу "Икарус".
Иван Толстой: Татьяна Щербина. Стихи памяти Виктора Цоя.
Татьяна Щербина:
Он поет в микрофон, как в цветок,
Зигфрид из ПТУ,
Тушью, пером расцарапывая каток,
Где все на коньках.
Кто отбросил, тот сунул ступни
На горящую сковороду.
Он чертит: снимай коньки,
Не лозунг, а хит,
Не мученик, супермен,
В Трагедийстане, где мы не живем, а ждем перемен.
Двадцать лет в загоне катка,
На котурнах, в колодках, с лезвием,
Бреющим снежную бороду льда,
И любые узоры от бритв -
Это кровавые полосы кода
СССР, Трагедийстан,
Только это мы чертим на спинке души,
Раньше имевшей бюст и стан,
Брата и антипода.
Вот оно брюшко и крышка
И спинка, с мальками душ
Подо льдом, но кончается тушь
И, может быть, начинается дом.
(Поет Виктор Цой).
