Полвека назад, 2 июля 1961 года, покончил с собой писатель, которого целое поколение советских людей считало главным, точнее – любимым американцем.
В его книгах отечественные читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения и стиль шестидесятников. Их, однако, интересовало не содержание диалогов, а их форма, не суть конфликтов, а авторское отношение к ним. Хемингуэй существовал не для чтения, важны были формы восприятия жизни, выстроенные писателем. Формам можно было подражать, в них можно было влить свой контекст. При этом писателем распоряжались с тем бесцеремонным произволом, который может оправдать только всепоглощающая любовь. С идеалом русского Хемингуэя вынуждены были считаться все, кто жил в 60-е. Универсальность его сказывалась в том, что, подчиняясь, сопротивляясь или игнорируя, нельзя было не учитывать его влияние.
Подражание Хемингуэю начиналось с внешности – грубый свитер, борода, полувоенный-полуспортивный покрой. Все это – желательно, но не обязательно. Важнее подчеркнутое безразличие к одежде. Отказ от стандартного костюма означал пренебрежение к внешнему лоску. Хемингуэевская система ценностей исключала торжественное отношение к жизни. Жить спустя рукава проще в свитере, чем в пиджаке. Даже Хрущев официальному костюму предпочитал просторную украинскую рубаху. Мода копировала не столько известный портрет Хемингуэя, сколько внутреннее содержание его идеала, она подражала не внешности, а отношению к внешности. Поэтому так мало галстуков в гардеробе бывших шестидесятников. Для них этот невинный лоскут – символ капитуляции.
Хемингуэевский стиль не случайно начинался с одежды. Ядром его было новое отношение к материальному миру. Небрежное отношение как к материальным, так и к духовным ценностям – вот ключ к тому странному этикету, в плену которого находились шестидесятники. В конечном счете, смысл этого этикета сводился к общению. Правильное отношение к жизни служило паролем, по которому в толпе чужих можно узнать своих. Кто же были "свои" в России?
"Свои" всегда состояли из мужчин, даже если среди них были женщины. Любовь считалась всего лишь филиалом дружбы. И настоящий шестидесятник никогда бы не променял "водку на бабу". И полюбить он мог только женщину, которая бы одобрила этот выбор.
Разочарование в Хемингуэе началось, когда жрецы дружбы и пьянства осознали ограниченность своего идеала. Хемингуэевский образец создал сильного, красивого, правильного человека, который не знал, что ему делать. Последователи Хемингуэя превратились в его эпигонов. Подтекст мстил за свою неопределенность. Жажда искренности превратилась в истеричность. Гpyбость, скрывавшая нежность, стала просто хамством. Лишние люди, не нашедшие применения своему идеалу, легко превращались в конформистов: если нечего делать – все равно, что делать. И все же Хемингуэй не исчез без следа. Он привил поколению презрение к позе. Он подарил счастье спонтанного взаимопонимания и воспитал недоверие к пафосу. Конечно, такой идеал – негативен. Но люди, которые не знают, зачем жить, все же безопаснее тех, кто знает это наверняка.
В его книгах отечественные читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения и стиль шестидесятников. Их, однако, интересовало не содержание диалогов, а их форма, не суть конфликтов, а авторское отношение к ним. Хемингуэй существовал не для чтения, важны были формы восприятия жизни, выстроенные писателем. Формам можно было подражать, в них можно было влить свой контекст. При этом писателем распоряжались с тем бесцеремонным произволом, который может оправдать только всепоглощающая любовь. С идеалом русского Хемингуэя вынуждены были считаться все, кто жил в 60-е. Универсальность его сказывалась в том, что, подчиняясь, сопротивляясь или игнорируя, нельзя было не учитывать его влияние.
Подражание Хемингуэю начиналось с внешности – грубый свитер, борода, полувоенный-полуспортивный покрой. Все это – желательно, но не обязательно. Важнее подчеркнутое безразличие к одежде. Отказ от стандартного костюма означал пренебрежение к внешнему лоску. Хемингуэевская система ценностей исключала торжественное отношение к жизни. Жить спустя рукава проще в свитере, чем в пиджаке. Даже Хрущев официальному костюму предпочитал просторную украинскую рубаху. Мода копировала не столько известный портрет Хемингуэя, сколько внутреннее содержание его идеала, она подражала не внешности, а отношению к внешности. Поэтому так мало галстуков в гардеробе бывших шестидесятников. Для них этот невинный лоскут – символ капитуляции.
Хемингуэевский стиль не случайно начинался с одежды. Ядром его было новое отношение к материальному миру. Небрежное отношение как к материальным, так и к духовным ценностям – вот ключ к тому странному этикету, в плену которого находились шестидесятники. В конечном счете, смысл этого этикета сводился к общению. Правильное отношение к жизни служило паролем, по которому в толпе чужих можно узнать своих. Кто же были "свои" в России?
"Свои" всегда состояли из мужчин, даже если среди них были женщины. Любовь считалась всего лишь филиалом дружбы. И настоящий шестидесятник никогда бы не променял "водку на бабу". И полюбить он мог только женщину, которая бы одобрила этот выбор.
Разочарование в Хемингуэе началось, когда жрецы дружбы и пьянства осознали ограниченность своего идеала. Хемингуэевский образец создал сильного, красивого, правильного человека, который не знал, что ему делать. Последователи Хемингуэя превратились в его эпигонов. Подтекст мстил за свою неопределенность. Жажда искренности превратилась в истеричность. Гpyбость, скрывавшая нежность, стала просто хамством. Лишние люди, не нашедшие применения своему идеалу, легко превращались в конформистов: если нечего делать – все равно, что делать. И все же Хемингуэй не исчез без следа. Он привил поколению презрение к позе. Он подарил счастье спонтанного взаимопонимания и воспитал недоверие к пафосу. Конечно, такой идеал – негативен. Но люди, которые не знают, зачем жить, все же безопаснее тех, кто знает это наверняка.
