Иван Толстой: 15 июля по старому (27 по новому) стилю Лермонтов был убит Николаем Мартыновым на дуэли у подножия горы Машук в Пятигорске. Нельзя сказать, что Михаил Юрьевич Лермонтов принадлежит к числу забытых литературных фигур – забыть его не дает хотя бы уже школьная программа, и благодаря этому все мы выходим из темного двубортного сюртука с красными обшлагами, а, может быть, и из шинели Грушницкого (кто – как). И мы признаём, что поздние стихи Лермонтова – поистине гениальны, а ''Героя нашего времени'' полностью вобрал в себя Лев Толстой. Но… споров о Лермонтове все же нет. Никто не пытался сказать, что он – наше всё или хотя бы всё на сорок процентов.
Давно ушли времена, когда вокруг лермонтовской фигуры выстраивались мистификации – как, например, во второй половине 19 века: тогда сын пушкинского Вяземского Павел Петрович состряпал целую книгу ''Записок и писем'' французской путешественницы Оммер де Гель, у которой якобы был бурный роман с поэтом. Да и в русской эмиграции интерес к Лермонтову оказался мимолетным и ограничился кругом Георгия Адамовича, наставника монпарнассцев и парижской ноты: тогда, в 1930-е годы, Адамович недоочарованного Лермонтова стремился противопоставить слишком солнечному Пушкину. Но продолжалось это недолго.
Последний раз широкое читательское внимание к фигуре поэта привлекал Ираклий Андронников – ''Загадкой Н.Ф.И.'' и другими работами.
С интересом к Пушкину все это равняться, конечно, не может, да никто так вопроса, собственно, и не ставит.
Сегодня я пригласил для разговора о поэте ученого-лермонтоведа, написавшего в ''Лермонтовскую энциклопедию'' (а это, пожалуй, образцовое историко-литературное издание) около 90 статей на самые разные темы. Мой собеседник – Леонид Матвеевич Аринштейн, автор книг о Лермонтове и Грибоедове, архивист, переводчик, мемуарист, ветеран Великой Отечественной войны, вероятно, более всего известный постоянно переиздающейся ''Непричесанной биографией Пушкина''. Леонид Матвеевич в качестве темы для разговора предложил такую – ''Пророческий дар Лермонтова''. Что под этим подразумевается?
Леонид Аринштейн: Самым прямым образом под этим подразумевается пророческий дар. Я бы хотел сказать, что я отношусь к числу людей, которые очень далеки от каких бы то ни было оккультных наук, мистических представлений и веры в чудеса. Но в случае с Лермонтовым, как мне представляется, мы сталкиваемся с исключительным, по-своему уникальным явлением — действительно, это человек, который обладал исключительной внутренней силой, внутренней энергетикой, что позволяло ему многие вещи предвидеть, провидеть и выражать в своих стихотворениях. Хотя он прожил очень мало, неполных 27 лет, но за это время он сочинил так много, и сказал так много, что он по праву занимает в негласной иерархии русской классической литературы второе место в поэзии, а, может быть, даже можно сказать, что он разделяет первое и второе место, потому что это очень разные люди, Пушкин и Лермонтов.
Но это такое небольшое предисловие. А что я называю пророческим даром? Дело в том, что, будучи еще юношей, совершенно молодым человеком, почти ребенком, он говорил о вещах, о которых даже взрослые люди и в то время, и гораздо позже, не то, что не имели представления, а не могли себе позволить говорить - о будущем России в историческом плане. Лермонтов это сумел. И, прежде чем говорить о каких-то частностях, я бы сразу хотел начать с одного его стихотворения, пророческого стихотворения, которое он так и назвал - 'Предсказание''. Оно более или менее известно. Я только могу сказать, что когда я писал об этом стихотворении в ''Лермонтовской энциклопедии'', это был камень преткновения для всех, мы возились с ним несколько месяцев, потому что все то, что сказал Лермонтов, было настолько точно по отношению к тому режиму, который существовал в 60-70-е годы, когда готовилась ''Энциклопедия'', что просто требовали от нас вычеркивать целые предложения. К счастью, удалось очень многое сохранить, и статьи, которая получилась, я слава богу, не стыжусь, но очень многое из того, что хотелось тогда сказать, сказать тогда было невозможно. По сути дела, Лермонтов предсказал падение династии Романовых, падение Царского Дома, предсказал кровавую революцию, предсказал все то, что этой революции сопутствует, - беззаконие, голод, эпидемии, поджоги, пожары и, прежде всего, кровь, кровь и еще раз кровь. А главное, что сама эта революция не может завершиться ничем иным как диктатурой еще более ужасной, чем то самодержавие, которое не нравилось каким-то слоям общества в то время. Лермонтов пишет об этом в 1830 году, и я особо прошу внимательно понять - ему в это время еще нет 16 лет! Вот я сейчас прочту это стихотворение и постараюсь детально его разобрать:
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя!- твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Вот несколько строк, в которых, по сути дела, каждая строчка говорит о том, что произойдет почти через сто лет.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, позвольте вопрос из зрительного зала. Как же так? Это романтическая образность, хочется возразить вам, это не столько взгляд в будущее, сколько взгляд в прошлое, на Великую Французскую революцию 1789 года (хотя ''Великой'' она тогда еще не называлась), а если посмотреть на год написания этого стихотворения - 1830-й, - то это же год революции во Франции, это, может быть, предвидение европейских революций 1848 года. Но зачем же нам залезать так далеко в будущее, практически на 80 лет, и смотреть на русскую революцию 1917 года, как вы настаиваете? Или я в зрительном зале неправ?
Леонид Аринштейн: Видите ли, вы правы, по-своему, правы в том смысле, что, конечно, Французская революция помогла Лермонтову на уровне сознания понять те процессы, которые происходят в результате революций. Но надо сказать, что и народы, и их лидеры, и политические деятели мало чему учатся на основании многих революций и требуют еще одну и еще одну. А этот почти ребенок, 16-летний Лермонтов, на основании урока одной революции (об Английской революции он знал очень мало) бросает взгляд именно в будущее. Заметим, что никто из идеологов того времени, из пишущих взрослых людей ничего подобного не сделал - не хотел сделать или не мог сделать. Я могу сослаться на того же Пушкина, который интересовался историей, много писал об истории, его очень интересовало будущее, он понимал, что наступает некий иной век, ''век железный'', как он его называл сам, но ничего подобного он не предвидел. Талантливейший человек того времени — Чаадаев - очень много о чем говорил, но, опять-таки, он этого не предвидел.
Конечно, можно сказать, что Лермонтов говорит здесь о Европе, бросая взгляд в прошлое, говорит о возможных революциях в будущем. Во-первых, революции в будущем еще в то время абсолютно не стучались в дверь, революции 1848 года в 30-м году никак не ощущались в Европе, это всем хорошо понятно и известно. Может быть, говорить о 90-летнем периоде, когда наступает русская революция , было бы преждевременно. Но сам этот процесс, который уже начинается... Не забудьте, что уже был и декабризм, и было представление у Лермонтова об этом (я позже скажу о резкой деградации страны в политическом смысле и нарастании каких-то разрушительных сил), это уже каким-то образом слегка ощущалось. И для человека его энергетики, его провидения этого было достаточно для того, чтобы построить такую концепцию. Я готов еще раз повторить и посмотреть, насколько это совпадает с западным образцом (вы сами мне это предложили), и насколько это совпадает с российским образцом.
Прежде всего, конечно, падение императорских режимов, падение самодержавных режимов это, может быть, более или менее общее положение. В данном случае он говорит: ''царей корона упадет'', не будем придираться к слову ''цари', но все-таки речь идет о царях, а не о королях.
Иван Толстой: Это кесарь, царь.
Леонид Аринштейн: Но когда Лермонтову хотелось упрекнуть французского короля, то он все-таки находил слово ''король'', он был достаточно точен в этом отношении, он все-таки учился в университете, у него было неплохое представление о том, что и где бывает.
Иван Толстой: Мне кажется, просодия гораздо важнее политики.
Леонид Аринштейн: Возможно, но он не относился к числу тех поэтов, которые шли за рифмой - рифма шла за его мыслью. Это действительно и для Пушкина, и для Лермонтова. Проблема, что он это сказал, потому что для него была важна просодия, для него была важна рифмовка, это, в данном случае, совершенно не играет...
Иван Толстой: А Медный всадник? Не бронзовый, а медный - исключительно для размера. Ведь он же бронзовый.
Леонид Аринштейн: Я думаю, что медный для Пушкина имело значение, это - эпитет. Потому что вот эти ''медные лбы'', это определенный образ. Бронзовый - это слишком торжественный, слишком увековечивающий, а Пушкин хотел показать, что, в данном случае, речь идет именно медном всаднике, о чем-то неукоснительно двигающемся по какой-то предначертанной линии, он ее не изменит и не отменит, это огромная сила, но это тупая сила, и это не роскошная сила, это грохочущая, он несется за этим несчастным Евгением, и он будет нестись. Это должен быть медный, а не красивый бронзовый всадник, это не украшение, это судьба, это эпоха. И тут слово для Пушкина было очень важным, как мне представляется.
Я все-таки отвечаю на ваш вопрос. Пала царская корона, и это когда-то произойдет, сразу за этим наступит гражданская война, кровь, о которой он говорит ''и пища многих будет смерть и кровь''. Тут без всякой метафоры понятно.
Дальше он говорит о голоде и о беззаконии. Что касается беззакония, действительно, на краткий период революции, и Французской революции, которая, как вы сказали, была в свое время названа Великой, действительно, очень крупное событие было, событие рубежное, но очень быстро там началось восстановление какого-то правопорядка. Вообще дальнейшее развитие французской нации сопровождалось, даже основывалось на том, что создавался определенный правопорядок. Сначала это пытались создать в Конвенте, а потом Наполеон, который в глазах многих, и я считаю, что это было совершенно правильно, был не просто убийцей Французской революции, а ее наследником, он создает Кодекс Наполеона, Гражданский кодекс, который лег в основу дальнейшего развития Франции как правого государства и как государства, которое таким образом, несмотря на очень многие предпосылки не стать демократическим, все-таки стало демократическим. И я не хочу сказать, что Лермонтов это понимал, но во всяком случае он это выразил, он выразил идею полного беззакония, которое настанет в результате падения существующего монархического режима.
Далее — нигде, ни после Французской революции, ни после Революции 1848 года, ни в Венгрии, ни во Франции не было никакого голода, не было никаких эпидемий. Лермонтов говорит здесь о вещах, которые специфичны именно для будущего России, - страшные эпидемии, которые, между прочим, покосили не меньше народа, чем выстрелы Гражданской войны, и голод в России был страшный. Что я буду об этом рассказывать, это совершенно отдельная тема? И он не завершился только первыми послереволюционными годами, это был голод и в эпоху Гражданской войны 20-х годов, когда, если бы не помощь Нансена и целого ряда обществ, мы бы просто погибли. Потом начнется голод в Поволжье, потом начинается Голодомор, о котором до сих пор спорят, в какой степени это намеренное, целенаправленное действие властей или не целенаправленное, можно об этом споить, но это унесло не меньше 6 миллионов жизней. Ничего подобного в Европе не было. Лермонтов жил в России, Лермонтов был русским человеком, и по какому-то наитию представлял себе именно русскую революцию. Поэтому мне кажется, что то, что вы в данном случае говорите, это не вполне верно.
Потом насчет зарева, которое окрасило страну. Ведь жгли подряд, все жгли подряд, крестьяне жгли усадьбы своих помещиков, одну за другой. Ничего подобного не было во Французской революции - все замки на Луаре, которые стояли, они остались стоять, на них никто не посягал. Ну, разрушили Бастилию, но Бастилия была оплотом той монархической власти, против которой выступило тогда Третье сословие. Но у нас же это было совершенно не так, как раз в Петербурге-то почти все осталось на месте, а в деревнях зарево окрашивало берега рек, это по рекам стояли крестьянские деревушки, помещичьи усадьбы, и несколько сот помещичьих усадеб было уничтожено. Прекрасные крестьяне, которые жили в Михайловском, где был пушкинский дом, пришли и тут же сожгли его. Ведь это специфически русское явление.
Поэтому я должен сказать, что такое возражение из зала было бы не вполне корректным, потому что Лермонтов в своем воображении, как это ни интерпретируй, представлял себе русский бунт. Возможно, он опирался при этом еще и на Пугачевское восстание, но я в данном случае не ставлю перед собой задачу искать те истоки, на которые он опирался, я просто хочу сказать, что молодой человек, юноша, почти мальчик, который представляет себе, говорит о будущем, он видит это будущее именно как будущее России, а не как будущее другой страны, и как ужасное будущее России. И он понимает, почему он об этом говорит. Позже, в огромном количестве своих стихотворений он будет говорить о той деградации, которая происходит в России - о политической деградации, о социальной деградации. Именно Лермонтов об этом говорит, не Чаадаев, не Пушкин, не Грибоедов.
Иван Толстой: Но ведь Пушкин тоже говорил: ''Ни приведи нам бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный''.
Леонид Аринштейн: Правильно, Пушкин об этом говорил, но после этого он прекраснейшим образом написал ''Капитанскую дочку'' и ''Историю Пугачевского восстания'' (он сам назвал ''История пугачевщины'', царь предложил ''История Пугачевского бунта'', он это принял). Но это описание носило характер не такого типа, как это сделал Лермонтов, он стоит как бы посередине, как в волошинском стихотворении:
А я один стою меж них
И всеми силами своими
Молюсь за тех, и за других.
Вот Пушкин мог бы сказать примерно то же самое за 70 лет до Волошина. Но он отдает, с присущей ему идеей гармонии, с присущей ему идеей какой-то удивительной внутренней толерантности и веры в то, что в мире все происходит абсолютно закономерно, по воле божьей и, в конечном счете, все становится на свои места. У него даже ''Пугачевское восстание'', даже ''Капитанская дочка'' - это прекрасная классическая сказка, это прекрасное классическое произведение, где с первой строчки, когда вы читаете о Петруше Гриневе, вы понимаете, что его ждет не трагедия, а хэппи-энд, хотя он может пройти через чистилище пугачевщины. Лермонтов, конечно, мыслил совершенно по-другому. 15 лет, что пролегли между ними, это две совершенно разные эпохи. И вот это мироощущение, которое пришло во времена Лермонтова, которое буквально пронизывает его всего, оно не оставляет места ни для оптимизма, ни для гармонии. Дисгармония - это основа всего, и это основа всех его предсказаний.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, ну, хорошо, вы меня убедили, пророческий дар Лермонтова, хотя убедили не полностью. А можно ли попросить вас найти какие-то примеры в доказательство этого пророческого дара, если вы могли бы подобрать что-то из других лермонтовских произведений, или этот крик души, то, что ему открылось, эти вежды открывшиеся, они были единственные и уникальные в его судьбе?
Леонид Аринштейн: Нет, это, конечно, было не уникально. Лермонтов вообще ощущал себя пророком и, может быть, даже здесь есть смысл буквально потратить несколько минут на то, чтобы объяснить, каким образом он сам к этому относился. Дело в том, что еще в Тарханах, когда ему нанимали домашних учителей, у него был учитель английского языка, такой Федор Федорович Винстон, он учил его языку, понимая, какой интересный мальчик ему попался, он заставлял его читать Байрона, Вальтер Скотта, и так далее. И вот, читая Вальтера Скотта, они натолкнулись на балладу о Томасе Лермонте. Это интереснейшая вещь. И в предисловии к этой балладе, я его перевел на русский язык, оно очень коротенькое, я просто хочу представить себе, как мальчик, которому было тогда еще было 11 или 12 лет, читает, что ''в истории народной шотландской поэзии мало найдется бардов, о которых вспоминали бы так часто, как о Томасе из Эрсельдона, известного по прозвищу Томас Рифмач. Талант Томаса действительно сочетал в себе дар поэтического творчества и дар пророчества, что и по прошествии более пяти веков продолжает вызывать уважение и восхищение его соотечественников. На развалины древней башни в долине реки Твид до сих пор показывают как на руины его замка. Народная память сохранила и его родовое имя - Лермонт''.
Вот после того как Михаил Юрьевич, Миша, тогда еще молоденький, читает потом эту балладу Вальтера Скотта о Томасе Рифмаче и вдруг понимает, что какое-то удивительное сходство - Лермонт, - он понимает, что окончание ''ов'' - это русификация шотландского имени. Он уверовал и, может, и не зря уверовал, прежде всего, в то, что это его далекий предок и, во-вторых, что он от этого далекого предка унаследовал дар поэтический, это ему было уже и так ясно, это было ясно всему его окружению, но, видимо, и дар пророческий. И очень интересное стихотворение Лермонтова этого периода, когда он всячески себя идентифицирует с шотландской культурой, знаменитое его стихотворение , не могу удержаться, чтобы его не прочитать, я его даже наизусть знаю:
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит,
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой....
О! зачем я не ворон степной?...
Он верит в то, что его предки - выходцы из Шотландии, что они потомки человека, обладавшего пророческим даром. Он пишет еще другое стихотворение ''Могила Оссиана'', и в эти годы он считает себя шотландцем. Это увлечение продолжалось два-три года. Позже он создает целый ряд стихотворений, где он прекрасно понимает, что он, прежде всего, человек России, русский человек, но вот эта идея избранничества, идея пророчества очень плотно западает ему в душу. На протяжении очень многих лет он пишет такие стихотворения, например, ''Пророк'', это знаменитое стихотворение, где он пишет, что ему богом было дано всеведение пророка. Ясно, что он в какой -то степени накапливает это, экстраполирует на пророческие книги Библии, которые он, естественно, хорошо знал, но, тем не менее, он относит это и к себе. О своем избранничестве, о своем уникальном даре он сочинят довольно большое количество стихотворений, из которых видно, что он верит в этот свой пророческий талант. Я не знаю, стоит ли читать хотя бы одно из них. Но хотя бы одно из них я прочту, чтобы было видно, как он к этому сам относится. Вот замечательное его стихотворение, которое он пишет тоже в мае 1830 года - он очень любил назвать стихотворения той датой, когда он это написал:
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет;
Хочу - и снова затрудненье!
Зачем? что пользы будет мне?
Мое свершится разрушенье
В чужой, неведомой стране.
Я не хочу бродить меж вами
По разрушении! - Творец.
На то ли я звучал струнами,
На то ли создан был певец?
На то ли вдохновенье, страсти
Меня к могиле привели?
И нет в душе довольно власти -
Люблю мучения земли.
И этот образ, он за мною
В могилу силится бежать,
Туда, где обещал мне дать
Ты место к вечному покою.
Но чувствую: покоя нет,
И там и там его не будет;
Тех длинных, тех жестоких лет
Страдалец вечно не забудет!..
Он верит в то, что это к нему пришло, и он верит, что он - явление природное, такое же как эти тучки, с которыми он себя иногда чисто метафорически сравнивает. Он сравнивает себя с деревом, с лесом и в одном из этих стихотворений, знаменитое стихотворение, которое часто повторяется и которое, насколько я понимаю, даже учится в школе без последней строчки, что он ''в небесах увидел бога'', оно теряется. А ведь главное в этом стихотворении именно то, что он слит с этой природой . Я его прочту, не могу удержаться. Букварное стихотворение, но все-таки:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,—
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,—
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога.
Вот это основа всего, что у него было. Он ощущает себя вот этим божьим творением, наделенным особым пророческим даром, и когда он провидит свою смерть - об этом масса стихотворений.
Но тут вы были бы совершенно правы, если бы сказали, что сколько угодно романтических стихотворений, в которых провидят свою смерть люди и, наверное, так это и есть, это чисто поэтический прием, хотя у Лермонтова это не совсем так, но он провидит и движение общества.
И тут я должен вернуться к тому, о чем мы говорили в первой части. Почему это его пророчество о будущем падении монархии, о будущей анархии, о будущих войнах, о крови, об эпидемиях, о голоде и так далее, которые последуют во время Гражданской войны и вслед за Гражданской войной, почему это имеет для него такое значение? Потому что он видит зародыш этого уже теперь. Даже в таком прекрасном стихотворении, как ''Бородино'', где восхваляется богатырская сила России, русских богатырей, он же не случайно дважды повторяет насчет того, что какое было ''могучее, лихое племя, богатыри, не вы''. Он сам, как поэт, относился к этому богатырскому племени, но он видел, что вокруг все больше людей мелочных. И другое его знаменитое стихотворение ''Дума'', сейчас бы мы сказали ''Раздумье'', как раз об этом и говорит, и, заметьте, что это стихотворение тоже построено как некое пророчество, как отображенное в будущее:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию - презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты - его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Заметьте, все - в будущем времени, устремленность в будущее - это тоже своего рода пророчество или, по крайней мере, обоснование того пророчества, о котором мы говорили, что оно одиноко повисает в творчестве Лермонтова. Нет, не одиноко. Огромное количество стихотворений, я думаю, что их не меньше трех десятков, в которых говорится об этом безусловном упадке, о движении от высоконравственного, от богатырского, от сильного к слабому, к мелкому, к равнодушному. И, конечно, это вызывает у него чувство уныния и, сделав это одной из главенствующих тем своей поэзии, он невольно в этой поэзии возвращается к мысли том, что чем жить в таких условиях, может быть, даже лучше умереть. Это тоже очень частый мотив у него и, хотя это чисто романтический мотив близкой смерти, но у него это получается очень рельефно, особенно это заметно в его поздней прозе. Вернее, не поздней прозе, у него, собственно, проза и появляется только в его поздние годы.
Вообще у Лермонтова говорить о позднем творчестве довольно странно, поскольку он всего прожил неполных 27 лет.
Но я не могу не обратить внимание на его описание дуэли Печорина с Грушницким и на параллели, которые он уже не знал, а мы уже хорошо знаем, с его собственной дуэлью, я уж не говорю о том, что это все произошло в Пятигорске, а не где-то.
Можно сказать, что вот незадолго до этого была дуэль Пушкина с Дантесом, и он как бы экстраполирует ее на себя. Может быть, он экстраполирует какие-то элементы этой дуэли на себя, но эта дуэль не в Петербурге, это не дуэль с каким-то там великосветским деятелем, человеком типа Дантеса, это дуэль с очень грубым, неотесанным, почти не чувствующим в душе ничего такого высоконравственного, высокопоэтического, ничего этого в душе нет у Грушницкого, и именно таким и оказался Мартынов, иначе он не мог бы стрелять в Лермонтова, который, между прочим, стрелять в Мартыновна не собирался, это сейчас уже и по документам, и по воспоминаниям хорошо известно. Но вот эта дуэль в Пятигорске и дуэль с человеком, в общем, лишенным внутреннего духовного полета, это надо было уметь почувствовать. Это и не Ленский — поэт, и не Дантес - великосветский кавалергард, это очень грубый человек, который убивает человека вот такого поэтического настроя.
Иван Толстой: В зале недовольны, Леонид Матвеевич, из зала кричат: несогласны! Лермонтов спровоцировал Мартынова, - судя по мемуарам, Лермонтов называл его ''montaignard au grand poignard'', ''горцем с длинным кинжалом'', что само по себе просто неприличный намек, не более того. Кроме того, он называл Мартынова ''мартышкой''. Ну, как не вызвать такого человека на дуэль? Я помню, что когда моей дочери было пять лет, я расхохотался, читая вот эти мемуары о Лермонтове, и говорю ей: ''Слушай, как ты считаешь, вот Лермонтов дрался на дуэли с Мартыновым, а перед этим он его оскорбил. Как он должен был Мартынова оскорбить?''. Она вскинула брови и сказала: ''Мартынова? Мартышка. Мартышка-кочерыжка''. Ребенок естественным образом угадал. Так назвал его и Лермонтов. Но вы говорите о бездуховном человеке, неспособном понять, кто перед ним. А Лермонтов как себя вел - высокий человек с пророческим даром? Это был крик из зала, народ так считает.
Леонид Аринштейн: Это два совершенно разные уровня взаимоотношений. В офицерской среде, в которой, собственно, Лермонтов, не скажу, что он вырос, во всяком случае вращался длительное время, были приняты очень грубые шутки, то, что англичане называют practical jokes, люди друг другу давали всякие наименования, того же самого Лермонтова называли не лучше, чем Мартынова, Лермонтова называли ''маёшка'', то есть человек, который вечно мается, который вообще неприкаянный какой-то. Это было достаточно принято. И остроумие, - было принято на эпиграмму отвечать эпиграммой, на шутку шуткой. Это было всем совершенно понятно. Это была норма поведения в офицерских кругах, в особенности, не в петербургских салонах, а там, на фронте, на кавказской линии, где шли действительно бои. Это сплошь и рядом происходило и никто никого на дуэль за это не вызывал. Того же самого Васильчикова, который был его секундантом на этой дуэли, Лермонтов шпынял еще хлеще, чем Мартынова, и называл его ''наш князь Васильчиков по батюшке, пускает стиль Донцов по матушке …'', и так далее, и там шел дальше мат. И никто на этого никогда не обижался. Его тоже могли обратно покрыть матом. Это среда, это военная среда, в которой такое обращение принято. Но возникает уже совершенно другой уровень, уровень жизни, и вот тут, конечно... Мартышкой называли Мартынова все, сама фамилия предполагала. То же самое бывает в школе. Когда в классе у кого-то фамилия Мартынов его называют мартышкой, а Зайцева называют зайкой. Что, на это когда-нибудь обижаются? Это естественные взаимоотношения в том, что теперь называют замкнутым социумом, не важно, это детский социум или взрослый, социум офицерский или гражданский.
Иван Толстой: Ну как, там же свое понятие о чести. Если бы все отвечали бы эпиграммой на эпиграмму, то никогда дуэлей бы не было, а дуэли были сплошь и рядом.
Леонид Аринштейн: Дуэли были не из-за эпиграмм, как вы хорошо знаете, дуэли были из-за совершенно других вещей, из-за реальных оскорблений.
Иван Толстой: Но Лермонтов оскорблял или, по крайней мере, так воспринял это Мартынов, при дамах - Мартынов с дамой вошел и тут Лермонтов так о нем...
Леонид Аринштейн: Он не вошел, они там находились. Это была обычная вечеринка в доме Верзилиных в Пятигорске, и на этой вечеринке всегда были и танцы, и шутки, и остроты. У Лермонтова иногда эти остроты выходили за пределы дозволенного, с этим все мирились, знали, что Лермонтов немножко необычный человек. Было принято к этому относиться более или менее нормально. То, что Мартынов встрепенулся здесь, как-то немножко взбрыкнулся и занялся дуэлью... Хорошо, он мог его вызвать на дуэль, но они должны были потом примириться, выпить по бокалу шампанского, как это делалось в таких случаях. Я думаю, что до реальной дуэли из примерно ста случаев вызова дело не доходило. Тот же Пушкин, который был дуэлянт, он стрелялся, по-моему, всего два или три раза, а было у него около 20 вызовов. Это принято было в дружеской пирушке как-то гасить.
Иван Толстой: Хорошо, Леонид Матвеевич, я больше не настаиваю, потому, что у зала есть еще вопросы, и вот записочки даже поступают, если вы позволите, просто по вами рассказанному. О происхождении Лермонтова хотелось бы задать вопрос. Мы все читали и в детстве книги о Лермонтове, и потом, подрастая, какие-то биографические факты о нем узнавали, ездили куда-то на экскурсии, кто в Пятигорск, кто в Тарханы, кто в Петербурге слушал, и все время встает вопрос о реальном происхождении Лермонтова, не о том романтическом, которое, может быть, вообразил себе Михаил Юрьевич, а о реальном происхождении. Ведь много лет уже говорят, что Лермонтов все-таки не сын своего отца, и отца ему бабушка придумала и навязала этот брак с соседским помещиком Лермонтовым, а на самом деле он какого-то бастрадского происхождения. Что сегодня, когда нет никаких цензурных препон, следует ответить на этот вопрос?
Леонид Аринштейн: На этот вопрос следует ответить, прежде всего, что уж во всяком случае по материнской линии Лермонтов относится к самой хорошей, благородной русской фамилии Столыпиных. Его бабушка Арсеньева, урожденная Столыпина, это семья, которая имеет достаточно глубокие корни и в 17 веке, в 18 веке при Екатерине она возвышается. И впоследствии достаточно близкий родственник Лермонтова Петр Аркадьевич Столыпин, который через много лет после Лермонтова стал известным премьер-министром, почти легендарной фигурой в русской истории, да не почти легендарной, а легендарной фигурой, и здесь его русское происхождение никем никогда не отрицалось и отрицаться не может. То, что касается его отца, то поскольку бабушка....
Я начну немножко раньше.
Вообще русская нация складывается в 16-17 веке, в нее проникает огромное количество выходцев с Запада. Дело в том, что Россия была, как сейчас очень многие почему-то считают нужным уходить на Запад, точно так же с Запада в Средние века, в позднее Средневековье все уходили в Россию, потому что это была наиболее благополучная, в известном смысле, страна - тут не было такой жуткой эпидемии чумы, которая унесла жизни трети Европы в 13 веке, тут не было таких разборок феодальных (были, конечно, столкновения, но вот, как это имело место в Германии или в войны Алой и Белой розы в Великобритании, или вот эти французские войны, которые прекрасно описаны сейчас во многих исторических романах), конечно это было все жутко, ужасно и безобразно, и люди буквально пачками, все, кто могли, мчались на Восток.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, вопрос был не о происхождении фамилии, а о происхождении Михаила Юрьевича.
Леонид Аринштейн: Михаил Юрьевич был сыном этого Лермонта, Юрия Лермонтова, то, что окончание ''ов'' придуманное, это понятно, это придумывали ко всем, даже какой-нибудь грузин Панчулидзе делался в России Панчулидзевым, как вы знаете. Это было обычное явление. Он был его отцом, его очень любила мать, она никогда не только не изменяла, но и не могла фактически ему изменить - они жили в достаточно замкнутом кругу. Но когда мать скончалась и когда Елизавета Алексеевна Аресньева-Столыпина сочла нужным изгнать из своего дома отца Лермонтова (мальчику было три или четыре годика), то, естественно, что она о нем распространяла всякие дурные слухи.
Иван Толстой: А почему она его выгнала?
Леонид Аринштейн: Она его выгнала потому, что она считала, что из-за своего дурного характера он затравил свою жену и что она погибла из-за него. Он был из худого дворянского рода, с самого начала она это рассматривала как мезальянс, она командовала в доме, между тещей и зятем часто отношения бывают натянутыми, и поскольку он был человеком несгибаемым, упрямым, не очень хотел подчиняться ее образу жизни, который она навязывала, то у них с самого начала была ругань. А несчастная тихонькая, очень страдающая от всего этого мать Лермонтова, она была вообще с самого начала не очень здоровенькая, но это ее, в конченом счете, доконало - бесконечные скандалы, бесконечные ссоры, бесконечные споры. И когда она умерла, эта тут же ему указала на дверь, сказала, что нечего тебе тут уже делать, убирайся отсюда. А уж потом понадобилась биологическое обоснование - самое лучше, он же хотел мальчика забрать, а она его не отдавала. А как лучше всего не отдать мальчика? Доказать, что это вообще не твой сын и пошел ты куда подальше.
Вот как обстояло дело. Она-то была со связями при дворе, она была достаточно известная фигура, суд у нас в России всегда был в высшей степени правый и справедливый. Поэтому она и добилась своего очень легко, он и не стал с ней спорить, он прекрасно понимал, что ничего из этого не выйдет.
Никаких оснований - ни фактических, ни документальных - не существует, чтобы не признавать Мишу сыном Юрия Лермонтова. Мы, когда писали энциклопедию, этот вопрос, естественно, возникал, но, по-моему, тут было полное единогласие. Мало-мальски порыться, всегда можно было что-то подкрутить, создать какую-то драматическую ситуацию, сделать так, чтобы это было поинтереснее, повыигрышнее. Но на это никто не пошел, это не нужно - у Лермонтова достаточно драматическая судьба, чтобы придумать ему еще дополнительную трагедию
