В декабре 1989 года, когда он стал президентом Чехословакии, этот вопрос сразу прозвучал по-русски. Не помню, кто первый спросил, да это и неважно, мысль витала в воздухе: а у нас такое возможно? Речь шла о политической судьбе Вацлава Гавела применительно к России, тогда еще называвшейся по-другому. Вопрос формулировался так: может ли во главе нашего государства стать бывший политзек, интеллигент, писатель или ученый?
За две недели до пражского триумфа Гавела в Москве скончался академик Сахаров, и ответ на этот вопрос хотелось отложить на будущее. Впрочем, и тогда, во времена перестроечной эйфории едва ли кто-нибудь из самых решительных оптимистов мог бы предсказать такое чудо: беспартийный интеллигент во главе нерушимого Союза. Чудом казалось явление Горбачева, и все надежды были связаны с ним. "Революция сверху", "оттепель", "коммунисты за демократию" – это было пределом мечтаний.
Прошло два с лишним десятилетия – и вопрос уже кажется издевательским.
Но все-таки поразмышлять над ним стоит. Стоит подумать о том, почему героем для чехов и примкнувших к ним (впрочем, ненадолго) словаков стал не перестроившийся вождь, а драматург, соавтор "Хартии-77", участник "Гражданского форума"? И почему, наконец, им хватило однократной "Бархатной революции", чтобы навсегда покончить и с тоталитарным прошлым, и с ностальгическими надеждами на социализм, у которого чехи не стали во второй раз искать человеческое лицо?
Объяснить все это вроде бы несложно. Маленькая европейская страна. Сравнительно недолгое облучение коммунистическими идеями. Горестный опыт оккупации 1968 года, опыт молчаливого противостояния, опыт презрения, опыт иронической лояльности и диссидентства. Вялая, вязкая местная власть, которая ликвидировалась сама собой, едва из Москвы ей сообщили, что танки никуда не поедут и братская помощь отменяется.
Однако сам Вацлав Гавел оценивал ситуацию иначе, куда более трезво и порой безысходно. Собственную жизнь в ЧССР после подавления "пражской весны" он называл "сплошным бесформенным туманом". В конформистском чешском социуме он и на воле чувствовал себя очень одиноким, хуже было только на допросах и в тюрьме, где о солидарности и поддержке подавляющего большинства соотечественников оставалось только мечтать. Поэтому в программном эссе "Политика и совесть" (1984) Гавел отвергал реальную политику, которую сводил к "технологии власти и манипулирования властью", помышляя лишь "о политике как об одном из способов поиска и обретения смысла жизни". То есть, подобно советским правозащитникам, не верил, что будет когда-либо востребован в своей стране. И даже весной 88-го, когда жизнь стала понемногу меняться, говорил, что "никогда не хотел и сейчас не хочет быть политиком".
Он не лукавил, но чешская судьба буквально вытолкнула его во власть, и тут, должно быть, разгадка того, почему Прага рукоплескала Гавелу в те дни, когда бесноватая массовка в Москве захлопывала академика Сахарова. Застой по-чешски, в условиях внешней оккупации, означал медленное, подспудное взросление социума, который имитировал покорность и равнодушие только в атмосфере страха. Страх исчез – народ вспомнил о своих героях.
Общество в СССР было принципиально иным. Задавленным и замороченным в течение 70 лет, посвященных неустанным поискам внутренних и внешних врагов. Очень разобщенным, что практически исключало союз интеллигенции с народом – по чешскому образцу. И с очень тяжелой историей болезни, при выходе из которой тоска о "сильной руке" и о "порядке" была острей, чем стремление к свободе. У большинства чехов имелась ясная программа: жить как на Западе, вернувшись в свой европейский дом из того Абсурдистана, который описал в одной из пьес драматург Вацлав Гавел. У советского народа и его вождей столь ясной программы не было.
...Летом 1992 года словацкий народ пожелал отделиться от Чехии, чуть позже чеченцы от России. Любое сравнение хромает, но как не вспомнить, что у нас эта проблема решалась при помощи фронтовой авиации и тех же танков, а в Праге огорченный Гавел, протестуя, подал в оставку, но принуждать соседей к совместной жизни не стал. Он вернулся во власть лишь несколько месяцев спустя, доказав, что интеллигентный политик вовсе не обязательно является слабым. И в эти дни, когда Чехия прощается с бывшим президентом, любовь и уважение к нему вспыхивают с новой силой, и народ снова выходит на улицы, как тогда, в декабре 89-го, чтобы выразить последнюю, прощальную, посмертную благодарность одному из лучших своих политиков.
Жизнь и судьба Вацлава Гавела – событие мировой значимости, но для нас это еще и горький упрек. И дело тут не только в его отношении к так называемому Путину и к той форме авторитаризма, которую воплощает в себе нынешний российский нацлидер. Беда в том, что мы прозевали своих Гавелов, вернувшихся из ссылок и политических зон в конце 80-х годов прошлого века. Это особенно заметно, когда вглядываешься в лица нынешних вождей и пытаешься выбрать среди них президента, за которого не стыдно будет проголосовать в марте 2012-го. Впрочем, сам Гавел предостерегал от поспешного пессимизма, и этот его урок тоже не следует забывать, вспоминая чешскую революцию и думая о постсоветской России.
За две недели до пражского триумфа Гавела в Москве скончался академик Сахаров, и ответ на этот вопрос хотелось отложить на будущее. Впрочем, и тогда, во времена перестроечной эйфории едва ли кто-нибудь из самых решительных оптимистов мог бы предсказать такое чудо: беспартийный интеллигент во главе нерушимого Союза. Чудом казалось явление Горбачева, и все надежды были связаны с ним. "Революция сверху", "оттепель", "коммунисты за демократию" – это было пределом мечтаний.
Прошло два с лишним десятилетия – и вопрос уже кажется издевательским.
Но все-таки поразмышлять над ним стоит. Стоит подумать о том, почему героем для чехов и примкнувших к ним (впрочем, ненадолго) словаков стал не перестроившийся вождь, а драматург, соавтор "Хартии-77", участник "Гражданского форума"? И почему, наконец, им хватило однократной "Бархатной революции", чтобы навсегда покончить и с тоталитарным прошлым, и с ностальгическими надеждами на социализм, у которого чехи не стали во второй раз искать человеческое лицо?
Объяснить все это вроде бы несложно. Маленькая европейская страна. Сравнительно недолгое облучение коммунистическими идеями. Горестный опыт оккупации 1968 года, опыт молчаливого противостояния, опыт презрения, опыт иронической лояльности и диссидентства. Вялая, вязкая местная власть, которая ликвидировалась сама собой, едва из Москвы ей сообщили, что танки никуда не поедут и братская помощь отменяется.
Однако сам Вацлав Гавел оценивал ситуацию иначе, куда более трезво и порой безысходно. Собственную жизнь в ЧССР после подавления "пражской весны" он называл "сплошным бесформенным туманом". В конформистском чешском социуме он и на воле чувствовал себя очень одиноким, хуже было только на допросах и в тюрьме, где о солидарности и поддержке подавляющего большинства соотечественников оставалось только мечтать. Поэтому в программном эссе "Политика и совесть" (1984) Гавел отвергал реальную политику, которую сводил к "технологии власти и манипулирования властью", помышляя лишь "о политике как об одном из способов поиска и обретения смысла жизни". То есть, подобно советским правозащитникам, не верил, что будет когда-либо востребован в своей стране. И даже весной 88-го, когда жизнь стала понемногу меняться, говорил, что "никогда не хотел и сейчас не хочет быть политиком".
Он не лукавил, но чешская судьба буквально вытолкнула его во власть, и тут, должно быть, разгадка того, почему Прага рукоплескала Гавелу в те дни, когда бесноватая массовка в Москве захлопывала академика Сахарова. Застой по-чешски, в условиях внешней оккупации, означал медленное, подспудное взросление социума, который имитировал покорность и равнодушие только в атмосфере страха. Страх исчез – народ вспомнил о своих героях.
Общество в СССР было принципиально иным. Задавленным и замороченным в течение 70 лет, посвященных неустанным поискам внутренних и внешних врагов. Очень разобщенным, что практически исключало союз интеллигенции с народом – по чешскому образцу. И с очень тяжелой историей болезни, при выходе из которой тоска о "сильной руке" и о "порядке" была острей, чем стремление к свободе. У большинства чехов имелась ясная программа: жить как на Западе, вернувшись в свой европейский дом из того Абсурдистана, который описал в одной из пьес драматург Вацлав Гавел. У советского народа и его вождей столь ясной программы не было.
...Летом 1992 года словацкий народ пожелал отделиться от Чехии, чуть позже чеченцы от России. Любое сравнение хромает, но как не вспомнить, что у нас эта проблема решалась при помощи фронтовой авиации и тех же танков, а в Праге огорченный Гавел, протестуя, подал в оставку, но принуждать соседей к совместной жизни не стал. Он вернулся во власть лишь несколько месяцев спустя, доказав, что интеллигентный политик вовсе не обязательно является слабым. И в эти дни, когда Чехия прощается с бывшим президентом, любовь и уважение к нему вспыхивают с новой силой, и народ снова выходит на улицы, как тогда, в декабре 89-го, чтобы выразить последнюю, прощальную, посмертную благодарность одному из лучших своих политиков.
Жизнь и судьба Вацлава Гавела – событие мировой значимости, но для нас это еще и горький упрек. И дело тут не только в его отношении к так называемому Путину и к той форме авторитаризма, которую воплощает в себе нынешний российский нацлидер. Беда в том, что мы прозевали своих Гавелов, вернувшихся из ссылок и политических зон в конце 80-х годов прошлого века. Это особенно заметно, когда вглядываешься в лица нынешних вождей и пытаешься выбрать среди них президента, за которого не стыдно будет проголосовать в марте 2012-го. Впрочем, сам Гавел предостерегал от поспешного пессимизма, и этот его урок тоже не следует забывать, вспоминая чешскую революцию и думая о постсоветской России.
