Петр Первый

Петр Вайль: Роман Алексея Толстого "Петр Первый" выходил в свет в течение пятнадцати лет. Первая книга в 1930-м, вторая - в 34-м, третья - в 45-м году, в год смерти писателя. С самого начала книга имела большой успех, как читательский, так и начальственный. Пик признания и популярности пришелся на 37-38 годы, когда, с перерывом в год, вышли две серии фильма "Петр Первый" режиссера Владимира Петрова, с лучшими актерами страны: Петр - Николай Симонов, Меншиков - Михаил Жаров, царевич Алексей - Николай Черкасов, Екатерина - Алла Тарасова. Годы выхода фильма, ставшего всенародным, приходятся на самое страшное время советской истории. Совпадение это не случайно. Вообще, во всем, что касается книги и кинокартины "Петр Первый", социальная сторона дела не менее важна и увлекательна, чем литература. В программе принимают участие кинорежиссер и литератор Олег Ковалов, культуролог и публицист Александр Архангельский.

Олег Ковалов: Когда мы говариваем про мифологические фигуры, будь то Чапаев, Штирлиц или майор Пронин, то понимаем, что этот герой один. У Чапаева одна внутренняя субстанция. Он один и в фильме, и в анекдоте, и везде. Странно, если бы он был другим. Петр Первый - тоже явно мифологическая фигура, существующая в народном сознании. Но их много, Петров, их не схватить. Какой он? Нет единого Петра. Я долго думал, какой Петр является истинным? До романа Толстого был роман Мережковского "Петр и Алексей", который мне гораздо больше нравится. Был Петр пушкинский: "Полтавы" и "Медного всадника". Петр "Медного всадника" - это оборотень. Там идеалист, который мечтает возвести город. И возводит прекрасный город, в котором гибнет человечность - возлюбленная поэта Евгения, сам Евгений. И Петр, в конце концов, превращается в страшный монумент, который преследует бедного человека. Российская литература, долгие годы до Алексея Толстого, разрабатывала традицию "Медного всадника". Петр был двойственный, страшный и воплощал, по словам Мережковского, Антихриста. Любопытно, что шутливо антихристом его много раз называет Алексей Толстой в эпопее "Петр Первый".

Петр Вайль: Разве что шутливо. Какой же тут Антихрист, когда толстовский Петр ощущает себя Христом-искупителем, готовым взять на себя все грехи русского народа?

Петр (из фильма): Я один за всех помолюсь. Этот грех я тоже на себя возьму.

Петр Вайль: В чем главное отличие Петра Алексея Толстого от исторического Петра?

Александр Архангельский: В чем отличие исторического Петра от того Петра, который действовал в истории? Петр исторических трудов тоже отличается от того Петра, который был в жизни. Всем и нечем. Вот Пушкин начинал писать свою "Историю Петра" исходя из того, что это был великий, противоречивый, мощный вождь, который резко противостоит увядающей вялой современности. Пушкин говорил о Николае Первом, что в нем слишком мало от Петра Великого и слишком много от прапорщика. Но когда он начал эту работу, начал делать выписки, влез в исторические документы, волосы встали дыбом. А перед ним приоткрылась только часть истины, потому что большая часть документов, которые он находил у Голикова и у других, были тоже цензурованы и адаптированы. Фактически Пушкин бросил эту работу, потому что трагически разошелся с самим собой.

Петр Вайль: Увидел не того Петра, которого задумал?

Александр Архангельский: И даже не того, который содержался в исторических трудах того времени. Когда ты читаешь документы подряд, ставишь эти указы рядом - волосы дыбом. Если смотреть по пропорции тех, кто выжил, и тех, кто погиб, то у исторического Петра злодеяний больше, чем у Сталина. Он уничтожил добрую четверть населения. И, в итоге, ничего не сделал. Все задуманные им преобразования были остановлены его приемниками. Ту мифологизированную российскую империю, которую мы знаем, создавала заново Екатерина Вторая.

Петр Вайль: Но ведь на идейной петровской основе?

Александр Архангельский: Скорее, на основе лозунгов. Почти 60 лет разделяют эти лозунги и некоторое подобие их осуществления при Екатерине Второй.

Петр Вайль: Действительно, всем доподлинно известны петровские косметические перемены. Внедрение кофе. Немецкое платье. И, главное - стрижка боярских бород.

Олег Ковалов: Что сделал Алексей Толстой в своем романе? Какую главную операцию произвел с образом Петра? Он блистательно и органично выполнил вот какой социальный заказ. До 30-х годов была очень влиятельная школа историка Покровского, который всю историю рассматривал с классовых позиций. Цари всегда плохие, народ всегда хороший и бунтует против царей. Когда выводы Покровского были опровергнуты, нужно было создать образ народного монарха. Но, придерживаясь марксистских схем, это было сделать невозможно. Сергей Соловьев написал очерки о Петре и его эпохе, и эти труды консервативного историка неоднократно переиздавались в советскую эпоху. В то время как Покровский, с его классовым подходом, был запрещен напрочь. В фильме Петр совершает, вроде бы, противоестественные вещи для царя. Как государь, он ведет себя крайне абсурдно. Он подрывает ту социальную базу, на которой должен стоять монарх. Он воюет с духовенством, объявляет войну боярам - государственному аппарату. Такой царь долго не может продержаться.

Петр Вайль: Петр рушит прежнюю иерархию. Его верный соратник Меншиков формулирует унизительно и точно: "Ты что смотришь на меня зверообразно? Ты прежде был князь, а теперь ты небылица".

Олег Ковалов: В советском кино тех лет должна была быть персонификация человека из народа. В романе Алексея Толстого был такой герой с неаппетитным прозвищем Федька-умойся грязью. Этот Федька появляется и в фильме. Его порют бояре, он бежит на Дон к вольным казакам. Он ищет правду, но не бунтует против царя, не идет путем Степана Разина или Емельяна Пугачева. Антагонизма у Федьки с царем нет. Это одно единое тело. Враги Федьки - мздоимцы, казнокрады, плохие бояре. Но не хороший царь. Петр едва ли не больший представитель народа, чем этот чумазый Федька.

Петр Вайль: Народность, мужицкость Петра отмечает и Александр Архангельский, перечисляя самые симпатичные черты толстовского героя.

Александр Архангельский: Веселый, умеющий прощать, верный своим привязанностям.

Петр Вайль: То есть, все три названных вами черты у исторического Петра отсутствовали начисто?

Александр Архангельский: У того были буйство, твердость убеждений и абсолютная сатанинская жестокость.

Петр Вайль: И полная беспринципность в отношении к людям.

Александр Архангельский: Да. Людей нет, есть исторические задачи.

Петр Вайль: В этом смысле, традицию славно продолжили до маршала Жукова. Да и до наших дней.

Александр Архангельский: Надо сказать, что народ отзывчиво воспринимает таких персонажей. Он их любит. Есть что-то вечно бабье в русской душе. Бьет - значит любит. Настоящий большой мужчина. Жуков росточком маленький, но настоящий большой мужчина. Этот вечно завороженный женский взгляд.

Петр Вайль: Актриса Наталья Фатеева, глядя на вполне субтильного нынешнего российского президента, сказала: "Какой мужик!"

Александр Архангельский: Стальной блеск в глазах многое обещает.

Петр Вайль: И многое искупает. Такому своему мужику позволено многое, если не все. На то расчет в создании и литературного и, прежде всего, экранного образа Петра.

Олег Ковалов: Меня поразила атмосфера суда над царевичем Алексеем. Описана прямо атмосфера московских процессов.

Петр Вайль: Вы правы, что на современного зрителя это производит не только тягостное, но и странное впечатление. Прежде всего, колоссальным объемом, который уделен этой теме. Вспомните, половина второй серии - взаимоотношения Петра с сыном. И Петр, который призван выглядеть положительным героем, выглядит, мягко говоря, несимпатично во всей этой истории. Тут ты понимаешь, что рассчитано было все очень точно. В 38-м году, когда вышла вторая серия, современниками всё прочитывалось единственно возможным образом. Если царь Петр, как показано в фильме, в таких муках, страданиях и сомнениях все-таки, казнит собственного сына ради блага государства, то как же тогда поступать с троцкистами, зиновьевцами, тухачевскими и всеми прочими.

Петр: Да ведь сын мой, сын, плоть от плоти моей. А душа змеи!

Петр Вайль: А как же быть, если тут показано, что царевич гнусно радуется возможной смерти отца и предвкушает государственный переворот? Алексей: Радость-то какая. Солдат распущу, корабли сожгу. Петербург пусть шведы берут. Место проклятое. Отцовским министрам всем головы отрублю. Наберу новых по своей воле. Меншиков, собака, сдохнет на колу!

Петр Вайль: Отсюда вывод, собственно, петровское кредо.

Петр: За отечество живота своего не щадил. Людей не щадил. Воистину, сколько уж лет в крови и поту умываемся. Широко было задумано, жалеть было некогда.

Петр Вайль: Месседж был абсолютно точно послан и идеально, как мне кажется, выполнен.

Олег Ковалов: Помните сцену, когда они голосуют за казнь? Ужас настоящий.

Петр Вайль: Сталинскую тему в историческом и толстовском Петре продолжает Александр Архангельский.

Александр Архангельский: Единственное его отличие от Сталина заключается в том, что он не уничтожил крестьянство как основу самовоспроизводства нации. Сталин эту основу уничтожил. И, тем самым, уничтожил русскую нацию как историческое явление. То, что мы имеем, - советский народ. Нации, которая была, в историческом преемстве уже нет. И она никогда не восстановится. Задача Толстого была в том, чтобы через Петра оправдать Сталина, с одной стороны. С другой стороны, выстроить параллель достаточно гибко, чтобы она не выпирала наружу. В отличие от Эйзенштейна, который в первой части "Ивана Грозного" задачу решил, а потом сам попал в собственную ловушку, и когда снял вторую часть, выяснилось, что в ряду тех ассоциаций, которые он выстроил, нельзя решаться на такие ходы.

Петр Вайль: Просто у Эйзенштейна был Иван Грозный - гораздо в большей степени заклейменный русской историей, чем Петр Первый.

Александр Архангельский: Да, но ему нужно было реабилитировать Ивана с тем, чтобы эта параллель со Сталиным сама собой, постепенно, могла выстраиваться. Сталин суровый, но это божья гроза. И поэтому, как божья гроза, он имел право делать то, что делал, потому что за этим стояла Россия.

Петр Вайль: Я думаю, что задача Эйзенштейна, по своей постановке, была гораздо труднее, чем у Толстого. Все-таки, ореол Петра не сравнить с ореолом Ивана Грозного.

Александр Архангельский: Толстой выдающийся писатель, по пластике, по жизнелюбию, по умению изображать детали. Великая реалистическая проза. Но конечно, фантастической энергии новаторства, которая была у Эйзенштейна, у него не было. И по-человечески быть не могло. Эйзенштейн человек сложный, но не настолько конъюнктурный, как товарищ Толстой.

Петр Вайль: Что касается художественной силы, то к Эйзенштейну, с разными поправками и при любом отношении, слово "гений" применимо. А к Алексею Толстому никогда.

Александр Архангельский: Никогда. Но это очень крупный во всех отношениях, и физически, и литературно, и по жизнеощущению писатель. Кроме того, что он решает идеологические задачи, Толстому Петр по-человечески симпатичен. Не важно, что он там творил. Сложный был человек. Но какой фантастический жизнелюбец!.. В этом смысле, там есть еще и автобиографические черты. Как писатель, не как идеолог и конъюнктурный политикан, все-таки Алексей Толстой работал над своим собственным портретом. Есть знаменитая картина, где он сидит за столом Кончаловского - это очень похоже на то, каким мы видим Петра. И челядь вокруг. Не знаю, с кого из его окружения списан Меншиков, но, думаю, что с кого-либо из приближенных, которых у него было достаточно.

Олег Ковалов: Он вождь-популист, он хлещет водку огромными кружками, он гуляет с бабами, он ругается, хохочет, дерется с солдатами, он плотничает, он всегда в гуще народа, и он часть народного тела. Он, таким образом, имеет черты не государя, а вождя.

Петр Вайль: Он даже окно в Европу прорубает с хохотом.

Олег Ковалов: А вождь в тоталитарной мифологии и должен показательно кататься на тракторе, как Муссолини. Или Гитлер, который стены клал. Картина Петру очень органично дала образ народного вождя.

Петр Вайль: То, что Сталин дезавуировал Покровского, в первую очередь, было связано даже не с тем, что там действуют народные массы. Против этого никто не был. Но школа Покровского отвергала роль личности в истории, а это уже для Сталина было нестерпимо. Значит, и для него не оставалось места в истории. Есть знаменитый анекдот, анекдот в старом понятии, как Сталин сказал Покровскому: "Твои студенты думают, что Наполеон - это пирожное". Вот в чем все дело. Поэтому и роль вождя обязана была возвыситься.

Олег Ковалов: И любопытно, что фильм о Петре Первом был, в этом отношении, более удачен, чем фильм о самом Сталине. Это было более опосредованное высказывание, более точное и более откровенное.

Петр Вайль: Все-таки слово "историзм" применимо к роману или это уж совсем фантазия на тему?

Александр Архангельский: Понимаем ли мы, что люди иных эпох мыслили, чувствовали и жили иначе, нежели мы. Можем ли мы ощутить эту разницу, сумеем ли мы встать на их точку зрения и их глазами посмотреть на окружающее? В этом заключается историзм. Великие могут. Лев Николаевич Толстой, как писатель, в "Войне и мире" мог посмотреть их глазами. С точки зрения историзма фактологического, это все чушь собачья. У Льва Николаевича есть взгляд изнутри той эпохи. Посмотрим на старика Болконского. Он не современник Толстого. Это старик той поры. Причем, еще екатерининской. Он смотрит на мир иначе, чем смотрит на мир молодой человек эпохи Отечественной войны, тот же Андрей Болконский. У Алексея Толстого историзм заключается в колорите. Он очень подробно описывает детали быта, словечки той поры со вкусом и в меру использует, следует некоторому набору установленных фактов, которые были в жизни Петра. Все остальное не имеет никакого отношения к истории. Точно так же, как и Лев Николаевич Толстой, который написал портрет Кутузова. Он писал персонажа, чье имя, фамилия и отчество полностью совпадают с именем, фамилией и отчеством исторического Кутузова.

Петр Вайль: Но у Льва Толстого все-таки временной разрыв был невелик. Офицер Крымской войны Лев Толстой не ощущал между собой и офицером Отечественной войны Болконским пропасти. Другое дело - Алексей Толстой. Я согласен с вами насчет того, что такое историзм в искусстве, и мне-то кажется, что он недостижим. Это - как попытка исполнения музыки Баха на аутентичных инструментах.

Олег Ковалов: С другой стороны, как на севере гонят собачью упряжку? На длинное удилище вещают кусок мяса, и на протяжении всей дороги это мясо висит перед носом собаки. Она чует запах, мчится на него, но никогда его не получит. Так же и художник. Нужно ставить цель.

Петр Вайль: Конструируют инструменты баховской эпохи, натягивают воловьи жилы, используют породы дерева, принятые тогда. Да, замечательное звучание, но люди-то слушающие и люди играющие - другие! То, что в зале горит электрический свет, уже все меняет. Также и в книжках. Конечно, это всегда фантазия на тему. У Алексея Толстого убедительная получилась фантазия на тему?

Олег Ковалов: Судя по тому, что книжка выдержала столько переизданий, и они все расходились. Советская власть могла книжки печатать бесконечно, но никто никогда не скажет, что книги Алексея Толстого пускали под нож. Они все расходились. Он увлекательный писатель, он очень рыночный писатель, он хорошо чувствует конъюнктуру и спрос. Свою задачу он решил.

Петр Вайль: А сталинскую задачу?

Олег Ковалов: С моей точки зрения, решил. Для определенного этапа. Для того этапа, когда книжка вышла. Сталину нужно было не оправдываться в тирании, а нужно было оправдывать систему бесконечных внутренних переворотов. И в этом смысле, книжка давала ему историческое алиби.

Петр Вайль: Роман Толстого достоверен. Когда захватывают и убеждают детали, то неправдоподобие, натужность, насильственность общей концепции отходит назад.

Олег Ковалов: Роман ведь не так плох. Правда, сейчас непонятно, кто его будет читать. Он или зануден, или невероятно страшен, или проникнут такими непатриотическими сентенциями, от которых поеживаешься. Там столько брани в адрес России, высказанной и Петром, и самим автором, и всеми персонажами. Что в России люди живут хуже свиней, что Россия темная, глупая, грязная, забитая.

Петр Вайль: Еще страннее и нагляднее это в фильме Петрова. Действительно, единственный искренний всплеск патриотизма выглядит карикатурно. Любовница царевича Алексея, на чужбине, мечтает о родине - баня, качели, крыжовник.

Фонограмма из фильма: - Который месяц в бане не парилась, дома теперь крыжовник поспел, девки на качелях качаются!

- Ну, погоди, потерпи, свет мой!

- Домой хочу. Не могу я здешнюю пищу кушать. Одна домой уеду. Оставайся здесь лягушек жрать.

Петр Вайль: Когда фильм "Петр Первый" в 65-м году восстанавливали, из него вырезали несколько кустков, всего минут на двадцать. Это, в основном, сцены путешествия Петра по Европе, где Запад показан уж таким глупым и нелепым, что в хрущевскую оттепель демонстрировать это было вовсе неприлично. Зато осталось, существующее по ссей день, кольцо врагов. Запад во все времена оставался враждебным.

Из фильма: Вести такие, государь. В Европе весьма недовольны твоим усилением.

Недовольны? (Смех). - Политик партикулярный: втравить тебя в новую войну и на сем жар загрести.

Петр Вайль: При этом тоже существующее во все времена российское стремление у этого самого враждебного Запада учиться.

Из фильма: И драться научимся, и работать научимся. Наймем голландцев, англичан заводить у нас искусство и науки. Своих чертей заставлю ерша хвостом вперед глотать. Русский человек - ему ведь только изловчиться!

Олег Ковалов: Перечитывая, я думал, что роман будет чисто мифологический. Я не понимаю, почему его считают официозным. Он страшный. Последняя часть романа, написанная в 44-м году, завершается триумфом русских войск. Но перед этим дана совершенно чудовищная сцена, когда русские войны убивают графиню, плачут осиротевшие дети, а солдаты называют их матерным словом. На фоне растерзанных женщин и осиротевших детей идут слова про величие России.

Петр Вайль: Это же эпоха "убей немца". Кого там еще жалеть? Какие там, к черту, графини?

Олег Ковалов: Там же дети вопят, и женщина вопит в крови. Это же не немец, не враг. Это все страшно. И как это прошло цензуру? Я не понял, какими глазами это было прочитано. Еще невероятная похотливость в романе - он очень эротичный. А описания жестокости? Такие казни описаны в начале романа, что читать тяжело. Бунин его очень хвалил. Бунин написал Алексею Толстому письмо: "Алешка, хоть ты и:, но хороший писатель. Поздравляю тебя". Это за первую часть "Петра Первого".

Петр Вайль: Если что и умел Толстой, то как раз изображать детали жизни. Он в этом крупный мастер.

Олег Ковалов: Говорят, что он был циник, приспособленец. И он все более и более высветлял образ Петра. Известно, что он написал жуткую пьесу "На дыбе", где Петр был показан как патологический палач. Он написал страшный рассказ "День Петра". Он написал довольно патологичную первую часть "Петра Первого". Потом все более и более высветлял образ Петра, и пьеса о Петре была у него совсем никудышная, совсем официозная.

Петр Вайль: Роман о Петре, при всех своих литературных достоинствах, давно уже выпал из числа непременного чтения российского человека. Есть ли шанс возвратиться?

Александр Архангельский: Книжка слишком толстая. Единственный ее недостаток. Бестселлеры советской поры все были толстые. "Молодая гвардия" была бы бестселлером? Ее же невозможно перечитывать. Была бы маленькая книжка, приключенческая, страниц на триста - отлично, можно и сейчас читать. Сейчас, при том, что достоинства романа никуда не делись, мало, кто будет его перечитывать в силу толщины.

Петр Вайль: Как уже говорилось, в силу доходчивости и массовости кинематографа, для огромного количества людей толстовский Петр, в первую очередь, киношный, а не книжный.

Олег Ковалов: Мало кто сравнивал тексты Алексея Толстого и Мережковского. И тем более, сценарий, по которому был построен фильм Владимира Петрова. Я был поражен, что фильм поставлен в значительной степени не по роману Толстого, а по роману Мережковского. Ведь действие фильма начинается там, где заканчивается действие романа: с нарвской конфузии, а дальше идет история Петра и Алексея. И все сцены списаны с романа реакционера и антисоветчика Мережковского, которого невозможно было упоминать. На его месте я бы подал в суд за плагиат. Это Мережковский, трансформированный в соответствии с духом времени.

Петр Вайль: Александр Архангельский подчеркивает большую близость фильма к мифу, коль скоро кино вообще ближе к мифологии. В романе все-таки у каждого своя правда. В кинокартине - одна на всех.

Александр Архангельский: Фильм более идеологичен, более схематичен, менее жизнелюбив и более истеричен. Это парадокс. Может быть, дело в том, что мы не видим чего-то такого, что видели в этом фильме современники. Такое бывает. Когда этот фильм смотришь задним числом, там Петр дергается, он неврастеник. Как ни странно, Алексей Толстой тоже изображает быстрые действия, какие-то нервные реакции, стремительную походку, но когда вы закрываете книгу, остается ощущение вальяжного русского барина. Идеал Алексея Толстого. А здесь политик, быстро решающий какие-то проблемы, и, конечно, проекция на современность здесь чисто идеологическая, не бытовая, как у Алексея Толстого. Ведь он любит этот мир. Как он описывает ассамблею, пьянство. Настолько сочно написано, что забивает исходную схему. А в фильме это убрано в тень. Там ассамблея пародийная. В советском кино, там, где появляются немцы, обязательно должно быть что-то пошлое, схематичное и полупародийное. Там ассамблея изображена, как абсолютное уродство, и только Петр, на фоне этого безобразие что-то собой представляет. Так что это более идеологичное, более схематичное и более близкое массам.

Петр Вайль: Здесь мы немного отвлечемся от фильма Владимира Петрова и Петра Симонова, чтобы рассказать о другом экранном воплощении императора, точнее, попытки воплощения. Для множества поклонников прозы Сергея Довлатова, будет сюрпризом узнать, что существуют такие кадры: Довлатов - Петр. Рассказывает Анна Ковалова, студентка факультета журналистики, сотрудница петербургского телевидения.

Анна Ковалова: Всем известен заключительный рассказ довлатовской книги "Чемодан" - "Шоферские перчатки". Там рассказывается о том, как режиссер Юрий Шлиппенбах пригласил Сергея Довлатова поучаствовать в съемках полудиссидентского фильма о Петре. Сюжет прост. С помощью какой-то фантастической случайности, Петр Первый попадает в современный Ленинград ходит по улицам, останавливает прохожих, спрашивает, кто разворовал его державу, где его дворцы и так далее. Режиссер выбрал на роль Петра Сергея Довлатова. Как известно, он был чуть ли не 210 см ростом, и внешне был похож на Петра. Рассказ все знают, но я думаю, никому не приходит в голову, что эти кадры на самом деле есть. Мы на телевидении сейчас делаем передачу о Сергее Довлатове, и я у Андрея Арьева попросила фотографии Довлатова. Он мне достает пачку снимков и говорит: "А вот это Довлатов в роли Петра". Я нашла Шлиппенбаха. Он оказался не Юрий, а Николай Андреевич. Мы приехали, посмотрели материал. Для всех, кто знает Довлатова, это очень интересно. Запись 1976 года: Довлатов идет по берегу Невы в костюме Петра, размахивает руками и удивляется тому, что произошло в современном Ленинграде.

Петр Вайль: По довлатовской версии рассказа, это был какой-то полудиссидентский фильм. А в реальности, для чего снимал Шлиппенбах Довлатова?

Анна Ковалова: Он сказал, что хотел снять фильм о том, что память Петра забывается. Сюжет у него был не совсем такой, как в "Чемодане". Статуи в Летнем саду оживают и каким-то образом вызывают Петра. Статуи разговаривают о том, что память Петра забывается, тут является Петр, который поражен тем, что происходит в Ленинграде.

Петр Вайль: Уточню одну мелочь. Рост Сергея Довлатова был, все-таки, не 210, а 196. Но не это главное. О главном - Олег Ковалов.

Олег Ковалов: На меня сильнейшее впечатление произвел ролик с участием Довлатова. Он просто идет, но энергетики там, может быть, даже больше, чем у Николая Симонова. Глаз не оторвать. Мощное, положительное обаяние в нем. Такой статный, прекрасный мужчина. Очень было интересно.

Петр Вайль: Впечатление Олега Ковалова особенно интересно на фоне его резко критического отношения к знаменитому киношному образу Петра Симонова, и, вообще, ко всему фильму Петрова.

Олег Ковалов: Я терпеть не могу эту картину, с детства не любил. Физиологическое отвращение к политической шпане. Ненавижу деклассированных элементов, темную стихию, которую показал Эйзенштейн в виде опричников в "Иване Грозном". Полукриминальная, нахальная шваль, наглые и беспринципные авантюристы, которые становятся хозяевами жизни. Когда я смотрел на развязного, похотливого Меншикова, на гогочущего Петра, который девок щиплет за щеки, хохочет над несмешными шутками, у меня это вызывало просто отвращение. Я пересматривал картину вчера, и сцены Петра и Алексея у меня вызвали тот же ужас. Там, действительно, эпоха выразила сама себя. Какое страшное лицо Симонова, а перед ним этот бедный изломанный юноша, и он дает сына в лапы палача. Это так садистически снято!

Петр Вайль: Я не специалист, но мне кажется, что это худшая роль Черкасова - царевич Алексей. Петр-Симонов и, особенно, Меншиков-Жаров играют замечательно: то есть, они адекватны своим героям. А царевич Алексей карикатурен. Он вызывает гадливое чувство.

Олег Ковалов: Я смотрел многие фильмы периода Большого террора. Там выдающиеся актеры часто проваливают выигрышные роли потому, что нельзя вызывать симпатию к врагам. Олег Жаков - прекрасный актер, играл троцкиста Боровского в фильме "Великий гражданин". Что же, он не мог тоньше сыграть? Не мог задуматься, показать, что какая-то правда есть у его героя? Нет. Враг не должен вызывать сочувствия. Черкасов играет ужасающе - истеричный, мерзкий, противный, карикатурный. Любопытно, что дегенератом называли Петра литераторы Серебряного века. Дегенерат на тонких ножках, патологический, больной, истеричный, вождь-тиран. Но в фильме этими чертами наделен Алексей. Пудовкин, когда разбирал картину и хвалил Черкасова, сказал: "Этот дегенерат хотел продать родину".

Петр Вайль: Да, прямолинейный фильм по Толстому сильно отличается от многозначного романа Толстого. Но такова судьба всех экранизаций крупных литературных произведений. Вопрос Александру Архангельскому: знает ли он адекватное экранное воплощение какой-нибудь значительной книги?

Александр Архангельский: Нет, экранизаций не знаю. Знаю вариации на тему. Например, "Неоконченная пьеса для механического пианино". Все-таки там чеховский мир передан очень точно. Это вариация на тему.

Петр Вайль: Я считаю, что из мною виденных это один их двух фильмов, которые передают дух Чехова. Второй - фильм Луи Маля "Ваня на 42-й стрит". Это, действительно, настоящий, живой Чехов. Как ему это удалось? Просто поразительно!

Александр Архангельский: Но это не экранизация. Даже у таких замечательных режиссеров, как Рязанов, экранизация по Островскому - не Островский. И не Островский, и не Рязанов.

Петр Вайль: Это, видимо, неизбежно, потому что срезаются углы, вырезаются поневоле нюансы, которые и составляют всю литературную прелесть.

Александр Архангельский: Художник должен вступать в диалог с художником. И мы можем видеть результат этого диалога. И в театре то же самое. Вы видели инсценировки, которые были бы инсценировками и, при этом, удачными? Нет. А удачные спектакли, которые по мотивам сделаны, есть. В данном случае была даже не экранизация "Петра Первого", а сюжетная схема, выдернутая из романа Алексея Толстого и примененная к тем же идеологическим задачам, к каким был применен сам роман.

Петр Вайль: Кино стареет быстрее, чем литература, и если трудно сейчас перечитывать книгу, то уж фильм-то, наверное, точно пересматривать нельзя?

Александр Архангельский: Дело в том, что есть некоторая мода на ретро. Может быть, сейчас будут смотреть иными глазами и видеть что-то милое, уютное и далекое, чего в этом фильме совершенно нет, Но массовым явлением это не станет.

Петр Вайль: Олег, я всего лишь зритель, вы - кинопрофессионал. Вы не любите фильм "Петр Первый" по идейным, содержательным соображениям. Но, по-моему, сделан-то он здорово. Владимир Петров никогда не был включен в сонм великих, но там видна вся школа великого русского кино. Там видна рука Эйзенштейна: понятно, на кого он равнялся. Динамичный монтаж, очень современный - то, что потом советским кино было в значительной степени утрачено. Все сколочено очень лихо.

Олег Ковалов: Сколочено лихо. Петров был хороший профессионал. У него замечательная картина "Гроза" по драме Островского. Кроме того, там традиция не только Эйзенштейна, но и ФЭКСов. Снимал картину оператор Владимир Горданов, ученик Андрея Москвина. Помните начало картины, где из метели появляется возок, в котором едут Петр и Меншиков, и камера подсвечивает лица снизу? Почему такой глаз у Петра мощный? Это же традиция ленинградского исторического фильма ФЭКСов. Это поэтичное ленинградское кино снимало исторические поэмы, и сам жанр исторической поэмы оказался близок историческому мифу. Не совсем то, что было, а чисто мифологическая история. Петр Толстого на пушкинского Петра не похож. У Пушкина в "Медном всаднике" образ принципиально раздваивающийся. Это идеалист и тиран. В самом образе принципиальная трещина. У Толстого это сочетается на уровне быта, но этому нет некоего высшего объяснения. Если сравнивать с Мережковским, то Мережковский, описывая Петра то человеком, то монстром, находит слово Антихрист. Но Толстой не может назвать его Антихристом впрямую, и у него получается образ на уровне биологии. Это игра природы, а не человек. Тоже демон, в конечном счете.

Петр Вайль: Что происходит с образом Петра в наши дни? Недавние торжества по случаю 300-летия Петербурга показали, что Петр Первый очень даже жив и принимает участие в современной российской жизни.

Александр Архангельский: Петра Первого почитал Борис Николаевич Ельцин. У него висел портрет Петра. Тем более, Петра Первого почитает наш нынешний президент. Люди, приходящие к власти, очень рано начинают свои карьеры, им некогда заниматься изучением исторических источников. Поэтому они поклоняются не Петру, а мифологии Петра. Тут кстати будет напомнить, что один из оппонентов нынешнего президента, пребывающий под судом Михаил Ходорковский написал письмо о том, что если бы он знал, как будут развиваться события в его жизни, ушел бы из бизнеса года на четыре раньше и это время потратил бы на то, чтобы восполнить недостатки своего образования - читал бы книги по истории и философии. К сожалению, наша власть редко читает книги, тем более, по истории и философии. Хотя Путин, говорят, историю очень любит, и у него неплохая историческая библиотека. Но думаю, что и для него идеологическая задача важнее исторической. Он хочет выступить в роли собирателя российских земель, хотя что-то плохо пока получается. Скорее, наоборот. Так или иначе, Петр Первый тут ни при чем. В чем удобство мифологии Петра? В этой мифологии есть несколько составляющих. Если вы собираетесь проводить репрессивную политику вы всегда можете вспомнить Пушкина: "Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни". Но "он привлек сердца", и дальше все будет хорошо. Если собираетесь проводить объединительную политику, то Петр, созидатель российской империи, собиратель земель, выступает в этом качестве как идеальная фигура. Если хотите ориентироваться на Запад, но не растворяться в нем, Петр и тут подходит, поскольку свой флот он замыслил в Голландии, не стеснялся учиться у европейцев, много специалистов сюда пригласил, создал основы российской науки на базе европейской традиции. И так далее.

Петр Вайль: Вы забыли о вертикали власти. Скрутить бояр в бараний рог, тем более, губернаторов.

Александр Архангельский: Расслоите этот образ, и любая картинка вам подойдет, какую бы политику вы не собирались проводить.

Петр Вайль: Иными словами, вождь - это все. Именно отец-созидатель, как напрямую говорит о себе Петр в картине Петрова.

Петр: Воины России, сыны Отечества, чада мои возлюбленные! Потом трудов моих создал я вас!

Александр Архангельский: Хотя один неглупый и приближенный к верхам священник сказал, что более актуальная фигура - Суворов. Маленький, невзрачный человек, которого не поддерживает ни придворная знать, ни тогдашние олигархи, принимает на свои хрупкие плечи судьбу России, и ведет ее вперед, не останавливаясь ни перед чем.

Петр Вайль: Комплекцией не вышел. Согласны?

Олег Ковалов: Кто?

Петр Вайль: Пусть будет Суворов. Для нравственного ориентира не вышел комплекцией. Продолжаем разговор о современности Петра. Если сейчас нужен Петр, то какой? Все-таки, не исторический, а именно тот, киношный?

Олег Ковалов: Конечно. Интересно, как снимали картину. Когда был актерский кастинг на "Ленфильме", Николай Симонов был 15-м актером, которого пробовали на эту роль. И он был непохож ни на одно из прижизненных изображений Петра, которых всего 25. Алексей Толстой посмотрел и сказал: "Будет 26-е изображение Петра. И оно будет истинным. Народ будет таким его знать". Потрясающе? Сам писатель сказал, что историю мы учим по кинофильмам. Практика Эйзенштейна это особенно показывает. Восстание на "Потемкине" мы знаем по фильму, он заменил всю историю. Иван Грозный в общем-то остался в сознании народа эйзенштейновский. Петр остался симоновский, кинематографический. В нашей стране востребован не Антихрист Мережковского и не оборотень Пушкина. Но Петр симоновский ударил в самый нерв. Я помню, в 70-е годы поэт-почвенник - то ли Чуев, то ли Куняев - напечатал стихотворение, которое мне запомнилось. Это было время ползучей реабилитации Сталина: "Во все века, когда бывало туго, / Страною правили крутые мужики:" И дальше: "И никакою кровью не ославить / Деяния рукастых россиян. / Они в веках лишь только стали правы, / С пером в руке и с трубкою в зубах, / Так и стоят в истории державы, / В ботфортах и солдатских сапогах". Здорово? В стихотворении описана сцена, когда рубят головы восставшим боярам, а они с плахи славят батюшку-царя. Что такое царь? Непонятно. Царей мы расстреливали в подвалах, свергали. А вот крутой мужик с палкой - это да. Девку за лицо возьмет грязной пятерней с грязными ногтями. Ну, шпана политическая.

Петр Вайль: Не шпана, а все-таки пахан. В фильме есть выразительный монолог Петра, когда он говорит: "Да, губил, убивал, но все только на благо родины". То есть выстилал поля трупами своих солдат и мужиков, но для пользы. В год 60-летия победы тоже и тем же вспоминается тот, кому был посвящен фильм "Петр Первый".

Петр: В сей счастливый день окончания войны сенат даровал мне звание Отца Отечества. Суров я был с вами, дети мои, ибо не для себя я был суров, но дорога мне была Россия!

Олег Ковалов: В фильме качество пахана проявляется вот еще в каких эпизодах. Вождь-популист должен сражаться с казнокрадами и взяточниками. Но в картине показано, что есть законы для своих, и законы вообще. Алексашка Меншиков ворует, Петр дал ему пару раз в зубы, но простил, тот усмехается, почесывается и ворует дальше, до конца фильма. Он свой, из своей шайки.

Петр Вайль: "Социально близкие" это называлось.

Олег Ковалов: У него скользящая мораль. Нет, не люблю я эту картину.

Петр Вайль: Прощаясь, Олег Ковалов вспомнил, как ни странно, о деньгах. Нынешних российских.

Олег Ковалов: Мы механически расплачиваемся своими бумажками, не глядя на них. А на ассигнациях в 500 рублей изображены Соловки. Причем, Соловки - концлагерь, архипелаг ГУЛАГ. Ну, патриотам же не обязательно знать, как выглядит Соловецкий монастырь. На деньгах там церкви расстриженные, без крестов - концлагерь. А на обороте - Петр Первый, монумент. На одной стороне - Петр, а на другой стороне - Соловки.