Иван Толстой: Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ''Чукоккалы'' (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ''Софья Петровна'', и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ''Записках об Анне Ахматовой''. Вот, например, август 39-го года.
''Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ''Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ''Том Сойер''. Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ''А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо''.
Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.
Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.
Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?
Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.
Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?
Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.
Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?
Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.
Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?
Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.
Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?
Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.
Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?
Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.
Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.
Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.
Иван Толстой: Во что была одета?
Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.
Иван Толстой: Голос?
Елена Чуковская: Голос тоже не опишу. Вот только впечатление возраста сохранилось.
Иван Толстой: А Мура вы видели?
Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.
Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?
Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.
Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?
Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.
Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне. обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?
Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.
Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.
Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?
Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ''Софью Петровну'' в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ''Софьи Петровны''. И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.
Елена Чуковская: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.
Елена Чуковская: Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.
Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?
Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ''Бибигон'', была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.
Иван Толстой: И вы выбрали химию?
Елена Чуковская: И я выбрала химию.
Иван Толстой: А почему именно ее?
Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.
Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?
Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ''Хотите подняться на самый высокий этаж?''. Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.
Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?
Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.
Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...
Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.
Иван Толстой: А какое направление?
Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.
Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?
Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ''Чукоккала'', которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ''Днепр'', и привезла этот ''Днепр'', то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ''Чукоккалу'' он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ''Чукоккалы'' Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ''Конечно, об этом не может быть и речи!''. Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ''Чукоккалу'' подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ''Чукоккале'' не комментированными.
Был договор на ''Чукоккалу'', при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ''Чукоккала''? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ''Чукоккалу'' может лишь урывками, ''поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский''. Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ''Чукоккалы'', до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.
Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ''Щ-852''. Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ''Литературное чудо'' и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ''Один день Ивана Денисовича'' вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ''Вина или беда?'', посвященную переводам ''Одного дня Ивана Денисовича'' на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ''не подпишешь - бушлат деревянный'', как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ''Новом мире'', почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.
Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?
Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много.
Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ''Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю''. Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ''Раковый корпус''. И приехал с тетрадочкой ''Ракового корпуса'', который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ''Раковый корпус'', с ''Архипелагом'', с изложениями, с ''Письмом IV Съезду'', все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.
Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ''Раковый корпус'', а остальные, которые перечислили, тоже печатали?
Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.
Иван Толстой: Электрическая?
Елена Чуковская: Нет.
Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?
Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ''Письмом IV Съезду'', это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ''Ракового корпуса'', первый и второй, тома ''Архипелага'', первый — здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ''Кругу'', ''Август'' тоже печатался. Здесь составлялся сборник ''Август 14-го'' читают на родине'' и сборник ''Слово пробивает себе дорогу''. Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?
Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ''Новом мире''. Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ''Вернуть Солженицыну гражданство СССР''.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?
Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ''Вот есть решение, будут печать ''Раковый корпус''. Я говорю: ''Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится''. А я знала, что он не будет начинать с ''Ракового корпуса'' . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ''Реабилитацию'' - написал наверху: ''В ответ на нынешнюю и будущую клевету'', где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ''А почему Солженицын не возвращается в Россию?''. Я говорю: ''Наверное, потому что он лишен гражданства''. А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ''Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ''. Я говорю: ''Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы''. Тут мне из этой группы говорят: ''Да, но ведь он там стал миллионером''. Я говорю: ''Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю''. И группа эта отчалила.
И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ''Одного дня Ивана Денисовича'', потом ко мне подходят учительница и говорит: ''А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали''.
Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ''А, Солженицын!''. Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ''Архипелаг'' фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ''Московские новости'' или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ''Архипелаг'', а они уже подготовили статью ''Здравствуй, Иван Денисович!'', и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ''Книжное обозрение'', где я не знала ни одного человека, и говорят: ''Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ''Нового мира''), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты''. Я говорю: ''Какие факты?''. ''Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?''. Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.
Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ''Читайте ''Теленка''.
Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ''Теленка'', я сказала: ''Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ''Правда'' от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью
Иван Толстой: Какое было число?
Елена Чуковская: По-моему, 5 или 6 августа.
Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.
Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ''Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор''. Я взяла эту же ''Реабилитацию'' (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ''Вас еще не взяли?''. А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ''Книжного обозрения'', мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ''Архипелага'' , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое.
Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ''Нового мира'' поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ''Архипелага'' и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ''Архипелаге'', и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?
Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ''Записками'' я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ''Записок''. Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ''ИМКА-Пресс'', что ''Записки'' украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.
Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?
Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ''Высокое искусство'', ни ''Живой, как жизнь'', даже ''От двух до пяти''. Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти.
Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.
