Дмитрий Волчек: 30 июня исполняется сто лет со дня рождения нобелевского лауреата, польского поэта Чеслава Милоша. Милош родился в Литве, в Российской империи. Юрист по образованию, в молодости придерживался левых политических взглядов. Участник польского Сопротивления во время Второй мировой войны. В послевоенный период работал польским атташе по культуре в Нью-Йорке и Париже, в 1951 году попросил политического убежища во Франции. Сотрудничал с журналом польской эмиграции “Культура” под редакцией Ежи Гедройца. С 1960 года работал в университете Беркли, Калифорния. Автор исследований о тоталитаризме и коммунизме в Европе, статей о Достоевском. Нобелевской премией награжден в 1980 году. В советской Польше произведения Милоша находились под запретом, после распада соцблока Милош был встречен на родине как герой, получал государственные награды. Столетие Милоша отмечается в Польше как национальный праздник. В Кракове на конференции, посвященной Милошу, с автором только что опубликованной биографии поэта, литературоведом, обозревателем еженедельника “Тыгодник повшехны” Анджеем Франашеком, встретилась Елена Фанайлова.
Елена Фанайлова: Начнем с цитаты из Нобелевской лекции Чеслава Милоша:
“Ссылка поэта – это следствие того положения, что захвативший власть в стране контролирует и язык этой страны, причем не только посредством цензуры, но и изменяя значение слов. И тогда долг писателя заключается в том, чтобы помнить. Память – это наша сила. Те, кто жив, получают мандат от тех, кто умолк навсегда. Они могут выполнить свой долг, лишь называя вещи своими именами, освобождая прошлое от вымыслов и легенд”.
Так вот, если говорить о памяти. На презентации книги вы, пан Анжей, сказали, что есть три момента в биографии Милоша, о которых известно чрезвычайно мало. И, насколько я понимаю, вы попытались их реконструировать. Речь идет о начале Второй мировой войны, о том, как он добирался из Румынии через Литву в Варшаву, потом вот эти годы - 1945-51 - когда он еще был официальным чиновником, польским атташе по культуре в Париже, и третий период, связанный с болезнью его жены, это 70-е. Я бы хотела, чтобы вы сейчас рассказали об этих периодах. Какие документы Вам удалось обнаружить?
Анджей Франашек: До сих пор хуже всего известен период с сентября 1939 года до 1940-го года, когда он добирался из Румынии в Польшу через Советский Союз. Особенно неохотно он говорил про свой период в Бухаресте, скорее всего, потому что он попал туда с довоенной польской элитой, с которой он совершенно не чувствовал общности, и, возможно, еще потому, что он в то время расстался со своей невестой, будущей его женой. Весь этот период он постоянно о чем-то тосковал, он окрашен постоянной грустью. Этот период его биографии до сих пор не описан в деталях. Но мне удалось найти то место, где он жил в Бухаресте, и даже его стихотворение, которое он написал и опубликовал на румынском языке. И я нашел письмо, которое он посылал из Бухареста своим друзьям во Францию, в котором спрашивал, есть ли какая-то возможность устроиться во Франции. Потом, насколько я выяснил, ему удалось получить паспорт тогда еще независимой Литвы, потому что его друзья дружили с тогдашним литовским министром иностранных дел, и ему удалось на поезде переехать из Бухареста через Советский Союз в Вильно, и он запомнил этот переезд как большую травму. Он говорил впоследствии, вспоминая этот период, когда он проезжал через Советский Союз, что нет, наверное, ничего хуже в жизни, чем стать гражданином Советского Союза. И поэтому, когда Вильнюс уже был занят Красной армией, он решил бежать из Вильнюса в Варшаву через различные “зеленые” границы. В этот период он объединился вновь со своей будущей женой Яниной.
Легче было описывать тот период, когда Милош был сотрудником министерства иностранных дел и когда он работал в Вашингтоне. Потому что в польском МИДе сохранилась обширная документация, его доклады, которые он делал, будучи атташе. И мы можем в этих документах прочитать о трех важных элементах. Первое - это его культурная деятельность, организация различных выставок, концертов, лекций и тому подобных вещей. Второй момент - это анализ политической американской жизни, в котором он основывался главным образом на американской англоязычной прессе, и он в какой-то степени гордился своими докладами, потому что он не старался писать их так, чтобы были довольны его начальники в Варшаве. Например, он не писал, что коммунистический кандидат в президенты имеет какие-то большие шансы по сравнению с другими. И третий сюжет, достаточно интересный, это то, что благодаря документам, которые в МИДе сохранились, можно проследить, как Милоша пытались вернуть обратно в Польшу. Сохранилась достаточно подробная документация: шла переписка, как сделать так, чтобы вернуть его в Польшу, что делать с женой, как эту ситуацию разыграть так, чтобы он не наделал там проблем. И третий сложный период – с середины семидесятых, он касается очень личных переживаний Милоша. Сохранились его письма к различным адресатам, в том числе к Ежи Гедройцу и ксендзу Саджику, в которых он подробно описывает, насколько этот период для него сложен. С одной стороны, это борьба с болезнью и постоянными депрессиями жены, с другой стороны, с психическим заболеванием младшего сына. Действительно, это были малоизвестные факты, особенно в том, что касается сына, потому что Милош никогда не был склонен публично об этом рассуждать.
Анджей Франашек: Это длилось около 10 лет, вплоть до ее смерти в 1986 году. Болезнь сына началась приблизительно в то же время, в середине 70-х. Нельзя точно сказать, когда его состояние стабилизировалось. Как мне кажется, Милоша это волновало еще и в 90-е годы.
Елена Фанайлова: А можно ли подумать, что его поэтическое творчество этого времени связано с этой трагедией, можно ли проводить такую параллель?
Анджей Франашек: Можно, конечно, это проследить, есть даже такое стихотворение, в котором говорится о том, как он учится ежедневному проявлению заботы о другом человеке и таким простейшим вещам, как приготовление пищи. И кто-то мог прочитать это как такое стихотворение о различных приятных сторонах жизни, что, мол, “я теперь умею различные соусы готовить”. А на самом деле речь идет здесь о том, что у Милоша не было средств, чтобы нанять сиделку или кухарку, и он должен был всем этим заниматься сам. Более важным, как мне кажется, является тот факт, что он тогда начинает перевод Библии, “Книгу Иова”, и, без сомнения, ситуация Иова была ему лично близка. И одновременно из-за того, что он испытывал чувство вины из-за того, что такие несчастья встречают его близких, он хотел бы сделать такую работу, которая не была бы таким творчеством для него, как для художника, но он хотел сделать перевод Библии, который помог бы людям, которые находятся в несчастье, как-то понять этот текст.
Елена Фанайлова: Чеслав Милош признан праведником мира израильским мемориалом Холокоста Яд ва-Шем. Наверняка это связано не только с его подпольной литературной деятельностью в оккупированной Варшаве?
Анджей Франашек: Мне кажется, что ответ здесь должен состоять из двух частей. С одной стороны, как признавал сам Милош, это связано с деятельностью его брата Анджея. Анджей Милош тогда жил в Вильно и помогал евреям оттуда уезжать, в Варшаву, например, и для одной из таких пар, которая бежала в Варшаву, сам Чеслав Милош искал какое-то помещение, в котором они могли бы в Варшаве переждать. Более известен второй аспект этого дела. Милош был первым или, по крайней мере, самым известным поэтом, который отреагировал на восстание в Варшавском гетто и написал известнейшее произведение “Campo di Fiori“. Так как это стихотворение читали евреи, оно функционировало в подпольной прессе, оно стало своеобразным символом выражения несогласия с существующим порядком. Другое его стихотворение, которое появилось немного позже, это ''Бедный христианин смотрит на гетто'' (“Бедные поляки смотрят на гетто“), через много лет оно стало такой исходной точкой для эссе Яна Блонского, который был в “Тыгоднике повшехном” опубликован, и оно стало началом дискуссии, говорящей о возможной, я подчеркиваю - возможной, общей ответственности поляков за происходящее.
У Милоша никогда не было в некоторый степени характерной для польской ментальности антисемитской направленности. У него был, может быть, врожденный полный иммунитет на такие вещи.
Елена Фанайлова: В известной книге интервью Александра Фьюта с Милошем, в частности, идет речь о том, что антисемитизм вообще для него был неприемлем с юности.
Анджей Франашек: Мне кажется, что у большинства членов семьи Милоша не появлялось вообще таких вопросов даже. Конечно, сложно свести все мировоззрение к какому-то одному эпизоду из детства, но кроме известного эпизода с учителем французского и некоторых моментов, которые он описывал в книге ''Родная Европа'', стоит обратить внимание на брата отца Милоша, Витольда Милоша. Чеслав Милош вспоминал в старости, что этот человек представлял для него такой антипример. Витольд Милош был таким, можно сказать, неудачником, он потерпел жизненное поражение, и молодой Милош очень не хотел быть на него похожим, потому бежал в работу, в такую бурную деятельность. И одним из существенных элементов мировоззрения Витольда были такие исключительные, на фоне остальных членов семьи Милоша, антисемитские взгляды. И вот эти антисемитские взгляды отождествились в глазах юного Милоша с фигурой родственника, на которого он не хотел быть похожим ни в чем.
Елена Фанайлова: Влияние фигуры Милоша на вас, как на биографа? Трудно было с ним, как с живым человеком?
Анджей Франашек: У меня есть такое впечатление, потому что я долго собирался начать эту работу. Мой издатель пишет на обложке, что книга писалась в течение 10 лет, и это правда только в определённом смысле. Действительно, часть этого периода я посвятил сбору материалов, что было делом достаточно трудоемким, но часть этого периода была таким, может быть, подсознательным откладыванием этой работы на потом. А потом оказалось, что можно просто сесть и написать в течение года эту книгу. Но кроме личной зрелости, нужна была дистанция между биографом и его героем, и мне кажется, что в определенный момент эта дистанция появилась, и я смог просто описать жизнь этого человека, не входя с ним в какие-то очень близкие отношения.
Елена Фанайлова: То есть у вас не было соблазна объяснить Милоша через современную польскую реальность, через современные отношения интеллектуала и общества, интеллектуала и власти, в каком-то политическом контексте?
Анджей Франашек: Нет, это тогда была бы совершенно другая книга. Ее бы можно было назвать интеллектуальной биографией или историей идей. Но для меня важно было рассказать о человеке и о художнике, о творце, как он созревал, как он формировался именно в то время. Я как раз старался не наложить наших современных взглядов на те дилеммы, которые были в обществе 50 лет назад
Елена Фанайлова: Какие из идей Милоша, по-вашему, сейчас работают, актуальны для Польши и для всей Европы?
Анджей Франашек: К сожалению, до сих пор актуален этот спор, который Милош вел с ультраправой частью польского националистически настроенного общества. В начале 90-х уже создавалось впечатление, что это уже совершенно исторические споры, которые к нам не вернутся. А оказалось, что глубинная структура духовного общества оказалась в большой степени не измененной. И поэтому этот спор Милоша оказался актуальным, но это не единственный момент. Наверняка можно сказать, что Милош важен как религиозный мыслитель, потому как мы сейчас живем в мире, которого он опасался и не мог принять. В таком мире, который можно назвать пострелигиозным (хотя это общее понятие, может быть, не очень точное), но он себе такого не представлял и не понимал человека, который вообще избавлен от этой духовной, религиозной составляющей. И поэтому размышления о религии вместе с Милошем могут быть для нас очень полезны. И есть для него такой достаточно фундаментальный жест, или способ существования, - это очень серьезное отношение к философским, религиозным, интеллектуальным проблемам, для него это никогда не было просто интеллектуальной игрой , но это были очень важные экзистенциальные моменты, которые лично его касались. Очень сильно я это ощущал, когда писал книгу, нужно было себя заставить осознать именно то, что Милош с такой интенсивностью преподносил все эти проблемы. (Совершенно не говорю, что я вообще мог сравняться с этой интенсивностью.)
Елена Фанайлова: У Милоша настоящая романтическая биография, по которой можно снимать голливудский блокбастер. Если бы он был русским поэтом, мы бы удивились, что он не романтический поэт. К примеру, Бродский, который у Милоша многому учился, - в нем сохраняется некоторый романтизм борьбы, вызова жизни, который он, как романтический герой, ей посылает.
Анджей Франашек: Но он этого очень не хотел, ему все эти романтические биографии очень не нравились, а особенно ему не нравилось искусство и романтическая поэзия, несмотря на то, что он воспитывался в Вильно, в городе Мицкевича и Словацкого, он себя соотносил с классической формой поэзии и с ранним Мицкевичем классическим. Считал, что в романтической поэзии произошла чрезмерная концентрация на внутренних переживаниях поэта, а в польском романтизме появились мессианские идеи, которые для него были глубоко неприемлемы. И поэтому происходили его баталии по поводу изменения формы польского стиха: он пытался вернуть стихосложение к формам более классицистическим и к переживаниям, которые говорят не о переживаниях внутреннего ''Я'' поэта, а о проблемах религиозных, о проблемах интеллектуальных и философских. Несмотря на свою биографию, в определенном смысле романтическую, он романтиком не был, и он очень избегал этой романтизации и пытался отделиться от этих польских романтических мифов.
Диктор:
КАМПО ДИ ФЬИОРИ
В Риме на Кампо ди Фьори
Корзины маслин и лимонов,
Булыжник вином забрызган
И лепестками цветов.
Креветок розовых груды
На лотках у торговок,
Черного винограда
Охапки и персиков пух.
Здесь, на Кампо ди Фьори,
Сжигали Джордано Бруно,
Палач в кольце любопытных
Мелко крестил огонь,
Но только угасло пламя —
И снова шумели таверны,
Корзины маслин и лимонов
Покачивались на головах.
Я вспомнил Кампо ди Фьори
В Варшаве, у карусели,
В погожий весенний вечер,
Под звуки польки лихой.
Залпы за стенами гетто
Глушила лихая полька,
И подлетали пары
В весеннюю теплую синь.
А ветер с домов горящих
Сносил голубкaми хлопья,
И едущие на карусели
Ловили их на лету.
Трепал он девушкам юбки,
Тот ветер с домов горящих,
Смеялись веселые толпы
В варшавский праздничный день.
Мораль извлекая, скажут,
Что римляне ли, варшавяне
Торгуют, смеются, любят
Близ мученического костра.
Другие, возможно, скажут
О бренности мира людского,
О том, что забвенье приходит
Прежде, чем пламень угас.
Я же тогда подумал
Об одиночестве в смерти,
О том, что, когда Джордано
Восходил на костер,
Не нашел ни единого слова
С человечеством попрощаться,
С человечеством, что оставалось,
В человеческом языке.
Спешили хлебнуть винишка,
Торговать мясцом осьминогов,
Корзины маслин и лимонов
Плыли в шуме толпы.
И он был от них далеким,
Как будто прошли столетья,
А им и мгновенья хватило
Взглянуть на последний взлет.
И эти — одни в своей смерти,
Уже забытые миром.
Как голос дальней планеты,
Язык наш уже им чужд.
Когда-то всё станет легендой,
Тогда, через многие годы,
На новом Кампо ди Фьори
Поэт разожжет мятеж.
Елена Фанайлова: Чеслав Милош, “Campo di Fiori”, стихотворение написано в Варшаве в 1943 году, перевод Натальи Горбаневской.
Поэты не то чтобы разжигающие мятеж, но борющиеся за справедливость, выходили на площадь в Минске 19 декабря прошлого года. Идеи Милоша о роли интеллектуалов в политической истории воплотились в Белоруссии протестами и арестами интеллектуалов. Глава белорусского ПЕН-центра поэт, переводчик, преподаватель Андрей Хаданович на конференции в Кракове рассказал об этом так:
Андрей Хаданович: Сразу появляется вопрос: что литератору в этой ситуации делать, что делать студенту или доценту, который приходит в аудиторию, зная, что его коллега, кандидат филологических наук Александр Иосифович Федута сидит в тюрьме КГБ? Возникает такое искушение публицистичности. И в этой ситуации, когда действительно “солидарность” престала быть пустым заштампованным словом, каждый делает в меру своих возможностей: кто-то переводит деньги, кто-то организовывает пикеты, кто-то пишет в интернете, распространяя информацию. Иногда мы в упор, даже ближайшие соседи, не видим друг друга, не читаем друг друга, не следим за тем, что происходит буквально в трехстах-пятистах километрах от твоей культурной столицы. Зачастую трагические, мрачные и так далее события становятся единственным шансом обратить друг на друга внимание.
Елена Фанайлова: Я уверена, что когда говорят пушки, музы не то, что не должны молчать, они должны разговаривать.
Андрей Хаданович: Музы иногда срываются на крик, а какой бывает женский визг, вы знаете.
Елена Фанайлова: Андрей, вы перевели одно из, как вы сказали, самых политизированных стихотворений Милоша. В русском переводе оно называется “Ты, оскорбивший”, хотя точнее было бы озаглавить его “Одному тирану”. Приведу цитату:
Жди, чтоб тебе, поклоняясь, молились,
Мудрость и благость твою воспевали
И золотые медали ковали,
Прожитый день принимая как милость
Андрей Хаданович: Да, это стихотворение, написанное еще в 50-х, даже в конце 40-х. Поэт неявно цитирует Бодлера, у поэта функция памяти, по-польски это еще рифмуется насквозь, а поэтому ни один тиран не может чувствовать себя спокойным, пока есть искусство, пока есть поэзия, которая ведет свой репортаж того, что происходит рядом, там, где уничтожают, оскорбляют, унижают человека. Такое, не самое характерное для Милоша, стихотворение. Говорят, что он потом его немножечко стеснялся. Я тоже хочу дожить до времени, когда будут читать более вечные по тематике и универсальные, более философские стихотворения Милоша с большим комфортом. А такое станет фактом истории не только польской, но и белорусской литературы, где-то там, в архиве.
Елена Фанайлова: Андрей, расскажите об эпизоде 19 декабря, когда вы читали на митинге протеста стихи.
Андрей Хаданович: Пять лет назад, в 2006-м, я что-то читал и в рэпоподобном виде озвучивал на митингах, а в этом году я, как переводчик, ухватился за классику жанра, за песню с уникальной историей, которую Луис Льяк написал, каталанский поэт, на волне борьбы с Франко, а потом гениально на волне “Солидарности” перевел и совершенно самостоятельную версию на ту же мелодию создал польский прекрасный поэт и бард Яцек Качмарский.
Вот это стихотворение “Стены” (по-белорусски “Муры”) я попробовал выкрикнуть. Говорят люди, что на несколько секунд или на полторы минуты тем, кому было страшно и холодно, сделалось немножечко теплее и веселее.
Так получилось, что после исполнения этой песни я вывесил перевод в своем ЖЖ. Может быть, не без инициативы Натальи Евгеньевны Горбаневской этот текст попал в редакцию “Новой Польши” и был опубликован. Это русскоязычный журнал, а тут было сделано исключение – белорусская страничка с текстом “Муров” Качмарского в моем переводе. Спасибо за жест солидарности с Белоруссией!
