Иван Толстой: Целое поколение советских правозащитников, диссидентов и политзаключенных, высланных, невозвращенцев и военнопленных знает и помнит неутомимую и жизнерадостную Людмилу Торн. Официально у нее в Нью-Йорке была должность сотрудницы общественной организации “Freedom House” (“Дома Свободы”), но любую работу можно исполнять формально, а можно – с душой и сердцем. Людмила Торн делала свое дело еще и страстно, увлеченно, влюбляясь в своих подопечных. Не она ходила на службу в “Дом Свободы”, а свою собственную квартиру, да и всю жизнь превратила в такой Дом.
Отнюдь не склонный к преувеличениям, правозащитник Павел Литвинов вспоминает:
“Самое главное в Люсе Торн (мы ее все звали Люся), что она любила абсолютно, полностью Россию и русское сопротивление, этому она посвятила свою жизнь. Бескорыстно и бесконечно она помогала всем, все эмигранты прошли через ее дом, она работала переводчиком для них всех, она старалась помочь им адаптироваться в Италии, потом в Америке. Ее сердце было полностью с Россией. Она, может, не всегда все проблемы понимала, но она все время помогала. А я помню, что она помогала многим людям, таким как поэт Мандель (Наум Коржавин) и русским солдатам из Афганистана, бывшим пленным, за которыми она ездила в Афганистан. То есть это было широчайшее поле колоссальной помощи и веры в то, что ее работа нужна”.
Людмила Торн создавала комитеты в защиту гонимых, собирала людей, готовила петиции, составляла всевозможные рапорты, участвовала в выпуске запрещенных книг, в распространении западных изданий среди советских туристов, и так далее, и тому подобное.
14 марта 1938 года она родилась в России, 15 декабря 2009 года скончалась в Соединенных Штатах. На ее столе, точнее, как теперь водится, в ее компьютере осталась незавершенная книга мемуаров. Десять лет назад в Нью-Йорке я записал с Людмилой Торн большое биографическое интервью, своего рода краткую устную версию ее воспоминаний. В ее исповеди всё – и факты, и эмоции, и попытка разобраться в своем веке.
Дом Свободы. Рассказывает Людмила Торн.
Людмила Торн: Я родилась в Ростове на Дону. Я не помню Ростов, не помню Советский Союз, потому что мне было четыре года, когда родители бежали из Советского Союза, как и миллион других людей. Мой папа - Карл Гетордович Земелис - был фактически латышского происхождения. Он родился в Ростове, он русский, православный, но его папа, Геторд Земелис, родился в Резекне, в Латвии, приехал 17-летним юношей в Россию, женился на девушке, которая приехала из Германии, 16-летней Натали. Так что с папиной стороны я полулатышка-полунемка. Моя девичья фамилия всю жизнь была Земелис.
Иван Толстой: А мама?
Людмила Торн: Мама моя родилась в Краснодаре, близко от Ростова, большинство ее предков — украинцы, но были и кубанские казаки. Папа ее был очень верующим человеком, но не православным - он был заядлый баптист. Звали его Павел Зинченко. Был он очень культурный человек, работал в ростовской газете наборщиком, редактором. Но вы представляете себе, в 1937-38 году он все еще вел встречи, молитвы, у него было много религиозной литературы, он вел хор. Конечно, его арестовали, два года держали в тюрьме, а когда выпустили, у него были следы, что его мучили, у него и ногти были некоторые выдраны. Он очень мучился, у него все тело было избитое после тюрьмы. Мама мне рассказывала, что она пришла к нему в больницу в последний раз и говорит: ''Ой, папа, смотри, у тебя уже температура спала, тебе уже лучше''. А он говорит: ''Нет, Аннушка, Иисус Христос пришел ко мне ночью и сказал: ''Брат Павел, завтра я тебя беру к себе''. Так что, Аннушка, мы попрощаемся - я завтра умру''. На следующий день мама пришла - он был мертв. Конечно, это грустно, ему было только 48 лет. А мамина младшая сестра, по совпадению, была студенткой медицины в этой же больнице. И так вышло, что доктора-гебисты решили изучить мозг моего дедушки, чтобы понять, что же его превратило в такого ярого фанатика религиозного. Они ему сделали трепанацию черепа, чтобы узнать, почему же он был такой верующий. Ничего не нашли, зашили опять голову, но неправильно зашили - задом наперед. Как вы понимаете, моя семья очень страдала. Так что с маминой стороны вот такая история. С папиной стороны тоже ужасно было. Мой дедушка, Геторд Земелис, как и мой отец, был очень хороший механик, инженер. Он работал в Ростове в цехе, на железной дороге. Он даже получил Орден Труда. Но у него была фамилия Земелис. И вот в 1938 году — стук в дверь в три часа ночи. Его пришли арестовывать. Бабушка только успела ему положить сухари. Он говорит на немножко ломаном русском языке: ''Почему вы меня берете? Я ничего плохого не сделал''. Короче говоря, ему дали 15 лет без права переписки. Мы знаем, что это такое - расстрел. И я только два года тому назад получила все документы о его расстреле от ФСБ Ростова на Дону, мне прислали 11 страниц его допросов. Его обвиняли в том, что он помогал создавать латышскую контрреволюционную организацию. Первые пять страниц он отказывается, говорит, что это неправда, а на шестой странице признается. Что с этим человеком сделали, чтобы он признался?! И когда я прочла эти слова - ''РАССТРЕЛ'' - я рыдала, хотя это произошло в 38 году. Этот бедный человек год, один месяц и один день ждал в тюрьме, чтобы его расстреляли ни за что! После этого его жену, дочку Маргариту (младшую сестру моего папы) и ее четырехлетнего мальчика Бориса сослали в Сибирь, поскольку отца арестовали. Мой папа получил только одну маленькую открыточку, которую какой-то храбрый путешественник привез из Сибири ему в Ростов. Открыточка написана от руки его сестрой Маргаритой, она была, между прочим, пианистка концертная, на рояле играла, очень культурная женщина, и она пишет, что они сидят в избе в Сибири, волки вокруг, она должна работать, водить грузовик, у них нет ножниц, а у маленького Бореньки (ему четыре годика) стали такие длинные ногти и волосы ниже плеч, но они даже не могут ему волосы подрезать и ногти. И у меня всю жизнь был облик мальчика с этими ногтями, с этими волосами... Мой папа мне это рассказал, когда мне было 17 лет, уже в Америке. Я вообще думала быть художницей, я любила рисовать. Знаете, бывает в жизни, что один день вдруг всю жизнь меняет. Вот эту ночь в Сент-Луисе, когда мы уже эмигрировали в Америку, я никогда не забуду. Я решила, что я что-то должна делать против этого ужасного режима. И вот я посвятила этому свою жизнь, стала помогать диссидентам.
Короче говоря, мои родители бежали в 1943 году, мне было четыре года. Как многие люди, они бежали, куда глаза глядят. Поскольку мой папа был чудесный инженер-механик, его и других мужчин взяли где-то в Польше в нацистский ремонтный лагерь, который возглавлял поляк Вишневский, где они чинили разбитые машины. Моего папу взяли, поскольку он был хороший специалист. Я немножечко помню это время. Мы очутились в немецком городе Халле, когда кончилась война. Мы так рады были, нас освободили американские солдаты, мы думали, что все чудесно и, вдруг, мы узнаем, что Халле будет в Восточной Германии и граница будет закрыта. Боже! Опять надо было бежать, потому что все понимали, и мой папа, и другие (там были украинцы, латыши), что если Советы придут, всех нас убьют, потому что все бежали. Так что мой папа и другие мужчины нашли разбитый автобус, починили его, продав все свои кольца, нарисовали большие красные кресты на автобусе, мне голову забинтовали, как будто мы все больные и раненые. Вот так мы подъехали к границе и нас пропустили. Пропускали только больных и раненых. Я думаю, что американская полиция понимала, что это ''утка'', что мы не раненые и не больные, но выглядело хорошо. Мы ехали на этом автобусе, пока он буквально не рухнул в маленьком городе Хайльберг. И вот мы сидим на тротуаре — папа, мама и я - уже вечер, нам негде спать, нечего есть. Идет мимо чудесная немка — красавица, черная коса. Она говорит: ''Кто вы? Что вы здесь делаете?''. Мой папа, который немножко по-немецки говорил, отвечает: ''Мы ничего не делаем, просто сидим и думаем, где спать, как жить''. Она говорит: ''Приходите ко мне в дом. Мой муж был в немецкой нацистской армии, он просто был рядовым, 22 года было ему, его взяли через месяц после того, как я вышла замуж, и он был убит в России. Я так хочу вам помочь, русским, потому что мой муж недавно умер в России, я себя чувствую виновной перед миром, что моя страна сотворила, и хочу перед вами искупить мою вину''. Мне трудно об этом говорить, просто хорошие люди везде есть.
Мы не могли жить всю жизнь в Германии, мы были Ди-Пи, перемещенные лица. Нас поместили в лагерь Ди-Пи. Но вы же знаете, что после Ялтинского договора возвращали советских.
И мой папа узнал, что нас могут вот-вот вернуть. Слава богу, наша фамилия была Земелис. Эта латышская фамилия, которая дала нам такое горе, нашего дедушку расстреляли за эту фамилию, она же нас спасала.
Иван Толстой: Она никак не могла быть русской.
Людмила Торн: Мой папа нашел латышей в этом лагере, которые ему сказали, что у него настоящая латышская фамилия и помогли нам придумать легенду, что мы из Латвии, что мы не русские. Как вы знаете, граждан прибалтийских стран тогда не возвращали. Нас, слава богу, поместили в латышский лагерь. Мы должны были выдумать абсолютно новую биографию. Мне тогда было 6-7 лет, и я выучила, что я не родилась в Ростове на Дону, я родилась в Резекне. Меня там научили петь украинские песенки. Так мы спаслись. Я помню этот период, помню, как ужасно было, когда появлялись эти списки людей в нашем лагере, которых должны были возвращать. Один человек в нашем корпусе повесился на полотенце, другой человек спрыгнул с шестого этажа — так они не хотели возвращаться, потому что знали, что с ними будет. Советские представители проезжали на грузовике, люди начинали трясти грузовик - ''уходите, уходите!'' - но все равно возвращали людей против воли. Это была огромная трагедия Ялтинского договора. Мы спаслись только потому, что превратились в латышей. Но поскольку я ни слова по-латышски не знала, дети меня дразнили: ''Какая ты глупая! Тебе уже шесть лет, а ты ни слова по-латышски!''. Тогда я перхала к моей немецкой тете в Хайдельберг. А лагерь был в Манхайме. И так я четыре года жила с этой женщиной чудесной, моей тетей.
Иван Толстой: А родители?
Людмила Торн: Родители были в латышском лагере, это рядом - на электричке. Я ходила в немецкую школу, это было чудесно, потому что я с детства выучила немецкий язык, жила с немкой, я чисто говорю по-немецки, по-русски, по-английски, благодаря этому. В маленьком возрасте дети учат быстро. Прошло время, наступил 49-й год, 50-й год, нам надо было эмигрировать. Мой папа подал документы на Бразилию, на Аргентину, на Канаду, на Америку. И бог нам помог - нашли нам спонсоров в Америке, в штате Арканзас. Какой-то генерал Гейдж, который вышел на пенсию, у него была куриная ферма. Он по спискам выбрал нас. Мы приехали на эту ферму куриную, журналисты пришли и начали нас расспрашивать, кто мы. Мы сказали, что мы из Германии. Вот у меня вырезка из газеты - мне 11 лет. Приехали в 1950 году. Вот статья: латышская девочка Людмила Земелис с курицами. Это был очень тяжелый период, следующие семь лет, потому что хотя мы были свободные люди в Америке, мы не были свободными - мы же жили под ложными данными. Мы боялись, что нас могут вернуть - ''березовская болезнь''. Пока Родион Березов не выступил в Конгрессе и не сказал, что он не латыш, не эстонец, а русский. Очень помогла Александра Львовна Толстая, она выступала в Конгрессе и говорила, что этих людей нельзя выдавать. А, между прочим, некоторых возвращали. Этот период был очень неприятный, мое детство в Америке было ужасное, потому что у меня была двойная жизнь. Когда гости приходили вечером, я говорила: ''Папа, а мы сегодня латыши или русские?''. Папа говорил: ''Нет, осторожно, сегодня могут быть чужие люди, так что ты латышка''. И я тряслась, что могу что-то сказать неправильно. Или, наоборот, папа говорил: ''Не волнуйся, мы сегодня русские, приезжают такие же, как и мы, которые тоже прячутся''. И это была такая двойная жизнь. В школе меня просила учительница: ''Расскажите нам о вашей родной стране, Латвии''. Я стояла при 35 детях и рассказывала про мою родину Латвию, но мне так было неприятно, что я должна была лгать. Я же была ребенком, мне было 11-12 лет. Но, слава богу, когда подошло время мне поступать в университет, не было уже этой ''березовской болезни'', Конгресс создал чудесный новый закон, что те, которые приехали в Америку с ложными данными не по собственной вине, а чтобы спасти свою жизнь, могут выйти. И, вдруг, за неделю появились в Америке тысячи новых русских, меньше стало латышей, эстонцев, поляков, румынов. Я считаю этот день одним из самых счастливых дней моей жизни. После того, как я поступила в университет, я говорила, что я родилась в России, что мой родной язык русский. Я выросла в штате Миссури, город Сент-Луис - Марк Твен описывает его в ''Томе Сойере'', окончила университет. Конечно, как я сказала, после того, как у меня был этот вечер с папой, я сразу собрала 250 долларов, села на поезд, приехала в Нью-Йорк и начала искать работу. Я училась политологии, политическим наукам и, конечно, немецкому, чтобы не забыть. Я приехала в Нью-Йорк в 1963 году и сразу начал искать работу, где я могла бы что-то делать против коммунизма. Я узнала, что есть такая радиостанция Свобода, пошла туда. Я отлично кончила университет, была председателем своего класса и все-такое. Мне говорят: ''Вы не захотите эту работу - просто печатать в отдел кадров, а это все, что у нас есть''. Я пошла. Я считала, что надо просто ногу в правильную дверь поставить, а если что-то есть в голове и в сердце, что-то выйдет. Так и вышло. Через полгода я стала секретарем Майкла Терпека. Были такие Айк Пэч и Майкл Терпек в Отделе специальных проектов. Я пошла секретарем в этот Отдел специальных проектов. Отдел занимался интересными вещами - мы старались создавать мосты между эмиграцией разных национальностей: украинцами, русскими, армянами, грузинами и Радиостанцией Свобода. Я должна была выступать в разных организациях, школах американских, рассказывать о Радиостанции Свобода, о нашей работе. Мне очень нравилась эта работа.
Иван Толстой: Какой это год, когда вы поступили?
Людмила Торн: 1963-й. Как раз на десятилетие меня одели в украинку, фотографировали для рекламы. Мы издавали такую брошюру маленькую на русском, украинском и белорусском языке, где мы брали интересные статьи с Радиостанции Свобода, печатали ее, распространяли: отец Сергей Булгаков о Пасхе, критика Евгения Евтушенко. Интересные программы брали с Радио Свобода.
Людмила Торн: Много. Я несколько лет этим занималась, я была одним из редакторов этой брошюрки.
Иван Толстой: Дом Свободы: Памяти Людмилы Торн. Целое поколение советских правозащитников, диссидентов и политзаключенных, высланных, невозвращенцев и военнопленных знает и помнит неутомимую и жизнерадостную Людмилу Торн. Людмила Карловна скончалась 15 декабря 2009 года в Соединенных Штатах. Она оставила незаконченной книгу воспоминаний. Десять лет назад в Нью-Йорке я записал с ней большое биографическое интервью. Сегодня – фрагменты из него.
Людмила Торн: Этот отдел занимался public relations. Но нам пришла такая мысль в голову: если железный занавес можно пробить устным словом, почему не постараться пробить этот железный занавес письменным словом, то есть книгами? Эта идея возникла в 1966-68 году, наш директор Айк Пэч тогда попросил немножко денег. Как вы знаете, тогда ЦРУ финансировало Радиостанцию Свобода, это был такой секрет Полишинеля, и он попросил у директоров ЦРУ в Вашингтоне немного денег: давайте попробуем предавать информацию не только через радиоволны, но и через книги, журналы. И нам дали две тысячи долларов, довольно мало, и сказали: ''Покажите, что вы можете с этими деньгами сделать''. Мы тогда, это было в Нью-Йорке, поговорили с таким Владимиром Юрасовым (Рудольф Жабинский). Володя был перебежчик, он тогда был высокий, энергичный человек, большие брови. Ему эта идея понравилась. Он говорит: ''Дайте мне хороший комплект книг, в свое свободное время, в субботу или в воскресенье, я буду ходить в нью-йоркскую гавань (а там же советские пароходы проходили с советским моряками), попробую, может быть, мне что-то удастся морякам передать. Я тогда уже занималась русскоязычными книгами, поскольку я была единственным человеком в Отделе специальных проектов, который хорошо говорил по-русски. Я уже была к этому времени заместителем директора, перешла с секретаря на эту должность. Я тогда закупила много разных интересных книг от Имки-Пресс'''' я заказала Булгакова, Бердяева, старалась хороший диапазон дать. Мы дали эти книги Володе Юрасову, он пошел, я помню, весь уик-энд пробыл в гавани. Он был человек, которому легко было входить в разговор с людьми. Он возвращается в понедельник, улыбка от уха до уха: ''Давайте книги еще''. Он встретился с моряками, моряки брали книги и сказали ему честно, что они отца Сергея Булгакова не будут читать, но что они знают, что они смогут эти книги хорошо продать в России. Но мы знали, что если человек так хочет прочитать Бердяева, Булгакова или книги Светланы Аллилуевой, хоть как-то книги дойдут. Хочу подчеркнуть, что мы получали фонды от ЦРУ, но мы совершенно независимо решали, какие книги мы будем или не будем переводить. У нас был свой комитет, раз в год у нас была конференция в Лондоне. Там была чудесная женщина Джоан, она недавно умерла. Она англичанка, кончила Оксфордский университет, хорошо по-русски говорила, чудесная, культурная женщина. Она просто открыла библиотеку русскоязычную. Каждая организация действовала по-своему, в зависимости от условий. Мы не только наши книги поставляли, мы покупали и другие книги — и от ''Посева'', и от ''Имки-Пресс''. Мы старались иметь хорошие библиотеки во всех наших центрах. В Лондоне было много эмигрантов, которые работали на Би-Би-Си, к ним приезжали родственники, друзья или советские журналисты, которые к ним приходили вечером и часто спрашивали, где здесь можно найти русские книги. И им говорили, что есть такая чудесная английская организация, маленькая библиотека “Юбекс”. И все ходили к Джоан. Пришла один раз к ней молодая русская женщина с маленьким ребеночком, пять месяцев. Она приехала к своей сестре в Лондон на несколько дней, пришла в библиотеку. Как раз только что вышел ''ГУЛАГ'' в маленьком формате в ''Посеве'', это была сенсация. Это был 1974 год, а он вышел в декабре 1973-го, и был на разрыв. Эта молодая женщина говорит: ''Я так хочу эту книгу взять с собой, но будет же у меня обыск, шмон''. Что она сделала? Она купила красивые хорошие пеленки для ребенка, в пеленку сунула ''ГУЛАГ'' и так полетела. А когда уже прилетела, послала открытку: ''Дорогая Джоан, ваши английские пеленки такие чудесные, они такие крепкие, они не промокают, все держится в пеленке''. Мы тогда узнали, что ''ГУЛАГ'' прошел. Это просто пример. Когда я в Нью-Йорке распространяла книги, я помню, когда балет из Ленинграда приезжал, Кировский балет, у меня на руках были и Ахматова, и Гумилев, и другие. Я за кулисы ходила и часто ходила в гостиницу рядом, где они всегда останавливались. Конечно, я узнаю балерин сразу, у них ножки как уточки. Я просто подхожу и говорю: 'Меня зовут Людмила Торн. Я русская, я люблю русские стихи, вот Ахматову хотите?''. Они, конечно, глаза сразу. Одна даже балерина начала плакать: ''Я же наизусть знаю всю Ахматову, у нас же этого нет''. Они брали Ахматову, Гумилева, Пастернака. Просто эта любовь к книгам, вы знаете, что такое для русского человека книги.
Иван Толстой: А были люди, которые отказывались, которые враждебно начинали к вам относиться?
Иван Толстой: Наша беседа тогда в Нью-Йорке продолжалась несколько часов. Всё не вместишь в одну радиопередачу: большой сюжет был посвящен борьбе в защиту Владимира Буковского, борьбе, которая, как известно, закончилась скандальным и счастливым обменом хулигана на Корвалана. Надеюсь, со временем мы познакомим наших слушателей и с этими воспоминаниями. Людмила Карловна продолжает.
Людмила Торн: У нас был Комитет в защиту Буковского, который стал пустым, когда Володю обменяли в декабре 1976 года. А Алика Гинзбурга арестовали в феврале 1977. Как вы знаете, Александр Гинзбург был первым администратором Русского общественного фонда Александра Солженицына и его арестовали в феврале 1977 года. Конечно, это не было для нас сюрпризом - он был участником Хельсинкской группы. Его целый год держали - не освобождали и не было процесса. Я тогда уже сотрудничала с Натальей Дмитриевной Солженицыной. К этому времени приехала моя милая сотрудница Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти. Мы с ней вместе работали в Риме. Когда я приезжала в Рим, мы думали, что никогда больше не увидимся, плакали, обнимались, она мне это кольцо подарила. Вдруг через 8 месяцев она мне звонит и говорит, что тоже приезжает в Америку, ее Александр Исаевич пригласил быть помощником. Ее муж умер в декабре 1975 года, я думаю, что для нее было хорошо как-то переменить атмосферу, и она переехала в Америку. И к этому времени Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, Наташа Солженицына и я начали думать, как помочь, дать огласку делу Гинзбурга. И мне однажды звонит Наташа Солженицына и говорит: ''Люся, поскольку ваш Комитет Буковского пустой, вы не моли бы попросить членов Комитета, чтобы они теперь переключились на работу по освобождению Гинзбурга,''. ''Конечно''. Наша сотрудница Патриша звонила Артуру Миллеру, Солу Беллоу, Курту Воннегуту, а я была в контакте с сенатором Джексоном, обзвонила весь Вашингтон. Очень быстро у нас создался чудесный Комитет в защиту Гинзбурга из 39 человек. И вот в следующие два года я работала на этот Комитет. То есть я работала как журналистка и переводчица, но душа моя была с ними. Мы пошли на шаг дальше, чем с Комитетом в защиту Буковского, потому что мы напечатали красивый бланк, где перечислялись все почетные лица, вот, видите - ''Людмила Торн, исполнительный секретарь'', моя квартира была его квартирой, мой домашний телефон был телефоном Комитета. Комитет был активный, мы устраивали демонстрации в защиту Гинзбурга. 10 июля 1978 года, был процесс над Гинзбургом и Щеранским. Я не понимаю, почему Советы одновременно судили двух таких крупных личностей, может, они хотели нам показать, что мы вас не боимся, но на Западе это был двойной удар, такое эхо, потому что судили самого известного деятеля за права на выезд и Гинзбурга. И мы с Патришей устроили в этот же день демонстрацию перед Советской миссией ООН, там же, где мы стояли раньше в защиту Буковского. Пришли Артур Миллер, Курт Воннегут, Джеймс Олридж, эти лица привлекали прессу, все американские газеты об этом писали. “Release Ginsbourg!”. “Let Ginsbourg continue his brave work!”. Конечно, эти фотографии разошлись по всему миру. Мы два года занимались Аликом, давали заявления в газеты, например, в ''Вашингтон Пост'', мы все время старались как-то напомнить западному миру о существовании Гинзбурга. И, что происходит? 27 апреля 1979 года я сижу в своем бюро (тогда меня уже пригласили быть директором Сахаровских слушаний в Америке), в маленьком зеленом страхолюдном бюро. Телефон. Звонит секретарь сенатора Джексона, говорит: ''Людмила, можете идти взять своего заключенного''. ''Кого?''. ''Александр Гинзбург - в Нью-Йорке, он находится недалеко от вас''. ''Где?''. ''Я не могу вам все сказать, он и другие находится близко от ООН''. Я чуть в обморок не упала. Звоню Наташе Солженицыной в Вермонт: ''Наташа, Алик в Нью-Йорке!''. ''Вы что, шутите Люся? Что у вас за чувство юмора?''. ''Честное слово!''. Я все ей объяснила. Я помню, был четверг, ужасный дождь, я надеваю плащ, у меня не было зонтика. Надо бежать к ООН, что-то, может, я увижу там. Бегу к ООН, прохожу по Первой авеню перед зданием ООН, смотрю - у одного здания напротив от ООН жирные Кадиллаки, лимузины, полиция, охрана. А я взяла документы Комитета, мои статьи, которые я писала о Гинзбурге. Смотрю - красивый дом, охрана. Я пробиваюсь, там огромный негр-охранник: ''Я должна пробиться, я секретарь Гинзбурга, там диссиденты''. Он говорит: ''Идите, идите''. Я смотрю - комната освящена, много прессы, я пробиваюсь, меня впускает красивая молодая женщина и говорит: ''Президент Того и его супруга приветствуют вас!''. Я пробилась на прием президента африканской страны Того! Я говорю: ''Извините!'', и я тихонько ухожу. Бегу домой, я же вся мокрая, как мышка. Моя квартира недалеко. Только переоделась, звонит Зора Сафир с ''Голоса Америки''. Это такая журналистка молодая, такая пронырливая, в хорошем понимании. Она говорит: ''Люся, я тебе скажу, где Алик, но ты мне должна обещать, что я первая получу с ним личное интервью''. Я говорю: ''Договорились''. ''Их держат в гостинице ООН''. Я быстро опять одеваюсь, бегу, подхожу к этой огромной красивой гостинице, смотрю - правда что-то происходит, лифты уже оцепила полиция, вижу там журналистов и представителя Госдепартамента, который меня знал, как секретаря Комитета в защиту Гинзбурга. Он говорит: ''37 этаж'', и меня пропустил. Я иду, мое сердце бьется. Там стоят молодые люди с такими штучками в ушах. А моя мама глухая, у нее такой аппаратик есть. Думаю: как хорошо, что американское правительство нанимает глухонемых на такую работу! И один человек из Госдепартамента, когда я сказала, что я Людмила Торн, говорит: ''Вот комната Гинзбурга''. Я вхожу, смотрю - теннисная ракетка на кровати. Думаю: Боже! Гинзбург только вышел из концлагеря, уже в теннис играет! Потом смотрю - на ночном столике огромные пули. Этот человек из Госдепартамента говорит: ''Извините, это не комната Гинзбурга, это комната охранников''. А это была не теннисная ракетка, это покрышка для оружия, похожая на теннисную ракетку. ''Вот комната Гинзбурга''. Вхожу. Cтоит Алик. Совсем, конечно, не такой, как я его видела - без бороды, без темных волос, худой, бритый. Мы обнялись, поцеловались, поплакали. Конечно, мы друг друга лично не знали, но я о нем знала, он обо мне знал, мне Арина Гинзбург звонила из Москвы, благодарила за деятельность Комитета. Он объяснил, что их обменяли на двух шпионов, конечно, познакомил сразу с Эдиком Кузнецовым, Дымшицем, пастором Винсом. Они все были вместе на 37 этаже, у каждого была своя шикарная комната. И мне Алик рассказал: ''Когда привезли, пять человек в одной комнату, мы все сразу кинулись на эту огромную кровать, мы были такие усталые. А нам сказали: ''Нет, у вас у каждого такая комната''.
И я там тогда переводила весь вечер, была до позднего вечера. Человек из Госдепартамента говорит: 'Скажите им, пусть они завтра утром устроят пресс-конференцию, пусть они приготовят для выступления общее от всех них заявление''. Я им перевела, они пошли, посидели и написали, сказали, что Кузнецов будет это официально утром говорить. Мы сидим, разговариваем, а человек из Госдепартамента говорит: ''Какой ужас! Мы не лучше советских офицеров. Они их голодом морили, и мы''. И он дал пять меню и говорит: ''Переведите им меню и спросите, что они хотят кушать, а мы закажем с кухни''. Передо мной сидят эти зэки, которые много лет ели эту похлебку, худые. Винс не был таким худым, потому что его из ссылки привезли, а другие были в Мордовии в лагерях. Я перевожу: ''Утка, курица, отбивные, мясо. Что вы хотите?''. Они все на меня так смотрят, молчат. Я говорю: ''Дорогие, ну скажите, что вы хотите? Алик?''. Они уже со злобой на меня смотрят. И я поняла, что как это глупо - этим людям, которые на похлебке жили, я им даю выбор, хотят ли они курицу, утку или омара. И они хором говорят: ''Люся, вы все закажите за нас, нам все равно, что-нибудь''. Я тогда всем заказала бифштекс с картошкой, большой салат, овощи и что-то на сладкое. Все, конечно, поели. Но я так вспоминаю этот момент, думаю: какая глупая! Как они могут думать о еде в такой момент?
Иван Толстой: Здесь мне приходится оборвать рассказ Людмилы Торн. Я очень надеюсь, что книга ее мемуаров, написанных по-английски, рано или поздно увидит свет и что память о неутомимой активистке и защитнице советских узников совести будет закреплена и на бумаге.
Последние месяцы жизни Людмилы Карловны были омрачены тяжелой болезнью, но она находила утешение в заботе очень близких для нее людей, которым и сама когда-то помогла, - Татьяны и Николая Мовчан. Мне тоже посчастливилось познакомиться с ними. Свой Дом Свободы она принесла под их кров.
Светлая память Людмиле Карловне Торн.
