Анна Асланян: Сент-Панкрас – район Лондона, лежащий чуть к северу от центра, сосредоточенный вокруг двух больших железнодорожных вокзалов: одноименного и Кингс-кросса; оттуда идут поезда на север Англии, в Шотландию, на континент. Так же называется и местный приход – церковь св. Панкратия стоит во дворике недалеко от вокзала. Когда в 60-е годы 19-го века тут было решено построить новую железнодорожную ветку, делать это пришлось на месте старинного кладбища, которое переехало на несколько миль. Людей, раскапывавших могилы, чтобы перенести останки, называли воскресителями; руководил работами начинающий архитектор Томас Харди, впоследствии оставивший эту профессию и прославившийся как писатель и поэт. “Дерево Харди” – первая книга Ифгении Баал, посвященная, на первый взгляд, как раз этой истории. Почему автор выбрала Сент-Панкрас в качестве места действия?
Ифгения Баал: В каком-то смысле это произошло абсолютно безо всякой причины – просто случайно взятое место, к которому я привязала свое повествование. С другой стороны, это место всегда было аномалией. Оно в самом центре Лондона, вокруг кипит жизнь; казалось бы, тут должно быть модно селиться, но нет – атмосфера тут очень странная. Знаете, когда подъезжаешь, например, к Ливерпулю, кругом высятся дома, построенные с большим размахом, во времена, когда экономика процветала, а теперь эти районы стоят заброшенные. Сент-Панкрас всегда вызывал похожее ощущение: места очень оживленные, постоянно происходит что-то, чего полностью не видно, и при этом тут мало кто селится. Еще одна причина моего выбора – то самое дерево, что в названии. В нем, как мне показалось, сосредоточилось все, о чем мне хотелось написать; поэтому я решила танцевать от него.
Прежде я не изучала историю Лондона, начала искать материалы специально для книги. Дерево упоминается в паре биографий Харди, но лишь вскользь, параграф-другой, посвященные этому периоду в его жизни, не больше. Зато многое удалось найти в другом месте. Вы наверняка слышали про сеть мебельных магазинов ''Heal's'' – она досталась в наследство сыну ее основателя. Владелец – преуспевающий бизнесмен, человек состоятельный – почему-то страшно интересовался Сент-Панкрасом и всю жизнь собирал материалы, связанные с этим районом. Сейчас эту коллекцию можно посмотреть в архиве района Кэмден, все это там записано на микрофильмы. Множество историй, начиная от книги страшного суда и до более современных нам, включая дело доктора Криппена, другие – все, что он только сумел раздобыть, зачастую вырезки из газет. Я все это просмотрела и заимствовала оттуда кое-какие рассказы о событиях тех времен.
Анна Асланян: Дерево Харди, растущее из холмика старинных надгробий, присутствует в книге Баал и в качестве иллюстрации. Это первая художественная вещь, выпущенная небольшим издательством ''Trolley Books'', которое специализируется на изобразительных искусствах. По словам Баал, ей очень повезло с издателями – все остальные отказывали, даже не открывая рукопись, тогда как ''Trolley Books'' превратили ее в красиво изданную книжечку, где текст перемежается с фотографиями, нотами, надгробными эпитафиями, старыми газетными колонками. Одна из последних повествует о судьбе Джонатана Уайлда, знаменитого преступника 18-го века, помогавшего полиции ловить воров и казненного за собственные махинации. Он тоже фигурирует у Баал как полувымышленный персонаж.
Ифгения Баал: Я написала обе версии, основанную на фактах и вымышленную, а потом сложила вместе, включила что-то из одной, что-то из другой, – так что читатель может сам догадываться, что происходило на самом деле. В одном варианте Уайлд не умирает после повешения и, превратившись в человека без лица, продолжает заниматься преступными делами. В другом же он выбирается из могилы обычным призраком. Эти два повествования у меня складываются в одно, отчасти чтобы намеренно запутать ситуацию. Сама я, пока писала, думала то так, то иначе – не придерживалась какой-то одной версии. По сути, мне хотелось подчеркнуть случайную природу всего того, что происходит и в той, и в другой.
Вообще, Джонатан Уайлд тут просто прием; меня совершенно не интересовало, что он был за человек на деле. Он – символ, и больше ничего. По сути, все персонажи в книге – просто символы. Я даже не делала их реалистичными, в них нельзя поверить, нельзя сочувствовать им. Пожалуй, разве что Томасу Харди – читатель ведь все время с ним. Но такой цели – создавать героев и антигероев, делать так, чтобы читатель переживал за кого-то из них, расстраивался, когда они умирают, – нет, такой цели у меня не было. Подобная манера писать уже настолько не нова, все это уже сделано, причем куда лучше, чем сумела бы я. Моя манера – в самом процессе письма. Для меня самое главное – играть со смыслом, искажать его, будь то путем повторов, неточностей, чего-то еще. Мне нравится, когда слова выглядят одинаково, но звучат по-разному; мне интересно смотреть, как по-разному передается информация на письме.
Анна Асланян: “На письме” – пожалуй, не совсем точная фраза применительно к метатексту Баал. Без уже перечисленных визуальных эффектов ее книга не притягивала бы глаз столь сильно; идея автора сделать что-то среднее между школьной тетрадкой и церковным еженедельником действительно важна не менее, чем сам текст.
Диктор: ''Перевернутое надгробие поднимает его над толпой. Он упирается взглядом в заморыша в середине. С его нижней губы свисает слюна, и несколько секунд кажется, будто все кладбище ждет, не в силах оторваться от длинной нитки слюны. Она падает. Банда покатывается со смеху. Пищат птицы. Передергиваясь от смущения при виде этого зрелища, Харди хмурится, чтобы его уравновесить, выдерживает паузу, а потом решает прибегнуть к отцовской ораторской манере.
“С тех пор, как начались работы в Сент-Панкрасе, манера, в каковой вы за них принялись, вызвала сотни жалоб”. Смех прекращается, люди начинают огрызаться. “Вам известно о письмах, присланных в различные газеты, где высказываются жалобы не только касательно самой процедуры – каковую многие почитают противозаконной и решительно нехристианской, – но также и способа, каким она производится. Цитирую”, – он ссылается на бумаги, что лежат у него на рабочем столе, заученные им наизусть, – “'… тела оставляют на палящем солнце. Открытые могилы оставляют без каких-либо знаков. В каковые в нескольких случаях упали посетители кладбища”, – громкое хихиканье, – “что вызвало огромное душевное потрясение''. Сам я протестант, и все-таки признаю, что человек любой веры (да что там – даже атеист!) согласится: такое положение невозможно терпеть. Выкапывание мертвых есть нарушение Божьего закона. Однако мы живем в меняющийся век, и сии выкапывания сочтены необходимыми в глазах и закона, и церкви. Стало быть, мое дело – добиться, чтобы работа эта выполнялась в манере самой что ни на есть богоугодной”. – “Значит, нам священник нужен! А не архитектор чертов!” – “Тем не менее, любезный, вам достался архитектор. Тут около 16 тысяч тел, если не более, каковые следует перенести и упокоить в новом месте. Переговорив с властями, я избрал для нового захоронения небольшой участок освященной земли сент-панкрасского 1-го владения. Мы намерены нанять священника, чтобы тот произнес молитвы, когда работа будет закончена; пока же я буду делать все, что в моих силах”.
(Ифгения Баал, “Дерево Харди. История о групповом сознании”)
Анна Асланян: Среди персонажей “Дерева Харди” – поэты, от Харди и Байрона с Шелли до их неизвестных подражателей, преступники, мертвецы. Автор считает, что все они равны, поскольку все – лишь фигурки, вырезанные ею из бумаги (иногда в буквальном смысле слова), нужные, чтобы выразить основную мысль.
Ифгения Баал: Поэты в сравнении с преступниками? Или поэты и есть преступники? Все это – чистый символизм. Немного похоже вот на что: я часто начинаю доказывать что-то кому-то, и меня постоянно останавливают на слове “это”: “это черт знает что”, “это очень важно”; меня переспрашивают: а что, собственно, имеется в виду, что такое “это”? Поэты мне представляются людьми, которые не выбирают свою участь. Нельзя сказать: так, возьму и стану поэтом. Это дается тебе откуда-то, и ничего с этим не поделаешь. Потому-то я и взяла поэтов – чтобы описать людей, которые... скажем так, которым ниспослано благословение – только хочется обойтись религиозных коннотаций, – к которым что-то прикоснулось; особые люди, одним словом. Вот они и пригодились мне в качестве символа. Преступники такие же: они стоят особняком, не прислушиваются к тому, что говорит общество, что должно происходить по мнению большинства.
Из всех людей, каких я встречала в жизни, поэты и преступники – джентльмены в большей степени, чем кто бы то ни было. Обычно это потому, что у них есть какие-то более важные заботы. Они до того поглощены тем, чем занимаются, что всегда ведут себя учтиво – им попросту не до того, чтобы вести себя как-то по-другому. Таков их способ достижения своих целей, способ взаимодействия с окружающим миром. Возможно, преступники взаимодействуют где-то внизу, поэты – немного выше, но по сути разница невелика. Для тех и других это – способ жить вне общества с его нормами.
Джонатан Уайлд был одним из таких людей. Его трюк состоял в том, чтобы сделаться частью истеблишмента – это лучший путь к тому, чтобы по-настоящему освободиться от общества. Поэтому он превратил себя в видную личность, стал одним из главных людей в полиции – и все для того, чтобы безнаказанно, в течение долгого времени совершать преступления, какие никому другому не удавались. Поэтому я сделала его в книге фигурой призрачной – такие люди всегда обязательно побеждают.
Ифгения Баал: Мне всегда казалось странным то, что обычно думают про Харди, что пишут в его биографиях. Всем как будто известно, кто он такой, все считают, что понимают его как личность. У меня он лишен каких-либо определенных черт именно потому, что все и так про него читали. Стоит ли описывать его заново? Все просто скажут: а, Томас Харди? Ну как же! Но мне хотелось поговорить о другом. Насколько мне представляется, он был атеистом во времена, когда это было не принято. То есть, в бога он, видимо, все-таки верил, но не верил в официальную религию. Бóльшую часть жизни он провел, пытаясь не противостоять церкви в открытую, но придумывать способы, как донести свои идеи до людей, при этом не переставая издаваться. Моя история – о том процессе, в результате которого он потерял веру – веру во все организованное – и в конце концов стал таким, каким мы его знаем. В его рассказах, стихах, во всех его романах... впрочем, все романы я не читала, но тем не менее: видно, что он издевается над общей точкой зрения. Может быть, “издевается” – не самое точное слово, но в целом так и есть. Его мораль в том, чтобы стоять в стороне, а не быть частью какой-либо группировки. Об этом он говорит в своих дневниках. Он пишет о том, как посещает церковь – каждое воскресенье, но при этом не верит в того бога, которому поклоняются христиане.
То, что я называю группировками или бандами – это и есть организованные верования. Церковь сюда тоже относится: добрые люди, все думают одинаково, своих мнений не имеют, слушают лишь мнение кого-то, кто над ними поставлен. Коллективные идеи – это же и есть групповое сознание. Группировки – это христиане, это воскресители, это мертвецы; все, кто не отличим друг от друга. Харди не примыкает ни к одной из групп; он – исключение, поэтому он и есть главный герой книги. Он стоит в стороне, всегда отдельно, ни с кем. В этой истории о том, как он теряет веру, он поставлен перед выбором. Ему хочется присоединиться к своим людям, над которыми он назначен главным, к воскресителям; он старается – даже пытается пойти с ними в паб, но так и не находит дорогу. В конце он так и остается в стороне, не примкнув ни к кому. Он – индивидуальность. Вопрос, который мне хотелось поднять в книге, таков: можно ли поступиться своими убеждениями ради того, чтобы оказаться в обществе, в надежной компании? Или надо продолжать быть самим собой, пусть даже у тебя не останется никого и ничего?
Анна Асланян: При виде издания “Дерева Харди” приходит в голову, как бы избито оно ни звучало, слово “оригинально”. Было ли решение сделать книжку непохожей на другие обусловлено стремлением добиться именно этого?
Ифгения Баал: Как-то мне пришлось участвовать в беседе со Стюартом Хоумом и другими писателями; они все твердили: оригинальных вещей нет и быть не может. Я не могу согласиться с ними. Во-первых, я так не считаю, а во-вторых, это вообще не важно. Не подумайте, я вовсе не феминистка, но мне кажется, что это очень мужская черта. Как будто человек боится, что его на чем-то поймают: вдруг он заимствовал у кого-то идею, вдруг кому-то подражает. Вместо того, чтобы сделать что-то и дать другим возможность решать, было такое прежде или не было, они закрывают тему сразу же: да, я и сам знаю, все это уже было.
Не люблю защищаться, да и ни к чему это – защищать то, что я сделала. Мне кажется, оригинальность приходит не изнутри. Да, что бы ты ни делал, ты не можешь быть полностью оригинальным. Но все дело в том, как люди это... потребляют – ненавижу это слово; как люди взаимодействуют с этим. Вот эта моя книжка – сама по себе ничто, но когда человек читает ее, тут может возникнуть оригинальная идея. Кто-то прочтет, задумается – только отсюда и может произрасти что-то оригинальное. Это невозможно занести в каталог, опубликовать, но это и есть источник оригинальности. Мои творческие усилия тут ни при чем.
Анна Асланян: Следующий проект Баал – сборник коротких рассказов, никакого отношения к давним временам не имеющих. Тон задан в последних страницах “Дерева Харди”, где приведен очень короткий портрет Сент-Панкраса сегодня. “Паб “Адам и Ева” по-прежнему стоит. Но вид у него ужасный. … Вокруг оборванные парочки, распластавшись по капотам машин, делятся друг с дружкой щепотками драгоценных порошков. Рядом бродят животные, облизывая лица пострадавших, раскинувшихся на земле”.
