Елена Фанайлова: Свобода в кафе «Март». Как я провел лето 91-го года, точнее, как я провел несколько августовских дней 91-го года. Я бы хотела, чтобы прозвучали какие-то человеческие воспоминания, а не лозунги и идеологические оценки этого времени. Я попросила собраться за этим столом людей, объединенных одной дружбой. У всех нас общий друг – покойный журналист Алексей Шведов. И ему тоже было бы что рассказать про эти дни.
За нашим столом – заместитель главного редактора газеты «Совершенно секретно» Григорий Нехорошев, философ Виктор Сагарев, журналист Олеся Пожарская, заместитель главного редактора журнала «Gentlemen's Quarterly» Ксения Соколова, директор рекламного агентства Олег Мартынов и фотограф Максим Мармур, Студия «Marmur.Pro».
Сколько вам было лет в августе 91-го года? Чем вы занимались? И как вы встретили день 19 августа?


Олеся Пожарская: Мне тогда было 38 лет. Я работала во французской фирме «France Telecom». Утром мне позвонил Шведов и сообщил о том, что в Москве танки. Пока я ехала на работу эти танки попались мне навстречу. Я приехала, заливаясь слезами. А для французов я тогда была редкой птицей, потому что мало кто работал в те времена на французов. Было впечатление, что вся Франция звонила во «France Telecom», чтобы выразить мне свое сочувствие. Шеф меня отпустил с работы для того, чтобы я защитила демократию. Поэтому все три дня я провела на баррикадах, официально отпущенная с работы.

Виктор Сагарев: Мне было 40. Я работал в Институте философии. Но я хотел бы пару слов сказать про 18 августа: не всегда понятно, что это было. Уже 18 августа Москва была центром силы. Занавес стал полупрозрачным. Я, служа в Институте философии, два месяца провел в Англии. Все мне жали руку и спрашивали: «Как вы думаете, Советский Союз распадется?». Я отвечал: «Точно распадется». Они еще раз жали руку и говорили: «А мы-то думали, что все хоть немного говорящие по-английски русские точно служат в КГБ». «Ну, спасибо», - говорили английские ребята. Я задержался из отпуска на три недели. И когда приехал, я обнаружил, что мой шеф... он не был адептом тоталитаризма, был обычным советским доктором наук, он написал на меня «заяву» в Первый отдел, что я не вернулся из отпуска, видимо, стал «невозвращенцем». Я точно не знаю, что там было, «друзья демократии» из Первого отдела мне потом пересказывали.
В Москве была куча иностранцев. В частности, здесь был парень, которого звали Эндрю Соломон. Сейчас это солидный журналист, он даже был номинантом Пулитцеровской премии за какую-то книгу и выиграл Национальную книжную премию американскую за книгу о депрессии. Тогда он интересовался искусством и написал книгу “Irony Tower”, по аналогии с «башней из слоновой кости», про наш андерграунд. И 18 августа его папа, какой-то дико богатый американский бизнесмен, приехал сюда со своим младшим братом. Это было какое-то странное время, когда все было перепутано: одновременно и «заявы» в партком, и странная открытость, и интерес Запада к нам. Для него открыли Останкинский дворец, который был на реставрации. Мы долго там пировали, обсуждали будущее демократии. Вечером мы поехали на дачу, а в 6 утра нас разбудил Иосиф Бакштейн, который сказал: «Вы что там спите?! Все, кранты. Лучше уезжайте куда-нибудь за Урал». А ему позвонили из Нью-Йорка. Я не поверил, решил, что он что-то перепутал. Но до Можайского шоссе примерно 12 минут, и я просто услышал танки.


Григорий Нехорошев: Да, это было странное время. Я, советский человек, работал корреспондентом «Би-Би-Си» в Москве, и меня уж точно считали наймитом каких-то разведок. Мне было 33 года. Я был полон сил, радовался жизни, все было очень здорово. Буквально за несколько дней до 19 августа я был в Кремле на одном из заседаний Съезда народных депутатов СССР. Мы стояли в курилке – Андрей Бабицкий, корреспондент «Свободы», Сережа Пархоменко и я. И вдруг вошел какой-то человек с охраной. Это было в Кремлевском Дворце Съездов, и охрана, вроде бы, ни к чему. А Пархоменко спросил: «Вы знаете, кто это?». Мы с Бабицким не знали. «Это Владимир Крючков, председатель КГБ». Я тут же включил диктофон и бросился за Крючковым. Около туалета я его поймал и сказал: «Владимир Александрович, будьте добры, пару слов для радио». Я иногда стеснялся говорить «Би-Би-Си», чтобы люди сразу не напрягались. Крючков повернулся и спросил: «Вы кто?». Я ответил: «Нехорошев, Русская служба «Би-Би-Си». Крючков сказал: «Ах, вот вы какой!». С одной стороны, это была секунда славы, а с другой стороны, я понял, что он, видимо, читает распечатки или слушает. Кстати, это была одна из первых мыслей, которые пришли мне в голову. А утром 19 августа мне позвонил ваш коллега Дмитрий Волчек и сказал: «Гриша, в Москве военный переворот». Я знал голос Мити очень хорошо и понял, что он не шутит. Я включил радио и услышал совершенно монотонное: «Братья и сестры! Отечество в опасности». Я понял, что такая тоска предстоит в ближайшее время: вернулся долгие и нудные пропагандистские речи по радио... Потом заиграли какую-то музыку, чуть ли не «Лебединое озеро». И я вспомнил о недавнем разговоре с председателем КГБ СССР.
И именно 18 августа было огромное количество иностранцев, потому что решили провести первый в истории так называемый Съезд соотечественников. Приехали наши бывшие соотечественники, причем в основном старших поколений. Многие из них уже не говорили по-русски. Они разместились в гостинице «Россия».
И буквально через час после того, как мне позвонил Волчек, я собрался и пешком добрался до Манежной площади. В 10.30 я был на Манежной площади. Танков тогда еще не было, но было огромное количество милиции. И стали собираться люди на Манежной площади. А потом было несколько дней работы, причем бессонной работы, я не спал четверо суток, я работал в Белом доме безвылазно и передавал в прямом эфире происходящие события.


Олег Мартынов: Я тоже работал на французов, но только в другом качестве. В том году мне был 31 год, я тоже был полон сил. Французский оргкомитет знаменитого ралли «Париж – Дакар» решил провести автомобильное ралли на территории России. Тогда оно называлось «Париж – Пекин», проходило через Москву. Я работал членом оргкомитета этого ралли, мы прокладывали маршрут. 20 или 21 августа пафосный старт этого ралли в Москве должен был состояться на Красной площади. Там был установлен подиум, соответствующие декорации, приглашены какие-то высокие гости. И я рискну предположить, что я, наверное, первый из здесь присутствующих узнал о том, что происходит. Утром 19-го числа я находился в городе Ашхабад, через который проходил маршрут ралли. И по стечению обстоятельств у меня на 8 утра по ашхабадскому времени была намечена встреча с заместителем командующего военным округом Туркменистана, который должен был оказывать нам всяческое содействие в проведении ралли, автомобильных заправок и так далее. И я, проснувшись в 6 утра, доехал до штаба округа, где меня встретила очень странная картина. А штаб округа выглядел так: в пустыне стоит бетонный куб многоэтажный, огромная асфальтированная территория, ни одного дерева, ни одной травинки. В штабе по коридорам бегали совершенно очумевшие люди в очень высоких погонах, с выпученными глазами, практически невменяемые. Я вошел в приемную, доложил полковнику, что мне назначено, у меня документ есть. Он на меня в ужасе посмотрел: «Вы что сюда приперлись?! Вы что, не знаете, что в Москве переворот?», - сказал он почти шепотом. А разница во времени, по-моему, была четыре часа. Естественно, я позвонил Алексею Шведову и спросил: «Леша, что у вас там происходит?». А в Москве было где-то 5 утра. «Говорят, что у вас переворот и танки». Шведов, который жил ровно над тоннелем на Садовой улице, где потом произошли известные события, вышел на балкон и сказал: «Да ты что! Все нормально, птички поют, все классно». А через два часа, когда я ему перезвонил, его квартира уже была полна журналистами всяких «вражеских» радиостанций, которые с балкона наблюдали лязганье гусениц. Я включил телевизор в гостинице, и в это время там шло пресловутое «Лебединое озеро». Вот так я встретил этот день.


Максим Мармур: Я выгонял из ангаров танки в этот день. Я был за Уралом. Мне было 22 года. Я работал тогда фотокорреспондентом журнала «Советский воин». И в одной из воинских частей Сибирского военного округа я снимал историю про танкистов. И на этот день у нас была запланирована танковая атака, с пиротехникой, с солдатиками, идущими в наступление, со взрывами, танками. В общем, батальная сцена должна была получиться невероятно красивая. Но танки не заводились – то ли не было аккумуляторов, то ли еще что-то. Поскольку у нас есть первый человек, который узнал о путче, получается, я был вторым. Разница с Москвой - 3 часа. Это было под городом Омском, в поселке Светлый. Мне сказали, что в Москве переворот: «А ты чего тут занимаешься ерундой? Уже ничего не будет». Паники в рядах военных не было никакой. Было совершенно невероятное спокойствие, и какая-то обреченность читалась в глазах. Как я сейчас уже понимаю, а тогда этого понимания, безусловно, не было, они понимали, что то, что было до того, закончилось и больше этого не будет. У меня в голове сложилась совершенно четкая картинка. Я понял, что с танковой атакой надо завязывать и возвращаться в Москву. И 20-го вечером я благополучно приземлился в аэропорте «Домодедово». А с утра, сев в метро, отправился на «войну». Вышел на станции «Краснопресненская» - и передо мной развернулось все великолепие картины, которую наблюдали с балкона Шведов и все остальные москвичи.

Елена Фанайлова: А карточки этих событий остались?

Максим Мармур: Да, остались. Сегодня с утра я залез в свой архив, а это пять обувных коробок от сапог, быстренько нашел негативы и просмотрел. Первое, что бросилось в глаза – совершенно другие лица. Настолько они жили и дышали надеждой – это невозможно описать. Я отсканирую эти фотографии и покажу. Глаза светились надеждой, лица были совершенно другие. Это надо видеть. Две полосочки негативов, желая бумага и моим корявым почерком написано «21-23 августа. Москва. 1991 год». И вторая полосочка, которая идет следом за ней, - «Похороны погибших во время путча», число и город.

Ксения Соколова: Моя история из серии «кому война, а кому и мать родна». Мне тогда было 20 лет. И я не делала абсолютно ничего, мы в компании моих друзей «прожигали жизнь». Тем не менее, я рискну предположить, что я узнала о путче раньше всех вас. Мой тогдашний молодой человек, прекрасный поэт Виктор Санчук работал тогда в газете «Экспресс-Хроника» у Подрабинека ночным дежурным. Им там надо было новости писать. И он новости про путч поймал их раньше всех. Он позвонил мне, может быть, в 5 утра. Но поскольку я знала, что Виктор Санчук имеет привычку выпивать, то услышав «у нас путч, не выходи из дома, запри все двери», я спокойненько трубочку положила и подумала: сейчас проспится – и все будет хорошо. Но не тут-то было, хорошего ничего не было.
Потом позвонила моя двоюродная сестра, у которой муж эмигрировал в Штаты. Он позвонил ей и сказал: «У вас там путч». Она говорит: «У нас, кажется, путч». А географически это было от меня далеко, потому что я тогда жила в Лианозово, на окраине Москвы. А самое смешное, что в этот день мое тунеядство должно было временно прекратиться, потому что мне нужно было начать работать с греческой съемочной группой в Крыму переводчиком. Они снимали фильм про Байрона, как он в Греции умер. И я ужасно этого не хотела, но было уже почти все подписано. Поэтому когда я услышала, что у нас случился путч, первое, что я подумала, что ни в какой Крым ни с какими греками я не еду. Греки забоятся и никуда не поедут. Так и случилось. Они сказали, что в силу происходящих событий они все приостанавливают. Таким образом, в деловом костюме, в юбке и в пиджачке, я пошла к своей двоюродной сестре, где мы быстро нарисовали много плакатов, красной краской на ватмане. Один я помню: «Язов, Пуго, вы - уголовники, вас будут судить!». И в компании друзей мы с плакатами поперлись на Манежную площадь, где, как и все приличные люди, провели это время.

Елена Фанайлова: Когда я слышу сейчас разных людей о том, что август 91-го года был ошибкой, все это было неправильно, у меня возникает большое изумление. Макс говорит о фотокарточках людей, которые запечатлели желание свободы, счастье и надежду. И я помню эти дни именно таким образом. И мне кажется, что этого хотели все. Хотя задним числом можно говорить, что были люди, которые поддерживали КГЧП, их было очень много. Мне кажется, что это со временем появилась мысль о том, что «мы пошли неправильным путем». Но тогда, мне кажется, этого хотела если не вся страна, то, по крайней мере, большая ее часть.


Ксения Соколова: Маленькая ремарка по поводу всей страны. Действительно, то, что мы видели у Белого дома, - у меня было ощущение, что люди стали взрослыми, что они сами принимают решение. А сейчас это ощущение абсолютно прошло. Опять все превратилось в детский сад дебилов. А тогда было ощущение, что мы взрослые, нормальные люди, которые распоряжаются своей жизнью так, как они хотят.
Моя мама в это время была во Владимирской области. И она рассказывала, что она за несколько дней до путча дала соседке почитать книжку Галины Вишневской. Первое, что сделала эта соседка, когда узнала про путч, она прибежала с ужасно испуганными глазами и маме книгу отдала: «Ты мне этого не давала». Тут же явилась депутация соседей, которым наши березки закрывали картошку. Они сказали: «Теперь все будет нормально, и нашу картоху ваши березки закрывать не будут. Рубите березки». В деревенском магазине царило полное воодушевление, и появившейся москвичке они говорили: «Теперь будет так, как было, все у вас обратно к рукам приберут». Это маленькая история про то, чего хотела вся страна. Я думаю, что ничего вся страна не хотела.

Григорий Нехорошев: Ксения очень правильно отметила. Я помню, в обращении ГКЧП к народу меня больше всего поразил, немножко насмешил такой момент. Там было сказано, что в ближайшее время решатся вопросы по предоставлению дачных участков большому количеству граждан. То есть они рассчитывали на тех людей, о которых говорит Ксения. Это даже выбивалось из контекста, были великие слова «страна в опасности», «мы подошли к последней черте», и вдруг – приусадебные участки.

Ксения Соколова: Что-то про колхозников там было, я помню.

Григорий Нехорошев: Что касается москвичей. Во-первых, москвичи – это, конечно, особые люди. А во-вторых, те, кто был на Манежной площади и вокруг Белого дома, - это особенные люди. Многих уже нет – нет Старовойтовой, Сергея Юшенкова, а это те люди, которые с первого же момента вдохновляли этот протест своим присутствием. Это были очень симпатичные люди, открытые, улыбчивые и так далее. И к ним, собственно, такие же и тянулись. Но их нет. Многие люди, которые стояли около Белого дома, в том числе поэт Виктор Санчук, живут в Америке. Многие люди уехали. И выражения лиц сейчас в Москве наводят на размышления печальные.

Елена Фанайлова: Я бы сказала, что не только москвичи – особые люди, но и питерцы были вполне особыми людьми. Да и люди в большинстве крупных городов России были особыми.

Олеся Пожарская: А что значит – особые? Поскольку я была в толпе и не общалась ни с какими организаторами, в отличие от Гриши, у меня впечатление, как эта толпа организовывалась. Я заехала домой, переоделась, взяла собаку, пекинеса, чтобы ее защитить. И приехала я к Белому дому. А там было очень много таких, как я. С одной стороны, было понятно, что все серьезно, было довольно страшно – танки, много военных. С другой стороны, как потом этот путч оказался опереточным, и трясущиеся руки, и все несерьезно, так и толпа была очень смешная. Мы строили баррикады из каких-то ящиков, газеток, три проволочки. Я думаю, не то что БМП, тяжелый джип эту баррикаду разнес бы на раз-два-три. Тем не менее, кто-то пытался организовывать. Мне к вечеру дали пачку прокламаций (я была некой Инессой Арманд) и послали пропагандировать войска. Я приезжаю на метромост, а весь метромост уставлен танками. По-моему, это были совершенно не московские ребята, их пригнали за много километров. Совершенно растерянные мальчики. А поскольку было холодно, я надела белый кашемировый пиджак, черный шарфик, черные сапожки – все было в порядке. Пекинес подмышкой и прокламации в другой руке. Я говорю: «Будете ли вы в меня стрелять, солдаты?». А я после Белого дома в очень большой ажитации. Солдаты смотрят на меня, как на полную идиотку, и говорят: «А зачем нам в вас стрелять?». А я говорю: «Но вас же пригнали, чтобы стрелять в таких, как я». И мы начали с ними беседу. Я раздаю прокламации. В это время из переднего танка вылезает командир, он смотрит на меня страшно неодобрительно, а потом что-то гавкает. И всех просто сдувает. Они все залезают в свои танки и задраивают люки. Но я успела раздать прокламации, успела немножко поагитировать солдат.
Потом я вернулась к баррикаде. И вот мы вокруг баррикады тусуемся, кто-то привозит теплое питание. И вдруг сзади – страшный, истеричный крик: «Атака с воды!». А там Москва-река И мы все выстраиваемся в боевой порядок и несемся отражать атаку с воды. Оказалось, подошла баржа дружественная, она подошла защищать демократию. Мы сначала хотели с ними биться, осталось чуть-чуть до борьбы, но потом они сказали, что они тоже с нами. И довольно долго баржа перегораживала Москву-реку. Принимали участие все. Эта баржа пришла специально, чтобы перегородить Москву-реку, чтобы на Белый дом не напали с реки. Долго ее выстраивали. Баррикада была брошена в это время. И действительно, лица были... таких лиц сейчас нет. Мы делали то, что мы хотели. Я думаю, что все, кто туда пришел, не считая каких-то хулиганов... А была какая-то мелочь, пьяные подростки. Но в основном это была интеллигенция 30-40 лет, довольно спокойные люди, с добрыми, приятными лицами и с горящими глазами. Они построили баррикаду из обломочков ящиков, из каких-то проволочек, они отражали атаку с воды. И все это было, конечно, очень смешно. Но были при этом горящие глаза, и каждый из нас, конечно, был готов погибнуть под тем танком, который подойдет к баррикаде. Но, как я уже сказала, там танков не нужно было, достаточно было большого джипа.

Елена Фанайлова: У Олеси получился красочный рассказ о «празднике непослушания», который был во время августовских событий 91-го года. Но у этого праздника были и страшные названия - переворот, путч. И танки были. Так вот, про страшное и смешное. Не будем забывать, что у этого праздника были свои жертвы, и танки на улицах Москвы, и какое-то время было совершенно непонятно, куда все повернется.

Григорий Нехорошев: Конечно, было страшно. В 11 утра уже появились танки и бронемашины в центре Москвы. Где-то часа в 3 я уже был в Белом доме и брал интервью у вице-президента Руцкого. Руцкой – человек очень эмоциональный, он размахивал руками, когда говорил о том, что происходит, поэтому я водил микрофоном за его рукой, чтобы качество звука было хорошее, что для радио очень важно. И вдруг я заметил, что два охранника, которые сидят рядом, дулами своих автоматов АКМ следили ровно за моим микрофоном. И тогда я понял, что все очень серьезно. Через час почти все журналисты оказались в Комитете по средствам массовой информации и связи, который возглавлял в то время Виктор Югин, бывший главный редактор газеты «Смена», один из тогдашних лидеров либеральной политики. Его заместителем был Сергей Юшенков. Я сидел все это время в кабинете Сергея Юшенкова, который он нам предоставил. Рядом со мной сидел Андрей Бабицкий. Тут же на столе у нас появились противогазы, тут же у большинства депутатов появилось автоматическое оружие, различные автоматы. Было не понятно, что произойдет. И было до такой степени страшно, что мы с 19-го числа начали по чуть-чуть выпивать. Работали и все время чуть-чуть выпивали, чтобы страх как-то убрать. Тогда в буфете Верховного Совета было очень много хороших спиртных напитков, было это все очень дешево.
И я рассказывал про соотечественников. Я встретил ночью в Белом доме, в одном из длинных коридоров толпу соотечественников, человек 50. Где-то в 2-3 часа ночи их вели к господину Бурбулису. Это были фантастически искаженные страхом лица. Человек 50 американцев, потомков бывших граждан российских, они шли... полумертвые люди движутся в 2 часа ночи по коридору, с совершенно дикими глазами. А к этому времени уже случились события с молодыми людьми, которые погибли той ночью. Конечно, было страшно.
Был организован комитет обороны Белого дома, в который входил депутат Югин, а возглавлял полковник Кобец. Оружия в Белом доме было все больше и больше. Да, был страх. Кстати, журналистам помогало осознание того, что почему-то не отключают телефонную связь. Связь с Лондоном и с Мюнхеном, где тогда была студия Радио Свобода, была идеальная, оттуда была «прямая линия». И это было немножко удивительно.


Виктор Сагарев: Я уже говорил, что на руках у нас были иностранцы. Мы приехали в Москву, наверное, часов в 9-10. Я помню, я выруливаю на эстакаду около Ленинградского вокзала – и едет танк, наверное, «Т-80», достаточно новый танк. И я думаю: сейчас я его обгоню. Пытаюсь на подъеме обогнать танк, и понимаю, что я пытаюсь обогнать, в сущности, двухэтажный дом. Потом посмотрел на спидометр – он едет на скорости почти 90 километров в час. С трудом я обогнал эту ужасную машину. И тогда я впервые понял, что это серьезно.
Встречаемся мы с Эндрю. А на руках у меня был еще один иностранец, мой близкий друг, американский психоаналитик Роберт Боснак. Он приехал для того, чтобы организовать конференцию про апокалипсис, на которую собирался пригласить Горбачева и Далай-ламу. Самое смешное, что она состоялась, и они оба пришли, правда, уже после распада Советского Союза. Никто не понимает, что это было. И мы с этими ребятами начинаем ходить по Москве. И мы смотрим, как колонна «таманцев» или «кантемировцев» спускается через Проточный, выруливает к Белому дому, как бы наши все собираются. И Эндрю говорит: «Как много черных машин». Я говорю: «Да, это КГБ». Он говорит: «Я видел светлые автомобили». Я говорю: «Это сторонники Ельцина. Они как черные и белые ангелы», - мне надо было как-то все это украшать. И когда шутишь – все как-то веселее. А потом он написал статью в «The New York Times Magazine» про это дело, и достаточно точно описал. И там про белые и черные «Волги» все отлично написано. А потом он тоже куда-то исчез, надо заметить. Боснак держался дольше. С ним была такая смешная история. Он говорит: «Противостояние двух сил...». Потом он задумывается, секунд 5 думает, смотрит направо, налево и говорит: «Победит тот, чья мечта сильнее». Потом он тоже исчез.
Было ощущение, что тучи собираются, но не 19-го. 20-го все было жестче. Мы торчали в Белом доме уже с утра. Вокруг Белого дома я встречал своих знакомых. Я помню, я переезжал на машине через проспект Калинина – просто для развлечения, «ментов» не было, никто не обращал на это внимания. Машину я поставил около американского посольства, потому что думал, что там безопасно. А уже отсидев в Белом доме, мы идем к Шведову. Сидим мы там, и вдруг слышим выстрелы. Выглядываем, и я вижу, что машины от американского посольства ребята на руках относят и пытаются сложить в баррикаду. К счастью, они отказались от этой идеи, перешли на троллейбусы. Мы все это обсуждаем, звоним, слушаем радио. Казалось, что все «свои». Если бы накрыли шрапнелью Белый дом ночью с 20-го на 21-ое, то революция бы закончилась надолго. Но это только начало дела. Мы слышим выстрелы, выходим – народ бегает, страшные вопли, кричат. А было два-три выстрела. Я вышел, и передо мной вся страшная история прокручивается. Конечно, она была не такой, как это потом описывалось в официальных отчетах. Я точно видел пятерых погибших. Я вчера для того, чтобы освежить, как это все было, в «Википедии» почитал, там говорится: один убит пулей от рикошета, второй ударился головой и погиб, а Кричевский, кажется, погиб при невыясненных обстоятельствах. Но я совершенно отчетливо помню, что человек бежит с бутылкой к БМД, офицер сверху стреляет. Это было у меня на глазах, на расстоянии 15 метров. До этого на гусеницы наматывало человека. Эти машины были в толпе. И каждое движение задним ходом, они пытались что-то сделать... В общем, тоже несчастные, конечно, эти военные, которые попали просто «как кур во щи». Два человека точно были задавлены. Михаил Каменский потом это подтвердил, написал в «Коммерсанте».

Олеся Пожарская: Я торчала над этим тоннелем с самого начала, и видела, как туда зашли БМП. И в тот момент, когда они зашли, им троллейбусами перегородили выезд из тоннеля. А сквозь троллейбусы они не могут пробиться. Это была единственная эффективная баррикада. Они развернулись, попытались вернуться назад. Но пока они разворачивались, сзади перегородили. И я представляю себе, как солдаты-срочники в БМП запаниковали. Ну и тут и клаустрофобия – тоннель, вокруг – безумная толпа. В них начали швырять бутылки. И на них стали кидать брезент, то есть им ничего не видно. И они начали просто метаться по этому тоннелю. А в этих метаниях они, по-моему, и подавили одного или двух человек, но совершенно случайно. Как подтвердили дальнейшие факты, это были абсолютно невинные БМП, они ехали куда-то по своим делам. Это была абсолютно случайная история. Но потом они подожгли троллейбусы, подожгли один из БМП. Зрелище было довольно страшное, потому что крови троих или четверых, которые погибли в тоннеле... я никогда не могла себе представить, что так много крови из умершего человека. Весь тоннель был залит кровью. Черная гарь от горящего танка и двух троллейбусов, которыми они перегородили выезды из тоннеля, БМП мечутся, толпа в ажитации. А потом они начали стрелять. Мы торчали над парапетом тоннеля.
Ну, полный апокалипсис – кровь, гарь, крик, уже погибшие люди. И среди всего этого ужаса идет, видимо, какой-то абсолютно безумный человек, метра 2 ростом, ну, Шварценеггер. Он в форме, с зашнурованными высокими ботинками. Такое впечатление, что только пулеметной ленты на нем не хватало. У него был за плечами карабин, несколько кинжалов, ножей. И он шагал огромными шагами. Рядом суетился интеллигент, он не попадал ему в шаг, поэтому пришлось бежать, и он говорил: «Вы нас не бросите?». А он басом ему говорил: «Куда я вас нах.. брошу?!». Ну, там была ненормативная лексика. И это было квинтэссенцией всего, чего происходило.

Виктор Сагарев: Два слова про этот тоннель. Ужас ведь состоял в том, что стрельба в городе, да еще в тоннеле, она действует физиологически. Никакой рок-н-ролл и просто стрельба на полигоне с этим не сравнится. Эти люди были, конечно, в чудовищном экстазе, потому что это жуткие звуковые удары. Даже на меня, хотя я был наверху, это невероятно подействовало. И я думал, что вся Москва такая. Я же не знал, что это три БМД.

Олег Мартынов: Рассказ Виктора напомнил мне абсолютно бытовую мою личную историю. Я сейчас подумал: может быть, предъявить через 20 лет какой-нибудь счет ГКЧП. Я, уезжая в командировку в Ашхабад, накануне, благодаря перестроечным годам, жутко обогатился и мог позволить себе купить белую «Ниву». И я думал, где бы ее сохранить. И ничего лучше не придумал, как поставить во дворе у Алексея Шведова, то есть в аккурат над тем тоннелем, в котором все вышеописанное и происходило. И Алексей Шведов мне рассказывал, когда я вернулся в Москве, как митингующие пытались эту несчастную «Ниву» втащить в баррикаду рядом с троллейбусами и как он ее отбивал. В результате ее покорежили, протаскивая в арку. А Шведов кричал, что это частная собственность, что «вы не имеете права». Это, конечно, «веселый» для меня эпизод.
У меня не было страха, потому что меня не было в Москве. Когда я об этом узнал, было неприятно. Я находился за несколько тысяч километров от Москвы, но все равно это был штаб округа – довольно серьезная военизированная, даже внешне... во дворе стояли БМП, танки, УАЗики. И все это все время заводилось, переезжало с места на место. И когда я вышел из штаба, я закурил и наблюдал минут 15. В общем-то, это производило впечатление. Я представляю, как было страшно в Москве.

Максим Мармур: Я два дня провел в толпе. И я вспоминаю толпу, которая была неоднородной толпой. Все кучковались вокруг людей с радиоприемниками в руках. «Центром Вселенной» там был человек с маленьким радиоприемником в руках, возле которого собиралась толпа, чтобы услышать какие-то новости о том, что происходит. Сейчас мы понимаем, что был полный информационный вакуум. Мобильных телефонов не было, Интернет не было, почитать новости было негде. И вот радиоприемник был единственным окошком в мир, из которого можно было узнать, что происходит. И что-то так единящее, как тот радиоприемничек маленький, я вспомнить не могу.

Григорий Нехорошев: Война – войной, но есть журналистское тщеславие. Я помню, когда я выходил из Белого дома, ходил в толпе защитников Белого дома, люди собирались около тех, у кого были радиоприемники. И я слышал свои репортажи. Тогда прямой эфир не практиковался, давалось все в записи. И действительно, информации никакой не было, и это было проблемой для депутатов и для Ельцина. А тогда в Москве только-только стали появляться первые независимые музыкальные станции, и была первая станция на FM - «Радио Рокс»...

- «Европа» была.

Григорий Нехорошев: Я предлагал Юшенкову прийти к ребятам из «Радио Рокс», чтобы они передавали какую-то информацию. Но Юшенков был очень щепетильным человеком, он сказал, что это частная собственность. А потом совершенно неожиданно откуда-то возникла (я теперь понимаю откуда - потому что господин Югин был радиолюбителем) любительская радиостанция. Я тоже радиолюбитель в прошлом. И мы с какими-то депутатами пытались перестроить эту радиостанцию на средние волны, потому что это коротковолновая любительская радиостанция, и лично я принимал в этом участие. Откуда-то появился паяльник, мы все перепаяли. Откуда-то появилась проволока, и кто-то сделал антенну. В итоге мы подключили эту радиостанцию любительскую, небольшой мощности. Кстати, она вещала до 23-го. Это были как бы «звездные часы» Радио Свобода, «Би-Би-Си», Radio France International. «Би-Би-Си», например, перешло на круглосуточное вещание, у «Свободы» всегда было круглосуточное вещание. И 90% информации было от нас, корреспондентов этих станций, которые сидели в кабинете покойного Сергея Николаевича Юшенкова.

Ксения Соколова: Мне страшно не было вообще. Мне было 20 лет, я была совершенно аполитична. Со всеми крутыми людьми, которые сидят за этим столом, я познакомилась гораздо позже. И вообще всю свою жизнь 20-летнюю в Советском Союзе я воспринимала как более-менее забавный бредок, потому что все время что-то очень странное происходило. Сначала советский «совок», потом 90-ые... И тут – путч. Это было просто продолжение бредка, вот оно теперь такое. И было много забавных моментов. Трагических событий я не видела, потому что я была около Белого дома. Из забавных моментов я помню, что подошли дружественные танки. И я зачем-то полезла на дружественный танк. А я была в длинной, шелковой юбке, в которой я ходила в греческое консульство отказываться от работы. Лезу я на танк, бойцы мне помогают, и я говорю: «Ой! Как бы мне что-нибудь не повредить у вас». Мне говорят: «Девушка, вы у нас ничего не повредите». Я вспомнила, для чего я туда лезла: какое-то иностранное агентство делало большую, красивую фотографию, как москвичи и москвички на дружественном танке сидят.
Второй момент. Мы с двоюродной сестрой Татой Олейник очень серьезно идем защищать баррикады. А там все занимаются своими делами – налаживают переправу через Москву-реку, еще что-то. И там кричат: «Здесь будет медпункт. Нужны перевязочные материалы. У кого есть с собой бинты, вата?». Тата достает коробку и говорит: «У меня «тампаксы» есть». И у меня все это осталось как какая-то «движуха», весело. И мы вообще не представляли, что будет, если они поедут. И при этом мы были абсолютно готовы к тому, что они поедут. И это ощущение юности, мы были балбесами и не понимали, что это. А что это, я поняла 23-го числа. Мы уехали в Ригу с Витей Санчуком, а там тоже были танки. Но их танки я увидела странным образом. Мы идем на главную площадь, где стоит собор, и вдруг узкие улочки, которые ведут к площади, они заполняются желтым, едким, ядовитым дымом. Все люди, которые уже, видимо, научены горьким опытом, потому что танки там были, разбегаются, бросаются к стенам, заматывают лица. Страшный, ужасающий грохот раздается. И с какой-то бешеной скоростью с главной площади выезжает русский танк. И я запомнила эту рижскую картину: люди, вжавшиеся в стены, желтый дым и танк, на котором сверху сидит русский боец, чуть ли не с баяном и в тельняшке. Вот это было страшно. И я впервые поняла, что это такое. В Москве этих ощущений не было.

Максим Мармур: Я хочу рассказать про курьезы. По-моему, числа 23-го прихожу я в редакцию, навстречу мне идет мой тогдашний начальник капитан первого ранга Виталий Аньков. И на нем просто лица нет. Ранее утро, информационный вакуум, и я не понимаю, что происходит. Спрашиваю: «Виталий, что случилось?». А он не так давно купил новенькую «восьмерку». Он говорит: «Подвеска гудит». Мы бросаем все и начинаем заниматься решением проблем с этой подвеской. Садимся в машину и совершаем тестовые заезды. Тут гудит, тут не гудит... В общем, примерно два дня у нас ушло на то, чтобы понять, что появившийся новый звук - это когда мы едем по следам от гусениц танков. Они оставили выщерблены в асфальте очень мелкие, и когда ты по ним едешь, резина начинает гудеть.

Олеся Пожарская: У нас с Ксенией - хотя мы были людьми совершенно разных возрастов в то время – осталось одинаковое впечатление от хэппенинга. Во всяком случае, до того, как начали стрелять, был на самом деле хэппенинг. Люди вышли, влекомые единой идеей. Не было ощущения трагедия, а было ощущение, что мы занимаемся каким-то правильным делом, ничего страшного с нами не произойдет. По здравому размышлению понятно, что ничего особенного, чтобы нас побороть, не нужно было. Пустить слезоточивый газ... Нас было не так много, несколько тысяч у Белого дома скопились. И нас этим газом разогнать, ну, особо ярых подавить танками, пострелять. Не так много бы людей погибло. Конечно, защитники Белого дома, которые были вооружены, с ними пришлось бы постреляться. Разогнать нас – это не было проблемой. Но разгонять нас было некому. Я, как пропагандист в войсках, не только ездила раздавать прокламации, я потом ходила пропагандировать в войска. Уж не говоря о дружественных танках и баржах, которые приходили к нам со всех сторон, те ребята, которые стояли в оцеплении, когда я на них наскакивала с необыкновенным энтузиазмом и кричала, они совершенно не собирались со мной воевать. Наоборот, они вступали со мной... У них были виноватые лица, когда я к ним подходила, это я очень хорошо помню. Они отводили глаза, никто со мной не спорил. То есть там не было ощущения войны.
И что еще интересно – я не видела пьяных вообще. Причем не было пьяных и тогда, когда было страшно, когда стреляли. А в первую ночь мы всерьез ожидали атаки. И как показала позже история, всерьез обсуждалась идея атаки. Писали, что кто-то видел, но массово этого не было. В принципе, когда русская толпа собирается в таком количестве – большинство пьяные, мы же знаем. Но такого не было. И не было пьяных, что удивительно, в последний день, когда все уже закончилось, когда мы стали ликовать, когда уже огромная толпа ликующая вышла на улицу. Вот в этой ликующей толпе тоже не было пьяных. Что требует, наверное, своего осмысления: почему русская толпа, которая по каждому поводу выпивает, здесь она решила воздержаться.

Елена Фанайлова: А что поменялось в вашей речи, в вашей профессиональной деятельности, в вашем отношении к миру?

Григорий Нехорошев: В этом году радиостанция «Би-Би-Си» прекратила вещание в эфире, остается только в Интернете, совсем чуть-чуть. Я ушел с «Би-Би-Си» уже достаточно давно, но это некий показатель – «Би-Би-Си» теперь больше нет. Нет обычая на Руси – ночью слушать «Би-Би-Си».
Я часто вспоминаю об этих событиях. Сейчас я работаю в газете «Совершенно секретно» и достаточно часто редактирую материалы исторические, связанные, в том числе, с этим периодом. Мне и тогда казалось, почему это все провалилось – потому что члены ГКЧП были... ну, многие из них уже покойные, а о покойных или ничего, или хорошо. Например, Геннадий Янаев. Я очень хорошо помню, незадолго до путча его назначили вице-президентом. Горбачев вышел на трибуну съезда и сказал: «Я только что, войдя в зал съезда, решил, что Геннадий Иванович Янаев будет вице-президентом». Я схватил Геннадия Ивановича Янаева в фойе съезда и спросил: «Геннадий Иванович, что вы почувствовали, когда услышали, что Горбачев предлагает вас в вице-президенты?». На что Геннадий Иванович ответил: «Я не спал всю ночь». То есть было понятно, что это как бы вранье. Господин Павлов – потрясающий человек. На его пресс-конференции в Кремле ходили как на некое шоу. Я хорошо помню, когда была замена 50-ти и 100-рублевых бумажек, как он рассказывал, что в Голландии напечатали большое количество 100-рублевых бумажек, чтобы валюта наша упала, поэтому мы должны противостоять этому заговору. Потом была фантастическая пресс-конференция, посвященная шахтерским волнениям в Воркуте. Господин Павлов вдруг сказал: «А вы знаете, как революционеры действуют? Они тем, кто не соглашается выходить и протестовать, паклю подкладывают». Повисла тишина. Какую паклю? «Паклю под дверь подкладывают и поджигают», - сказал Павлов. То есть это были опереточные персонажи.
Совсем недавно я редактировал воспоминания очень известного рижского хирурга. Знаете, чем занимался господин Владимир Крючков, тогдашний председатель КГБ, в то время, которое описывает в воспоминаниях этот хирург? Он руководил фантастической операцией по восстановлению потенции главе КГБ Чехословакии. Вот такие были деятели! Юрий Владимирович Андропов поручил ему руководить операцией по восстановлению потенции главе КГБ Чехословакии. Это были мелкие персонажи. Видимо, Горбачев назначал их на высокие должности, чтобы оставаться как бы выше их, думаю, у него такая была политика. И для меня, как для журналиста, эти события продолжаются.

Виктор Сагарев: На самом деле это было очень важное событие в моей жизни. В сентябре я собирался ехать в Нью-Йорк, где у меня был грант, в Новую школу социальных исследований, но я не поехал, в том числе и по личным причинам. Получилось так, что я не жалел об этом, потому что здесь была чудовищно интересная жизнь, тут было как-то нервно, весело, мы жили очень хорошо. Пришлось шабашить, я бросил философию надолго. Уже потом с большим трудом возвращался. Меня считали изменником и шпионом.
И самое главное, мне кажется, мы забыли сказать. Эти два события я пропустил во время путча – это медведевский репортаж и «Новости» на «Первом» канале, которые тихой сапой, партизанским методом выпустила, насколько я помню, Татьяна Сопова. Если бы не два этих события, электорат не узнал бы, что есть сопротивление по всей стране. А так он увидел, понял, что эти ребята – лохи, что ельцинская мечта сильнее.

Олеся Пожарская: Для меня произошли кардинальные изменения. Уже в 93-м году мне в голову не пришло выйти на улицу, я уже понимала, что все это бессмысленно и бесполезно. И самое главное изменение, которое я ощущаю, мне кажется, что если что-то подобное случилось бы сейчас, то все бы начали стрелять. Я сказала, что тогда войны не было, но если сейчас случится противостояние какое-то, будет стрельба, и есть кому нас убивать, есть с кем воевать.

Ксения Соколова: Мне тогда было очень жалко, что путч закончился, потому что на горизонте возникли греки со своей работой. Но это была моя последняя работа переводчиком, потому что потом, и достаточно неожиданно для себя, я все-таки стала журналистом, кем и являюсь сейчас.
Кто-то сказал, что «это были лучшие три дня в жизни моего народа», в общем, похоже, что для того народа, который был у Белого дома, так оно и есть. Сейчас, может быть, все очень неплохо, но очень уныло и скучно вокруг нас. Ну, просто скучно.

Олег Мартынов: 91-ый у меня в голове не очень отложился, хотя в этот год у меня произошли большие личные изменения – я изменил род своей деятельности, стал заниматься издательской деятельностью. Но потом был 93-й, который гораздо больше остался в памяти, и сознание изменил гораздо больше, чем 91-ый. А сейчас я скажу, может быть, крамольную вещь. Последние 3-4 года я, слыша по радио какие-то выступления, отклики на те события наших действующих политиков или бывших политиков, допускаю некую крамолу, допускаю в историю сослагательное наклонение: а что было бы, если было бы... не знаю, стреляли или не стреляли. Может быть, было бы лучше? Не знаю... Во всяком случае то, что происходит сейчас, конечно, очень грустно.

Ксения Соколова: Вот то унылое ГКЧП, оно сейчас метафизически победило, взяло реванш.

Олег Мартынов: Я именно это и имел в виду.

Максим Мармур: Изменились, прежде всего, мы. И если не пришло в голову выйти в 93-м году, то ежели подобные события случатся сейчас, то стрелять будет просто не в кого, потому что на улицы не выйдет никто. Вот что изменилось, на мой взгляд, и это ключевое.

Виктор Сагарев: Я думаю, что сопротивление будет. Другое дело, что мы не можем вообразить, кто выйдет на улицу, ни менталитет, ни форму организации этих людей. Это будет как в Каире.

Олег Мартынов: А события, которые произошли на Манежной площади, - не есть ли это некая форма сопротивления?

Виктор Сагарев: Великая консервативная миссия Лужкова была в том, что Манежную площадь он закрыл для революций. Но пришел Собянин, который замостил все тротуары превосходным булыжником, который раньше был оружием пролетариата. И нам еще предстоит выяснить, чьим оружием он будет.

Максим Мармур: И пойдут ли по нему танки лучше, чем по асфальту – вот в чем вопрос.

Олеся Пожарская: В том-то и дело, что если какая-то заварушка случится, то это уже будет с кровью.

Виктор Сагарев: Как в Каире. Там бросаются камнями. А сейчас в Москве полно камней.

Ксения Соколова: Молодец Собянин! Есть надежда.