Диктор: ''Мои ошибки в работах о Достоевском квалифицируются как апологетика. Да, я должен сознаться, что в моем увлечении своей долголетней темой о нем я действительно стоял на неправильной позиции, я действительно говорил о его реакционной идеологии в слишком мягких тонах. Сказалось это особенно явно в работе о ''Братьях Карамазовых'', построенной, главным образом, на крайне ошибочном применении к оценке его творчества слов Владимира Ильича Ленина о Толстом в статье ''Лев Толстой как зеркало русской революции''.
Иван Толстой: Из покаянного письма литературоведа, крупнейшего специалиста по творчеству Достоевского. Письмо не было опубликовано. Оно было выкрадено из филфаковского сейфа и не досталось тогдашним погромщикам. Как оно попало в наши руки, вы узнаете из сегодняшней программы.
Наш рассказчик – писатель и литературовед, бывший студент филфака и свидетель этих событий Леонид Матвеевич Аринштейн.
Послевоенные годы на филфаке были временем, когда в силу определенных обстоятельств, в силу так сложившейся филфаковской истории там сконцентрировались удивительно талантливые люди. Это была гроздь или, может быть, несколько гроздей, - если брать не только филфак, не только Русское или Западноевропейские отделения, - гроздья людей, которые и определили науку своего времени, и заложили в студентов то, что они заложили. И это, конечно, было следствием и общей их талантливости и одаренности, и в некоторых случаях гениальности, но и, конечно, студенты способствовали тому, что от этих преподавателей они брали то, что могли взять.
Студенты были очень разные: были люди прошедшие войну, были люди только что пришедшие со школьной скамьи, но в любом случае была молодость мысли и молодость чувства, были такие социально-политические надежды.
Казалось бы, это не имеет прямого отношения к науке, тем более, к филологии, а вот, оказывается, имеет, оказывается, это чувство, что ты проживаешь какую-то интереснейшую, новую, как минимум, обновленную эпоху, это то чувство, которое, как мы из истории знаем, было свойственно и декабристам, вернувшимся тоже откуда-то и пережившим определенный катарсис.
Вот в эту эпоху мы, с помощью Леонида Матвеевича, и попробуем окунуться. Но эта эпоха была не только высоким интеллектуальным горением, эта эпоха была и страшной драмой одновременно. И тут Леонид Матвеевич, не просто как ученый, как филолог, как писатель, но и как свидетель этого времени, может рассказать вещи, как сказали бы англичане, ''из пасти лошади'', то есть, непосредственно как человек, который застал и людей, и эпоху, и время, и драму. Я передаю микрофон вам, Леонид Матвеевич.
Леонид Аринштейн: Спасибо, вы совершенно точно и прекрасно описали эту эпоху. Может быть, вы не заострили внимание на том, что эта эпоха была очень кратковременна - за периодом ''золотого века'' последовал даже не ''серебряный'' и не ''железный'', как это полагалось бы, а просто сразу же обрушилось настолько всё, что практически можно говорить о резком изменении состояния умов, состояния науки, состояния преподавания в Ленинградском университете, в частности, на филфаке.
Но я хотел бы подчеркнуть два момента. Во-первых, это касается не только самого филфака, не только Ленинградского университета того времени, но и той обстановки, которая царила после победы в Великой Отечественной войне в стране и особенно в Москве, в Ленинграде, в других крупных городах. Многие надеялись на либеральные перемены, на более лояльное отношение к западным союзникам. Имеется в виду не только интеллигенция, это и крестьянство, которое считало, что, наряду с колхозами, будет возможность каких-то частных крестьянских хозяйств. Когда мы в конце 1945 года ездили помогать крестьянам убирать урожай, капусту, несколько раз меня спрашивали - видели на моих погонах две золотые звездочки и считали, что я могу ответить на такой вопрос. Я отвечал, что да, да, конечно, будут кисельные берега, молочные реки. Честно говоря, я сам в это верил. Но этого не произошло.
Я бы хотел сказать, что эти настроения охватили еще и партийные ряды, что очень важно. Обычно, когда об этом периоде рассказывают или пишут, всегда возникает водораздел: народ в целом - и партия, во всяком случае, партийная верхушка. Но даже партийная верхушка (я имею в виду Ленинградский обком и горком) была неоднородна, даже там существовали люди, которые ясно представляли себе, они хотели каких-то перемен, что-то вроде того, что через 30 или 40 лет произошло во времена горбачевской перестройки. Я не говорю, что именно это, но что-то в этом духе. Таких людей было довольно много. И это объясняет целый ряд событий, которые происходили и на филологическом факультете.
И второе, что я хотел бы подчеркнуть, - что победа в войне обострила внутреннюю борьбу в этой самой партийной верхушке, уже на самом высоком уровне. Сталину к этому времени было уже под 70, все понимали, что он очень сильно во время войны подорвал и здоровье, и силы, все понимали, что долго не продлится его господство (оно действительно долго не продлилось), и идея приемника Сталина, того, кто будет вторым в те годы, что он еще будет во главе страны, была очень небезразлична.
В те годы, о которых я говорю, выдвигался более других как раз прибывший из Ленинграда того времени Андрей Александрович Жданов, это была центральная фигура. Но не так легко было пробиться к этому Олимпу, ясно, что были и другие люди, которые претендовали на руководящую роль или, по крайней мере, на роль людей, которые будут влиять на Сталина, и борьба там была нешуточная. Жданов оседлал конька, который был для него наиболее выигрышным, - он был секретарем ЦК партии и курировал все, что касалось агитации и пропаганды. Агитацией и пропагандой называлось все, что было не промышленностью и не сельским хозяйством, во всяком случае, все учебные заведения, Союз писателей, Союз композиторов. И Жданов из кожи вон лез, чтобы доказать свою нужность, усилить свое влияние на Иосифа Виссарионовича, и ему долгое время это удавалось. Хотя время это было тоже не очень долгим. Он начал свое восхождение в 1946 году и закончил его в 1948 - всего два года продержался. Кончилось тем, что он скончался. При этом остается неясным, скончался он от перенапряжения или ему помогли скончаться. Я этот вопрос обсуждать не буду, поскольку у меня соответствующих материалов, конечно, нет.
Первый удар, который он нанес в области идеологии, это было знаменитое Постановление о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград'', которые вышло в свет уже в августе 1946 года, то есть практически через год после войны. Это широко известное Постановление, где критиковались Ахматова, Зощенко, ряд менее заметных писателей и, что очень мало заметно, там критиковались некоторые ведущие работники Ленинградского горкома партии. Жданов хорошо знал горком, некоторые люди ему там не нравились, и он их туда тоже пристегнул. В данном случае это неважно, хотя мы увидим, что это в дальнейшем сыграло определенную роль.
Для филологического факультета Ленинградского университета это Постановление прошло принципиально незамеченным. Нашли очень хорошую формулу: это Постановление касается литературно-художественного творчества, а мы изучаем это творчество. Вот какое оно есть, мы его изучаем, каким оно будет, такое мы будем изучать. Я знаю, что в провинциальных вузах в то же самое время занимались перекройкой программ.
Все это произошло, как я сказал, в августе. Причем это было не только Постановление, Жданов еще выступил с огромным докладом, который все это разъяснял и, по сути дела, смешал с грязью весь Серебряный век русской литературы, там досталось не только Ахматовой, но фактически там уже и Блок фигурировал, и другие имена, хотя еще пока что в очень, я бы сказал, свободно-либеральной форме. Тем не менее, сигнал был принят и в вузах выбрасывали из программ Александра Блока, все, что касалось вообще начала ХХ века, выбрасывали Есенина, который по каким-то причинам считался тоже страшно упадочным поэтом. Повторяю, в Ленинградском университете, на филфаке ничего подобного не произошло, просто это проигнорировали. Слишком сильный был филфак, и такого удара оказалось недостаточно для того, чтобы что-то там изменить, что-то сократить. Этот момент мне кажется очень важным, потому что в дальнейшем это было принято во внимание партийными кругами, Ждановым и Центральным отделом агитации и пропаганды, который он курировал и возглавлял.
Иван Толстой: То есть вы хотите сказать, что филфак не отреагировал, на свою беду, на свою голову не отреагировал на идеологическое Постановление. А если бы пытался, если бы он был другой и пытался бы подстроиться, то его этот меч обошел бы стороной?
Леонид Аринштейн: Нет, я не хочу даже этого сказать, потому что те люди, которые были тогда на филфаке, я не представляю этих людей, которые бы начали подстраиваться под это Постановление.
Иван Толстой: Я поэтому и говорю - ''бы''.
Леонид Аринштейн: Это слишком сослагательное наклонение в третьей степени, такого быть не могло. Более того, когда потом наносились прямые удары, и то старались парировать совершенно неожиданным образом, о чем я сейчас буду рассказывать. После этого Постановления последовали несколько других: о репертуаре драматических театров, о фильме ''Большая жизнь'' (по сути дела — о кинематографии). И Жданов на этом коньке двигался дальше. При этом он даже позволил себе, с моей точки зрения, очень неосторожный шаг: он, пользуясь своим безусловным в то время влиянием на Сталина, попросил Сталина принять руководителей Союза писателей - Фадеева, Симонова и кого-то еще - и принять участие в разговоре с ними. Сталин в это время на людях практически не появлялся, появлялся на очень больших партийных съездах, избегал принимать людей не своего, не ближнего окружения, и поскольку Жданову это удалось, это уже послужило своего рода определённым сигналом, пониманием того, кто собирается быть в доме хозяином.
Я думаю, что в это время как раз и сложилась некоторая группа, которая хотела приостановить продвижение Жданова, а, может быть, полностью ликвидировать это влияние.
Эта встреча произошла в мае 1947 года.
1946 год прошел с Постановлением, со статьями, с проработками, но не прошло еще и года после этого Постановления, как произошла эта встреча, доставившая некоторое беспокойство другим людям, которые находились рядом со Сталиным. Наиболее близкими к нему были, помимо Жданова, Берия и Молотов. Буквально через несколько дней после этого состоялся Пленум Правления Союза писателей, где выступает Фадеев с совершенно неожиданной речью, в который он огромное место уделяет личности Александра Николаевича Веселовского. Некто хотел перехватить инициативу у Жданова и выступить со своими предложениями. Это была не вполне удачная затея, потому что Жданов был опытный человек, знающий, за ним было Управление агитации и пропаганды, где были люди знающие, которые ему помогали работать. А Фадеев был, конечно, сам человек недалекий, к тому же у него была подмоченная репутация: его только что прорабатывали за то, что он плохо написал ''Молодую гвардию'', это о борьбе подпольной организации в Донбассе, в городе Краснодон, против немцев, не показал роль партии, ему пришлось переделывать книгу, его потом по каким-то личным статьям прорабатывали тоже. Было известно, что Фадеев это не человек Жданова, не человек Управления агитации и пропаганды и, тем не менее, он выступает с довольно широковещательными заявлениями, касающимися крупного русского ученого Александра Николаевича Веселовского. Произошло это в июне месяце и, вроде бы, осталось незамеченным.
Иван Толстой: А в чем суть была выступления?
Леонид Аринштейн: Суть выступления была в том, что Веселовский своими работами закладывает фундамент для того, чтобы низкопоклонничать перед Западом. Он был компаративист, он сравнивал русскую литературу с литературами других стран, и получалось, что русская литература лишена самобытности. Хотя он близко ничего подобного не говорил, можно было так это все переиначить, тем самым он говорил о том, что, якобы, в русской литературе нет ничего своего, все это перепевы античности, перепевы западной литературы — французской, английской, немецкой, и так далее. Действительно, сравнения он делал очень интересные, наблюдения вполне научные, и в голову не приходило Александру Николаевичу принижать русскую литературу. Он был профессором в свое время, он скончался в 1906 году, и вся его работа была только во имя величия русской филологической науки и русской литературы. Я принимал участие в сборниках в честь Веселовского, сам писал туда и кое-что редактировал, поэтому я очень хорошо видел, что Веселовский - это далеко не та фигура, на которой можно было строить политику разоблачения современной науки, будто последователи Веселовского низкопоклонничают перед Западом. Эта связь была сугубо искусственная, как многое из того, что делалось в области агитации и пропаганды в те годы. Но статьи начинают появляться, естественно на эту тему. Мертвый сезон - это июль, август. Сам Фадеев выступил тоже с целой серией статей, вернее, подписал их (как выяснилось, он даже их сам не писал) где-то в конце лета.
Иван Толстой: 1947 года?
Леонид Аринштейн: Да. 1946-47 учебный год (с августа 1946-го по июнь 1947-го) прошел в развитии Постановления о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград''. Теперь появляется новая тема, которая была инспирирована на внешнем уровне Фадеевым, на внутреннем - не будем сейчас говорить, кем, хотя понятно, что это так просто не могло появиться с тем, чтобы перехватить, в данном случае, инициативу.
В самом Университете, на филфаке, начали реагировать на эти статьи. В частности, Михаил Павлович Алексеев, который тогда нам читал спецкурс и очень много общался с нами, сначала отнесся к этому со смехом. Я помню, он говорил: ''Ну, что-то они там напутали''. У Александра Николаевича был брат Алексей Веселовский, который действительно написал ''О западном влиянии в новой русской литературе'', но эта статья вышла в конце 19-го века, и Алексеев посчитал, что какие-то чиновники решили, что речь идет об Александре Веселовском.
В это время появился в Ленинграде В.Ф.Шишмарёв, который много лет работал в Ленинградском университете и в Институте русской литературы, а в это время он уже выдвинулся, был очень видным академиком, был директором Института мировой литературы в Москве. Но с Ленинградом он связи не терял, продолжал работать на кафедре романской филологии, числился там, и он вместе с Михаилом Павловичем Алексеевым решил позвонить Фадееву и сказать, что он все-таки ошибся и надо как-то поправить дело. Дозвониться они долгое время не могли, я хорошо знаю эту историю, но когда они дозвонились, сначала секретарь, а потом (как-никак Шишмарёв был фигурой очень видной) Фадеев ответил, что никакой ошибки здесь нет, речь идет об Александре Веселовском, именно он был главой компаративистской школы, именно его ''современные попугаишки'' низкопоклонничают перед Западом, и ничего менять и опровергать мы не собираемся, более того, мы собираемся разобраться с теми, кто сегодня считает Веселовского видным ученым. А Веселовского считал видным ученым, прежде всего, Шишмарёв, который издавал его труды, который был его прямым учеником в годы, когда он учился в Университете (к конце 19 века); Жирмунский, который в 1940 году издал главный труд Веселовского ''Историческую поэтику'' с огромным предисловием, очень интересной вступительной статьей, которую просто любой человек, интересующийся филологией, обязан знать и изучать; Алексеев, который считал компаративистику одной из очень важных ветвей филологии вообще.
Конечно, они были в некоторой сумятице, а тут начинают появляться статья за статьей. И совершенно малоизвестные люди (фамилии их впервые начинают звучат в печати) пишут о Веселовском всякие гадости. Надо отдать Шишмарёву должное - он не предал своего учителя и в январе ответил очень содержательной статьей, в которой говорил, что те, кто нападет на Веселовского, нападает на русскую культуру, на русскую науку, что это своего рода ''вредители'' в области гуманитарных наук.
Иван Толстой: Тем же оружием начал отвечать.
Леонид Аринштейн: Есть байка, что его, якобы, пригласил Жданов и предложил написать совсем другую статью (против Веселовского). Ничего подобного не было, я потом с Алексеевым на эту тему говорил, он говорит, что это чепуха - Жданов никого не приглашал и, вообще, Жданов этим не занимался.
Иван Толстой: Я не понял, что Жданов предложил?
Леонид Аринштейн: Якобы, пригласил Шишмарёва и предложил ему написать ругательную статью на своего учителя Веселовского и, якобы, Шишмарёв отказался. В действительности Шишмарёв, просто реагируя на все те инсинуации, которые появлялись в печати, смело ответил и рассказал о значении Веселовского, о действительном его значении в русской филологической науке.
Иван Толстой: Я процитирую отрывок из статьи Константина Азадовского и Бориса Егорова ''Космополиты'', напечатанной в журнале ''Новое литературное обозрение'' в 1999 году:
''О нараставшей в т месяцы антисемитской истерии может свидетельствовать юдофобская поэма С.А.Васильева ''Без кого на Руси жить хорошо'' - автор с удовольствием читал ее в московском Союзе писателей (Дом Герцена!) под громкий хохот подвыпивших слушателей. Неторопливо (''по-некрасовски'') поэма повествует о том, как
На столбовой дороженьке
Советской нашей критики
Сошлись и зазлословили
Двенадцать злобных лбов.
Сошлися и заспорили:
Где лучше приспособиться,
Чтоб легче было пакостить,
Сподручней клеветать?..
Кому доверить первенство,
Чтоб мог он всем командовать,
Кому заглавным быть?
Один сказал – Юзовскому,
А, может, Борщаговскому? –
Второй его подсек.
А, может, Плотке-Данину? –
Сказали Хольцман с Блейманом,
Гуревич за Сутыриным,
Бернштейн за Финкельштеином,
Черняк за Гоффеншефером,
Б.Кедров за Селектором,
М.Гельфанд за Б.Руниным,
За Хольцманом – Мунблит.
Такой бедлам устроили,
Так нагло распоясались,
Вольготно этак зажили,
Что зарвались вконец.
Сообщается далее, что ''иуды-зубоскальники'', открыто издеваясь ''над самим Пушкиным'', ''плюясь, кичась, юродствуя'', пытаются изничтожить в советской литературе и ''ясную прозу'', и ''понятные стихи'' и взамен требуют, страшно вымолвить:
Подай Луи Селина нам,
подай нам Джойса, Киплинга,
подай сюда Ахматову,
подай Пастернака!
Но злодеям, понятно, не удается уйти от возмездия. Могучею рукою наш советский народ берет этих ''космополитиков'' за шиворот (''за руки загребущие / за бельма завидущие'') и ''освещает'' их своим справедливым гневом''.
Не случайно современники окрестили это выдающееся сочинение – ''энциклопедией погрома''.
Так писали Константин Азадовский и Борис Егоров в статье ''Космополиты''. Но не будем забегать вперед – пока еще филфаковские профессора напуганы атакой на учение компаративиста Александра Веселовского.
Диктор: ''Опубликованная в газете ''Культура и жизнь'' статья против буржуазного либерализма в литературоведении с полной ясностью показала, что на литературоведческом фронте у нас особенно неблагополучно. Здесь еще сильны пережитки буржуазного либерализма, формализма всех видов и оттенков, низкопоклонства перед буржуазным Западом''.
Иван Толстой: Так изображал праведный гнев один из талантливейших филологов Александр Александрович Смирнов. Его самобичующее письмо не опубликовано. Оно было похищено из филфаковского сейфа.
Наш рассказчик сегодня – писатель и литературовед, бывший студент филфака и свидетель этих событий 48-го года Леонид Матвеевич Аринштейн. Давайте продолжим. Что было дальше?
Леонид Аринштейн: Дальше произошло тоже много забавных событий. Но прежде всего, в ноябре или декабре, ректор Университета Александр Алексеевич Вознесенский.... Тут не лишне сказать, что его брат, Николай Алексеевич Вознесенский, был председателем Высшего совета народного хозяйства, который как раз в то время преобразовывался в Госплан, первым заместителем Сталина, как председателя Совета министров и председателя Совнаркома, и входил в состав Политбюро (на правах кандидата, но это тоже было необычайно высоко). Политбюро было самым центральным органом, там были по старшинству члены Политбюро и было несколько кандидатов, вот Вознесенский туда входил. Понятно, что его брат, который возглавлял Университет, мог позволить себе много что.
Так вот, Вознесенский пригласил редколлегию университетской газеты, главным редактором был Наумов, а я у него был заместителем, меня избрали на комсомольской конференции руководить Комсомольским отделом. Ясно, что Комсомольский отдел в университетской газете играл немалую роль. Нас было четыре человека у Вознесенского, и от того, что говорил Вознесенский тогда, у мне чуть глаза на лоб не вылезли. Он стал говорить, что вот мы усвоили с войны какой-то дикий язык, мы ругаем всех как будто бы все, о ком мы говорим, - это Гитлер, Геббельс или Геринг, а так, чтобы разобраться, кто есть кто и более или менее дифференцированно подходить к критике, этого мы не можем. Вот сейчас идет кампания против Веселовского, слава богу, пока что в газете ''Ленинградский университет'' вы еще не выступили со статьями, как те, которые появляются в журнале ''Октябрь'' или в газете ''Известия''. Но этого и нельзя делать. По сути дела, он сказал примерно то же, что и Шишмарёв, что Веселовский - это крупный русский ученый, наверное, у него были ошибки, в этих ошибках надо разобраться, но ни в коем случае не употреблять эпитетов и выражений, которые употребляются, когда мы говорим о врагах страны, он не может быть нашим врагом, это наш профессор, это история нашей страны, это история нашего университета.
Когда мы вышли, я с Наумовым шел, мы с ним были в хороших отношениях и откровенничали очень часто, Наумов пожимал плечами (а он работал на кафедре советской литературы) и говорил: ''Ну, Леша, что мы будем делать? Давайте писать апологетические статьи о Веселовском, давайте, напишите что-нибудь в этом роде''.
Но в декабре была у нас конференция в Университете, на филфаке, о Веселовском говорили очень мало, я написал большую статью, ее напечатали, кстати, полностью, без сокращений. Я сделал, думаю, для того времени совершенно правильно - я просто не упомянул ни словом об этой теме, о Веселовском, я рассказал обо всех других направлениях работы конференции. На этой конференции было много интересного, Гуковский предложил свою концепцию стадиальности, еще что-то, но ни словом, выполняя заветы ректора, ни я не упомянул, ни газета не упоминала до определенного времени вообще имени Веселовского - фактически этой проблемы не было, хотя филфак уже немного лихорадило, люди уже были настороже, это была своего рода не черная метка, но что-то близкое к этой черной метке.
Через некоторое время пришлось выступить тогдашней центральной фигуре парторганизации - Александру Григорьевичу Дементьеву. Это был либерально настроенный человек, он считался лектором Горкома партии, а к тому времени, о котором я говорю, он уже был в ранге инструктора Горкома партии и исполнял обязанности заведующего кафедрой советской литературы. То есть полагалось бы на него и опираться. Вот он тоже выступил с докладом, который назывался, по-моему, ''Дискуссия о наследии Веселовского''. Он говорил о том, что, действительно, некоторые, неправильно понимая наследие Веселовского, начинают низкопоклонничать перед Западом, но Веселовский в этом неповинен, это недостаточно глубокое понимание того, о чем писал этот ученый, и, по сути дела (это был уже чуть ли не январь-февраль 1948 года) выступил с некоей апологетикой Веселовского. Хотя некоторую дозу яда, ложку дегтя он туда подпустил, иначе было невозможно, потому что он выступал, как потом мне сказал Наумов, по рекомендации Горкома партии, а не просто так. Вот так была встречена на филфаке идея борьбы с Веселовским.
Я не знаю, как там происходили наверху события, это мало кто знает, тем более, что они не отражались в письменных документах, но Жданова все это задело, и он начал новый виток своих постановлений. В частности, в феврале 1948 года вышло новое Постановление ЦК, подготовленное Отделом агитации и пропаганды (собственно, Ждановым) об опере Мурадели ''Великая дружба''. Уже много месяцев не было никаких постановлений, но вот Жданов берет реванш и дает такое постановление. При этом в этом Постановлении, помимо музыкальных проблем, хотя там речь шла, вроде бы, об опере Мурадели, в основном, досталось Шостаковичу и Прокофьеву, но там были и политические проблемы, явно подсказанные Сталиным. Там речь шла о том, что (опера называлась ''Великая дружба'') русский народ дружит со всеми другими народами, населяющими территорию Советского Союза. Но в Постановлении было отмечено, что там говорится о том, что, якобы, осетины препятствовали единению русского народа с кавказскими народами, а на самом деле этому препятствовали совсем не осетины, а чеченцы и ингуши. Вообще, такое в Советском Союзе мало кто тогда до этого слышал. Ясно, что даже Жданов не мог это от себя написать. Следовательно, он как-то это согласовал со Сталиным.
Вышло такое Постановление в феврале, а через месяц, 11 марта, в газете “Культура и жизнь”, которая начала издаваться незадолго до этого Отделом агитации и пропаганды, то есть в таком листке агитационном, который, по сути дела, был рупором Жданова, появляется статья “Против буржуазного либерализма в литературоведении”. Вот эта статья была первой по-настоящему разгромной, первой бомбой, которая потрясла филфак. И не потому, что эта статья вышла, а потому, что вслед за этой статьей партийная организация получила прямое указание связать это по возможности маргинально с Веселовским, а, главным образом, связать это с тем, что царит на филологическом факультете увлечение Западом, что там самая большая кафедра романо-германской филологии и что все это ведет к тому, что стараются чуть ли не противопоставить буржуазный либерализм социалистической идеологии.
И тут на филфаке начинается целая серия событий: партийные собрания, открытые партийные собрания, совместные партийные собрания с ученым советом. Тогда секретарем партийного бюро был Георгий Петрович Бердников, очень энергичный человек, страшный карьерист (карьеру он потом действительно сделал очень крупную). Но в это время он старается обратить на себя внимание и всячески выдвинуться. Парторганизация на филфаке была очень неоднородная, очень многие люди совершенно не поддерживали таких погромных настроений, тем не менее, приходилось считаться с мнением партийного бюро и с тем, что в Горкоме партии тоже были силы, которые поддерживали Бердникова.
Бердников придумал такую историю. Он попросил через своих помощников, чтобы ведущие профессора написали свои речи, с которыми они должны выступить, и чтобы с своих речах они заклеймили буржуазный либерализм, космополитизм (тогда впервые появляется это слово, хотя еще в очень неопределенном значении) и увязали это с борьбой против наследия Веселовского. Действительно, к сожалению, прошел такой ученый совет совместно с партийной организацией, большинство профессоров написали свои речи в письменном виде, и в этих их покаянных письмах, как я их называю, отразились их характеры. Некоторые действительно каялись, хотя они не понимали, в чем они должны каяться, некоторые писали довольно нейтрально.
Я сейчас перечислю, кто что писал, потому что это было начало довольно глубокого разгрома. Очень спокойно и мужественно написал свое письмо Жирмунский. Он писал о том, что, конечно, низкопоклонства не должно быть, но что западная культура и русская культура достаточно близки, поэтому здесь просто не следует перегибать палку, что, по-видимому, он иногда и делал, не понимая, что это может нанести какой-то ущерб советской идеологи, советской науке.
В таком же духе написал свое письмо Томашевский, которого тоже каким-то образом привлекли к этому, оно тоже было написано в довольно мужественных тонах.
Александр Александрович Смирнов, который к тому времени уже настолько понимал, что это все болтовня, что он уже привык писать все, что угодно, все, что от него хотели, это был просто набор каких-то фраз, каких-то лозунгов, буквально взятых из любой газетной передовицы: что советская идеология самая передовая в мире, кончено, коммунистическая идеология должна бороться с пережитками буржуазного либерализма... То есть, обо всем и не о чем.
Очень горько каялся Аркадий Семенович Долинин, потому что он написал книжку о Достоевском, а Достоевский тоже попадал в тот список неугодных, который фигурировал в то время. Он, в частности, разобрал книгу Достоевского ''Подросток'', а до этого он написал о ряде других произведений Достоевского и он очень горько каялся: да, я не понимал, до моего сознания не доходило, какой огромный ущерб я наношу, пропагандирую упадочную идеологию Достоевского, и так далее.
Как это ни странно, с кафедры древнерусской литературы Игорь Петрович Еремин тоже написал довольно жалобное покаянное письмо, что и в древнерусской литературе мы допускаем... Получалось так, что до нас еще руки не дошли, но, в действительности, и у нас есть пережитки буржуазного либерализма, и я повинен в том, что мы очень часто какие-то вещи древнерусской литературы выводим из западных источников мутных... Какие тогда были мутные источники, я не знаю.
В таком духе было написано тогда еще несколько писем. Написал Владимир Яковлевич Пропп такое письмо, написал Михаил Павлович Алексеев довольно дипломатичное письмо, но он каялся, что увлекался компаративизмом, Веселовским, хотя он понимает, что неосторожное обращение с компаративизмом может привести к такому недопониманию.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, то есть полегли все?
Леонид Аринштейн: 11 человек написали письма, включая Шишмарёва. Шишмарёв написал, что ''я считаю Веселовского великим русским ученым и не понимаю, почему и кто затеял эту возню вокруг его светлого имени''. Вот такую записку он написал. Деканом был ученик Шишмарева Р.А. Будагов, он подскочил к Наумову (который собирал эти письма, а я с Наумовым сидел рядом и просматривал эти письма), и сказал: ''Евгений Иванович, я вас умоляю, отдайте мне эту записку, пока Бердников ее еще не видел''. Наумов так на меня посмотрел мутным взглядом (трус он был страшный), говорит: ''Леонид, вы возьмите, пожалуйста, все эти письма, их надо будет отнести... Что, что, Рубен Александрович, вы хотите?''. Он говорит: ''Я хочу, чтобы мне отдали записку, которую написал Шишмарёв. Я председатель ученого совета по должности, и мне нужна эта записка''. Наумов говорит: ''Леонид, найдите там, о чем просит Рубен Александрович, и отдайте''. Я с радостью отдал ему ту записку, не знаю, куда он ее дел, что он с ней сделал. Через несколько лет, когда я с ним встретился уже в Москве и спросил его об этом, он сказал: ''Я абсолютно не помню этого случая''.
Иван Толстой: Что-то из этих писем было опубликовано?
Леонид Аринштейн: Сначала эти письма Бердников хотел отправить, там они дискутировали, это было без меня, - просто ли отправить в Горком партии с последующей передачей в органы госбезопасности, или как отклик в газету ''Культура и жизнь''. Но Евгений Иванович Наумов сказал: ''Давайте опубликуем хотя бы выдержки у нас''. И он забрал эти письма, перепечатал и сказал мне: ''Вот что с ними дальше Бердников будет делать — не знаю. С него вообще станется, что он их отправит в МГБ'' (тогда было еще Министерство госбезопасности). Я говорю: ''Ну и что?''. - ''Вы сами понимаете ''и что''. Короче, он отдал эти письма Бердникову, тот их запер в сейфе. Я был вхож в помещение партийного бюро, я туда заходил, потому что я иногда партвзносы собирал, знал, где лежит ключ от сейфа, и в тот же вечер, в 7 или 8 вечера, снял этот ключ, открыл сейф, забрал эти письма и больше этих писем никто, кроме меня, не видел, так они у меня и остались на много-много лет. Я впервые упомянул о них через 40 лет, в 80-е годы. Я их хотел публиковать в ''Неве'', но почему-то ''Нева''' не захотела публиковать. Я снял с них копии, тогда еще не ясно было, как у нас пойдут дела, поэтому один комплект копий я отдал в Тейлоровскую библиотеку Оксфордского университета, а второй комплект - в Институт Восточной Европы Бременского университета. Сейчас я отдаю в ГАРФ подлинники, а копии цветные оставляю себе.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, вы понимали, какие последствия может иметь такой поступок?
Леонид Аринштейн: Видите ли, я был офицером-пехотинцем и каждую секунду рисковал головой на протяжении почти полутора лет. И для меня большой беды не составило бы, если бы меня пристрелили в то время, я был очень энергичный и принципиальный человек, я считал, что это нужно сделать, я бы сделал гораздо больше, если нужно было бы. Я уж не буду рассказывать обо всех своих подвигах того времени, тем не менее, я не только не боятся, но я прекрасно понимал, что это правильный поступок. Кроме того, у меня был огромный опыт таких действий.
Иван Толстой: По похищению документов из сейфов?
Леонид Аринштейн: Не по похищению документов, а чтобы умело что-то сделать так, чтобы это не было замечено, это я умел делать. Я это сделал в перчатках, и так далее. Кроме того, я понимал еще одну вещь: что нагорит в первую очередь Бердникову, и он не даст этому огласки. И действительно Бердников не дал этому огласки — письма пропали, и он так это и спустил на тормозах.
Иван Толстой: Но, наверное, не Бердников был инициатором этих писем, а кто-то стоял за его спиной с большим числом звездочек?
Леонид Аринштейн: Как конкретно подходить, что делать, могло решаться как раз на уровне факультетского партбюро. Конечно, все то, что происходило (Постановления ЦК и т.п.), создавало фундамент для этого, но не более того.
Диктор: ''Статья в газете ''Культура и жизнь'' выяснила политическую сущность вопроса о Веселовском. Наша беда в том, что профессиональная академическая наука часто мешает понять общественно-политическую сущность того или иного вопроса. У нас иногда сказывается два пережитка – представление о чисто академической науке, будто бы не зависящей от жизненных потребностей времени, и ориентация на Запад, где эта наука будто бы существует. Таковы причины многих наших ошибок и заблуждений, того, что теперь справедливо называют нашим формализмом, либерализмом, космополитизмом, низкопоклонством, и так далее''. – Борис Михайлович Эйхенбаум.
Диктор: ''Мои ошибки в работах о Достоевском квалифицируются как апологетика. Да, я должен сознаться, что в моем увлечении своей долголетней темой о нем я действительно стоял на неправильной позиции, я действительно говорил о его реакционной идеологии в слишком мягких тонах. Сказалось это особенно явно в работе о ''Братьях Карамазовых'', построенной, главным образом, на крайне ошибочном применении к оценке его творчества слов Владимира Ильича Ленина о Толстом в статье ''Лев Толстой как зеркало русской революции''. – Аркадий Семенович Долинин.
Диктор: ''Я считаю весьма печальной ту историко-литературную концепцию, которая игнорирует национальный фактор развития литературы, впрочем, как и культуры вообще. Считаю порочным построение схем единого литературного процесса, еще более сложной считаю концепцию, которая делит народы на высшие и низшие, причем считают нормальным, что низшие народы питаются объедками со стола высших. Этому я противопоставляю концепцию развития литературы под влиянием конкретных факторов, возникающих в пределах национально-исторической среды''. – Борис Викторович Томашевский.
Леонид Аринштейн: На этом сюжет с письмами завершился в том смысле, что он не имел для профессоров никаких оргвыводов в этот момент, Бердников не хотел, чтобы стало известно о пропаже писем и никаких организационных последствий для профессуры не было. Тем не менее, они эти письма написали, они очень тяжело пережили это, и это было уже рубежом в жизни филологического факультета, после которого последовали еще более серьезные события, связанные с тем, что к ''золотому веку'' филфака возврата не было, точка возврата была пройдена этими письмами, этим учеными советами и этими партийными собраниями. В дальнейшем все это пошло по наклонной плоскости, о чем пойдет речь впереди.
Иван Толстой: Рассказывал писатель и литературовед Леонид Аринштейн, бывший филфаковский студент и свидетель описанных событий. И в конце сегодняшнего разговора я хочу прочесть строки Бориса Слуцкого, уместные в данном контексте.
А мы не описали эти годы,
карандаши лениво подымая.
Они полузабыты, словно готы,
они непонимаемы, как майя.
Конец сороковых неведом людям,
как, скажем, век девятый и восьмой,
как, скажем, век одиннадцатый. Будем
описывать тот странный, непростой
конец сороковых — сорок девятый,
сорок седьмой, сорок восьмой.
Программа Как громили Ленинградский филфак завершена. Сегодня была прелюдия, 1948 год. Рассказ о 49-м слушайте через неделю.
