Ирина Лагунина: Осенью 1941 года миллионы советских граждан оказались под властью немецких оккупантов - в качестве мирных жителей или военнопленных - и должны были выживать в тяжелейших условиях. В историческом цикле «Русские коллаборационисты» Владимир Абаринов и исследователь из Мюнхена Игорь Петров рассказывают о судьбах тех, кто пошел на службу новому режиму. Сегодня в эфире – первая часть главы второй – «Из двух зол».
Владимир Абаринов: Если бы в распоряжении Гитлера была не только могучая армия, но и современные информационные технологии – интернет, мобильная связь, мультимедийные социальные сети – катастрофа первых месяцев войны была бы несравненно ужаснее. Недаром Сталин уже 25 июня 1941 года приказал населению сдать радиоприемники под страхом уголовного наказания. Впрочем, и Гитлер запретил немцам слушать вражеское радио. Информационная война была не менее ожесточенной, чем война на поле боя.
Поначалу вести пропаганду на оккупированных территориях было легко: бывшим советским гражданам говорили, что Германия исполняет освободительную миссию, избавляет их от большевистско-еврейского ига. Однако вместо освобождения пришло новое иго. Блицкриг не получился. Война затягивалась. У Гитлера не было никакого политического проекта относительно побежденного Советского Союза. Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, капитан отдела пропаганды Верховного командования Вермахта, пишет в своей книге о визите в штаб группы армий «Центр» в самом начале войны уполномоченных имперского министерства по делам восточных территорий. Излагая командующему фон Боку дальнейшие планы относительно этих территорий, один из визитеров сказал, что русских в европейской России на сорок миллионов больше, чем требуется, и они должны умереть голодной смертью. «А по ту сторону новой границы, на востоке?» — спросил Штрикфельдт. «Там будут влачить 'степное существование' уцелевшие русские, евреи и другие унтерменши», - ответил берлинский гость.
Такая программа не могла стать основой сотрудничества населения с новыми властями. А без такого сотрудничества держать в повиновении десятки миллионов людей воюющей армии было не под силу. Многие немцы, подобные Штрикфельдту, понимали это. Они видели выход в возрождении национального самосознания и человеческого достоинства бывших подданных Сталина. Именно под флагом такой идеи могло бы возникнуть действительно массовое антисталинистское сопротивление. Но Гитлер и слышать не хотел ни о каком возрождении России. Тем не менее, в Берлине, в руководящих кругах Рейха, имело место столкновение мнений, которое в конечном счете привело к формированию Русской освободительной армии генерала Власова.
Игорь, я прошу вас рассказать о том, каким образом менялось отношение политического руководства и военного командования Германии к этой, условно говоря, «русской идее».
Игорь Петров: Я бы начал, наверное, с определения рамок, в которые эта "русская идея" должна была быть вписана. Во-первых, как вы уже упомянули, это мысли Гитлера об экспансии германской расы на Восток. Реализацию проекта переселения немцев и заселения территорий на Востоке взял на себя Генрих Гиммлер. Под его патронажем делались первые экономические прикидки, разрабатывались первые планы. В качестве одного из ярких примеров можно назвать Генеральный план "Ост" профессора Конрада Майера, возглавлявшего один из отделов в гиммлеровском рейхскомиссариате по укреплению германской народности. Это середина 42-го года.
Перелом на фронтах прервал разработку этих планов, следующая версия ГПО осталась незаконченной. Но есть документ от июня 44-го, в котором Гиммлер по-прежнему планирует или на тот момент, уже можно сказать, фантазирует о немецких поселениях на Востоке, которые были бы отделены от территории, оставшейся под советским контролем, военными поселениями на манер нового казачества. Отсюда понятный вывод из этого ограничения: никаких политических обещаний. Прямая цитата из Гиммлера: "Русским никогда нельзя обещать национальное государство". Это осень 42-го.
Второе ограничение – расовое. Немцы смотрели на русских, проведших 25 лет под большевистским игом, считали русских расово не вполне полноценными. Смешенные браки не одобрялись. Интересно, что если читать воспоминания немецких сторонников власовской идеи, даже в этих воспоминаниях видно, что эти люди, которые симпатизировали власовскому движению, глядели на своих советских подопечных свысока.
Третье ограничение – активная поддержка сепаратистских устремлений отдельных союзных республик в составе СССР. Отсюда начавшаяся с осени 41-го национальная дифференциация в лагерях военнопленных, довольно, впрочем, рудиментарная, поэтому среди погибших от голода и болезней осенью и зимой 41-го были представители всех народов СССР. Но уже весной и летом 42-го из представителей различных национальностей начали создаваться национальные легионы.
Вывод из этого ограничения: русское национальное движение должно ограничиваться пределами России, причем, каковы эти границы – ему будет в свое время указано.
Фактически, если принять во внимание все вышеперечисленные ограничения, то станет ясно, что у русского освободительного движения просто не было никаких степеней свободы. Единственное, что ему оставалось, - пропаганда, именно в ней Власова и задействовали.
Владимир Абаринов: Человек, о котором сейчас пойдет речь, сыграл одну из ключевых ролей в политическом проекте русского освободительного движения, или, чтобы не навлечь на себя гнев определенной категории слушателей, выразимся осторожнее – «власовского движения». Мы здесь не рассказываем историю этого движения, она рассказана в книгах, опубликованных в России. Мы пытаемся взглянуть поближе на людей, которых мы называем коллаборационистами. В этой попытке мы пользуемся материалами так называемого Гарвардского проекта – записями бесед, которые велись американскими советологами, в том числе и из разведки, с бывшими советскими гражданами, оказавшимися после войны в Западной Германии на положении перемещенных лиц. Отрывок из одного из таких интервью в переводе Игоря Петрова.
"Решающую роль в создании русской организации в Германии сыграл Зыков, писавший немецкому правительству письма с предложениями учредить подобный комитет. Я хорошо знал Зыкова и в то время недооценивал его. Сейчас мне представляется, что он был ведущей фигурой всего движения. Он был достаточно искусен, чтобы оставаться в тени, поэтому многие никогда не слышали о нем. До своего исчезновения именно он писал речи Власову.
Впервые я встретил его в редакции московских «Известий», тогда он был одним из заместителей Бухарина. Он происходил из семьи интеллигентов, социал-демократов по убеждениям, его отец любил политические дебаты и в целом придерживался либеральных взглядов. Зыков получил образование в духе «легального марксизма». Истории о его приключениях во время гражданской войны, которые он любил рассказывать, выпив, казались мне сомнительными. Потом он стал журналистом и преподавал в институте Герцена. Потом он был редактором в Ташкенте, молодой смышленый парень, разделявший взгляды «правой оппозиции». Его отправили в Магадан. Когда он вернулся, разразилась война, и он попал на фронт младшим политруком. Когда его взяли в плен, он написал то самое знаменитое письмо Геббельсу и через несколько дней был вызван в Берлин. Удивительно, что в отличие от множества других писем его письмо произвело немедленный эффект".
Владимир Абаринов: Это был отрывок из интервью Михаила Самыгина-Китаева. В ноябре 1941 года он попал в плен, а потом работал в штабе Власова. Но нас сейчас интересует не он, а тот, о ком он говорит. Имя Зыкова встречается абсолютно во всех исторических исследованиях, посвященных власовскому движению. Он был если не главным, то одним из главных идеологов этого движения. Игорь, представьте его подробнее, пожалуйста, и расскажите о его программе.
Игорь Петров: Это не очень простая задача. Потому что все, что мы знаем о человеке, который называл себя Зыковым, мы знаем исключительно с его слов. Как мы только что слышали, Самыгин упоминает, что якобы видел Зыкова в редакции "Известий" при Бухарине. Другие детали довоенной биографии Зыкова так же варьируются от источника к источнику. Появление Зыкова в Берлине – это тоже загадочная история. Вот, например, цитата из протокола допроса батальонного комиссара Чугунова, позже перебежавшего назад на советскую сторону: "16 июля 42-го года я был доставлен в Берлин в гестапо. При обыске в комендатуре у меня обнаружили орденскую книжку, за что посадили после избиения в одиночную камеру. Через месяц в мою камеру привели старшего политрука Зыкова Милентия Александровича, который, по его словам, якобы сдался в плен сам. Зыков рассказал мне свое прошлое, что он как будто шурин Бубнова и в одно время работал замредактора газеты "Известия", а затем пять лет находился в ссылке как оппозиционер. Этот Зыков стал предлагать мне работать в газете для военнопленных, которую, по его словам, ему на днях должны были поручить редактировать. Когда я отказался сотрудничать в газете и изменять своей родине, Зыков попытался запугать меня будущим, стремился доказать, что он делает мне услугу и так далее. Через два дня я снова остался один".
Интересная история, но еще более интересно, что история про то, как Зыков появляется в одной из камер этого специального лагеря в Берлине то в форме старшего политрука, то в форме батальонного комиссара в июле-августе или в сентябре 42-го года, повторяется в нескольких вариантах. Больше всего это напоминает подсаживание в камеру доверенного человека для зондажа. Известно, что немцы широко применяли этот прием в следственной практике.
Если искать настоящие следы именно Милентия Александровича Зыкова, то можно найти в базе данных "Мемориал" рядового Зыкова, родившегося в 1901 году в Днепропетровске. Он был призван Фрунзенским РВК в Москве 27 марта 42-го года. И сведений о нем нет с 19 июля 42-го года. То есть в принципе это совпадает с историей, рассказанной выше Чугуновым.
Более того, когда после войны советская администрация передавала английской и американской администрации документ под названием "Список изменников родины и военных преступников из числа советских граждан, скрывающихся в английской, американской зонах", в нем тоже фигурировал Зыков Милентий Александрович, 1901 года, уроженец Днепропетровска, житель Москвы. То есть искали советские органы именно того самого рядового Зыкова, а вовсе не старшего политрука или батальонного комиссара.
За несколько дней пребывания в плену он написал брошюру "Неминуемый крах советской экономики", которая произвела очень сильное впечатление на немцев уровнем владения темой, в данном случае экономической. И вскоре он действительно стал этаким пропагандистским гуру власовского движения.
Владимир Абаринов: Если бы в распоряжении Гитлера была не только могучая армия, но и современные информационные технологии – интернет, мобильная связь, мультимедийные социальные сети – катастрофа первых месяцев войны была бы несравненно ужаснее. Недаром Сталин уже 25 июня 1941 года приказал населению сдать радиоприемники под страхом уголовного наказания. Впрочем, и Гитлер запретил немцам слушать вражеское радио. Информационная война была не менее ожесточенной, чем война на поле боя.
Поначалу вести пропаганду на оккупированных территориях было легко: бывшим советским гражданам говорили, что Германия исполняет освободительную миссию, избавляет их от большевистско-еврейского ига. Однако вместо освобождения пришло новое иго. Блицкриг не получился. Война затягивалась. У Гитлера не было никакого политического проекта относительно побежденного Советского Союза. Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, капитан отдела пропаганды Верховного командования Вермахта, пишет в своей книге о визите в штаб группы армий «Центр» в самом начале войны уполномоченных имперского министерства по делам восточных территорий. Излагая командующему фон Боку дальнейшие планы относительно этих территорий, один из визитеров сказал, что русских в европейской России на сорок миллионов больше, чем требуется, и они должны умереть голодной смертью. «А по ту сторону новой границы, на востоке?» — спросил Штрикфельдт. «Там будут влачить 'степное существование' уцелевшие русские, евреи и другие унтерменши», - ответил берлинский гость.
Такая программа не могла стать основой сотрудничества населения с новыми властями. А без такого сотрудничества держать в повиновении десятки миллионов людей воюющей армии было не под силу. Многие немцы, подобные Штрикфельдту, понимали это. Они видели выход в возрождении национального самосознания и человеческого достоинства бывших подданных Сталина. Именно под флагом такой идеи могло бы возникнуть действительно массовое антисталинистское сопротивление. Но Гитлер и слышать не хотел ни о каком возрождении России. Тем не менее, в Берлине, в руководящих кругах Рейха, имело место столкновение мнений, которое в конечном счете привело к формированию Русской освободительной армии генерала Власова.
Игорь, я прошу вас рассказать о том, каким образом менялось отношение политического руководства и военного командования Германии к этой, условно говоря, «русской идее».
Игорь Петров: Я бы начал, наверное, с определения рамок, в которые эта "русская идея" должна была быть вписана. Во-первых, как вы уже упомянули, это мысли Гитлера об экспансии германской расы на Восток. Реализацию проекта переселения немцев и заселения территорий на Востоке взял на себя Генрих Гиммлер. Под его патронажем делались первые экономические прикидки, разрабатывались первые планы. В качестве одного из ярких примеров можно назвать Генеральный план "Ост" профессора Конрада Майера, возглавлявшего один из отделов в гиммлеровском рейхскомиссариате по укреплению германской народности. Это середина 42-го года.
Перелом на фронтах прервал разработку этих планов, следующая версия ГПО осталась незаконченной. Но есть документ от июня 44-го, в котором Гиммлер по-прежнему планирует или на тот момент, уже можно сказать, фантазирует о немецких поселениях на Востоке, которые были бы отделены от территории, оставшейся под советским контролем, военными поселениями на манер нового казачества. Отсюда понятный вывод из этого ограничения: никаких политических обещаний. Прямая цитата из Гиммлера: "Русским никогда нельзя обещать национальное государство". Это осень 42-го.
Второе ограничение – расовое. Немцы смотрели на русских, проведших 25 лет под большевистским игом, считали русских расово не вполне полноценными. Смешенные браки не одобрялись. Интересно, что если читать воспоминания немецких сторонников власовской идеи, даже в этих воспоминаниях видно, что эти люди, которые симпатизировали власовскому движению, глядели на своих советских подопечных свысока.
Третье ограничение – активная поддержка сепаратистских устремлений отдельных союзных республик в составе СССР. Отсюда начавшаяся с осени 41-го национальная дифференциация в лагерях военнопленных, довольно, впрочем, рудиментарная, поэтому среди погибших от голода и болезней осенью и зимой 41-го были представители всех народов СССР. Но уже весной и летом 42-го из представителей различных национальностей начали создаваться национальные легионы.
Вывод из этого ограничения: русское национальное движение должно ограничиваться пределами России, причем, каковы эти границы – ему будет в свое время указано.
Фактически, если принять во внимание все вышеперечисленные ограничения, то станет ясно, что у русского освободительного движения просто не было никаких степеней свободы. Единственное, что ему оставалось, - пропаганда, именно в ней Власова и задействовали.
Владимир Абаринов: Человек, о котором сейчас пойдет речь, сыграл одну из ключевых ролей в политическом проекте русского освободительного движения, или, чтобы не навлечь на себя гнев определенной категории слушателей, выразимся осторожнее – «власовского движения». Мы здесь не рассказываем историю этого движения, она рассказана в книгах, опубликованных в России. Мы пытаемся взглянуть поближе на людей, которых мы называем коллаборационистами. В этой попытке мы пользуемся материалами так называемого Гарвардского проекта – записями бесед, которые велись американскими советологами, в том числе и из разведки, с бывшими советскими гражданами, оказавшимися после войны в Западной Германии на положении перемещенных лиц. Отрывок из одного из таких интервью в переводе Игоря Петрова.
"Решающую роль в создании русской организации в Германии сыграл Зыков, писавший немецкому правительству письма с предложениями учредить подобный комитет. Я хорошо знал Зыкова и в то время недооценивал его. Сейчас мне представляется, что он был ведущей фигурой всего движения. Он был достаточно искусен, чтобы оставаться в тени, поэтому многие никогда не слышали о нем. До своего исчезновения именно он писал речи Власову.
Впервые я встретил его в редакции московских «Известий», тогда он был одним из заместителей Бухарина. Он происходил из семьи интеллигентов, социал-демократов по убеждениям, его отец любил политические дебаты и в целом придерживался либеральных взглядов. Зыков получил образование в духе «легального марксизма». Истории о его приключениях во время гражданской войны, которые он любил рассказывать, выпив, казались мне сомнительными. Потом он стал журналистом и преподавал в институте Герцена. Потом он был редактором в Ташкенте, молодой смышленый парень, разделявший взгляды «правой оппозиции». Его отправили в Магадан. Когда он вернулся, разразилась война, и он попал на фронт младшим политруком. Когда его взяли в плен, он написал то самое знаменитое письмо Геббельсу и через несколько дней был вызван в Берлин. Удивительно, что в отличие от множества других писем его письмо произвело немедленный эффект".
Владимир Абаринов: Это был отрывок из интервью Михаила Самыгина-Китаева. В ноябре 1941 года он попал в плен, а потом работал в штабе Власова. Но нас сейчас интересует не он, а тот, о ком он говорит. Имя Зыкова встречается абсолютно во всех исторических исследованиях, посвященных власовскому движению. Он был если не главным, то одним из главных идеологов этого движения. Игорь, представьте его подробнее, пожалуйста, и расскажите о его программе.
Игорь Петров: Это не очень простая задача. Потому что все, что мы знаем о человеке, который называл себя Зыковым, мы знаем исключительно с его слов. Как мы только что слышали, Самыгин упоминает, что якобы видел Зыкова в редакции "Известий" при Бухарине. Другие детали довоенной биографии Зыкова так же варьируются от источника к источнику. Появление Зыкова в Берлине – это тоже загадочная история. Вот, например, цитата из протокола допроса батальонного комиссара Чугунова, позже перебежавшего назад на советскую сторону: "16 июля 42-го года я был доставлен в Берлин в гестапо. При обыске в комендатуре у меня обнаружили орденскую книжку, за что посадили после избиения в одиночную камеру. Через месяц в мою камеру привели старшего политрука Зыкова Милентия Александровича, который, по его словам, якобы сдался в плен сам. Зыков рассказал мне свое прошлое, что он как будто шурин Бубнова и в одно время работал замредактора газеты "Известия", а затем пять лет находился в ссылке как оппозиционер. Этот Зыков стал предлагать мне работать в газете для военнопленных, которую, по его словам, ему на днях должны были поручить редактировать. Когда я отказался сотрудничать в газете и изменять своей родине, Зыков попытался запугать меня будущим, стремился доказать, что он делает мне услугу и так далее. Через два дня я снова остался один".
Интересная история, но еще более интересно, что история про то, как Зыков появляется в одной из камер этого специального лагеря в Берлине то в форме старшего политрука, то в форме батальонного комиссара в июле-августе или в сентябре 42-го года, повторяется в нескольких вариантах. Больше всего это напоминает подсаживание в камеру доверенного человека для зондажа. Известно, что немцы широко применяли этот прием в следственной практике.
Если искать настоящие следы именно Милентия Александровича Зыкова, то можно найти в базе данных "Мемориал" рядового Зыкова, родившегося в 1901 году в Днепропетровске. Он был призван Фрунзенским РВК в Москве 27 марта 42-го года. И сведений о нем нет с 19 июля 42-го года. То есть в принципе это совпадает с историей, рассказанной выше Чугуновым.
Более того, когда после войны советская администрация передавала английской и американской администрации документ под названием "Список изменников родины и военных преступников из числа советских граждан, скрывающихся в английской, американской зонах", в нем тоже фигурировал Зыков Милентий Александрович, 1901 года, уроженец Днепропетровска, житель Москвы. То есть искали советские органы именно того самого рядового Зыкова, а вовсе не старшего политрука или батальонного комиссара.
За несколько дней пребывания в плену он написал брошюру "Неминуемый крах советской экономики", которая произвела очень сильное впечатление на немцев уровнем владения темой, в данном случае экономической. И вскоре он действительно стал этаким пропагандистским гуру власовского движения.
