Владимир Тольц: Весь этот радиочас мы посвятим очередной передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей", цикла, основанного на опубликованной недавно (частично заново) трилогии Виталия Шенталинского "Рабы свободы", "Донос на Сократа" и "Преступление без наказания".
Наш сегодняшний герой писатель и мемуарист Борис Савинков (литературный псевдоним «Ропшин»).
Пожалуй, ни одному из писателей, сгинувших на Лубянке и в ГУЛаге, так не «повезло» в посмертном изображении в воспевании в многочисленных художественных и малохудожественных сочинениях, как Борису Викторовичу Савинкову. Он оказался прототипом персонажей романов Андрея Белого и Ильи Эренбурга, о нем писали именитые эмигрантские писатели Алексей Ремизов и Роман Гуль, его стихи издавала Зинаида Гиппиус, а обсуждали Владислав Ходасевич и Георгий Адамович. В СССР от литературной интерпретации жития Савинкова кормился знаменитый околочекистский автор Василий Ардаматский, романом «Возмездие», в котором тоже были использованы лубянские источники, прославившийся не меньше, чем своим антисемитским фельетоном 1953 г. «Пиня из Жмеринки». По этому роману сняли вначале двухсерийный фильм «Крах», в котором Савинкова играл Владимир Самойлов, а затем 6-серийный телевизионный ремейк «Синдикат-2», где в роли Савинкова Евгений Лебедев.
А еще до войны Савинкова в «Выборгской стороне» изображал Сергей Герасимов. И после войны он периодически появлялся на советких киноэкранах – то в «Незабываемом 1919-м», то в «Чрезвычайном поручении». И сравнительно недавно шахназаровский «Всадник по имени смерть» с Савинковым-Андреем Паниным и 14-серийный «Столыпин… Невыученные уроки», где Савинкова играл Алексей Девотченко. Для страны, в которой историю и литературу многие ее граждане знают прежде всего по кино и телеэкранизациям, это круто!
Но и на издания и переиздания Савинков не мог бы пожаловаться. Его издавали еще до Октябрьского переворота, издавали в эмиграции и при Советах, и стотысячными тиражами переиздавали и в уже постсоветский период. Конечно, такое внимание к этому автору связано не только (а может, и не столько?) с его литературными достоинствами.
Савинков – уникальный исторический персонаж. Революционер-террорист, подготовивший убийства царского министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александлровича и священника Георгия Гапона, а также покушения на министра внутренних дел Дурново, московского генерал-губернатора Дубасова, командующего Черноморским флотом Чухнина а в советскую пору и на Ленина… После февраля 1917 - товарищ военного министра Керенского, а с конца августа - военный губернатор Петрограда и исполняющий обязанности командующего войсками Петроградского военного округа. Участник Белого движения, лично встречавшийся для организации борьбы с Советами с Черчиллем, Муссолини и Пилсудским. Теоретик «зеленого» движения и организатор антисоветского подполья в России, в конце концов, обманутый и пойманный ЧК, в которой и погиб.
О нем написано и пишется много исторических исследований и монографий. И вот прежде чем перейти к обзору документальных материалов о Савинкове, опубликованных Виталием Александровичем Шенталинским, я хочу спросить его: Виталий, что нового в сравнении с этой горой сочиненного о Савинкове Вам удалось найти в архивах Лубянки, что нового вам там дали?
Виталий Шенталинский: Во-первых, рукописи, тексты, конечно. Воспоминания, дневник секретарши и любовницы Савинкова Любови Дикгоф-Деренталь. Он вместе с ней в августе 24-го перешел границу, вместе с ней оказался в руках ОГПУ, на Лубянке. Вот этот текст очень важный, интересный. Я впервые опубликовал его в журнале "Новый мир" в 96-м году. В продолжение этой рукописи Любови Деренталь дневник самого Савинкова, который он вел там же – в лубянской тюрьме. Его начали публиковать в годы перестройки сами архивисты КГБ.
В приложении к следственному делу Савинкова я обнаружил написанные им там же, на Лубянке, рассказы, в частности, "Дело Савельева" – неизвестный рассказ, еще два рассказа. Они хоть и были напечатаны, но с сильными искажениями цензурными, с изъятиями. И там же сохранились его многочисленные неизвестные письма.
Не могу не сказать о второй части нового – это документы самого следственного уголовного дела на Савинкова и его сообщников. Там и протоколы допросов, показания Савинкова, другие исторические материалы. Они тоже проливают свой свет, порой неожиданный, на его биографию, на события того времени. Много из них тоже раньше не печаталось, или печатали, но с очень важными купюрами, как стенограмма суда Савинкова. В деле есть то, что не вошло в стенограмму напечатанную.
Теперь, после того, как удалось открыть это досье, стало возможно рассказать о той последней роли, которую сыграл этот фантастический человек, как вы правильно сказали, та последняя роль, которую этот человек-театр сыграл на подмостках большой истории, только можно было увидеть и представить это воочию, открыв это секретное досье. Вовсе не надо романтизировать этого героя, он пролил реки крови, он погубил множество невинных душ из-за своего политического фанатизма, из-за суперменства. Это все-таки персонаж отрицательный, а не положительный.
Черчилль говорил: "Мало кто больше Савинкова страдал за русский народ". Возможно, это и было бы правдой, только надо добавить: и мало из-за кого русский народ пострадал так сильно, как из-за Савинкова. Это один из самых кровавых авантюристов в русской истории.
Выясняется много подробностей из дела. Он хотел явить лицо честного воина, взятого в плен, а не предателя своих взглядов и своих сообщников, их была у него целая организация, целая армия. А Дзержинский и Менжинский, которые имели с ним решающий разговор, они предъявили ему ультиматум: или смерть, или признайте ваше поражение. Мало того, признайте нашу правоту. Это только полдела - признать ваше поражение. Признайте нашу правоту и призовите к тому же своих сообщников, вот тогда мы вас помилуем и даже дадим работу на себя. Он мучился поначалу – это видно из дневника его любовницы, который она вела. И он постепенно сдавал свои позиции, а когда сдался до конца, мне кажется, он был готов на все. Историческая роль и голос его изменились. И дальше он уже агитировал за советскую власть безоглядно, готов был служить ей. Короче говоря, он выбрал жизнь.
Но тут получилось такое, что когда он пошел навстречу советской власти, она вовсе не спешила брать его в объятия, она ему уже не доверяла и обманула – вместо помилования обрекла на вечную тюрьму. Вот тогда 7 мая 25 года он в отчаянии, разуверившись во всех обещаниях, пошел на решительный шаг, написал письмо Дзержинскому, предъявил свой ультиматум. Тут ему щелкнули по носу, дали понять, чтобы сидел и не рыпался. Вот тогда он и поставил точку, убив себя.
Савинков все-таки покончил жизнь самоубийством. Не был убит, как пишут и предполагают многие. Мы знаем, и Солженицын, и Шаламов об этом говорили. И в этом убеждают не только документы дела, экспертизы, показания, но и его дневник с нарастающим маниакальным мотивом безысходности, смерти. Он как бы психологически готовит себя к ней.
Главный, мне кажется, довод в пользу его самоубийства: большевикам вовсе не нужно было его выбрасывать из окна, да еще из окна кабинета высокопоставленного чекиста. Других способов у них что ли нет? Он мог им еще пригодиться, как источник информации, свидетель, эксперт, орудие для провокации, для очередной операции. Мог, наконец, еще написать какую-нибудь пропагандистскую книгу. А вот сенсационный самоубийца он был совсем не нужен. Как так, рассудить: только он обрел в объятиях советской власти долгожданную правду и вдруг головой вниз? По существу самоубийство зачеркивало весь пафос его покаяния, сводило на нет блистательный результат суда. По-моему, чекистам от него нужно было не мертвое тело, а пленный дух.
Владимир Тольц: Согласно чекистской легенде, передаваемой Виталием Шенталинским, идея завлечь Савинкова «на родину и обезвредить, а если удастся, то и превратить в свое орудие» возникла еще при жизни Ленина и была одобрена им лично. Но завершилась операция «Синдикат-2» уже спустя полгода после смерти Ильича.
Мне не раз доводилось слышать вопросы типа «не проще ли было уничтожить его в Париже или Варшаве, нежели раскручивать сложную оперативную игру, растянувшуюся на 2 с лишним года?». Насчет «проще» не знаю (может, и проще). Но, во-первых, убийство лидера не означает автоматического уничтожения руководимой им организации. А во-вторых, ОГПУ несомненно вдохновлял успех (и модель!) начавшейся к тому времени и хорошо известной ныне операции «Трест» - использования несуществующей антисоветской организации внутри страны для нейтрализации антисоветской активности за рубежом. ("Монархическая организация центральной России" (МОЦР) была к началу 1922 разгромлена). Савинкова решено было заставить поверить в существование в СССР неизвестной ему солидной антисоветской организации, нуждающейся в опытном и влиятельном руководителе. И что бы он ни говорил потом на допросах и суде, он поверил и прибыл возглавлять. Он жаждал быть в авангарде, а не прозябать в эмиграции «в водосточной трубе и питаться мокрицами» - это его слова. И попался!
Из показаний Савинкова на допросе 21 августа 1924 г.:
…ко мне из России приехали люди, посланные ГПУ. Эти люди сказали мне, что, конечно, возлагать надежду на нас, «старорежимных антикоммунистов», нельзя, но что в России народилось новое поколение и что оно во имя русского народа борется с коммунистами.
Это была неправда, но я этого, конечно, не знал. И я сказал себе: «Если это так, если действительно в России нашлись такие революционные силы, то, может быть, я не прав, и, может быть, русский народ не с РКП». И я решил ехать в Россию.
Да, я подозревал, что со мной играют. Да, я считал, что у меня есть 80 процентов на арест, но моя революционная совесть не позволяла мне оставаться в Париже. Я д о л ж е н был все равно какой ценой решить для себя вопрос: ошибся ли я, начиная борьбу против РКП, или нет?.. Я ехал... с тем, чтобы увидеть все своими глазами и услышать своими ушами, и, увидев и услышав, решить, что делать, бороться ли дальше или сложить оружие. Если бы посланные ко мне люди сказали бы, что народ с РКП, я бы еще в Париже заявил, что прекращаю борьбу...
Владимир Тольц Ну, в последнее не верится! Ведь говорил же ему нечто подобное Красин, тайно встречаясь с ним за границей. Савинков тогда на это не клюнул. Ну, а на Лубянке – другое дело. Понять его можно. И дело тут не в страхе собственной гибели. На нем ответственность и за любовницу, и за ее мужа – этот причудливый le ménage à trois, который он притащил из Парижа в лубянские камеры.
Савинкова поместили в специально с комфортом оборудованную камеру №60, (до него здесь содержали патриарха Тихона), ставшую потом на долгие годы предметом лубянской гордости. Были очень обходительны. Даже устроили ему вернисаж – изъятые на одном из обысков картины его брата Виктора, эмигрировавшего в Чехословакию. Тактика, которую он избрал в ответ, была незатейлива и не им первым изобретена. Увы, и до него, и после некоторые «непримиримые борцы с большевистской диктатурой», оказавшись в ее тюремных объятьях, вели себя так же.
Из черновика письма Савинкова Дзержинскому:
Я так поставил вопрос на первом же допросе с Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас всей душою, теперь я с вами, тоже всей душой, ибо жизнь меня привела к вам. Быть же ни за, ни против, то есть сидеть в тюрьме или стать обывателем, я не хочу и не могу.
<…>Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать...
Владимир Тольц: 22 августа, через неделю после ареста, завели следственное дело. И в тот же день президиум ЦИК СССР постановил передать его в Военную коллегию Верховного суда. Без постановлений о привлечении Савинкова в качестве обвиняемого и об окончании следствия, без обвинительного заключения и прочих буржуазных формальностей. (Все они были присочинены и приложены к делу позднее.) И уже тогда же было решено начать процесс в среду, 27 августа, и проводить секретно и «без участия сторон, ввиду ясности дела».
В субботу, в половине двенадцатого ночи, следователь вручил Савинкову копию обвинительного заключения. В нем было десять обвинительных пунктов – и каждый предполагал расстрел! А в воскресение милость палачей: чекисты организуют первое свидание Савинкова с возлюбленной. Из дневника Любови Ефимовны Дикгоф-Деренталь:
В комнате несколько человек. Я с трудом узнаю того, который поднимается мне навстречу. В казённом, смятом, слишком широком костюме, без воротника, без пуговиц на рубашке.
Я жму ему руку. Я смотрю на его лицо. Оно похудело. Но нет ни подергиваний, ни тика. Оно дышит полным спокойствием. Раньше, чем Борис Викторович заговорил, я уже поняла все.
– У вас довольно мужества?
Я шепчу:
– Да.
– Военная Коллегия судит меня через день или два. Вас и Александра Аркадьевича будут судить отдельно. Я счастлив: меня заверили, – он оборачивается к кому-то, – что ни вам, ни ему не грозит смертная казнь.
Я закрываю лицо руками.
– Но вы же сказали, что у вас достаточно мужества...
Мужество у меня было. В камере, когда я думала, что нас, всех троих, ожидает одинаковая судьба. Но это неравенство неожиданно лишило меня его.
В Париже Вера Викторовна, Рейли и его жена, провожая нас, тревожились больше, чем мы. Теперь мне надо пережить смерть Бориса Викторовича...
– Успокойтесь... – говорит Борис Викторович, почти сердито.
– Любовь Ефимовна, выпейте пива. Пиво лучше, чем валериановые капли, – советует Елагин.
Мы сидим за столом. Я с трудом овладеваю собой.
– Вы очень похудели, – говорит Борис Викторович. – Вы должны быть довольны. В Париже для того, чтобы похудеть, вы делали бог знает что...
Он шутит. Я знаю, что он хочет, чтобы я была на высоте положения, – чтобы я не заплакала.
– Очень тяжело в тюрьме? – спрашивает он меня. – Щит? Одиночество?
– Нет, не очень.
– Тем лучше. Ведь вам, вероятно, долго придется сидеть... И у вас никого нет в России. Ни родных, ни друзей. Я не могу себе простить, что я согласился на ваши просьбы, что я позволил вам обоим ехать со мной... Любови Ефимовне и Александру Аркадьевичу будет разрешено писать, когда меня больше не будет? – спрашивает он, обращаясь к Елагину и Орлову.
– Конечно.
Мы беседуем. Минутами я перестаю понимать, о чем говорим, и слезы мешают мне видеть. Тогда Борис Викторович смотрит на меня строго.
Он говорит о своем сыне, маленьком Льве.
– Я взял с собой одну фотографическую карточку – моего сына. Но у меня ее отобрали.
Орлов встает и уходит в соседнюю комнату. Он приносит фотографическую карточку:
– Вот она, Борис Викторович.
Борис Викторович доволен. Он показывает Елагину маленького мальчика с голыми ногами. Мальчик стоит у стога сена. А я думаю: «Тому, кто должен умереть, не отказывают ни в чем, даже в Совдепии».
– Мне не разрешают свидания с Александром Аркадьевичем, потому что его еще не начинали допрашивать... Но, может быть, эти последние два дня мне разрешат видеться с Любовью Ефимовной возможно чаще? Например, сегодня вечером, после допроса?
К моему удивлению, Орлов кивает головой в знак согласия. Допрос должен начаться в девять часов и, значит, окончится не раньше одиннадцати.
Свидание окончено. Меня уводят. Борис Викторович целует мне руку. Он так спокоен, что мне хочется громко кричать.
Я выхожу из комнаты, я прохожу через другую, ноги мои подкашиваются, и я хватаюсь за ручку двери. Я не падаю, потому что меня подхватывают чьи-то сильные руки. Надзиратели почти относят меня в мою камеру
Владимир Тольц: Упомянутый здесь Александр Аркадьевич – муж Любови Александровны, от которого на Лубянке ее изолировали. «Орловым» именовал себя в этой операции один из ее авторов Сергей Васильевич Пузицкий, подписавший постановление на арест Савинкова. Расстрелян в 1937. «Елагин» - уполномоченный КРО ОГПУ Валентин Иванович Сперанский из левых эсеров. Он был особо симпатичен Савинкову и сопровождал его вплоть до последних минут. Однако вернемся к документам.
В понедельник, 25 августа состоялась встреча Савинкова с Дзержинским и Менжинским, встреча, по мнению Виталия Шенталинского, определившая судьбу узника камеры № 60.
Савинков потом расскажет Любови Ефимовне:
Дзержинский мне сказал, что сто тысяч рабочих без всякого давления с чьей-либо стороны придут и потребуют моей казни, – казни “врага народа”!
Владимир Тольц: Позднее Савинков припомнит железному Феликсу еще вот что:
Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных
Владимир Тольц: Таковы были «условия игры». И Савинков принял их.
Еще в 1923 году я отдал себе отчет в поражении не только белых, но и зеленых. Это отразилось на «Коне Вороном». Но <…> приехали из Москвы. Они рассказывали о «новых» людях, которые ведут борьбу против коммунистов. Я знал, что монархисты побеждены, что кадеты побеждены, что социалисты-революционеры побеждены и что мы побеждены тоже. Но как я мог прекратить борьбу, зная, что в самой России, не за границей, а в России русские люди, демократы, продолжают бороться и что они надеются на меня, – на мою помощь и руководство?.. А в Минске мне в одну минуту стало ясно, что вся эта организация не что иное, как умная ложь, ловушка, расставленная чекистами для меня! «Новые» люди не борются против коммунистов. Они с ними. …
Владимир Тольц: Это автор «Коня вороного» рассказал своей возлюбленной, когда ее в награду за эту его понятливость перевели в его камеру.
Напомню: в очередной передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей" мы продолжаем сегодня разговор о сохранившемся в архивах Лубянки эпистолярном наследии известного писателя, - но прежде всего, конечно, он известен как политический деятель, - Бориса Викторовича Савинкова, свои литературные сочинения публиковавшего под псевдонимом В. Ропшин. В 68-томном деле «Народного союза защиты родины и свободы» под № Н-1791 помимо показаний Савинкова и его подельников сохранились его автоапологетические письма близким и единомышленникам, а также его и его возлюбленной дневники. Последний, на мой взгляд, наиболее интересен.
Итак, 25 августа 1924 Г..:
Бессонная ночь, потом заря, потом утро, потом уборная, потом надзиратель с чаем. Я лихорадочно ожидаю «Правду». Обыкновенно ее приносят вместе с обедом...
«Правду» не принесли.
– Сегодня ничего не передавали, – бурчит надзиратель.
Они не хотят, чтобы я знала. Значит, ночью Бориса Викторовича...
Я не схожу с койки весь день. Ежеминутно приоткрывается «глазок». Я слышу в коридоре шепот, шаги...
Вечером кто-то входит:
– Идите за мной.
Без мысли, как автомат, я иду вслед за кем-то.
Отворяется дверь, и предо мной стоит Борис Викторович...
В моих первых словах нет смысла:
– Вы живы?
– ?
– Вас не судили вчера?
– Нет. Только допрашивали.
– Я слышала два выстрела ночью, и утром мне не принесли «Правду». Я подумала...
– Выстрелы были довольно далеко. Я их тоже слышал. Что же касается газеты, то она по понедельникам не выходит.
Мы одни, но я не смею говорить. Разоблачения парижской «Русской газеты» о приемах Чека еще свежи в моей памяти. А что, если автоматический аппарат будет записывать наш разговор?
– Басни, – говорит Борис Викторович.
Мы говорим о девяти днях, которые только что пережили, – об аресте, об Иване Павловиче, обо всем:
– Вы знаете, я рад вас видеть, но...
– Но что?
– Пиляр мне обещал дать свидание с вами наедине перед расстрелом.
Радость видеть Бориса Викторовича исчезает. Я молчу.
– А Александр Аркадьевич? Ведь он ничего не знает... Когда вас судят?
– Позавчера Тарновский, очень молодой человек с большими голубыми глазами, кстати сказать, прекрасно воспитанный, вручил мне обвинительное заключение.
– И?
– Обвинительное заключение требует моей казни не один, а десять раз.
Молчание. Потом Борис Викторович говорит:
– Знаете ли вы что-нибудь о Сергее? У меня не хватило духу спросить про него Пиляра. Мне так же страшно было бы узнать, что он нас предал, как то, что он расстрелян.
- Это он написал письмо. И он на свободе.
Борис Викторович только что говорил о своей смерти, как будто речь шла о постороннем человеке. Но это известие о Сергее потрясает его.
– Я все предвидел. Я не предвидел одного – что организация, которая была моей последней надеждой, существовала только в воображении чекистов и что Сергей мог нас предать…
Владимир Тольц: Упомянутый Савинковым сотрудник ОГПУ Тарновский – бывший резидент польской разведки в советской России, после ареста чекистами в 1920 г. начавший свою карьеру в ЧК-ОГПУ-НКВД. Его настоящее имя Игнатий Сосновский (Добржинский). Дослужился до звания комиссара ГБ 3-его ранга. А в 1937 был расстрелян. Кроме того надо привести здесь и пояснения Виталия Шенталинского о полковнике Сергее Павловском, про освобождение которого рассказывает Любовь Ефимовна. Полковник Павловский был доверенным человеком Савинкова, которого тот, еще находясь в Париже, послал в Россию для проверки – действительно ли существует там новое антисоветской подполье, приглашающее его, Савинкова, стать своим вождем? Версия эта, как мы знаем, была сочинена на Лубянке. И переход советской границы Павловским тоже был под ее контролем. Туда Павловского и доставили. «На первых порах, - пишет Шенталинский, - Павловский отпирался, менял тактику, пытался даже бежать с Лубянки (откуда никто никогда не выходил по своей воле): вымывшись в бане, лихой полковник оглушил дежурного кирпичом. Но тут же был скручен и после этого сломался, стал работать на ОГПУ – забросал шефа завлекающими письмами. Письма Павловского подействовали – Савинков дрогнул». Но к тому времени, как Любовь Деренталь рассказывала о нем Савинкову в камере №60, Павловского уже не было в живых. По официальным данным, он был убит при попытке к бегству в июле 1924 года. На самом же деле, сообщает Шенталинский, Павловский был просто «ликвидирован», когда надобность чекистов в нем отпала, – расстреляли по решению Коллегии ОГПУ. Как и другого соратника Савинкова, перешедшего вместе с ним границу Ивана Фомичева. Роман Пиляр, со слов которого Любовь Ефимовна повествует Савинкову о Павловском, (настоящее его имя Ромуальд фон Пильхау) был в ту пору зам начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ СССР и являлся одним из авторов и главных исполнителей операции «Синдикат-2». После гибели Савинкова его повысили – стал главой ГПУ в Белоруссии. Ну, а в 1937 расстреляли, чтобы через 20 лет реабилитировать.
Вернемся однако к дневнику Любови Деренталь.
26 августа.
Я спрашиваю:
– Нет никакой надежды?
Борис Викторович улыбается:
– Мне сорок пять лет. Какое имеет значение, десять лет больше или меньше?..
Он говорит о людях, встреченных нами, о чекистах.
– Они имеют вид честных и фанатически убежденных людей. И ведь каждый из них не раз рисковал своей жизнью. Пиляр... он из помещичьей семьи, и у него два брата убиты красными в начале террора. Когда поляки взяли его в плен во время польской войны, он выстрелил себе в сердце и не умер только случайно. Орлов... он бывший офицер. В Октябре он встал на сторону коммунистов и сражался вместе с ними на баррикадах. Гудин... он сын врача и с шестнадцати лет в боях, – сначала в Москве, потом против Деникина и Врангеля. В таком же роде и остальные... Они плохо одеты, жалованье получают маленькое и работают по двенадцать часов в сутки. Вместо отдыха, в воскресенье, они уезжают в деревню для пропаганды. А эмиграция представляет их себе как злодеев, купающихся в золоте и крови, как уголовных преступников!..
Начальники? Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек. Что же касается Дзержинского, он сделал на меня впечатление большой силы.
Владимир Тольц: Позднее в попсовой психологии нечто подобное назовут «стокгольмским синдромом». Этим термином обозначат возникновение симпатии жертвы к агрессору, возникающие в процессе похищения, захвата или при угрозе применения насилия. К примеру, заложники начинают сочувствовать своим захватчикам-террористам, оправдывать их действия, и в конечном итоге отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели. В данном случае «жертва» (Савинков) и «захватчики» (Дзержинский, Менжинский, Пиляр и пр.) были дополнительно сближены – они все террористы. Но при этом я не готов согласиться с названием, которое дал Виталий Шенталинский своему повествованию о Савинкове – «Свой среди своих». Он все-таки оставался им чужим, объектом оперативной разработки, которого они старались обыграть на струнах его честолюбия и жажды к жизни. И проиграли, когда предложенный ими вариант жизни оказался ему не мил!
27 августа.
Борис Викторович, наверное, уже в зале суда. Приговор будет объявлен не раньше, чем завтра вечером. В «Правде» по-прежнему нет ничего. Значит, Александр Аркадьевич не знает, кого судят сегодня.
Я в моей камере, как зверь в клетке.
Снизу слышатся удары молота. Кто-то поет. Очевидно, ремонт. Мне кажется, что вечер никогда не наступит.
Я беру книгу по астрономии. Я перечитываю несколько раз одну и ту же страницу. Иногда я по чайнику стараюсь определить время.
Вероятно, теперь часов восемь... Щелкает ключ. Я вижу, как в коридоре Борис Викторович прощается с Орловым. Орлов в длинной военной шинели.
– Я очень устал...
Он вынимает из кармана сандвич и виноград.
– В перерывах меня караулили пять красноармейцев и молодой командир. Он был очень любезен. Это он принес мне поесть...
Молчание. У него такой утомленный вид, что я не решаюсь его спрашивать ни о чем.
– Зал заседания был полон. Был Калинин, несколько членов ЦИКа и много рабочих... Процедура очень проста. У меня нет защитника, и так как я не отрицаю ничего, то в свидетелях нет нужды. Когда я расскажу до конца все семь лет моей борьбы с коммунистами, суд вынесет приговор. Председатель, Ульрих, придирается ко мне. Он ловит меня на ничтожных противоречиях. Как будто я могу помнить все мелочи моей жизни!.. Да и к чему меня ловить, раз я принимаю ответственность за все?.. Пока я не назвал себя, большинство присутствующих не знало, кого судят. Сообщение о моем аресте появится в газетах одновременно с приговором. Вероятно, это делается для того, чтобы избежать скопления народа около здания суда... Я отказался назвать фамилии...
Владимир Тольц: Мы знакомим вас с сохранившимся в архивах госбезопасности дневником возлюбленной Бориса Савинкова Любови Деренталь, сидевшей вместе с ним в лубянской камере.
28 августа.
Борис Викторович мне сказал: «Во всяком случае, мы увидимся еще раз после приговора. Пиляр обещал мне это».
Я лежу без движения на койке. Такое ожидание ужасно. В тюрьме оно ужасно вдвойне.
Я не знаю, сколько времени я лежу. Скрипит замок. Я притворяюсь спящей. Ведь это, наверное, надзиратель... Входит Борис Викторович.
– Перерыв до восьми часов.
Он долго молчит. Потом говорит внезапно:
– Я признаю Советскую власть. Народ с Советами. Это моя обязанность, как моей обязанностью было ехать в Россию... Когда меня больше не будет, напишите Философову, Вере Викторовне и Рейли и постарайтесь объяснить им то, что издали им покажется необъяснимым. Я очень мучился эти дни. Но теперь я принял решение, и я спокоен. Я постараюсь заснуть до конца перерыва...
Владимир Тольц: И вот вечер того же дня – 28 августа 1924 года:
10 часов. Я снова считаю до тысячи и снова начинаю сначала, и опять сначала.
Тихо. Умолкли все звуки. Который же теперь час? Замок давит меня. Если бы я была на свободе. Если бы я была на свободе, я все равно была бы бессильна. Но, по крайней мере, не было бы одиночества... Наверное, очень поздно. А если после приговора Бориса Викторовича повели прямо на место казни?.. Я не в силах больше считать...
В коридоре многочисленные шаги. Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.
– Вы не спите? Уже третий час.
Я молчу.
– Какая вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.
Надзиратель приносит горячего чаю.
– Суд совещался четыре часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью.
Владимир Тольц: Но ночь его не расстреляли. А через день в дневнике Любови Ефимовны появилась последняя запись:
29 августа. 6 часов 30 минут вечера.
«ВЦИК заменил осужденному Борису Викторовичу Савинкову смертную казнь десятилетним лишением свободы».
Владимир Тольц: И снова к нашему разговору с Виталием Шенталинским. В тех материалах, которые вы нашли и опубликовали, меня лично более всего впечатлили дневники даже не Савинкова самого, а его любовницы Любови Ефимовны Деренталь. Она ведь потом прожила после гибели Савинкова долгую и мучительную жизнь. Скажите, были ли в делах, которые вы читали на Лубянке, сведения о ее лагерных и ссылочных годах, о последнем периоде ее жизни в Мариуполе? Известно, что органы до конца ее жизни не выпускали ее из вида.
Виталий Шенталинский: О Любови Деренталь, конечно, стоит рассказать побольше, если вы позволите. Это талантливая, образованная, красивая женщина, актриса, училась на литературном факультете Сорбонны, владела пером. Она была не только любовницей, но и отличным секретарем Савинкова, помогала ему в делах. И когда в августе 24 года его невенчанная невеста, будем так называть, вместе с ним и со своим мужем, таким треугольником роковым, Александр Дикгоф-Деренталь - ее муж, они перешли границу, были арестованы и попали на Лубянку. Ей тогда не было и 30 лет. И такая молодая, яркая парижанка оказалась в условиях Лубянки.
Больше того, там развивались драматические обстоятельства, как она сама пишет в дневнике, им разрешили пожить в одной камере с Савинковым. Впервые не как любовникам, а как бы законно семьей, как мужу и жене. Так она сама пишет. Савинков был уверен, что его расстреляют, и последнее, что он хотел от жизни – побыть рядом с любимой женщиной. Так состоялось переселение ее из одной камеру в другую, 60-ю, которая состояла из двух комнат, к Савинкову. Там были созданы исключительные условия обоим, там же они писали свои дневники.
ОГПУ разыграло с Любовью Ефимовной еще одну интригу. Заместитель председателя ОГАУ Генрих Ягода, известный мастер всяких провокаций, он рассказал американскому журналисту, туда в камеру Савинкова специально приводили однажды этих журналистов, чтобы показать знаменитого узника. Тогда Ягода давал интервью американскому журналисту, в котором сообщил, что заманить и поймать Савинкова помогла одна очень красивая женщина, работавшая на ГПУ – это был намек на Любовь Деренталь. Эта, мол, сотрудница имела несчастье влюбиться в Савинкова и создала органам проблему, потому что потребовала провести несколько ночей на Лубянке с ним. Пришлось разрешить. Вот до какого гуманизма дошел советский режим!..
И после этого эмигрантская печать стала писать о Любови Деренталь как об изменнице, погубительнице Савинкова. А он сам с яростью опровергал это в письмах с Лубянки за рубеж.
Поначалу ее освободили из тюрьмы, амнистировали. Савинков был еще жив, она его навещала. Она работала в разных редакциях, жила с мужем. Справила за счет Савинкова, которому платили за его публикации деньги, печатали ведь тогда его рассказы, безобидные, впрочем, шубу он ей подарил. Но в 37 она была приговорена Особым совещанием при НКВД как социально опасный элемент пять лет ИПЛ, отправлена на Колыму, в Магадан, там оставалась на поселении. Всего прожила там 20 лет. После этого оказалась в Мариуполе и умерла там в 69 году одинокая, прикованная к постели, "враг народа", ее тогда не реабилитировали еще, бездомным инвалидом.
Я думаю, отвечая на ваш вопрос, что вряд ли эта несчастная беспомощная женщина уже могла всерьез интересовать КГБ. Что она могла сделать? А рассказывать правду о том, что было с ней на Лубянке, о своей любви с Савинковым, я думаю, было не только страшно, но и некому.
Коль я о Деренталях начал говорить, то муж ее Александр Аркадьевич Деренталь тоже яркий был человек, незаурядный. Он и прибалтийских баронов, писатель, журналист, революционер, знал множество языков. Савинков даже называл его своим министром иностранных дел. Он был выпущен вместе с женой с Лубянки, получил гражданство советское. Он писал либретто для оперетт. Мало кто сегодня подозревает, слушая оперетты, тексты оперетт, "Фиалка Монмартра", например, что их написал несчастный Александр Деренталь. В 37 тоже вместе с женой арестовали, тоже отправили на Колыму, где расстреляли в 39-м. И вот реабилитированы они тоже были вместе только в 1997 году.
Владимир Тольц: Знаете, с того момента, как на Лубянке Вам выдали дело Савинкова, и с того момента, как вы опубликовали и дневник Любови Ефимовны, и дневник самого Бориса Савинкова, прошло уже 15 лет – это колоссальное время, поколение сменилось по сути дела. За это время многое было написано о Савинкове и в том числе научных исследований, не только в России, но и в Соединенных Штатах, во Франции, в Польше вышла монография, насколько я знаю. Скажите, что нового, по вашему мнению, за эти 15 лет после ваших, я бы сказал, прорывных публикаций материалов савинковских открыто, что нового мы узнали, узнали ученые о Савинкове, что нового ужалось сказать после того, как впервые Вы выступили с вашими савинковскими публикациями?
Виталий Шенталинский: Вы знаете, нового существенного очень мало. Я должен упомянуть обязательно, что в 2001 году в Москве вышел том "Борис Савинков на Лубянке", содержащий очень много документов, в том числе документов новых. Но ведь архивы сейчас опять не открыты, опять независимые наблюдатели не имеют доступа к ним. И нам светит только то, что они хотят и разрешат. И поэтому все эти 68 томов, а это только часть его дела Союза защиты родины и свободы, который возглавлял Савинков, только часть материалов по операции "Синдикат-2", которая была затеяна против Савинкова. Но даже эти 68 томов, они же не открыты до конца, к ним же не имеет права независимый историк придти, изучать. Поэтому мы и сейчас не можем сказать, всю ли правду мы знаем. Требуется следующий этап открытия этих архивов. Я уверен, что это когда-нибудь состоится, и хотелось бы дожить до этих дней. Я надеюсь, что новое поколение исследователей снова ринется в эти бездонные архивы, "гробницу нашей исторической памяти", как я называю архивы Лубянки, и откроют нам много нового. Что это нужно сделать, еще говорит то, что до сих пор не прекращаются споры о Савинкове, о его роли, о тех персонажах, которые его окружали, об этом человеке, который затевал сначала убийство царя, потом убийство Ленина. И вся эта правда до конца нам очень нужна.
Владимир Тольц: К сожалению, время передачи подходит к концу. Уже нет возможности цитировать сохранившиеся на Лубянке рукописи и письма Савинкова. Но что вы, изучив его лубянское эпистолярное наследие, можете сказать о нем сейчас?
Виталий Шенталинский: Я могу просто подвести такое личное писательское мнение о Савинкове, которое я сделал на основании этой работы. Писатель В.Ропшин – это литературный псевдоним Савинкова, он оставил яркое творческое наследие, книги, которые читают и будут читать, они и сейчас издаются. По-прежнему огромное внимание к этой личности. Он как бы сосредоточил на себе и подготовку этой революции, главного события 20 века, и борьбу против нее в одном человеке. Книги будут еще издаваться, книги будут читаться следующими поколениями. Зинаида Гиппиус, о которой вы упомянули, она говорила, что Савинков более, чем талантлив, имея в виду его природный дар. Но, увы, этот дар, данный ему Богом, не расцвел в полную силу. И помещали даже не сами обстоятельства его жизни, а помешал сам Савинков, Савинков не писатель, а политический террорист, который ничего другого, кроме горя, людям не принес.
Главная беда его, на мой взгляд, - это такой внутренний психологический дуализм между революционным экстремизмом и литературным даром, которые в конце концов оказались несовместимы в одном человеке, убивали друг друга. А результатом этой дуэли стала гибель самого человека, дуэли между террористом и писателем, талантом. Пытались сорвать маску, а оказалось - это было лицо.
Главный итог жизни и урок судьбы Савинкова: нельзя одновременно служить и Богу, и дьяволу. Это непосильно для человека. Это не потому, что нельзя по каким-то догматам моральным, а потому что человек это просто не выносит, не может вынести. Ропшину мешал Савинков, писателю мешал политик. И ему, отдавшему жизнь политике, уже не суждено было вырваться из ее цепких объятий. Даже когда он остался один наедине со словом в тюремной камере, у него был последний шанс осуществлять себя как писателя, но душа была замутнена, отравлена. И этот политически ангажированный человек видел мир в красном, белом или зеленом свете (зеленое движение, которое он тоже поддерживал против Советов). То есть социальные краски, а не во всем солнечном спектре. И он строил свой мир, увы, не на вечных общечеловеческих ценностях, а на приходящей злобе дня, политической идее. Он сам говорил об этом так: сеял пшеницу, а вырастали чертополох и лопух. И поэтому слово было отдано в жертву делу, кровавому делу революции, которая, как известно, пожирает своих детей.
Лишь за день, судя по дневнику, за день до смерти он признался себе, этот сверхчеловек, которого все время двигало сознание собственной исключительности, об этом говорит и Гиппиус, за день до смерти он признался себе, что жил неправедно, и тут же перестал играть и сошел со сцены, вернее – выбросился. Одного мгновения истины было довольно, чтобы жизнь стала невыносимой.
Владимир Тольц: О писателе В.Ропшине (Борисе Савинкове) говорил писатель Виталий Шенталинский.
Добавлю лишь, что 7 мая 1925 года после ресторана, куда чекисты возили его поужинать и развлечься, 46-летний Борис Савинков выбросился из окна лубянского кабинета зам начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ Пиляра. По свидетельству ветерана органов Бориса Гудзя, Савинков не был пьян. Но указание на наличие в его организме следов принятого в ресторане алкоголя чекистское начальство из протокола вскрытия распорядилось изъять…
Наш сегодняшний герой писатель и мемуарист Борис Савинков (литературный псевдоним «Ропшин»).
Пожалуй, ни одному из писателей, сгинувших на Лубянке и в ГУЛаге, так не «повезло» в посмертном изображении в воспевании в многочисленных художественных и малохудожественных сочинениях, как Борису Викторовичу Савинкову. Он оказался прототипом персонажей романов Андрея Белого и Ильи Эренбурга, о нем писали именитые эмигрантские писатели Алексей Ремизов и Роман Гуль, его стихи издавала Зинаида Гиппиус, а обсуждали Владислав Ходасевич и Георгий Адамович. В СССР от литературной интерпретации жития Савинкова кормился знаменитый околочекистский автор Василий Ардаматский, романом «Возмездие», в котором тоже были использованы лубянские источники, прославившийся не меньше, чем своим антисемитским фельетоном 1953 г. «Пиня из Жмеринки». По этому роману сняли вначале двухсерийный фильм «Крах», в котором Савинкова играл Владимир Самойлов, а затем 6-серийный телевизионный ремейк «Синдикат-2», где в роли Савинкова Евгений Лебедев.
А еще до войны Савинкова в «Выборгской стороне» изображал Сергей Герасимов. И после войны он периодически появлялся на советких киноэкранах – то в «Незабываемом 1919-м», то в «Чрезвычайном поручении». И сравнительно недавно шахназаровский «Всадник по имени смерть» с Савинковым-Андреем Паниным и 14-серийный «Столыпин… Невыученные уроки», где Савинкова играл Алексей Девотченко. Для страны, в которой историю и литературу многие ее граждане знают прежде всего по кино и телеэкранизациям, это круто!
Но и на издания и переиздания Савинков не мог бы пожаловаться. Его издавали еще до Октябрьского переворота, издавали в эмиграции и при Советах, и стотысячными тиражами переиздавали и в уже постсоветский период. Конечно, такое внимание к этому автору связано не только (а может, и не столько?) с его литературными достоинствами.
Савинков – уникальный исторический персонаж. Революционер-террорист, подготовивший убийства царского министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александлровича и священника Георгия Гапона, а также покушения на министра внутренних дел Дурново, московского генерал-губернатора Дубасова, командующего Черноморским флотом Чухнина а в советскую пору и на Ленина… После февраля 1917 - товарищ военного министра Керенского, а с конца августа - военный губернатор Петрограда и исполняющий обязанности командующего войсками Петроградского военного округа. Участник Белого движения, лично встречавшийся для организации борьбы с Советами с Черчиллем, Муссолини и Пилсудским. Теоретик «зеленого» движения и организатор антисоветского подполья в России, в конце концов, обманутый и пойманный ЧК, в которой и погиб.
О нем написано и пишется много исторических исследований и монографий. И вот прежде чем перейти к обзору документальных материалов о Савинкове, опубликованных Виталием Александровичем Шенталинским, я хочу спросить его: Виталий, что нового в сравнении с этой горой сочиненного о Савинкове Вам удалось найти в архивах Лубянки, что нового вам там дали?
Виталий Шенталинский: Во-первых, рукописи, тексты, конечно. Воспоминания, дневник секретарши и любовницы Савинкова Любови Дикгоф-Деренталь. Он вместе с ней в августе 24-го перешел границу, вместе с ней оказался в руках ОГПУ, на Лубянке. Вот этот текст очень важный, интересный. Я впервые опубликовал его в журнале "Новый мир" в 96-м году. В продолжение этой рукописи Любови Деренталь дневник самого Савинкова, который он вел там же – в лубянской тюрьме. Его начали публиковать в годы перестройки сами архивисты КГБ.
В приложении к следственному делу Савинкова я обнаружил написанные им там же, на Лубянке, рассказы, в частности, "Дело Савельева" – неизвестный рассказ, еще два рассказа. Они хоть и были напечатаны, но с сильными искажениями цензурными, с изъятиями. И там же сохранились его многочисленные неизвестные письма.
Не могу не сказать о второй части нового – это документы самого следственного уголовного дела на Савинкова и его сообщников. Там и протоколы допросов, показания Савинкова, другие исторические материалы. Они тоже проливают свой свет, порой неожиданный, на его биографию, на события того времени. Много из них тоже раньше не печаталось, или печатали, но с очень важными купюрами, как стенограмма суда Савинкова. В деле есть то, что не вошло в стенограмму напечатанную.
Теперь, после того, как удалось открыть это досье, стало возможно рассказать о той последней роли, которую сыграл этот фантастический человек, как вы правильно сказали, та последняя роль, которую этот человек-театр сыграл на подмостках большой истории, только можно было увидеть и представить это воочию, открыв это секретное досье. Вовсе не надо романтизировать этого героя, он пролил реки крови, он погубил множество невинных душ из-за своего политического фанатизма, из-за суперменства. Это все-таки персонаж отрицательный, а не положительный.
Черчилль говорил: "Мало кто больше Савинкова страдал за русский народ". Возможно, это и было бы правдой, только надо добавить: и мало из-за кого русский народ пострадал так сильно, как из-за Савинкова. Это один из самых кровавых авантюристов в русской истории.
Выясняется много подробностей из дела. Он хотел явить лицо честного воина, взятого в плен, а не предателя своих взглядов и своих сообщников, их была у него целая организация, целая армия. А Дзержинский и Менжинский, которые имели с ним решающий разговор, они предъявили ему ультиматум: или смерть, или признайте ваше поражение. Мало того, признайте нашу правоту. Это только полдела - признать ваше поражение. Признайте нашу правоту и призовите к тому же своих сообщников, вот тогда мы вас помилуем и даже дадим работу на себя. Он мучился поначалу – это видно из дневника его любовницы, который она вела. И он постепенно сдавал свои позиции, а когда сдался до конца, мне кажется, он был готов на все. Историческая роль и голос его изменились. И дальше он уже агитировал за советскую власть безоглядно, готов был служить ей. Короче говоря, он выбрал жизнь.
Но тут получилось такое, что когда он пошел навстречу советской власти, она вовсе не спешила брать его в объятия, она ему уже не доверяла и обманула – вместо помилования обрекла на вечную тюрьму. Вот тогда 7 мая 25 года он в отчаянии, разуверившись во всех обещаниях, пошел на решительный шаг, написал письмо Дзержинскому, предъявил свой ультиматум. Тут ему щелкнули по носу, дали понять, чтобы сидел и не рыпался. Вот тогда он и поставил точку, убив себя.
Савинков все-таки покончил жизнь самоубийством. Не был убит, как пишут и предполагают многие. Мы знаем, и Солженицын, и Шаламов об этом говорили. И в этом убеждают не только документы дела, экспертизы, показания, но и его дневник с нарастающим маниакальным мотивом безысходности, смерти. Он как бы психологически готовит себя к ней.
Главный, мне кажется, довод в пользу его самоубийства: большевикам вовсе не нужно было его выбрасывать из окна, да еще из окна кабинета высокопоставленного чекиста. Других способов у них что ли нет? Он мог им еще пригодиться, как источник информации, свидетель, эксперт, орудие для провокации, для очередной операции. Мог, наконец, еще написать какую-нибудь пропагандистскую книгу. А вот сенсационный самоубийца он был совсем не нужен. Как так, рассудить: только он обрел в объятиях советской власти долгожданную правду и вдруг головой вниз? По существу самоубийство зачеркивало весь пафос его покаяния, сводило на нет блистательный результат суда. По-моему, чекистам от него нужно было не мертвое тело, а пленный дух.
Владимир Тольц: Согласно чекистской легенде, передаваемой Виталием Шенталинским, идея завлечь Савинкова «на родину и обезвредить, а если удастся, то и превратить в свое орудие» возникла еще при жизни Ленина и была одобрена им лично. Но завершилась операция «Синдикат-2» уже спустя полгода после смерти Ильича.
Мне не раз доводилось слышать вопросы типа «не проще ли было уничтожить его в Париже или Варшаве, нежели раскручивать сложную оперативную игру, растянувшуюся на 2 с лишним года?». Насчет «проще» не знаю (может, и проще). Но, во-первых, убийство лидера не означает автоматического уничтожения руководимой им организации. А во-вторых, ОГПУ несомненно вдохновлял успех (и модель!) начавшейся к тому времени и хорошо известной ныне операции «Трест» - использования несуществующей антисоветской организации внутри страны для нейтрализации антисоветской активности за рубежом. ("Монархическая организация центральной России" (МОЦР) была к началу 1922 разгромлена). Савинкова решено было заставить поверить в существование в СССР неизвестной ему солидной антисоветской организации, нуждающейся в опытном и влиятельном руководителе. И что бы он ни говорил потом на допросах и суде, он поверил и прибыл возглавлять. Он жаждал быть в авангарде, а не прозябать в эмиграции «в водосточной трубе и питаться мокрицами» - это его слова. И попался!
Из показаний Савинкова на допросе 21 августа 1924 г.:
…ко мне из России приехали люди, посланные ГПУ. Эти люди сказали мне, что, конечно, возлагать надежду на нас, «старорежимных антикоммунистов», нельзя, но что в России народилось новое поколение и что оно во имя русского народа борется с коммунистами.
Это была неправда, но я этого, конечно, не знал. И я сказал себе: «Если это так, если действительно в России нашлись такие революционные силы, то, может быть, я не прав, и, может быть, русский народ не с РКП». И я решил ехать в Россию.
Да, я подозревал, что со мной играют. Да, я считал, что у меня есть 80 процентов на арест, но моя революционная совесть не позволяла мне оставаться в Париже. Я д о л ж е н был все равно какой ценой решить для себя вопрос: ошибся ли я, начиная борьбу против РКП, или нет?.. Я ехал... с тем, чтобы увидеть все своими глазами и услышать своими ушами, и, увидев и услышав, решить, что делать, бороться ли дальше или сложить оружие. Если бы посланные ко мне люди сказали бы, что народ с РКП, я бы еще в Париже заявил, что прекращаю борьбу...
Владимир Тольц Ну, в последнее не верится! Ведь говорил же ему нечто подобное Красин, тайно встречаясь с ним за границей. Савинков тогда на это не клюнул. Ну, а на Лубянке – другое дело. Понять его можно. И дело тут не в страхе собственной гибели. На нем ответственность и за любовницу, и за ее мужа – этот причудливый le ménage à trois, который он притащил из Парижа в лубянские камеры.
Савинкова поместили в специально с комфортом оборудованную камеру №60, (до него здесь содержали патриарха Тихона), ставшую потом на долгие годы предметом лубянской гордости. Были очень обходительны. Даже устроили ему вернисаж – изъятые на одном из обысков картины его брата Виктора, эмигрировавшего в Чехословакию. Тактика, которую он избрал в ответ, была незатейлива и не им первым изобретена. Увы, и до него, и после некоторые «непримиримые борцы с большевистской диктатурой», оказавшись в ее тюремных объятьях, вели себя так же.
Из черновика письма Савинкова Дзержинскому:
Я так поставил вопрос на первом же допросе с Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас всей душою, теперь я с вами, тоже всей душой, ибо жизнь меня привела к вам. Быть же ни за, ни против, то есть сидеть в тюрьме или стать обывателем, я не хочу и не могу.
<…>Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать...
Владимир Тольц: 22 августа, через неделю после ареста, завели следственное дело. И в тот же день президиум ЦИК СССР постановил передать его в Военную коллегию Верховного суда. Без постановлений о привлечении Савинкова в качестве обвиняемого и об окончании следствия, без обвинительного заключения и прочих буржуазных формальностей. (Все они были присочинены и приложены к делу позднее.) И уже тогда же было решено начать процесс в среду, 27 августа, и проводить секретно и «без участия сторон, ввиду ясности дела».
В субботу, в половине двенадцатого ночи, следователь вручил Савинкову копию обвинительного заключения. В нем было десять обвинительных пунктов – и каждый предполагал расстрел! А в воскресение милость палачей: чекисты организуют первое свидание Савинкова с возлюбленной. Из дневника Любови Ефимовны Дикгоф-Деренталь:
В комнате несколько человек. Я с трудом узнаю того, который поднимается мне навстречу. В казённом, смятом, слишком широком костюме, без воротника, без пуговиц на рубашке.
Я жму ему руку. Я смотрю на его лицо. Оно похудело. Но нет ни подергиваний, ни тика. Оно дышит полным спокойствием. Раньше, чем Борис Викторович заговорил, я уже поняла все.
– У вас довольно мужества?
Я шепчу:
– Да.
– Военная Коллегия судит меня через день или два. Вас и Александра Аркадьевича будут судить отдельно. Я счастлив: меня заверили, – он оборачивается к кому-то, – что ни вам, ни ему не грозит смертная казнь.
Я закрываю лицо руками.
– Но вы же сказали, что у вас достаточно мужества...
Мужество у меня было. В камере, когда я думала, что нас, всех троих, ожидает одинаковая судьба. Но это неравенство неожиданно лишило меня его.
В Париже Вера Викторовна, Рейли и его жена, провожая нас, тревожились больше, чем мы. Теперь мне надо пережить смерть Бориса Викторовича...
– Успокойтесь... – говорит Борис Викторович, почти сердито.
– Любовь Ефимовна, выпейте пива. Пиво лучше, чем валериановые капли, – советует Елагин.
Мы сидим за столом. Я с трудом овладеваю собой.
– Вы очень похудели, – говорит Борис Викторович. – Вы должны быть довольны. В Париже для того, чтобы похудеть, вы делали бог знает что...
Он шутит. Я знаю, что он хочет, чтобы я была на высоте положения, – чтобы я не заплакала.
– Очень тяжело в тюрьме? – спрашивает он меня. – Щит? Одиночество?
– Нет, не очень.
– Тем лучше. Ведь вам, вероятно, долго придется сидеть... И у вас никого нет в России. Ни родных, ни друзей. Я не могу себе простить, что я согласился на ваши просьбы, что я позволил вам обоим ехать со мной... Любови Ефимовне и Александру Аркадьевичу будет разрешено писать, когда меня больше не будет? – спрашивает он, обращаясь к Елагину и Орлову.
– Конечно.
Мы беседуем. Минутами я перестаю понимать, о чем говорим, и слезы мешают мне видеть. Тогда Борис Викторович смотрит на меня строго.
Он говорит о своем сыне, маленьком Льве.
– Я взял с собой одну фотографическую карточку – моего сына. Но у меня ее отобрали.
Орлов встает и уходит в соседнюю комнату. Он приносит фотографическую карточку:
– Вот она, Борис Викторович.
Борис Викторович доволен. Он показывает Елагину маленького мальчика с голыми ногами. Мальчик стоит у стога сена. А я думаю: «Тому, кто должен умереть, не отказывают ни в чем, даже в Совдепии».
– Мне не разрешают свидания с Александром Аркадьевичем, потому что его еще не начинали допрашивать... Но, может быть, эти последние два дня мне разрешат видеться с Любовью Ефимовной возможно чаще? Например, сегодня вечером, после допроса?
К моему удивлению, Орлов кивает головой в знак согласия. Допрос должен начаться в девять часов и, значит, окончится не раньше одиннадцати.
Свидание окончено. Меня уводят. Борис Викторович целует мне руку. Он так спокоен, что мне хочется громко кричать.
Я выхожу из комнаты, я прохожу через другую, ноги мои подкашиваются, и я хватаюсь за ручку двери. Я не падаю, потому что меня подхватывают чьи-то сильные руки. Надзиратели почти относят меня в мою камеру
Владимир Тольц: Упомянутый здесь Александр Аркадьевич – муж Любови Александровны, от которого на Лубянке ее изолировали. «Орловым» именовал себя в этой операции один из ее авторов Сергей Васильевич Пузицкий, подписавший постановление на арест Савинкова. Расстрелян в 1937. «Елагин» - уполномоченный КРО ОГПУ Валентин Иванович Сперанский из левых эсеров. Он был особо симпатичен Савинкову и сопровождал его вплоть до последних минут. Однако вернемся к документам.
В понедельник, 25 августа состоялась встреча Савинкова с Дзержинским и Менжинским, встреча, по мнению Виталия Шенталинского, определившая судьбу узника камеры № 60.
Савинков потом расскажет Любови Ефимовне:
Дзержинский мне сказал, что сто тысяч рабочих без всякого давления с чьей-либо стороны придут и потребуют моей казни, – казни “врага народа”!
Владимир Тольц: Позднее Савинков припомнит железному Феликсу еще вот что:
Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных
Владимир Тольц: Таковы были «условия игры». И Савинков принял их.
Еще в 1923 году я отдал себе отчет в поражении не только белых, но и зеленых. Это отразилось на «Коне Вороном». Но <…> приехали из Москвы. Они рассказывали о «новых» людях, которые ведут борьбу против коммунистов. Я знал, что монархисты побеждены, что кадеты побеждены, что социалисты-революционеры побеждены и что мы побеждены тоже. Но как я мог прекратить борьбу, зная, что в самой России, не за границей, а в России русские люди, демократы, продолжают бороться и что они надеются на меня, – на мою помощь и руководство?.. А в Минске мне в одну минуту стало ясно, что вся эта организация не что иное, как умная ложь, ловушка, расставленная чекистами для меня! «Новые» люди не борются против коммунистов. Они с ними. …
Владимир Тольц: Это автор «Коня вороного» рассказал своей возлюбленной, когда ее в награду за эту его понятливость перевели в его камеру.
Напомню: в очередной передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей" мы продолжаем сегодня разговор о сохранившемся в архивах Лубянки эпистолярном наследии известного писателя, - но прежде всего, конечно, он известен как политический деятель, - Бориса Викторовича Савинкова, свои литературные сочинения публиковавшего под псевдонимом В. Ропшин. В 68-томном деле «Народного союза защиты родины и свободы» под № Н-1791 помимо показаний Савинкова и его подельников сохранились его автоапологетические письма близким и единомышленникам, а также его и его возлюбленной дневники. Последний, на мой взгляд, наиболее интересен.
Итак, 25 августа 1924 Г..:
Бессонная ночь, потом заря, потом утро, потом уборная, потом надзиратель с чаем. Я лихорадочно ожидаю «Правду». Обыкновенно ее приносят вместе с обедом...
«Правду» не принесли.
– Сегодня ничего не передавали, – бурчит надзиратель.
Они не хотят, чтобы я знала. Значит, ночью Бориса Викторовича...
Я не схожу с койки весь день. Ежеминутно приоткрывается «глазок». Я слышу в коридоре шепот, шаги...
Вечером кто-то входит:
– Идите за мной.
Без мысли, как автомат, я иду вслед за кем-то.
Отворяется дверь, и предо мной стоит Борис Викторович...
В моих первых словах нет смысла:
– Вы живы?
– ?
– Вас не судили вчера?
– Нет. Только допрашивали.
– Я слышала два выстрела ночью, и утром мне не принесли «Правду». Я подумала...
– Выстрелы были довольно далеко. Я их тоже слышал. Что же касается газеты, то она по понедельникам не выходит.
Мы одни, но я не смею говорить. Разоблачения парижской «Русской газеты» о приемах Чека еще свежи в моей памяти. А что, если автоматический аппарат будет записывать наш разговор?
– Басни, – говорит Борис Викторович.
Мы говорим о девяти днях, которые только что пережили, – об аресте, об Иване Павловиче, обо всем:
– Вы знаете, я рад вас видеть, но...
– Но что?
– Пиляр мне обещал дать свидание с вами наедине перед расстрелом.
Радость видеть Бориса Викторовича исчезает. Я молчу.
– А Александр Аркадьевич? Ведь он ничего не знает... Когда вас судят?
– Позавчера Тарновский, очень молодой человек с большими голубыми глазами, кстати сказать, прекрасно воспитанный, вручил мне обвинительное заключение.
– И?
– Обвинительное заключение требует моей казни не один, а десять раз.
Молчание. Потом Борис Викторович говорит:
– Знаете ли вы что-нибудь о Сергее? У меня не хватило духу спросить про него Пиляра. Мне так же страшно было бы узнать, что он нас предал, как то, что он расстрелян.
- Это он написал письмо. И он на свободе.
Борис Викторович только что говорил о своей смерти, как будто речь шла о постороннем человеке. Но это известие о Сергее потрясает его.
– Я все предвидел. Я не предвидел одного – что организация, которая была моей последней надеждой, существовала только в воображении чекистов и что Сергей мог нас предать…
Владимир Тольц: Упомянутый Савинковым сотрудник ОГПУ Тарновский – бывший резидент польской разведки в советской России, после ареста чекистами в 1920 г. начавший свою карьеру в ЧК-ОГПУ-НКВД. Его настоящее имя Игнатий Сосновский (Добржинский). Дослужился до звания комиссара ГБ 3-его ранга. А в 1937 был расстрелян. Кроме того надо привести здесь и пояснения Виталия Шенталинского о полковнике Сергее Павловском, про освобождение которого рассказывает Любовь Ефимовна. Полковник Павловский был доверенным человеком Савинкова, которого тот, еще находясь в Париже, послал в Россию для проверки – действительно ли существует там новое антисоветской подполье, приглашающее его, Савинкова, стать своим вождем? Версия эта, как мы знаем, была сочинена на Лубянке. И переход советской границы Павловским тоже был под ее контролем. Туда Павловского и доставили. «На первых порах, - пишет Шенталинский, - Павловский отпирался, менял тактику, пытался даже бежать с Лубянки (откуда никто никогда не выходил по своей воле): вымывшись в бане, лихой полковник оглушил дежурного кирпичом. Но тут же был скручен и после этого сломался, стал работать на ОГПУ – забросал шефа завлекающими письмами. Письма Павловского подействовали – Савинков дрогнул». Но к тому времени, как Любовь Деренталь рассказывала о нем Савинкову в камере №60, Павловского уже не было в живых. По официальным данным, он был убит при попытке к бегству в июле 1924 года. На самом же деле, сообщает Шенталинский, Павловский был просто «ликвидирован», когда надобность чекистов в нем отпала, – расстреляли по решению Коллегии ОГПУ. Как и другого соратника Савинкова, перешедшего вместе с ним границу Ивана Фомичева. Роман Пиляр, со слов которого Любовь Ефимовна повествует Савинкову о Павловском, (настоящее его имя Ромуальд фон Пильхау) был в ту пору зам начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ СССР и являлся одним из авторов и главных исполнителей операции «Синдикат-2». После гибели Савинкова его повысили – стал главой ГПУ в Белоруссии. Ну, а в 1937 расстреляли, чтобы через 20 лет реабилитировать.
Вернемся однако к дневнику Любови Деренталь.
26 августа.
Я спрашиваю:
– Нет никакой надежды?
Борис Викторович улыбается:
– Мне сорок пять лет. Какое имеет значение, десять лет больше или меньше?..
Он говорит о людях, встреченных нами, о чекистах.
– Они имеют вид честных и фанатически убежденных людей. И ведь каждый из них не раз рисковал своей жизнью. Пиляр... он из помещичьей семьи, и у него два брата убиты красными в начале террора. Когда поляки взяли его в плен во время польской войны, он выстрелил себе в сердце и не умер только случайно. Орлов... он бывший офицер. В Октябре он встал на сторону коммунистов и сражался вместе с ними на баррикадах. Гудин... он сын врача и с шестнадцати лет в боях, – сначала в Москве, потом против Деникина и Врангеля. В таком же роде и остальные... Они плохо одеты, жалованье получают маленькое и работают по двенадцать часов в сутки. Вместо отдыха, в воскресенье, они уезжают в деревню для пропаганды. А эмиграция представляет их себе как злодеев, купающихся в золоте и крови, как уголовных преступников!..
Начальники? Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек. Что же касается Дзержинского, он сделал на меня впечатление большой силы.
Владимир Тольц: Позднее в попсовой психологии нечто подобное назовут «стокгольмским синдромом». Этим термином обозначат возникновение симпатии жертвы к агрессору, возникающие в процессе похищения, захвата или при угрозе применения насилия. К примеру, заложники начинают сочувствовать своим захватчикам-террористам, оправдывать их действия, и в конечном итоге отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели. В данном случае «жертва» (Савинков) и «захватчики» (Дзержинский, Менжинский, Пиляр и пр.) были дополнительно сближены – они все террористы. Но при этом я не готов согласиться с названием, которое дал Виталий Шенталинский своему повествованию о Савинкове – «Свой среди своих». Он все-таки оставался им чужим, объектом оперативной разработки, которого они старались обыграть на струнах его честолюбия и жажды к жизни. И проиграли, когда предложенный ими вариант жизни оказался ему не мил!
27 августа.
Борис Викторович, наверное, уже в зале суда. Приговор будет объявлен не раньше, чем завтра вечером. В «Правде» по-прежнему нет ничего. Значит, Александр Аркадьевич не знает, кого судят сегодня.
Я в моей камере, как зверь в клетке.
Снизу слышатся удары молота. Кто-то поет. Очевидно, ремонт. Мне кажется, что вечер никогда не наступит.
Я беру книгу по астрономии. Я перечитываю несколько раз одну и ту же страницу. Иногда я по чайнику стараюсь определить время.
Вероятно, теперь часов восемь... Щелкает ключ. Я вижу, как в коридоре Борис Викторович прощается с Орловым. Орлов в длинной военной шинели.
– Я очень устал...
Он вынимает из кармана сандвич и виноград.
– В перерывах меня караулили пять красноармейцев и молодой командир. Он был очень любезен. Это он принес мне поесть...
Молчание. У него такой утомленный вид, что я не решаюсь его спрашивать ни о чем.
– Зал заседания был полон. Был Калинин, несколько членов ЦИКа и много рабочих... Процедура очень проста. У меня нет защитника, и так как я не отрицаю ничего, то в свидетелях нет нужды. Когда я расскажу до конца все семь лет моей борьбы с коммунистами, суд вынесет приговор. Председатель, Ульрих, придирается ко мне. Он ловит меня на ничтожных противоречиях. Как будто я могу помнить все мелочи моей жизни!.. Да и к чему меня ловить, раз я принимаю ответственность за все?.. Пока я не назвал себя, большинство присутствующих не знало, кого судят. Сообщение о моем аресте появится в газетах одновременно с приговором. Вероятно, это делается для того, чтобы избежать скопления народа около здания суда... Я отказался назвать фамилии...
Владимир Тольц: Мы знакомим вас с сохранившимся в архивах госбезопасности дневником возлюбленной Бориса Савинкова Любови Деренталь, сидевшей вместе с ним в лубянской камере.
28 августа.
Борис Викторович мне сказал: «Во всяком случае, мы увидимся еще раз после приговора. Пиляр обещал мне это».
Я лежу без движения на койке. Такое ожидание ужасно. В тюрьме оно ужасно вдвойне.
Я не знаю, сколько времени я лежу. Скрипит замок. Я притворяюсь спящей. Ведь это, наверное, надзиратель... Входит Борис Викторович.
– Перерыв до восьми часов.
Он долго молчит. Потом говорит внезапно:
– Я признаю Советскую власть. Народ с Советами. Это моя обязанность, как моей обязанностью было ехать в Россию... Когда меня больше не будет, напишите Философову, Вере Викторовне и Рейли и постарайтесь объяснить им то, что издали им покажется необъяснимым. Я очень мучился эти дни. Но теперь я принял решение, и я спокоен. Я постараюсь заснуть до конца перерыва...
Владимир Тольц: И вот вечер того же дня – 28 августа 1924 года:
10 часов. Я снова считаю до тысячи и снова начинаю сначала, и опять сначала.
Тихо. Умолкли все звуки. Который же теперь час? Замок давит меня. Если бы я была на свободе. Если бы я была на свободе, я все равно была бы бессильна. Но, по крайней мере, не было бы одиночества... Наверное, очень поздно. А если после приговора Бориса Викторовича повели прямо на место казни?.. Я не в силах больше считать...
В коридоре многочисленные шаги. Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.
– Вы не спите? Уже третий час.
Я молчу.
– Какая вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.
Надзиратель приносит горячего чаю.
– Суд совещался четыре часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью.
Владимир Тольц: Но ночь его не расстреляли. А через день в дневнике Любови Ефимовны появилась последняя запись:
29 августа. 6 часов 30 минут вечера.
«ВЦИК заменил осужденному Борису Викторовичу Савинкову смертную казнь десятилетним лишением свободы».
Владимир Тольц: И снова к нашему разговору с Виталием Шенталинским. В тех материалах, которые вы нашли и опубликовали, меня лично более всего впечатлили дневники даже не Савинкова самого, а его любовницы Любови Ефимовны Деренталь. Она ведь потом прожила после гибели Савинкова долгую и мучительную жизнь. Скажите, были ли в делах, которые вы читали на Лубянке, сведения о ее лагерных и ссылочных годах, о последнем периоде ее жизни в Мариуполе? Известно, что органы до конца ее жизни не выпускали ее из вида.
Виталий Шенталинский: О Любови Деренталь, конечно, стоит рассказать побольше, если вы позволите. Это талантливая, образованная, красивая женщина, актриса, училась на литературном факультете Сорбонны, владела пером. Она была не только любовницей, но и отличным секретарем Савинкова, помогала ему в делах. И когда в августе 24 года его невенчанная невеста, будем так называть, вместе с ним и со своим мужем, таким треугольником роковым, Александр Дикгоф-Деренталь - ее муж, они перешли границу, были арестованы и попали на Лубянку. Ей тогда не было и 30 лет. И такая молодая, яркая парижанка оказалась в условиях Лубянки.
Больше того, там развивались драматические обстоятельства, как она сама пишет в дневнике, им разрешили пожить в одной камере с Савинковым. Впервые не как любовникам, а как бы законно семьей, как мужу и жене. Так она сама пишет. Савинков был уверен, что его расстреляют, и последнее, что он хотел от жизни – побыть рядом с любимой женщиной. Так состоялось переселение ее из одной камеру в другую, 60-ю, которая состояла из двух комнат, к Савинкову. Там были созданы исключительные условия обоим, там же они писали свои дневники.
ОГПУ разыграло с Любовью Ефимовной еще одну интригу. Заместитель председателя ОГАУ Генрих Ягода, известный мастер всяких провокаций, он рассказал американскому журналисту, туда в камеру Савинкова специально приводили однажды этих журналистов, чтобы показать знаменитого узника. Тогда Ягода давал интервью американскому журналисту, в котором сообщил, что заманить и поймать Савинкова помогла одна очень красивая женщина, работавшая на ГПУ – это был намек на Любовь Деренталь. Эта, мол, сотрудница имела несчастье влюбиться в Савинкова и создала органам проблему, потому что потребовала провести несколько ночей на Лубянке с ним. Пришлось разрешить. Вот до какого гуманизма дошел советский режим!..
И после этого эмигрантская печать стала писать о Любови Деренталь как об изменнице, погубительнице Савинкова. А он сам с яростью опровергал это в письмах с Лубянки за рубеж.
Поначалу ее освободили из тюрьмы, амнистировали. Савинков был еще жив, она его навещала. Она работала в разных редакциях, жила с мужем. Справила за счет Савинкова, которому платили за его публикации деньги, печатали ведь тогда его рассказы, безобидные, впрочем, шубу он ей подарил. Но в 37 она была приговорена Особым совещанием при НКВД как социально опасный элемент пять лет ИПЛ, отправлена на Колыму, в Магадан, там оставалась на поселении. Всего прожила там 20 лет. После этого оказалась в Мариуполе и умерла там в 69 году одинокая, прикованная к постели, "враг народа", ее тогда не реабилитировали еще, бездомным инвалидом.
Я думаю, отвечая на ваш вопрос, что вряд ли эта несчастная беспомощная женщина уже могла всерьез интересовать КГБ. Что она могла сделать? А рассказывать правду о том, что было с ней на Лубянке, о своей любви с Савинковым, я думаю, было не только страшно, но и некому.
Коль я о Деренталях начал говорить, то муж ее Александр Аркадьевич Деренталь тоже яркий был человек, незаурядный. Он и прибалтийских баронов, писатель, журналист, революционер, знал множество языков. Савинков даже называл его своим министром иностранных дел. Он был выпущен вместе с женой с Лубянки, получил гражданство советское. Он писал либретто для оперетт. Мало кто сегодня подозревает, слушая оперетты, тексты оперетт, "Фиалка Монмартра", например, что их написал несчастный Александр Деренталь. В 37 тоже вместе с женой арестовали, тоже отправили на Колыму, где расстреляли в 39-м. И вот реабилитированы они тоже были вместе только в 1997 году.
Владимир Тольц: Знаете, с того момента, как на Лубянке Вам выдали дело Савинкова, и с того момента, как вы опубликовали и дневник Любови Ефимовны, и дневник самого Бориса Савинкова, прошло уже 15 лет – это колоссальное время, поколение сменилось по сути дела. За это время многое было написано о Савинкове и в том числе научных исследований, не только в России, но и в Соединенных Штатах, во Франции, в Польше вышла монография, насколько я знаю. Скажите, что нового, по вашему мнению, за эти 15 лет после ваших, я бы сказал, прорывных публикаций материалов савинковских открыто, что нового мы узнали, узнали ученые о Савинкове, что нового ужалось сказать после того, как впервые Вы выступили с вашими савинковскими публикациями?
Виталий Шенталинский: Вы знаете, нового существенного очень мало. Я должен упомянуть обязательно, что в 2001 году в Москве вышел том "Борис Савинков на Лубянке", содержащий очень много документов, в том числе документов новых. Но ведь архивы сейчас опять не открыты, опять независимые наблюдатели не имеют доступа к ним. И нам светит только то, что они хотят и разрешат. И поэтому все эти 68 томов, а это только часть его дела Союза защиты родины и свободы, который возглавлял Савинков, только часть материалов по операции "Синдикат-2", которая была затеяна против Савинкова. Но даже эти 68 томов, они же не открыты до конца, к ним же не имеет права независимый историк придти, изучать. Поэтому мы и сейчас не можем сказать, всю ли правду мы знаем. Требуется следующий этап открытия этих архивов. Я уверен, что это когда-нибудь состоится, и хотелось бы дожить до этих дней. Я надеюсь, что новое поколение исследователей снова ринется в эти бездонные архивы, "гробницу нашей исторической памяти", как я называю архивы Лубянки, и откроют нам много нового. Что это нужно сделать, еще говорит то, что до сих пор не прекращаются споры о Савинкове, о его роли, о тех персонажах, которые его окружали, об этом человеке, который затевал сначала убийство царя, потом убийство Ленина. И вся эта правда до конца нам очень нужна.
Владимир Тольц: К сожалению, время передачи подходит к концу. Уже нет возможности цитировать сохранившиеся на Лубянке рукописи и письма Савинкова. Но что вы, изучив его лубянское эпистолярное наследие, можете сказать о нем сейчас?
Виталий Шенталинский: Я могу просто подвести такое личное писательское мнение о Савинкове, которое я сделал на основании этой работы. Писатель В.Ропшин – это литературный псевдоним Савинкова, он оставил яркое творческое наследие, книги, которые читают и будут читать, они и сейчас издаются. По-прежнему огромное внимание к этой личности. Он как бы сосредоточил на себе и подготовку этой революции, главного события 20 века, и борьбу против нее в одном человеке. Книги будут еще издаваться, книги будут читаться следующими поколениями. Зинаида Гиппиус, о которой вы упомянули, она говорила, что Савинков более, чем талантлив, имея в виду его природный дар. Но, увы, этот дар, данный ему Богом, не расцвел в полную силу. И помещали даже не сами обстоятельства его жизни, а помешал сам Савинков, Савинков не писатель, а политический террорист, который ничего другого, кроме горя, людям не принес.
Главная беда его, на мой взгляд, - это такой внутренний психологический дуализм между революционным экстремизмом и литературным даром, которые в конце концов оказались несовместимы в одном человеке, убивали друг друга. А результатом этой дуэли стала гибель самого человека, дуэли между террористом и писателем, талантом. Пытались сорвать маску, а оказалось - это было лицо.
Главный итог жизни и урок судьбы Савинкова: нельзя одновременно служить и Богу, и дьяволу. Это непосильно для человека. Это не потому, что нельзя по каким-то догматам моральным, а потому что человек это просто не выносит, не может вынести. Ропшину мешал Савинков, писателю мешал политик. И ему, отдавшему жизнь политике, уже не суждено было вырваться из ее цепких объятий. Даже когда он остался один наедине со словом в тюремной камере, у него был последний шанс осуществлять себя как писателя, но душа была замутнена, отравлена. И этот политически ангажированный человек видел мир в красном, белом или зеленом свете (зеленое движение, которое он тоже поддерживал против Советов). То есть социальные краски, а не во всем солнечном спектре. И он строил свой мир, увы, не на вечных общечеловеческих ценностях, а на приходящей злобе дня, политической идее. Он сам говорил об этом так: сеял пшеницу, а вырастали чертополох и лопух. И поэтому слово было отдано в жертву делу, кровавому делу революции, которая, как известно, пожирает своих детей.
Лишь за день, судя по дневнику, за день до смерти он признался себе, этот сверхчеловек, которого все время двигало сознание собственной исключительности, об этом говорит и Гиппиус, за день до смерти он признался себе, что жил неправедно, и тут же перестал играть и сошел со сцены, вернее – выбросился. Одного мгновения истины было довольно, чтобы жизнь стала невыносимой.
Владимир Тольц: О писателе В.Ропшине (Борисе Савинкове) говорил писатель Виталий Шенталинский.
Добавлю лишь, что 7 мая 1925 года после ресторана, куда чекисты возили его поужинать и развлечься, 46-летний Борис Савинков выбросился из окна лубянского кабинета зам начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ Пиляра. По свидетельству ветерана органов Бориса Гудзя, Савинков не был пьян. Но указание на наличие в его организме следов принятого в ресторане алкоголя чекистское начальство из протокола вскрытия распорядилось изъять…
