18 декабря скончался первый президент Чехии, известный писатель Вацлав Гавел. Радио Свобода публикует отрывки из знаменитого эссе Вацлава Гавела "Сила бессильных", написанного им в 1978 году, сразу после появления "Хартии-77".
Это, кажется, наиболее известный из нетеатральных текстов чешского драматурга, диссидента и президента. "Сила бессильных" – важнейший документ истории европейского сопротивления тоталитаризму, соединяющий экзистенциальный опыт, ненависть к несвободе, презрение к рабству со строгой дисциплиной мышления и рассуждения.
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют "диссидентство".
Этот призрак – не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться, на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые "диссиденты"? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть "независимых инициатив", объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие "оппозиция"? Если да, то чем, собственно, такая "оппозиция" – в рамках этой системы – является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам – как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода "полуграждан", - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
(...)
Между интенциями посттоталитарной системы и интенциями жизни зияет пропасть: в то время, как жизнь органично тяготеет к плюрализму и многокрасочности, к независимости самоопределения и самоорганизации, короче говоря, к реализации своей свободы, посттоталитарная система, наоборот, требует монолитности, единообразия, дисциплины; в то время, как жизнь стремится создавать всё новые и новые невероятные "структуры", посттоталитарная система навязывает ей "самые невероятные состояния".
Совершенно очевидно, что незыблемой сущностью системы является ориентация на себя самоё, на то, чтобы постоянно оставаться как можно более основательно и беспрекословно "самой собой" и, таким образом, постоянно расширять радиус действия. Человеку эта система служит лишь в той степени, в которой это необходимо для того, чтобы человек служил ей; малейшее “сверх”, любое отклонение человека от предопределённого положения система воспринимает как покушение на себя. И она права: каждая такая трансценденция действительно отвергает её как принцип. Можно утверждать, таким образом, что внутренней целью посттоталитарной системы не является, как это может показаться на первый взгляд, только сохранение власти в руках правящей верхушки; этот инстинкт самосохранения как социальный феномен подчинён чему-то “высшему”: некоему слепому самодвижению системы. Человек – даже если он и занимает какое-то место в государственной иерархии – "как таковой" ничего не значит в этой системе, он лишь призван это самодвижение осуществлять и ему служить; потому и его стремление к власти может реализовываться только до тех пор, пока оно не вступает в противоречие с "самодвижением".
(...)
Идеология – как вышеупомянутый "алибистический" мост между системой и человеком – закрывает пропасть между устремлениями системы и устремлениями жизни; идеология создаёт видимость, что притязания системы вытекают из потребностей жизни: это некий мир "иллюзий", выдаваемый за действительность.
Предписания посттоталитарной системы человек ощущает практически на каждом шагу. Она прикасается к нему, предварительно надев идеологические перчатки. А посему жизнь в системе насквозь проросла лицемерием и ложью; власть бюрократии называется властью народа; именем рабочего класса порабощён сам рабочий класс; повсеместное унижение человека выдаётся за его окончательное освобождение; изоляция от информации называется её доступностью; правительственное манипулирование органами общественного контроля власти и правительственный произвол – соблюдением законности; подавление культуры – её развитием; распространение имперского влияния выдаётся за помощь угнетённым, отсутствие свободы слова – за высшую форму свободы; избирательный фарс – за высшую форму демократии; запрет на свободную мысль – за самое передовое научное мировоззрение; оккупация – за братскую помощь.
Власть находится в плену у собственной лжи, поэтому и прибегает к фальши. Фальсифицирует прошлое. Фальсифицирует настоящее и фальсифицирует будущее. Подтасовывает статистические данные. Делает вид, будто бы у неё нет всесильного и способного на всё полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека. Притворяется, что ни в чём не притворяется.
Человек не обязан всем этим мистификациям верить. Однако он должен вести себя так, словно верит им; по крайней мере, молча сохранять толерантность или хотя бы быть в ладу с теми, кто эти мистификации осуществляет.
Уже хотя бы поэтому человек вынужден жить во лжи. Он не должен принимать ложь. Достаточно, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует её, воспринимает её, является ею.
(...)
Таким образом, ближайшим партнёром человека в этой связанности является не другой человек, а система как самоцельная структура. Положение в государственной иерархии дифференцирует людей по степени ответственности и вины, но в то же время ни на кого полностью ответственность и вину не возлагая и никого, с другой стороны, от ответственности и вины не освобождая.
Конфликт между интенциями жизни и интенциями системы не перерастает в конфликт двух социально противопоставленных общественных групп, и только поверхностный взгляд позволяет – и то лишь приблизительно – делить общество на правящих и угнетённых. Впрочем, это одно из важнейших различий между посттоталитарной системой и "классической" диктатурой, в которой этот конфликт всё же поддаётся социальной локализации. В посттоталитарной системе граница этого конфликта проходит de fakto через каждого человека, ибо каждый по-своему является её жертвой и опорой. То, что мы понимаем под системой, не является, следовательно, порядком, который бы одни навязывали другим, скорее это нечто, пронизывающее всё общество и частью чего это общество является, нечо, что кажется, вроде бы как принцип, неуловимым, а на самом деле "улавливается" всем обществом как важный аспект его жизни.
(...)
В том, что человек создал и ежедневно создаёт замкнутую на себя саму систему, с помощью которой он лишает себя своей подлинной сущности, не есть, таким образом, какое-то непостижимое недоразумение истории, какое-то иррациональное отклонение или результат проявления некоей сатанинской высшей воли, которая по неизвестным причинам решила таким способом сжить со свету часть человечества.
Это могло случиться и может происходить по той причине, что у современного человечества имеется, очевидно, определённая предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его "лучшего я" восстать. Человек вынужден жить во лжи, однако вынужден лишь постольку, поскольку способен на такую жизнь.
Следовательно, не только система отчуждает человека, но и отчуждённый человек одновременно поддерживает эту систему как своё уродливое детище. Как унизительное отражение своего собственного унижения. Как доказательство своего падения.
(...)
Каждому человеку, естественно, ничто человеческое не чуждо, в каждом живёт стремление к собственному человеческому достоинству, нравственной цельности, свободе волеизъявления, трансценденции "мира объективной реальности"; вместе с тем практически каждый в большей или меньшей степени способен смириться с "жизнью во лжи", каждый в какой-то степени подвержен серой банальности и стандартам, в каждом велик соблазн раствориться в безликой массе и мирно плыть по течению псевдожизни.
Речь давно уже не идёт о конфликте двух сущностей. Речь о чём-то худшем: о кризисе самой сущности…
Сильно упрощая, можно было бы сказать, что посттоталитарная система – это результат "исторической" встречи диктатуры с обществом потребления: разве эта массовая адаптация к "жизни во лжи" и столь широкое распространение в обществе "самототалитаризма" не находятся в тесной связи с повсеместно распространённым нежеланием человека-потребителя пожертвовать чем-либо из своих материальных ценностей во имя собственной духовной и нравственной целостности? С его готовностью поступиться "высшими идеалами" ради дешёвых соблазнов современной цивилизации? С его незащищённостью перед эпидемией стадной беззаботности? И не является ли, наконец, серость и пустота жизни в посттоталитарной системе, собственно, лишь карикатурно заострённым образом современной жизни вообще...
"Жизнь во лжи" может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с "жизнью в правде", ибо любое отступление от "жизни во лжи" отрицает её как принцип и в целом ставит под угрозу.
Это понятно: пока "жизнь во лжи" находится в конфронтации с "жизнью в правде", нет возможности и обнаружить её лживость. Но как только у неё появится альтернатива, появится и жизненная опасность как её сущности, так и явлению в целом. И при этом вообще не важно, каковы истинные масштабы этой альтернативы: её сила заключается вовсе не в "физическом" аспекте, а в "свете", которым она освещает основы этой системе, в свете, который падает на её шаткий фундамент.
(...)
Посему "жизнь в правде" имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером). Помимо всего этого, она имеет и чётко выраженное значение политическое.
Если краеугольным камнем системы является "жизнь во лжи", то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится "жизнь в правде". А посему она должна её преследовать более сурово, чем что-либо другое.
Правда – в широком смысле слова – получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти, то есть непосредственной политической силы.
(...)
По-видимому, природной средой и исходной точкой того, что можно было бы в самом широком смысле понимать как "оппозиция", является в посттоталитарной системе "жизнь в правде". Конфронтация этой "оппозиционной силы" с данной властью имеет, конечно, принципиально иную форму, нежели в открытом обществе или при "классической" диктатуре: такая конфронтация происходит не в плоскости фактической, официально закреплённой и чётко определённой власти, в распоряжении которой имеются те или иные прямые рычаги управления, а в совершенно иной плоскости – на уровне человеческого сознания и совести, на уровне экзистенциальном.
Радиус действия этой специфической силы определяется не числом сторонников, избирателей или солдат, ибо её место в "пятой колонне" общественного сознания, среди скрытых интенций жизни, в подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов. Речь, следовательно, идёт о "власти", опирающейся не на силу той или иной ограниченной социальной или политической группы, а прежде всего на мощный потенциал , скрытый в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах. Эта "власть", следовательно, опирается не на каких-то "собственных" солдат, а, так сказать, на "солдат своего врага", то есть на всех, кто живёт во лжи и в любой момент — пусть пока только теоретически — может подвергнуться воздействию силы правды (либо, инстинктивно стараясь уберечь свою власть, приспосабливается к этой силе).
Это своего рода бактериологическое оружие, которым один штатский может — при соответствующих условиях – вооружить целую дивизию. Эта сила не принимает прямого участия в открытой борьбе за власть, а действует в свободной от официальных рамок сфере человеческого существования. Однако скрытые процессы, которые она там вызывает, могут – и трудно наперёд прогнозировать, когда, где, как и в каком масштабе – вылиться во что-то ощутимое: в реальное политическое действие или событие, в общественное движение, во внезапный взрыв гражданского недовольства, в острый конфликт внутри сохраняющей видимость монолитности государственной структуры или просто в стремительную перемену общественного и духовного климата. А поскольку все реальные проблемы и кризисные явления скрыты под толстым слоем лжи, то вообще непонятно, когда же упадёт эта пресловутая последняя капля, переполняющая чашу, и что явится этой каплей: поэтому-то государственная власть в целях профилактики почти мгновенно подавляет любую, даже самую робкую попытку "жизни в правде".
Покров "жизни во лжи" сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает всё общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нём брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: "Король – голый!" и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив её как игру, – и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнём рваться и расползаться.
(...)
Говоря о "жизни в правде", я, естественно, подразумеваю под этим не только прямую защиту правды, например, какой-то протест или письмо, подписанное группой интеллектуалов. Её проявлением может стать любая деятельность, с помощью которой человек или группа людей восстанут против манипулирования собой: от письма интеллектуалов до рабочей забастовки, от концерта рок-музыки до студенческой демонстрации, от отказа участвовать в избирательной комедии и открытого выступления на каком-то официальном съезде до, скажем, голодовки.
Поскольку посттоталитарная система подавляет интенции жизни в комплексе и сама основана на комплексной манипуляции всеми жизненными проявлениями, то и каждое свободное проявление жизни представляет для неё косвенную политическую угрозу. Причём ею может быть и то, чему в иных общественных условиях никому не пришло бы в голову приписывать какое-то потенциальное, тем более реальное, политическое значение.
Глубокий кризис человеческой личности, вызванный "жизнью во лжи" и эту жизнь в свою очередь создающий, имеет, несомненно, свои нравственные последствия: они проявляются - помимо всего прочего – как глубокий нравственный кризис общества. Человек, подчинённый потребительской шкале ценностей, "растворённый в амальгаме стадной цивилизации, не признающий ответственности выше перед бытием, чем ответственность за собственное выживание", есть человек деморализованный: именно на эту его деморализованность система опирается, её углубляет, именно её отражает в масштабе всего общества.
"Жизнь в правде" как форма протеста человека против навязанного ему положения является альтернативной попыткой вернуть себе свою собственную ответственность, что есть, безусловно, акт нравственный. Поскольку "жизнь в правде" при посттоталитарной системе становится главной средой любой независимой и альтернативной политики, то и все рассуждения о характере и перспективах этой политики должны обязательно учитывать и этот её нравственный показатель как феномен политический…
В обществах посттоталитарной системы истреблена всякая политическая жизнь в традиционном смысле этого слова; люди лишены возможности открыто политически высказываться, не говоря уже о том, чтобы политически организовываться; пустоту, которая таким образом возникает, полностью заполняют идеологические ритуалы.
Интерес людей к политическим вопросам при такой ситуации, естественно, снижается, и независимое политическое мышление и политическая работа, если что-то подобное вообще в какой-либо форме существует, большинству людей кажутся чем-то нереальным, отвлечённым, какой-то игрой ради игры, безнадёжно удалённой от их повседневных забот, чем-то, возможно, и притягательным, но в целом ненужным, так как, с одной стороны, оно совершенно утопично, а с другой – крайне небезопасно, если учитывать чрезвычайную жёсткость, с которой государственной властью преследуется всякая попытка в этом направлении.
Вопреки всему и в этих обществах, естественно, находятся одиночки и группы людей, которые не отказываются от политики как своей жизненной миссии и пытаются всё же политически независимо мыслить, высказываться, а при возможности и организовываться, ибо именно так представляют себе "жизнь в правде".
Уже одно то, что эти люди существуют и действуют, неизмеримо важно и полезно, ибо они и в худшие времена сохраняют преемственность политической традиции; а если какое-то политическое движение, возникшее в той или иной форме "до-политической" конфронтации, сможет успешно заявить о себе политически, наметить перспективы, это произойдёт – и часто так бывает – благодаря этим одиноким "генералам без армии", которые ценою многих тяжёлых жертв отстояли непрерывность политического мышления, поддержали инициативу и возникшие позднее движения, обогатив их в нужную минуту именно этим элементом политической саморефлексии.
(...)
Освободиться от традиционных политических штампов и привычек, глубже проникнуть в подлинный мир человеческого существования и уже из его анализа приходить к политическим выводам — это не только более реалистично с точки зрения политики, но и одновременно — с точки зрения "идеального состояния" — политически более перспективно. Реальное, глубокое и беспрерывное изменение ситуации к лучшему, как я попытаюсь показать в другом месте, по-видимому, не может сегодня основываться на том, пробьется ли – даже если бы это и было возможно – та или иная, опирающаяся на традиционные политические представления и в конце концов лишь поверхностная (т.е. структурная, системная) политическая концепция; это изменение должно будет исходить – как никогда и нигде раньше – от человека, от человеческого существования, из основополагающего изменения его положения в мире, его отношения к себе самому, к другим людям, ко всему окружающему.
Создание более совершенной хозяйственной и политической модели должно сегодня, видимо, более чем когда бы то ни было, исходить из каких-то более глубоких экзистенциальных и нравственных изменений в обществе. Это не что-то само собой разумеющееся, что достаточно придумать и приобрести, словно новый автомобиль, это что-то такое, что может сформироваться, если речь не идет о каком-то новом варианте прежнего маразма, только как проявление изменяющейся жизни. Следовательно, введение более совершенной системы никоим образом не может автоматически гарантировать и более совершенную жизнь, а скорее наоборот: только на фундаменте более совершенной жизни можно, вероятно, возводить и более совершенную систему.
(...)
В последнее время государственная власть и вся ее пропаганда пытаются приписывать "диссидентским движениям" террористические цели, обвинять их в нелегальных и конспиративных методах.
Не это, конечно, главная причина, почему "диcсидентские движения" избирают принцип легальности. Он коренится, разумеется, глубже, в специфической внутренней природе "диссидентской" позиции: принцип насильственной смены системы (а любое сопротивление, в сущности, на такую смену направлено) является и должен быть ей opганически чужд уже как таковой, потому что делает ставку на насилие. (В принципе мы можем принять его лишь как неизбежное зло исключительно в экстремальных ситуациях, когда прямому насилию невозможно противостоять иначе как насилием и когда отказ от него означал бы поддержку насилия; вспомним, например, близорукость европейского пацифизма как один из факторов, который подготовил почву для возникновения второй мировой войны.)
Это вытекает из уже упомянутoгo неприятия того типа мышления, который основан на допуске, что поистине важные преобразования в обществе возможны единственно в форме замены системы или смены правительства (каким угодно способом) и что эти, так называемые "принципиальные", изменения оправдывают принесение им в жертву "менее принципиального", то есть человеческие жизни.
Забота о собственной теоретической концепции в данном случае перевешивает заботу о конкретной человеческой жизни; в этом-то и коренится потенциальная опасность нового порабощения человека. "Диссидентским движениям" присущ, как я уже пытался показать, совершенно иной взгляд, воспринимающий смену системы как нечто поверхностное, вторичное, что само по себе еще ничего не гарантирует. Поворот от абстрактного политического видения будущего к конкретному человеку и к действенной защите его "здесь и сейчас" совершенно логично ведет к нарастанию противодействия любому насилию, совершаемому "во имя лучшего будущего", и к глубокому неверию в то, что насильно завоеванное будущее может быть действительно лучше, что на его характере не отпечатаются те роковые средства, которыми оно было завоевано.
Речь в данном случае идет не о каком-то консерватизме или так называемой политической "умеренности": "диссидентские движения не отдают предпочтения идее насильственного политического переворота не потому, что для них такое решение было бы слишком радикальным, а, наоборот, потому, что оно для них недостаточно радикально. Проблема, о которой идет речь, коренится, таким образом, глубже, чем в сферах, где вопросы решаются незначительными преобразованиями в правительстве или структуре системы.
Эта глава в общем-то не была бы полной, если бы я не остановился на некоторых внутренних особенностях процесса "борьбы за слово". Речь вот о чем: закон является – даже в самом идеальном случае – всегда лишь одним из несовершенных, более или менее внешних способов защиты лучшего, что есть в жизни, перед худшим; однако сам по себе он никогда это лучшее не создает. Его задача служебная, его цель — не в нем самом; соблюдение закона еще не обеспечивает автоматически лучшей жизни, она все-таки является творчеством людей, а не законов и институтов.
Легко представить себе общество, которое имеет хорошие законы, в котором эти законы соблюдаются полностью и в котором при этом невозможно жить. И можно, наоборот, представить вполне сносную жизнь при несовершенных или несовершенно применяемых законах. В итоге главное в том, какова сама жизнь и служат ли ей законы или же они ее подавляют, а ни в коем случае не в том, соблюдаются ли они или нет (в конце юнцов, часто их буквальное исполнение может стать для достойной жизни самой большой катастрофой).
Ключи к человеческой, достойной, обеспеченной и счастливой жизни не хранятся в конституции или в уголовном законе: те только регламентируют, что можно и чего нельзя, тем самым жизнь облегчая или осложняя, ограничивая или не ограничивая, наказывают, приноравливаются или сохраняют ее, но никогда не наполняют ее содержанием и смыслом.
Борьба за так называемую "законность" должна, следовательно, эту "законность" постоянно соотносить с самой жизнью, такой, какой она на самом деле является, и быть в соответствии с ней. Без истинного желания видеть подлинные проявления ее красот и нищеты и без нравственного отношения к ней эта борьба должна была бы раньше или позже потерпеть крушение на мели самоцельной схоластики. Человек же невольно стал бы ближе к тому наблюдателю, который оценивает нашу ситуацию лишь по судебным документам и по тому, насколько строго выполнены все предписанные формальности.
Это, кажется, наиболее известный из нетеатральных текстов чешского драматурга, диссидента и президента. "Сила бессильных" – важнейший документ истории европейского сопротивления тоталитаризму, соединяющий экзистенциальный опыт, ненависть к несвободе, презрение к рабству со строгой дисциплиной мышления и рассуждения.
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют "диссидентство".
Этот призрак – не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться, на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые "диссиденты"? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть "независимых инициатив", объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие "оппозиция"? Если да, то чем, собственно, такая "оппозиция" – в рамках этой системы – является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам – как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода "полуграждан", - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
(...)
Между интенциями посттоталитарной системы и интенциями жизни зияет пропасть: в то время, как жизнь органично тяготеет к плюрализму и многокрасочности, к независимости самоопределения и самоорганизации, короче говоря, к реализации своей свободы, посттоталитарная система, наоборот, требует монолитности, единообразия, дисциплины; в то время, как жизнь стремится создавать всё новые и новые невероятные "структуры", посттоталитарная система навязывает ей "самые невероятные состояния".
Совершенно очевидно, что незыблемой сущностью системы является ориентация на себя самоё, на то, чтобы постоянно оставаться как можно более основательно и беспрекословно "самой собой" и, таким образом, постоянно расширять радиус действия. Человеку эта система служит лишь в той степени, в которой это необходимо для того, чтобы человек служил ей; малейшее “сверх”, любое отклонение человека от предопределённого положения система воспринимает как покушение на себя. И она права: каждая такая трансценденция действительно отвергает её как принцип. Можно утверждать, таким образом, что внутренней целью посттоталитарной системы не является, как это может показаться на первый взгляд, только сохранение власти в руках правящей верхушки; этот инстинкт самосохранения как социальный феномен подчинён чему-то “высшему”: некоему слепому самодвижению системы. Человек – даже если он и занимает какое-то место в государственной иерархии – "как таковой" ничего не значит в этой системе, он лишь призван это самодвижение осуществлять и ему служить; потому и его стремление к власти может реализовываться только до тех пор, пока оно не вступает в противоречие с "самодвижением".
(...)
Идеология – как вышеупомянутый "алибистический" мост между системой и человеком – закрывает пропасть между устремлениями системы и устремлениями жизни; идеология создаёт видимость, что притязания системы вытекают из потребностей жизни: это некий мир "иллюзий", выдаваемый за действительность.
Предписания посттоталитарной системы человек ощущает практически на каждом шагу. Она прикасается к нему, предварительно надев идеологические перчатки. А посему жизнь в системе насквозь проросла лицемерием и ложью; власть бюрократии называется властью народа; именем рабочего класса порабощён сам рабочий класс; повсеместное унижение человека выдаётся за его окончательное освобождение; изоляция от информации называется её доступностью; правительственное манипулирование органами общественного контроля власти и правительственный произвол – соблюдением законности; подавление культуры – её развитием; распространение имперского влияния выдаётся за помощь угнетённым, отсутствие свободы слова – за высшую форму свободы; избирательный фарс – за высшую форму демократии; запрет на свободную мысль – за самое передовое научное мировоззрение; оккупация – за братскую помощь.
Власть находится в плену у собственной лжи, поэтому и прибегает к фальши. Фальсифицирует прошлое. Фальсифицирует настоящее и фальсифицирует будущее. Подтасовывает статистические данные. Делает вид, будто бы у неё нет всесильного и способного на всё полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека. Притворяется, что ни в чём не притворяется.
Человек не обязан всем этим мистификациям верить. Однако он должен вести себя так, словно верит им; по крайней мере, молча сохранять толерантность или хотя бы быть в ладу с теми, кто эти мистификации осуществляет.
Уже хотя бы поэтому человек вынужден жить во лжи. Он не должен принимать ложь. Достаточно, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует её, воспринимает её, является ею.
(...)
Таким образом, ближайшим партнёром человека в этой связанности является не другой человек, а система как самоцельная структура. Положение в государственной иерархии дифференцирует людей по степени ответственности и вины, но в то же время ни на кого полностью ответственность и вину не возлагая и никого, с другой стороны, от ответственности и вины не освобождая.
Конфликт между интенциями жизни и интенциями системы не перерастает в конфликт двух социально противопоставленных общественных групп, и только поверхностный взгляд позволяет – и то лишь приблизительно – делить общество на правящих и угнетённых. Впрочем, это одно из важнейших различий между посттоталитарной системой и "классической" диктатурой, в которой этот конфликт всё же поддаётся социальной локализации. В посттоталитарной системе граница этого конфликта проходит de fakto через каждого человека, ибо каждый по-своему является её жертвой и опорой. То, что мы понимаем под системой, не является, следовательно, порядком, который бы одни навязывали другим, скорее это нечто, пронизывающее всё общество и частью чего это общество является, нечо, что кажется, вроде бы как принцип, неуловимым, а на самом деле "улавливается" всем обществом как важный аспект его жизни.
(...)
В том, что человек создал и ежедневно создаёт замкнутую на себя саму систему, с помощью которой он лишает себя своей подлинной сущности, не есть, таким образом, какое-то непостижимое недоразумение истории, какое-то иррациональное отклонение или результат проявления некоей сатанинской высшей воли, которая по неизвестным причинам решила таким способом сжить со свету часть человечества.
Это могло случиться и может происходить по той причине, что у современного человечества имеется, очевидно, определённая предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его "лучшего я" восстать. Человек вынужден жить во лжи, однако вынужден лишь постольку, поскольку способен на такую жизнь.
Следовательно, не только система отчуждает человека, но и отчуждённый человек одновременно поддерживает эту систему как своё уродливое детище. Как унизительное отражение своего собственного унижения. Как доказательство своего падения.
(...)
Каждому человеку, естественно, ничто человеческое не чуждо, в каждом живёт стремление к собственному человеческому достоинству, нравственной цельности, свободе волеизъявления, трансценденции "мира объективной реальности"; вместе с тем практически каждый в большей или меньшей степени способен смириться с "жизнью во лжи", каждый в какой-то степени подвержен серой банальности и стандартам, в каждом велик соблазн раствориться в безликой массе и мирно плыть по течению псевдожизни.
Речь давно уже не идёт о конфликте двух сущностей. Речь о чём-то худшем: о кризисе самой сущности…
Сильно упрощая, можно было бы сказать, что посттоталитарная система – это результат "исторической" встречи диктатуры с обществом потребления: разве эта массовая адаптация к "жизни во лжи" и столь широкое распространение в обществе "самототалитаризма" не находятся в тесной связи с повсеместно распространённым нежеланием человека-потребителя пожертвовать чем-либо из своих материальных ценностей во имя собственной духовной и нравственной целостности? С его готовностью поступиться "высшими идеалами" ради дешёвых соблазнов современной цивилизации? С его незащищённостью перед эпидемией стадной беззаботности? И не является ли, наконец, серость и пустота жизни в посттоталитарной системе, собственно, лишь карикатурно заострённым образом современной жизни вообще...
"Жизнь во лжи" может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с "жизнью в правде", ибо любое отступление от "жизни во лжи" отрицает её как принцип и в целом ставит под угрозу.
Это понятно: пока "жизнь во лжи" находится в конфронтации с "жизнью в правде", нет возможности и обнаружить её лживость. Но как только у неё появится альтернатива, появится и жизненная опасность как её сущности, так и явлению в целом. И при этом вообще не важно, каковы истинные масштабы этой альтернативы: её сила заключается вовсе не в "физическом" аспекте, а в "свете", которым она освещает основы этой системе, в свете, который падает на её шаткий фундамент.
(...)
Посему "жизнь в правде" имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером). Помимо всего этого, она имеет и чётко выраженное значение политическое.
Если краеугольным камнем системы является "жизнь во лжи", то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится "жизнь в правде". А посему она должна её преследовать более сурово, чем что-либо другое.
Правда – в широком смысле слова – получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти, то есть непосредственной политической силы.
(...)
По-видимому, природной средой и исходной точкой того, что можно было бы в самом широком смысле понимать как "оппозиция", является в посттоталитарной системе "жизнь в правде". Конфронтация этой "оппозиционной силы" с данной властью имеет, конечно, принципиально иную форму, нежели в открытом обществе или при "классической" диктатуре: такая конфронтация происходит не в плоскости фактической, официально закреплённой и чётко определённой власти, в распоряжении которой имеются те или иные прямые рычаги управления, а в совершенно иной плоскости – на уровне человеческого сознания и совести, на уровне экзистенциальном.
Радиус действия этой специфической силы определяется не числом сторонников, избирателей или солдат, ибо её место в "пятой колонне" общественного сознания, среди скрытых интенций жизни, в подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов. Речь, следовательно, идёт о "власти", опирающейся не на силу той или иной ограниченной социальной или политической группы, а прежде всего на мощный потенциал , скрытый в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах. Эта "власть", следовательно, опирается не на каких-то "собственных" солдат, а, так сказать, на "солдат своего врага", то есть на всех, кто живёт во лжи и в любой момент — пусть пока только теоретически — может подвергнуться воздействию силы правды (либо, инстинктивно стараясь уберечь свою власть, приспосабливается к этой силе).
Это своего рода бактериологическое оружие, которым один штатский может — при соответствующих условиях – вооружить целую дивизию. Эта сила не принимает прямого участия в открытой борьбе за власть, а действует в свободной от официальных рамок сфере человеческого существования. Однако скрытые процессы, которые она там вызывает, могут – и трудно наперёд прогнозировать, когда, где, как и в каком масштабе – вылиться во что-то ощутимое: в реальное политическое действие или событие, в общественное движение, во внезапный взрыв гражданского недовольства, в острый конфликт внутри сохраняющей видимость монолитности государственной структуры или просто в стремительную перемену общественного и духовного климата. А поскольку все реальные проблемы и кризисные явления скрыты под толстым слоем лжи, то вообще непонятно, когда же упадёт эта пресловутая последняя капля, переполняющая чашу, и что явится этой каплей: поэтому-то государственная власть в целях профилактики почти мгновенно подавляет любую, даже самую робкую попытку "жизни в правде".
Покров "жизни во лжи" сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает всё общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нём брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: "Король – голый!" и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив её как игру, – и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнём рваться и расползаться.
(...)
Говоря о "жизни в правде", я, естественно, подразумеваю под этим не только прямую защиту правды, например, какой-то протест или письмо, подписанное группой интеллектуалов. Её проявлением может стать любая деятельность, с помощью которой человек или группа людей восстанут против манипулирования собой: от письма интеллектуалов до рабочей забастовки, от концерта рок-музыки до студенческой демонстрации, от отказа участвовать в избирательной комедии и открытого выступления на каком-то официальном съезде до, скажем, голодовки.
Поскольку посттоталитарная система подавляет интенции жизни в комплексе и сама основана на комплексной манипуляции всеми жизненными проявлениями, то и каждое свободное проявление жизни представляет для неё косвенную политическую угрозу. Причём ею может быть и то, чему в иных общественных условиях никому не пришло бы в голову приписывать какое-то потенциальное, тем более реальное, политическое значение.
Глубокий кризис человеческой личности, вызванный "жизнью во лжи" и эту жизнь в свою очередь создающий, имеет, несомненно, свои нравственные последствия: они проявляются - помимо всего прочего – как глубокий нравственный кризис общества. Человек, подчинённый потребительской шкале ценностей, "растворённый в амальгаме стадной цивилизации, не признающий ответственности выше перед бытием, чем ответственность за собственное выживание", есть человек деморализованный: именно на эту его деморализованность система опирается, её углубляет, именно её отражает в масштабе всего общества.
"Жизнь в правде" как форма протеста человека против навязанного ему положения является альтернативной попыткой вернуть себе свою собственную ответственность, что есть, безусловно, акт нравственный. Поскольку "жизнь в правде" при посттоталитарной системе становится главной средой любой независимой и альтернативной политики, то и все рассуждения о характере и перспективах этой политики должны обязательно учитывать и этот её нравственный показатель как феномен политический…
В обществах посттоталитарной системы истреблена всякая политическая жизнь в традиционном смысле этого слова; люди лишены возможности открыто политически высказываться, не говоря уже о том, чтобы политически организовываться; пустоту, которая таким образом возникает, полностью заполняют идеологические ритуалы.
Интерес людей к политическим вопросам при такой ситуации, естественно, снижается, и независимое политическое мышление и политическая работа, если что-то подобное вообще в какой-либо форме существует, большинству людей кажутся чем-то нереальным, отвлечённым, какой-то игрой ради игры, безнадёжно удалённой от их повседневных забот, чем-то, возможно, и притягательным, но в целом ненужным, так как, с одной стороны, оно совершенно утопично, а с другой – крайне небезопасно, если учитывать чрезвычайную жёсткость, с которой государственной властью преследуется всякая попытка в этом направлении.
Вопреки всему и в этих обществах, естественно, находятся одиночки и группы людей, которые не отказываются от политики как своей жизненной миссии и пытаются всё же политически независимо мыслить, высказываться, а при возможности и организовываться, ибо именно так представляют себе "жизнь в правде".
Уже одно то, что эти люди существуют и действуют, неизмеримо важно и полезно, ибо они и в худшие времена сохраняют преемственность политической традиции; а если какое-то политическое движение, возникшее в той или иной форме "до-политической" конфронтации, сможет успешно заявить о себе политически, наметить перспективы, это произойдёт – и часто так бывает – благодаря этим одиноким "генералам без армии", которые ценою многих тяжёлых жертв отстояли непрерывность политического мышления, поддержали инициативу и возникшие позднее движения, обогатив их в нужную минуту именно этим элементом политической саморефлексии.
(...)
Освободиться от традиционных политических штампов и привычек, глубже проникнуть в подлинный мир человеческого существования и уже из его анализа приходить к политическим выводам — это не только более реалистично с точки зрения политики, но и одновременно — с точки зрения "идеального состояния" — политически более перспективно. Реальное, глубокое и беспрерывное изменение ситуации к лучшему, как я попытаюсь показать в другом месте, по-видимому, не может сегодня основываться на том, пробьется ли – даже если бы это и было возможно – та или иная, опирающаяся на традиционные политические представления и в конце концов лишь поверхностная (т.е. структурная, системная) политическая концепция; это изменение должно будет исходить – как никогда и нигде раньше – от человека, от человеческого существования, из основополагающего изменения его положения в мире, его отношения к себе самому, к другим людям, ко всему окружающему.
Создание более совершенной хозяйственной и политической модели должно сегодня, видимо, более чем когда бы то ни было, исходить из каких-то более глубоких экзистенциальных и нравственных изменений в обществе. Это не что-то само собой разумеющееся, что достаточно придумать и приобрести, словно новый автомобиль, это что-то такое, что может сформироваться, если речь не идет о каком-то новом варианте прежнего маразма, только как проявление изменяющейся жизни. Следовательно, введение более совершенной системы никоим образом не может автоматически гарантировать и более совершенную жизнь, а скорее наоборот: только на фундаменте более совершенной жизни можно, вероятно, возводить и более совершенную систему.
(...)
В последнее время государственная власть и вся ее пропаганда пытаются приписывать "диссидентским движениям" террористические цели, обвинять их в нелегальных и конспиративных методах.
Не это, конечно, главная причина, почему "диcсидентские движения" избирают принцип легальности. Он коренится, разумеется, глубже, в специфической внутренней природе "диссидентской" позиции: принцип насильственной смены системы (а любое сопротивление, в сущности, на такую смену направлено) является и должен быть ей opганически чужд уже как таковой, потому что делает ставку на насилие. (В принципе мы можем принять его лишь как неизбежное зло исключительно в экстремальных ситуациях, когда прямому насилию невозможно противостоять иначе как насилием и когда отказ от него означал бы поддержку насилия; вспомним, например, близорукость европейского пацифизма как один из факторов, который подготовил почву для возникновения второй мировой войны.)
Это вытекает из уже упомянутoгo неприятия того типа мышления, который основан на допуске, что поистине важные преобразования в обществе возможны единственно в форме замены системы или смены правительства (каким угодно способом) и что эти, так называемые "принципиальные", изменения оправдывают принесение им в жертву "менее принципиального", то есть человеческие жизни.
Забота о собственной теоретической концепции в данном случае перевешивает заботу о конкретной человеческой жизни; в этом-то и коренится потенциальная опасность нового порабощения человека. "Диссидентским движениям" присущ, как я уже пытался показать, совершенно иной взгляд, воспринимающий смену системы как нечто поверхностное, вторичное, что само по себе еще ничего не гарантирует. Поворот от абстрактного политического видения будущего к конкретному человеку и к действенной защите его "здесь и сейчас" совершенно логично ведет к нарастанию противодействия любому насилию, совершаемому "во имя лучшего будущего", и к глубокому неверию в то, что насильно завоеванное будущее может быть действительно лучше, что на его характере не отпечатаются те роковые средства, которыми оно было завоевано.
Речь в данном случае идет не о каком-то консерватизме или так называемой политической "умеренности": "диссидентские движения не отдают предпочтения идее насильственного политического переворота не потому, что для них такое решение было бы слишком радикальным, а, наоборот, потому, что оно для них недостаточно радикально. Проблема, о которой идет речь, коренится, таким образом, глубже, чем в сферах, где вопросы решаются незначительными преобразованиями в правительстве или структуре системы.
Эта глава в общем-то не была бы полной, если бы я не остановился на некоторых внутренних особенностях процесса "борьбы за слово". Речь вот о чем: закон является – даже в самом идеальном случае – всегда лишь одним из несовершенных, более или менее внешних способов защиты лучшего, что есть в жизни, перед худшим; однако сам по себе он никогда это лучшее не создает. Его задача служебная, его цель — не в нем самом; соблюдение закона еще не обеспечивает автоматически лучшей жизни, она все-таки является творчеством людей, а не законов и институтов.
Легко представить себе общество, которое имеет хорошие законы, в котором эти законы соблюдаются полностью и в котором при этом невозможно жить. И можно, наоборот, представить вполне сносную жизнь при несовершенных или несовершенно применяемых законах. В итоге главное в том, какова сама жизнь и служат ли ей законы или же они ее подавляют, а ни в коем случае не в том, соблюдаются ли они или нет (в конце юнцов, часто их буквальное исполнение может стать для достойной жизни самой большой катастрофой).
Ключи к человеческой, достойной, обеспеченной и счастливой жизни не хранятся в конституции или в уголовном законе: те только регламентируют, что можно и чего нельзя, тем самым жизнь облегчая или осложняя, ограничивая или не ограничивая, наказывают, приноравливаются или сохраняют ее, но никогда не наполняют ее содержанием и смыслом.
Борьба за так называемую "законность" должна, следовательно, эту "законность" постоянно соотносить с самой жизнью, такой, какой она на самом деле является, и быть в соответствии с ней. Без истинного желания видеть подлинные проявления ее красот и нищеты и без нравственного отношения к ней эта борьба должна была бы раньше или позже потерпеть крушение на мели самоцельной схоластики. Человек же невольно стал бы ближе к тому наблюдателю, который оценивает нашу ситуацию лишь по судебным документам и по тому, насколько строго выполнены все предписанные формальности.
