Марина Тимашева: В Москве завершился международный театральный фестиваль имени Чехова. Один из последних спектаклей его программы сделан самим фестивалем в сотрудничестве с американским театром " Шестая студия". Спектакль называется "Город.ОК" . Участие в нем принимают две труппы - российская Soundrama и американская "Шестая студия". Это бывшие выпускники Школы-Студии МХТ имени Чехова.
В спектакле говорят и поют на двух языках (с переводом на электронном табло), музыки много, и дело не только в том, что поют и играют на разных инструментах, но в том, как звуки речи, шагов, выстрелов, перетекают друг в друга и друг в друге отражаются. Лейтмотивом служит песня "The House of The Rising Sun", которая звучит в самых разнообразных аранжировках и манерах (кафешантанной, джазовой, частушечной, в сопровождении балалайки или гармошки)
(Звучит музыкальный фрагмент спектакля)
Режиссер спектакля - руководитель студии Soundrama - Владимир Панков. Он (вместе с автором либретто Ириной Лычагиной) сочинил музыкально-драматическое действо, основанное на двух текстах: "Истории одного города" Салтыкова-Щедрина и "Истории Нью-Йорка" Вашингтона Ирвинга. Владимир Панков
Владимир Панков: У двух молодых трупп с молодыми артистами появилась прекрасная возможность соединиться в единый организм. Для меня театр, прежде всего, человеческая история, когда мы не делимся по каким-то признакам. Американец ты, белорус или таджик :порезал палец - будет больно. Текст - отправная точка для полета нашей фантазии. Это история одного города Глупова. Все мы - глупые, если начинаем воевать. Это сплошная, страшная для человека, Навозная слобода.
Марина Тимашева: По одну сторону сцены - зеленый газон, по другую - жидкая грязь. Между ними - вода. Там история Нью-Йорка, здесь - города Глупова. Там голландцы, первые переселенцы, прекрасно одетые дамы под зонтиками и господа в котелках. Здесь - обитатели среднерусской возвышенности, в калошах на босу ногу, ушанках и овчинных тулупах. Там - три губернатора, здесь - три градоначальника. Там - феминизм с патефоном, здесь - вопль "Запорю" под гармошку. Там поют "The House of The Rising Sun", здесь - частушки, да еще про Беловежскую пущу ( получается очень комично, потому что за спиной девушки, нежным голосом выводящей мелодию, кривляются губернатор с градоначальником, и становится ясно, чему обязана вековой печалью Беловежская пуща).
Тексты Вашингтона Ирвинга и Салтыкова-Щедрина, взятые фрагментарно, друг другу не противоречат. На поверхности жизнь, конечно, разная, а в сути своей одинаково головотяпская, если понимать под этим словом самовредоносную глупость. Тяпнуть,при этом, норовят все больше головой об голову, да так, чтобы чужая раскололась.
Совершив исторический экскурс в новую Голландию и город Глупов, мы окажемся в недалеком будущем. Нет больше зеленого газона, повсеместно - грязь. Чистый ручеек, который разделял два берега (не то Гудзон, не то гиперборейское море), изгажен, и вода в нем к финалу цвета ржавчины или крови. И плывут по нему, теперь уже никому не нужные, каски. Одни шли на войну с янки, другие - с соседней деревней , заблудились в тумане и перебили друг друга. За апокалиптическим финалом абсурдной истории наблюдают двое ведущих действия: американский историк и русский летописец. Они же, словами " Что стало с Вавилоном?", начинали спектакль. Вот примерно то же самое и стало.
Конечно, российские зрители лучше понимают сатиру Салтыкова-Щедрина, в которой, что ни слово - то алмаз: "Глупов с новым градоначальником приуныл", "нас, если с четырех сторон запалить, мы и тогда слова не молвим". Или вот - решение очередного правителя "на месте битвы заложить монумент". Точь-в-точь, как решение построить православный храм и мечеть в память о тех, кто погиб на "Булгарии". Русский народ - счастливый обладатель самой неувядающей, вечнозеленой литературы. Возможно, когда "Город.ОК" поедет в Америку, там отыщутся и иные смыслы.
Возможно ли это – попробуем понять из разговора с Карен Тарараче, актрисой ''Шестой студии''.
Первый вопрос связан со спектаклем ''Город.ОК''. В Москве его сыграли три раза в маленьком зале и, в общем, это была профессиональная аудитория, которая очень хорошо знает Салтыкова-Щедрина, которая всегда считала и считает, что этот текст абсолютно не потерял своей актуальности. Мне интересно понять: текст Вашингтона Ирвинга, с точки зрения американского интеллигентного человека, актуален или нет?
Карен Тарараче: Я бы сказала, что Вашингтон Ирвинг пишет высокими словами, мы уже не говорим так, как он пишет, и все как бы нарисовано очень красиво. И нам показалось, что это чуть-чуть скучно. По крайней мере, мы потом почитали Салтыкова-Щедрина, мы читали быстро, два дня подряд мы просто сидели и все прочитали, потому что более интересно, чем у Вашингтона Ирвинга. Интереснее, потому что у Вашингтона Ирвинга там история идет, как приехали голландцы, как они постоянно курят.... Мы все это понимаем из нашей истории, а мне лично, и нашим ребятам тоже, кажется, что больше у Салтыкова-Щедрина есть современной истории, не важно, что это произошло 200 лет назад или сейчас, это можно прочитать и понять, что я знаю этого человека, это мой сосед, или эта девушка, я в нее был влюблен когда-то - у него такие характеры есть. У Вашингтона Ирвинга есть тоже, но они уже как бы старые, и только в кино можно увидеть таких людей.
Марина Тимашева: То есть подтверждается то, что я думаю: если русские должны быть счастливы, то только потому, что у них не увядающая литература, а она, с другой стороны, должна быть счастлива, потому что в России так мало меняется что-то внутри, что получается, что любая книга 19-го века...
Карен Тарараче: Нет, я бы не так сказала. Я бы сказала, что он просто очень хороший писатель и, может быть, перевод, который мы прочитали, тоже хороший, потому что там все было сразу понятно. Я бы не сказала, что ничего не изменилось в России.
Марина Тимашева: Вы можете сейчас вспомнить, почему вы оказались в России, почему вы приехали в Школу-студию Художественного театра?
Карен Тарараче: Мотивация была такая. Половина нашего курса была из Нью-Йорка, а половина из Уэйн Стэйт в Детройте. И мы, те ребята, которые из Нью-Йорка, мы учились в Ла Гуардия (LaGuardia Arts) , это специальная школа, там преподают и драматический театр, и танцы, и музыку. И у нас там был педагог Марат …., который сказал, что есть Школа-студия МХАТ и ему бы хотелось, чтобы мы поехали туда учиться на четыре года, потом вернулись в Нью-Йорк и создали бы театр. Мы так и сделали. Приехали в 2000 году, познакомились с Анатолием Мироновичем Смелянским, с Олегом Павловичем Табаковым, с нашим мастером курса Михаилом Андреевичем Лобановым и решили: давайте попробуем год, останемся, поучимся, если нам не понравится, обратно поедем и пойдем в колледж или в университет. После первого курса то же самое произошло, мы сказали: ладно, если нам не понравится после второго курса, обратно поедем. И всё - третий, четвертый курс прошел, у нас восемь дипломных спектаклей было, и в 2005 мы уже вернулись домой. И тогда мы решили, что надо все это держать, потому что такого театра или такой компании нет в Америке, в Нью-Йорке, которые бы учились вместе, остались вместе, тем более, что учились в Москве, во МХАТе. Нам Олег Павлович и Анатолий Миронович дали разрешение использовать имя Школы-студии МХАТ, ''Шестая студия'', американская студия, первая и, пока, последняя.
Марина Тимашева: Вы привезли в Америку весь тот репертуар, который вы играли в Школе-студии?
Карен Тарараче: Спектакли были созданы для русского зрителя, там играли любовь прямо огромную, чтобы русский зритель понял, что это любовь, или плакали много, чтобы они поняли, что это грустно. И поэтому ни одного из наших дипломных спектаклей не сохранили, но мы решили, что после того как мы создали компанию, наша фишка будет показать американскому зрителю, что вот это есть русская драма или драматургия. Потому что они считают, что русский театр это очень серьезно, исторически, просто пыль, поэтому мы хотели дальше продолжать играть русские пьесы и еще пытаться русские пьесы переводить сами. У нас было три разных спектакля за три недели. Мы сыграли три спектакля и тоже не сохранили, потому что режиссеры все уехали, а чтобы самим найти деньги, самим арендовать театр, это очень сложная вещь. Поэтому получилось, что каждый спектакль мы играли, и всё. А вот в этот раз Александр Малин, у которого есть свой театр в Монреале, поставил с нами пьесу по роману ''Бесы'', он ее назвал ''И маленький красный паучок''. И вот эта пьеса у нас уже в репертуаре. И сейчас у нас премьера состоится в сентябре, это будет ''Зима'' Гришковца. Это тоже входит в репертуар. Я думаю, что спектакль ''Город.ОК'' тоже останется в нашем репертуаре.
Марина Тимашева: Сначала спектакль показали в России, потом он поедет в Европу, и только после этого в Америку. Отчего так?
Карен Тарараче: Америка не обратит внимание на спектакль только потому, что мы из России, поэтому лучше, если мы сыграем в Европе, в России, чтобы нас похвалили, написали статью, потому что чем больше идет разговор о нас, тем лучше они воспринимают нас там. Этот спектакль можно сыграть только в Линкольн Центре или в BAM (Brooklyn Academy of Music) - там просто огромное помещение и они постоянно приглашают из разных стран, и зрители знают, когда они пойдут в BAМ, то они посмотрят на что-то другое. Я думаю, что спектакли утроены так, что неважно, если ты русский, то понимаешь русскую часть, если ты американец, то понимаешь американскую часть. Но спектакли устроены так, что дело не в тексте, а в чувстве. Там есть моменты, когда ты смеешься и тут же тебе хочется плакать почему-то. В этот момент все прекрасно и тут же все поменялось, тут же все почему-то оказалось очень плохо. Я думаю, что у нас так и жизни происходит, что вот сегодня мне хорошо, завтра я плачу. Для этого не нужно понимать язык или о чем история, это, по-моему, международный язык, который в хорошем театре всем будет понятен. И зрителю, думаю, Soundrama нужна в Америке, такого у нас нет, у нас только мюзиклы есть или просто театр драмы.
Марина Тимашева: Но если вы такие жизнелюбивые и оптимистичные, то не напугает ли людей такой финал - страшная и кровавая бойня?
Карен Тарараче: Я бы не сказала, что это апокалипсис или это как будущее будет. Я думаю, что он устроен так, чтобы мы поняли, что если мы так себя ведем, в конце концов, мы до этого дойдем. Так и есть. Вот и сейчас люди умирают за свою страну, за религии. Я надеюсь, что я правильно поняла, что он хотел показать, что если мы так себя ведем, в конце концов, мы такими же станем. И русские тела там висели, и американские тела, и они все в грязи, и, в конце концов, ты не понимаешь, кто тут враг и кто друг. По поводу этой позитивности американцев,. о который думают все русские, я могу сказать, что когда я поступила в Школу-студию МХАТ, мне всегда Михаил Андреевич говорил: ''Почему ты не улыбаешься? Ты американка, ты должна улыбаться''. Я говорю: ''Михаил Андреевич, у меня лицо такое, я серьезная, я не могу улыбаться постоянно''. ''Нет, вы, американцы, вы должны всегда себя вести прилично и улыбаться''. Don't worry by happy, типа, и мы говорили, что это не так. ''How are you?'' - ''I am fine'', а на самом деле не все ''fine''. Поэтому я люблю у вас слово ''нормально''. Когда спрашивают: ''Как дела?'', ты говоришь: ''Нормально'', это уже понятно, что не хорошо и не плохо, это просто нормально . Все на самом деле так и у американцев, мы и грустим, и все у нас ужасно иногда, мы обычные люди, а эта улыбка и эта позитивность это от того, что они хотят, чтобы все было хорошо. Легче улыбаться и сказать, что все будет хорошо, чем сказать ''блин!'', потому что делать да, все плохо сейчас, а что делать? Плакать? Нет, давайте, улыбаемся, а завтра, может, станет получше.
Марина Тимашева: Объясните мне, как вы живете. Сами актеры, обученные актеры, вы сами вы ищите спонсоров или меценатов, дальше вы находите помещение, в котором вы играете и платите аренду, это я правильно понимаю?
Карен Тарараче: Мы сами все делаем. Допустим, хотим сделать спектакль. Мы все собираемся и начинаем читать пьесу. И все должны соглашаться. А какой режиссер сейчас свободен, кто может в нами поработать? Если это, допустим, русский режиссер, которого мы пригласили, Алексей Малин, он приехал мы сами выбрали костюмершу, тоже девушка одна, которая с нами работает, она ищет костюмы или сама шьет. То же самое - сцена с мебелью. Он скажет, что он хочет, и либо мы сами закажем, либо там есть человек один, который это все строит. В этом смысле мы не все делаем, костюмы не шьем, но мы сами выбираем пьесы, сами иногда переводим их. Жена парня из нашего курса занимается вебсайтом, маркетингом, другая девушка разбирается с деньгами, кому что платить, каждый год платит налоги, она все это прекрасно выучила, знает, как это делать. Я занимают пиаром - знакомлюсь с людьми либо на спектакле, либо на вечеринке, и дальше двигаю нашу компанию и наше имя.
Марина Тимашева: Заработную плату вы не получаете от спектакля, вы ее тратите на следующую постановку, так?
Карен Тарараче: Да, все, что зарабатываем, все, чем родители помогают, все фонды и гранты - все эти деньги идут на следующий спектакль.
Марина Тимашева: И при этом все еще где-то работают. Я поняла, что вы ведете на телевидении автомобильную программу. А что это, извините, ради бога?
Карен Тарараче: Это не автомобильная программа, это новости. Идут каждый вечер новости, я работаю утром, с 3-х утра до 9-ти утра, и рассказываю про пробки. Там идет и погода, и пробки. Потому что люди, когда выходят из дома, они не хотят сидеть в огромной пробке, поэтому я говорю: там-то авария, пожалуйста, не поезжайте туда, езжайте дальше. И у нас тоже в метро, то переделывают что-то, или что-то случается, и всю эту информацию я нахожу, созваниваюсь, у меня есть камеры, я вижу дороги, и с этой информацией я выхожу в эфир и рассказываю: ''Доброе утро, меня зовут Карен, вот сегодняшние пробки...''
Марина Тимашева: ''Здравствуйте, меня зовут Карен, утро на самом деле не доброе, ужасные пробки....''. Хорошо в Москве вести такую передачу. Карен, значит, с 3-х до 9-ти вы работаете в эфире каждый день. Другие люди тоже где-то работают. Они кто, в основном?
Карен Тарараче: Одна девушка — официантка. Допустим я заканчиваю в 9 утра, и у меня целый день, я могу заниматься в студии. Она, как официантка, работает вечером, и у нее тоже свободный день. Один парень преподает в актерской школе, другой юристом работал, он тоже до 5-ти работал и вечером был свободен для репетиций или для встреч. Одна девушка занимается пилатесом, она этим очень хорошо зарабатывает. Все по-разному.
Марина Тимашева: То есть практически ни один человек не работает по основной специальности - как актер?
Карен Тарараче: Нет, этого не может быть в Америке, очень редко можно познакомиться с человеком, который скажет, что он актер и этим зарабатывает.
Марина Тимашева: То есть это касается только больших кинематографических звезд, которые потом могут работать и в театре, и на них уже придут благодаря их славе. А вообще даже актеры, работающие в бродвейских мюзиклах не живут на эти деньги?
Карен Тарараче: Я думаю, что те, которые на Бродвее, получают хорошие деньги, но все равно есть время, когда они не играют. То есть у них контракт на 8 месяцев, допустим, потому что они там играют каждый день и по выходным два раза в день, они должны и петь, и танцевать, это очень тяжелая работа. И у них контакты не очень огромные, допустим, год. Но после того как контракт заканчивается, им тоже надо чем-то заниматься. Те актеры, которые на Бродвее, наверное, тоже снимаются где-то в кино, в рекламе или в журналах фотографируются, как модели.
Марина Тимашева: А с вашей точки зрения, вот та система, которая в России существует таких репертуарных театров с большими штатами, с большими труппами, она нормальная или нет?
Карен Тарараче: Да, я думаю, что это прекрасно, мы на самом деле так и хотим устроить в Америке, в Нью-Йорке, чтобы была школа, где учились, а на последнем курсе, на четвертом курсе мы могли бы выбирать - вот эти актеры будут участвовать в нашем театре. Понятно, что сейчас уже не все, которые выпускаются из театрального училища, попадут в театры, но все равно шансы есть. Если ты четыре года нормально учился, хорошие роли тебе давали, если ты хороший и талантливый, ты наверняка поступишь в театр. Я думаю, что ребята, которые здесь тоже играют в театре не могут жить за эти деньги, им приходится сниматься. Я имею в виду тех, которых я знаю, с которыми училась. Надо жить.
Марина Тимашева: В Москве, конечно, те, у кого есть роли, они могут жить на эти зарплаты. Ограничим это - не в России, а в Москве. Плюс к этому они снимаются, но они снимаются все равно как актеры, то есть в любом случае они действуют по основной специальности, они не работают юристами, медсестрами или кем-нибудь еще. Профсоюзы в Америке защищают права?
Карен Тарараче: Защищают, но ты сначала должен сыграть в трех спектаклях или сняться в трех местах, а потом ты получишь карточку профсоюза, и они тебя будут защищать. Но там у нас по-другому. У нас нельзя без перерыва - каждый час нужно устраивать перерыв 10 минут, надо, чтобы в театре была кровать, если мне плохо, я должна лежать. У них разные есть правила, и такие, которые я считаю неправильными, но все равно, ладно, путь они будут. Но репертуарный театр это прекрасно, у нас нет такого. Тем более, люди тут ходят в театры, живут этим, это в культуре есть, а у нас нет. Надеюсь, что будет когда-нибудь.
Марина Тимашева: А как вы живете? Вот с 3-х до 9-ти вы работаете в эфире, для этого нужно вам встать минимум в 2, я думаю, что раньше, потому что вы должны быть уже накрашены, загримированы, улыбаться, чтобы никто не видел, что вы только что пришли в себя, потому вы еще как-то репетируете, встречаетесь с друзьями, играете спектакли, конечно, не каждый день, однако это физически почти невозможно.
Карен Тарараче: Да, это очень сложно, но я театр люблю, поэтому я не сплю и не ем, и мне все равно, потому что я живу для театра. Если бы могла, я бы не работала с 3-х утра. Даже вечером я с друзьями не вижусь, потому что очень рано ложусь, но я понимаю, что надо как-то жить, надо зарплату получать. Поэтому я эту работу нашла, слава богу, что они меня приняли, мне нравится, я по телевизору, это очень хорошая работа, я считаю.
Марина Тимашева: Мне любопытно, вот вы приехали тогда сюда, мы как бы похожи. Но что значит похожи? У нас нет того, что час работаем 10 минут отдыхаем. Педагог сказал, что будем работать до завтра, значит, будем работать до завтра. Режиссер сказал, что вы сегодня спать не будете, потому что вы плохо днем потрудились.... Потом педагоги наши, я думаю, не очень ласковые люди, могут и накричать, и назвать каким-то очень добрым словом. А в Америке, я полагаю, это уже давно не так. Вот эта разница производила впечатление неприятное или пугающее?
Карен Тарараче: Единственное, что для меня неприятно, это в метро ехать - такое количество людей, которые ездят каждый день в метро, это просто сумасшедший дом, они толкаются, кто-то неприятно на тебя смотрит. Это я просто не могу. А все остальное... Пока мы учились, вокруг нас всегда были талантливые студенты, актеры, режиссеры и педагоги. Каждый день в общежитии, потом на троллейбусе в школу - мы мало кого еще видели. Есть разница - они более строгие люди, но мне это нравится, я люблю такое, поэтому я решила приехать учиться здесь, потому что я не хотела платить там, скажем, 40 тысяч долларов в год, чтобы получить образование в театральной школе, чтобы педагог просто смотрел на меня, как на банкомат. Вот здесь - другое. Если педагог кричит, значит он любит, он хочет, чтобы ты еще больше сделал. Это мне нравится, потому что и мама меня так воспитывала. И, наверное, ребятам тоже, которые остались, мы все вместе, ''Шестая студия'' - мы это любим и понимаем, что это за менталитет, почему это все происходит, почему такие строгие, почему серьезные. Потому что это все идет к чему-то. Я думаю, что можно быть строгим и можно получать удовольствие от этого всего.
