Иван Толстой: ''Брейк'' — программа, завершающая нашу серию на букву ''Б''. Мы с вами, Андрей, уже сделали после буквы ''А'' программу под названием ''Антракт'' и договорились, что мы постараемся соблюсти эту традицию и после каждого пакета букв будем перемежать, прокалывать этот сэндвич куском сыра, колбасы или салатного листа. Уж кому как нравится. Не будем рассказывать нашим слушателям, раскрывать наши карты и объявлять, о каких других ''антрактах'', ''брейках'' или, как они будут называться, мы с вами договорились, но пока что у нас с вами ''Брейк''. Зачем ''Брейк''? Зачем нужна эта программа? Андрей, вам слово.

Андрей Гаврилов: Мне кажется, что подобные программы нужны для того, чтобы, как говорил классик, остановиться, оглянуться во многом. Кроме того, выяснилось, что не всегда наша с вами драматургия, Иван, понятна нашим слушателям. И иногда, когда проходит какая-то буква или проходят несколько программ, вдруг тебя ловят и говорят: ну, а этого ж вы человека забыли, как же вы могли его забыть? Да, я допускаю, что мы можем кого-то забыть, но пока еще мы не забыли никого, и если кто-то, кто мог бы быть героем нашей программы, не упомянут, так это, может быть, потому, что он будет упомянут потом, в связи с чем-то другим. Мы уже как-то с вами ''оправдывались'', что мы не забыли Алешковского, мы о нем будем говорить, но будет он называться ''Юз'', ''Товарищ Сталин'' или как-то еще, это мы уже решим чуть позже. Так и здесь. Когда смотришь на программы, которые мы посвятили людям, событиям, явлениям на букву ''Б'', невольно хочется самому воскликнуть: где же этот, а где же другой? Будет, все будет. И, вместе с тем, чтобы успокоить наших слушателей, что, да, будет, нельзя не отметить, что есть еще некоторые события, некоторые явления, о которых мы хотим упомянуть, не можем не упомянуть, но я не всегда уверен, что можно было, не растягивая наш цикл до бесконечности, уделить им отдельную программу. Не потому, что они хуже, меньше или менее значимы, просто слишком много материала. И вот мне кажется, что ''Брейк'' нужен именно для того, чтобы посмотреть, что мы сделали, оценить, что мы не сделали и, может быть, постараться это сделать. По крайней мере, так это понимаю я.

Иван Толстой: Давайте не останемся голословными и приведем какой-нибудь конкретный пример. Я предлагаю Михаила Афанасьевича Булгакова. Это первое, о чем меня спросил мой приятель, когда узнал, что буква ''Б'' у нас с Андреем Гавриловым заканчивается. Булгаков - вот уж классический случай инакомыслия, который как землетрясение прошел по советской и эмигрантской читающей публике, вообще по всему земному шару. Булгаков, который воскрес в середине 60-х годов и со своими пьесами, и со своими романами, и, наконец, с ''Мастером и Маргаритой'' сперва в усеченном, кастрированном журнальном варианте, а затем и в полном, с восстановлением всех цензурных купюр. Конечно, Булгаков должен был занять свое место, но, признаемся, что мы перенесли его с буквы ''Б'' на какую-то другую. Могли бы оставить и на ''Б'', потому что у Булгакова есть замечательный роман ''Белая гвардия'', но мы решили украсить, расцветить букву ''М'', и поговорим об этом гении, всеми признанном гении, когда будем говорить о его романе ''Мастер и Маргарита''. Согласны, Андрей?

Андрей Гаврилов: Да, конечно. Пока вы говорили, я вдруг вспомнил, что у ''Брейка'' есть и третья задача - посмотреть на то, что мы упомянули, чему мы посвятили программы, в отличие от Михаила Афанасьевича, но что вдруг как-то неожиданно аукнулось. Жизнь же продолжается, мир не стоит на месте. Наша первая программа на букву ''Б'' была посвящена Бабьему Яру. Бабий Яр - это явление, это событие, я думаю, не стоит напоминать, все было хорошо, мы рассказали и, по-моему, получилась очень интересная программа и, вдруг, неожиданно - как выстрел из прошлого или из настоящего в прошлое. Честно говоря, я своим глазам не поверил, когда прочел, что в Ростове-на-Дону, на мемориальной доске, которая посвящена жертвам Холокоста, заменили текст о ''расстрелянных и убитых евреях'' на абсолютно советский текст, на ''расстрелянных и убитых мирных советских гражданах''. Это всегда различие, которое вызывает споры. Да, конечно, евреи были советскими гражданами, более того, если это было мирное население, а не военнопленные, это были мирные советские граждане, никто не спорит. Но, как мы с вами говорили в программе про Бабий Яр, именно евреев убивали за национальность, именно потому, что они евреи. Не потому, что они военнопленные, партизаны или противники на поле боя. Достаточно было того, что ты еврей, для того, чтобы быть обреченным. И памятники Холокоста были и сейчас посвящены именно этому - чтобы показать, что в той системе, когда царствует не человеческое начало, а какое-то звериное и потустороннее, любая нация, любая национальность может быть в опасности. Этому посвящены памятники Холокоста. И, вдруг, совершенно непонятно для меня - мне уж казалось, что эта волна антисемитизма, которая поднялась в СССР в послевоенное время, как-то схлынула, по крайней мере официального антисемитизма, сошла на нет - в Ростове вершится такое. Абсолютный повтор истории с Бабьим Яром. Я другого объяснения кроме того, что Бабий Яр из прошлого каким-то образом аукнулся в нашу жизнь, просто найти не могу.

Иван Толстой: Если вернуться опять к писателям, пропущенным на букву ''Б'', кто запретит, кто возразит, что Исаак Бабель для нескольких поколений был олицетворением инакомыслия? Это был не только репрессированный автор, не только автор гениальной ''Конармии'', которую гнали и пытались запретить, вытаптывали (во всяком случае, в конце 20-х и начале 30-х годов, начиная с одного из рецензентов - маршала Буденного), но это был человек, чьим именем в значительной степени аукались 60-е и 70-е годы. Книги его, точнее, единственное издание 60-х годов, было не доставаемым, оно перепродавалось на черном рынке за огромные деньги и, вообще, его невероятно изощрённая, пряная, изысканная проза - это был как раз пример такой ''советской несоветскости'', которая некогда была абсолютно официально отпечатана, да еще и многими тиражами, да еще с чудными иллюстрациями. Вот — пример, вот - о ком стоило бы поговорить - Исаак Бабель. Но, как известно, вагон не резиновый и приходится ехать дальше.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я сейчас уйду резко в сторону и проявлю свое инакомыслие. На букву ''Б'' было еще одно явление, которому мы не посвятили программу. К сожалению, правильно сделали, но, тем не менее, не упомянуть об этом нельзя. Я принадлежу к поколению, которое выросло на культурном, социальном, общественном и политическом явлении под названием ''Битлз''. Ни в коем случае не хочу сводить нашу программу к каким-то юмористическим вещам, полуанекдотам, но, тем не менее, любители ''Битлз'' в нашей стране, наряду с поклонниками и фанатами ''Битлз'' по всему миру, конечно, заучивали их песни, могли где угодно повторить любую строчку, придумывали свои переводы. Но, пожалуй, только в нашей стране за то, что ты любишь ''Битлз'', ты мог быть изгнан из комсомола, из университета или института, иногда даже с работы. Я хочу сразу сказать, что я прошу прощения у любителей Элвиса Пресли, которые вроде бы олицетворяет чуть-чуть предыдущее поколение, там было то же самое, но все-таки популярность ''Битлз'' была намного более ошеломляющая в нашей стране.
Кстати, когда мне было лет 15, так получилось, что я однажды попал в компанию, вошел в комнату, где сидела компания и среди людей там был, как позже выяснилось, один очень важный сотрудник КГБ. Разговор был абсолютно домашний, семейный, бытовой, то есть ничего не затрагивалось острого, но когда я узнал, кто сидит передо мной, я ему не мог не задать, по подростковой наивности, вопрос: ''Ну, вот скажите, пожалуйста, Олег, как же так получается, что ругали, ругали ''Битлз'', а теперь начинают хвалить?''. Дело в том, что только что Джон Леннон и другие битлы заявили о том, что они не принимают американскую войну во Вьетнаме, а Леннон даже вернул королеве свой орден. ''Значит, не такие они плохие? А если они завтра приедут, то что у нас вообще будут о них писать?''. И ''мудрый'' кегебешник, умудренный опытом, посмотрел на меня и строго сказал: ''Я бы считал приглашение ''Битлз'' к нам серьезной идеологической ошибкой''.
Честно говоря, я помню, меня пронзил какой-то страх, в этот момент я вдруг понял (знаете, как была какая-то реклама времен перестройки - ''есть вечные ценности''), что есть вечные убежденности у этих людей, которых ничем не пронять никогда, что бы ни происходило в мире.
Кстати, у ''Битлз'', если вы помните, была песня про СССР, совершенно загадочная в то время, и с ней тоже связана забавная история. Пытаясь как-то справиться с системой, люди придумывали (или были вынуждены придумывать) самые умопомрачительные ходы. Однажды по нашему радио (я это слышал своими ушами) передали песню ''Битлз'' ''Back In The USSR''. Ведущий программы предварил эту песню текстом, который я потом, при повторе этой программы, записал специально на магнитофон и помню до сих пор практически дословно. Про что же песня ''Back In The USSR? - вопрошал ведущий программы. - Это песня о счастье приехать в СССР, о счастье быть советским космонавтом (не падайте, Иван, со стула), о том, что с именем нашей родины у народов всего мира связаны такие понятия как мир, дружба..., и так далее. Я помню, я воспринял это как идиотизм ведущего, и мне потребовалось немало лет, прежде чем я понял, что это не был идиотизм ведущего, это была игра по правилам системы. Зная идиотизм цензора, редактора, ведущий и придумал такой, не менее идиотический, ход.

Иван Толстой: Абсолютно с согласен с вашей догадкой. Сам бы, если бы у меня была возможность в то время сидеть у микрофона советского радио, я такую бы лапшу на уши и повесил идиотам из радиокомитета, из цензуры. Удивительно другое. Не наша подсвистывающая подворотная хитрость, которая совершенно понятна, и я ее великолепно помню, мы как бы между собой мечтали, что сделали бы, если бы у нас была такая возможность передать битловскую песню. Удивительно другое. Почему попались, так называемые, взрослые, старшие, мудрые, циничные и хитрые цензоры на это? Вот, что удивительно.

Андрей Гаврилов: А вы знаете, я думаю, что им нужна была отмазка. Вот есть объяснение, и есть, и слава богу. Точно такая же история была со мной, когда меня попросили вдруг почему-то выступить в защиту песни группы ''Криденс'' ''Гордая Мери'' (''Proud Mary'') про колесный пароход. Ее нужно было то ли протолкнуть на какую-то дискотеку, то ли использовать в каком-то конкурсе, а начальство уперлось, что, нет, это какая-то западная песня, нам непонятно про что и, вообще, нам нужны песни с социальной тематикой. И почему-то, я не помню почему, так получилось, может быть, потому что я был в обществе филофонистов, коллекционеров пластинок, воззвали ко мне. И я сказал, что, да, это песня про колесный пароход, но нельзя забывать про глубокий социальный подтекст этой песни, потому что, видите, пароход - старый, но вынужден работать, а как же по-другому ему существовать? Вот так и пенсионные реформы на Западе, которые буксуют, и старые люди вынуждены работать. Песня прошла на ура.

Иван Толстой: Вас бы к советскому микрофону - наша жизнь была бы совершенно иной. Андрей, но тогда требуется песня ''Битлз'' на букву ''Б''. Пожалуйста, представьте нам ее, чтобы чистота нашего замысла ничем не омрачилась.

Андрей Гаврилов: Это песня ''Back In The USSR'' и, как только что я говорил, она наверняка про то, как хорошо быть советским космонавтом.

(Песня)

Иван Толстой: Я все скатываюсь на литературу, как сказал кто-то, кажется, Юлий Даниэль, и снова хочу поговорить о писателе на букву ''Б'', которого мы, якобы, забыли, нас могут в этом упрекнуть. Это Иван Алексеевич Бунин со своими двумя, как минимум, вещами, о которых столько говорили в начале 70-х годов, когда его старые тексты были переизданы. Ведь был в 50-е годы и пятитомник Бунина, в 60-е годы был девятитомник с томом невероятным, ошарашивающим - томом воспоминаний, в котором была сделана масса купюр, и книга ''Освобождение Толстого'' была напечатана не полностью по нью-йоркскому изданию, но, конечно, же сборник, названный составителями ''Под серпом и молотом'', и, особенно, книжка ''Окаянные дни'' (1973 год, Лондон, Канада - тогда я впервые узнал, что и в Канаде есть город-дублер), издательство ''Заря'', составление Сергея Крыжицкого, вот эта книжка в свое время произвела невероятный эффект - ее перепечатывали, переписывали от руки. Я помню, что начал печатать на машинке, на ''Эрике'', но шло дело как-то не очень быстро, мне нужно было книжку уже отдавать и мы с приятелем начали ее переписывать от руки. Сидели, было не очень удобно, строчили, сокращали, и так далее. У меня до сих пор моя часть общей тетрадки 96 листов сохранилась.

Андрей Гаврилов: Вот видите, Иван, сокращали - так и получаются неполные издания.

Иван Толстой: Так и получаются неполные.

Андрей Гаврилов: Но Бунина мы не забыли, мы к нему вернемся.

Иван Толстой: На какую букву?

Андрей Гаврилов: Хотя бы на ''О'' - ''Окаянные дни''.

Иван Толстой: Безусловно. Андрей, кто еще на букву ''Б'', якобы, пропущен?

Андрей Гаврилов: Якобы пропущен Илья Бокштейн, интереснейшей судьбы человек, который во многом определил мое понимание современной поэзии. Он уехал в 72 году в Израиль и много позже, года через четыре после этого, ничего о нем не зная, я натолкнулся на машинописную подборку его стихов в доме нашего, как позже выяснилось, общего знакомого. Я помню, меня поразили стихи Бокштейна и долгое время ничего, кроме этой небольшой подборки, мне не попадалось, пока, не так давно, я не купил изданный в Израиле трехтомник его произведений, чему страшно рад.
Так вот, Илья Бокштейн - человек, про которого мы будем говорить, потому что он был, наверное, одним из наиболее ярких ораторов Площади Маяковского в начале 60-х годов. Площадь Маяковского - место поэтических чтений, вольница такая, оттепель на дворе, душа на распашку, и Илья Бокштейн, наслушавшись стихов и речей, выступает с Открытым антикоммунистическим манифестом. 61 год. Наверное, вряд ли кого-то удивит то, что в 1962 году он за это свое антикоммунистическое выступление получает пять лет лагерей.
Илья Бокштейн будет упомянут нами, когда мы будем говорить о Площади Маяковского, о том, что там происходило.
Хочу сказать только две вещи. Одна - интересная деталь. Кстати, Илья Бокштейн родился в 1937 году и об этом факте он сказал: ''Был 1937 год в Москве, но я родился''. Так вот, когда Бокштейн выходил из лагеря, начальство лагерное устроило ему такую подлую проверочку, как было принято очень часто устраивать. Когда выходил человек, весь лагерь видел, как он выходит на свободу, и вот его провожает представитель администрации и протягивает руку. И очень часто машинально, если человек, тем более, немножко растерянный, слабовольный, он машинально пожимает руку тюремщику. Такая подлая проверочка была устроена и Бокштейну. Думали, кто ему должен руку протянуть, ну и решили, со свойственным советскому народу антисемитизмом, что, конечно, это должен быть тюремщик по фамилии Йоффе — конечно, свой и будет все проще, понятнее, почему бы и нет. И когда Йоффе подводил Бокштейна к воротам, он протянул ему руку, улыбаясь, Бокштейн поднял на него свой рассеянный взгляд (он был полуслепой практически, у него диоптрии были, как у хорошего телескопа) и сказал: ''Руку? Вам? Да вы же предатель еврейского народа!'' И ушел под радостный торжествующий вой как евреев, так и антисемитов в лагере. Но, кроме того, легенда гласит, что именно Илье Вениаминовичу Бокштейну была посвящена песня Булата Шавловича Окуджавы ''Бумажный солдатик''.

Иван Толстой: Боже! Безмерно богата буква Б!

Андрей Гаврилов: Поэтому мы слушаем - ''Бумажный солдатик''.

(Песня)

На букву ''Б'' есть еще одно очень важное обширное явление нашей жизни – такое, как белая эмиграция. Я имею в виду не исход 20-х годов, все-таки у нас несколько другие хронологические рамки, но влияние белой эмиграции, Первой волны эмиграции, на всю дальнейшую жизнь эмиграции вообще и на отношение эмиграции и России и СССР, в частности. Это очень интересная тема, очень обширная, мы к ней много раз будем возвращаться. Точно так же как мы будем возвращаться еще к одному явлению, с белой эмиграцией связанному, - это белогвардейские или, что лично мне более интересно, нео-белогвардейские песни.
Если мы вспомним эпоху подпольной советской звукозаписи в СССР, то из рук в руки передавались иногда пластинки, иногда кассеты, иногда рулоны пленки с записями песен, которые не призывали к восстанию против советской власти (честно говоря, мне такие песни вообще никогда не попадались, по-моему), а песни, которые были посвящены романтизации белого движения. Очень многие из этих песен были написаны относительно недавно, уже в послевоенное, абсолютно глубокое советское время. Вот именно их я и называю нео-белогвардейскими песнями. Одним из наиболее интересных и ярких представителей этого песенного направления был Юрий Борисов.
Юрий Борисов родился в 1944 году в Уссурийске, умер в 1990 году в Москве. Человек абсолютно трагической и, в то же время, счастливой судьбы. Счастливой потому, что больше всего на свете он хотел сочинять песни, и он их сочинял. Счастливой потому, что он, еще будучи подростком, познакомился с человеком, который остался его другом на всю жизнь и который исполнял многие из его песен. Это ленинградский певец, бард Валерий Агафонов. Кстати, именно в исполнении Агафонова большинство песен Борисова до нас и дошли. Счастливый потому, что он всю жизнь делал, что хотел.
А почему трагической судьбы? Потому что он избрал путь не существования в системе. Это очень интересное проявление инакомыслия, которое существовало в СССР. Вспомните, например, знаменитую фразу раннего Гребенщикова: ''Мы никогда не жили в Советском Союзе''. Но если рок-движение это совершенно другая история, тем не менее, были люди, которые как бы не жили в СССР, люди, которые выбирали работу истопников, кочегаров, дворников, сторожей, каменщиков, жили параллельно системе, ни в ком случае с ней не пересекаясь. Таким человеком был поэт и композитор, автор песен Юрий Борисов. Кстати, многие его песни исполнялись уже после его смерти, исполняются и сейчас, очень известными эстрадными звездами, которые зачастую даже не подозревают, что это песни не народные, а песни, принадлежащие перу Юрия Борисова. Я настаиваю на том, чтобы мы наши сейчас в рамках нашей программы время хотя бы для одного нео-белогвардейского романса - в исполнении верного ближайшего друга Борисова Валерия Агафонова ''Перед пушками - как на парад''.

(Песня)

Иван Толстой: Я снова скатываюсь на литературу, Андрей, уж простите меня. Писатель, которого, конечно, нужно было бы упомянуть в нашем цикле и даже рассказать о нем поподробнее, это Леонид Иванович Бородин. В 1969 году он вступил в Всероссийский социал-христанский союз освобождения народов — ВСХСОН - и после разгрома этой организации был осужден в Ленинграде по 70-й статье Уголовного кодекса - антисоветская агитация и пропаганда - и находился в заключении с 1967 по 1973 год. В заключении он начал писать стихи и после освобождения обратился к прозе. Его тексты через самиздат попали на Запад и много печалились в таких журналах как ''Грани'' и ''Посев'', он сотрудничал с самиздатским журналом ''Вече'', а после прекращения его выхода издавал национально-православный журнал ''Московский сборник''. В 1978 году Бородин отказался давать показания на Александра Гинзбурга, в 1982 году за публикацию в самиздате он был повторно арестован и приговорен как рецидивист к 10 годам заключения и пяти годам ссылки. В 1987, как известно, политзаключенных выпустили и Леонида Бородина в том числе. Он автор очень многих книг, они постоянно выходили во Франкфурте-на-Майне в издательстве ''Посев'' - ''Повесть странного времени'', ''Год чуда и печали'', ''Расставание'', ''Третья правда'' и другие. После перестройки Леонид Бородин благополучно печатается в новой России. Без этого писателя, конечно, полноценного ''Алфавита инакомыслия'' быть не может.

Из не упомянутых нами, из не включенных в основной список писателей, наверное, нужно было бы упомянуть Александра Альфредовича Бека с его романом ''Новое назначение''. Я думаю, что к заметным писателям нужно было бы отнести и Николая Бокова, который, правда анонимно, выпустил в Париже, а затем прославится уже книжками, подписанными своим именем в Париже же, - я имею в виду очень смешную, остроумную парадоксальную повесть ''Необычайные приключения Вани Чматанова''.

Андрей Гаврилов: ''Смута новейшего времени'' - один из заголовков.

Иван Толстой: Затем к литераторам, безусловно, относится и знаменитая, легендарная Анна Самойловна Берзер — секретарь журнала ''Новый мир'', та самая, которая, как говорится (по крайней мере, в легенде так говорится), ''сделала'' Александра Солженицына, которая так расставила запятые в его повести ''Щ-852'', известной под названием ''Один день Ивана Денисовича'', что Александр Твардовский пришел в полный восторг и практически с криком Некрасова и Григоровича ''Гоголь, новый Гоголь народился!'' прибежал к себе в редакцию ''Нового мира''.
Безусловно - литературный человек Константин Петрович Богатырев, переводчик, который погиб такой страшной и загадочной смертью, когда его в его парадной ударили по голове за его правозащитную деятельность. Он был сыном еще более знаменитой фигуры - лингвиста Петра Богатырева, соратника Романа Якобсона.
Вот как вспоминал Константина Богатырева его близкий друг писатель и переводчик Лев Копелев. Воспоминания эти озаглавлены ''Словопоклонник''.

''Когда Костя Богатырев читал стихи или говорил о поэзии, он преображался. Резко очерченные нервные черты лица смягчались, разглаживались. Казалось, он становился выше ростом, шире в плечах и голос звучал сильнее, глубже...
Он мог часами наизусть читать стихи Пастернака и Рильке. О них, о поэзии Геннадия Айги и Иосифа Бродского он говорил, как внимательный, искушенный исследователь-словесник и как безоглядно влюбленный юноша. Оппонент, не способный понять их достоинств или враждебный к его любимым поэтам, вызывал у Кости презрительную неприязнь. Его отношение к литературе, к поэзии было чрезвычайно личным, страстным и пристрастным. Неточность, неряшливость слов, недобросовестный перевод иноязычного стихотворения или прозы оскорбляли его как личная обида. Бездарность и невежество могли возбудить ярость.
Он бывал несправедливо суров к произведениям, к литераторам, "несозвучным" его художественным идеалам. Считая "Доктора Живаго" самым лучшим русским романом XX века, он многие другие книги русских авторов оценивал незаслуженно низко. Восприятие иностранной литературы было шире: он любил Рильке и Брехта, Бёлля и Клауса Манна. Просторный диапазон его вкусов в суждениях о немецких, английских, французских авторах и крайняя взыскательность к соотечественникам меня поначалу удивляли. Мы спорили; я честил Костю снобом, эстетом, а он меня - всеядным дилетантом. Но со временем я убедился, что эта мнимая непоследовательность выражает именно творческую, художническую жизнь в слове. Гёте, который сердито отвергал произведения Гёльдерлина, Клейста, Гофмана, сурово осуждал немецких романтиков и просто "не заметил" Гейне, в то же самое время с удовольствием читал, любил Байрона, Мандзони, Вальтера Скотта и многих других иностранных романтиков.
Костя был истово, религиозно верен русскому слову. И непримирим, иногда сектантски непримирим к тем, в ком видел отступников и осквернителей. Его суждения бывали односторонними, злыми, но мыслил он всегда отважно, независимо от авторитетов, безразлично к модам. Иногда умел восхититься и талантом того, чьих взглядов не разделял.
Фанатичный библиофил, он ревниво берег свои книги, не позволял даже прикасаться к ним. Но щедро одаривал книгами друзей. И на моих полках стоят подаренные им Шопенгауэр, Кестнер, Тухольский... Вижу насмешливую, косоватую улыбку, слышу чуть гортанный голос.
- Ты просто варвар, если этого не понимаешь. Книга - как женщина. Ее нельзя делить и с лучшим другом. Если отдавать, то навсегда.
Он был поэтом, знатоком поэзии, мастером художественного перевода просвещенным словопоклонником. Однако никогда не замыкался в мире "звуков чистых", не укрывался в книжных бастионах ни от радостей, ни от горестей жизни. Общество друзей он любил не только в серьезных беседах; был неутомимым и за бутылкой "чего покрепче" и в самой шумной разноголосице. Подвыпив, распевал старые русские романсы, немецкие шлягеры, - и мы дивились его памяти и артистизму, - лихо танцевал, ухаживал за дамами.
Но всегда и везде - за рабочим столом, в борении с трудным таинственным словом, в кругу семьи или веселых друзей, - Костя внятно сознавал свою причастность к трагическим судьбам России.
У него не было ни склонности, ни амбиции общественного деятеля, трибуна или проповедника. Но острое чувство справедливости, беспокойная совесть и не показная, скорее даже потаенная верность друзьям побуждали его безоглядно вступаться за гонимых, преследуемых, неправедно осужденных.
Юношей в годы сталинщины он побывал в застенках страшной Сухановской тюрьмы, где пытали "особо опасных", и в камере смертников. Шесть недель он ждал расстрела. Смертный приговор заменили 25 годами заключения в каторжном лагере...
Память обо всем этом жила в нем неотступно, неусыпно, порождая кошмарные сны и мучительные бессонницы, прорываясь и в часы безмятежного веселья.
Но вопреки жестокой памяти, вопреки неотвратимому страху и просто здравому смыслу, Костя не мог молчать, когда судили Синявского и Даниэля, когда изгнали Солженицына, когда исключили из Союза писателей Владимира Войновича. Он не мог мирно сосуществовать с ложью и несправедливостью в жизни, так же как не мог стерпеть фальшивой строчки в стихе, не прощал самодовольного или блудливого невежества в разговорах о литературе.
Горько, что лишь после гибели Кости мы стали понимать, какая добрая энергия в нем таилась, как много хорошего он принес в нашу жизнь. И мог бы еще принести... ''

Такими словами вспоминал Константина Богатырева Лев Копелев.

Из не литературных фигур на букву ''Б'' должен был стоять художник Борис Григорьевич Биргер. Хотя его творчество было уже под полным запертом и он эмигрировал в начале 70-х годов, тем не менее, его пушкинский портрет я видел в музее в Тригорском и экскурсоводы, которые раньше представляли этот портрет и называли имя художника, перекратили это делать. Если кто-то из экскурсантов спрашивал, они говорили: ''один московский художник нарисовал'', если интерес был более глубокий, то тихо, не на весь музей, называли Бориса Биргера. Когда я начал водить экскурсии по Пушкиногорскому заповеднику, мне сказали: ''Художник Борис Биргер. Лучше не назвать на экскурсиях''. Я регулярно называл - никакой реакции среди туристов не было, никто не знал этого имени.

Андрей Гаврилов: Главное, не чтобы туристы знали, Иван, - чтобы начальство знало…

Иван Толстой: Андрей, как вы считаете, можем ли мы считаться порядочными людьми, если не упомянем в нашем цикле Сару Эммануиловну Бабенышеву - специалиста по русской и советской литературе, критика, автора статей о Валентине Овечкине, Ольге Берггольц, Вере Пановой, Евгении Шварце, Леониде Пантелееве, Новелле Матвеевой и других. Она стала очень известна своими лекциями в Литературном институте, где она преподавала в течение десятилетий, с 1956 по 1966, и тем, что собирала подписи под письмом 63-х литераторов в защиту Синявского и Даниэля в 1966 году. Сара Бабенышева была исключена из Союза писателей, эмигрировала в 1981 году в США и не оставляла своей активной общественной деятельности.
Наверное, стоит упомянуть и 8-го участника демонстрации на Красной площади Татьяну Баеву, которая, правда, взяла свое действие назад после задержания милицией в полдень 25 августа 1968 года, и, тем не менее, на площади она была.

Андрей Гаврилов: Иван, мне кажется это очень скользкая тема. Она взяла свое действие назад или ее выгородили участники демонстрации? Давайте мы это отнесем на демонстрацию на Красной площади.
Когда мы начинаем перечислять, кого мы не назвали, мне даже мне уже хочется плакать и повторять весь цикл на букву ''Б''. Единственное, что меня утешает, что большинство из тех, о ком мы сейчас говорим, конечно, найдут свое место нашем цикле, в том числе и все участники демонстрации на Красной площади.

Иван Толстой: И я надеюсь, что многие ученые, как, например, Александр Александрович Болонкин, известный математик и правозащитник, а также мы не забудем и спутниц или спутников наших основных героев, как, например, не должны забыть Ирину Михайловну Белогородскую, жену Вадима Делонэ, которая также участвовала в правозащитном движении.
Но, Андрей, я знаю, что у вас припасены еще музыкальные сюжеты на букву ''Б'', не так ли?

Андрей Гаврилов: Я не готовил их и, честно говоря, я думал, что мы упомянем этого человека в связи с другими каким-то культурными и общественными явлениями. Самое простое - на букву ''Д'' - джаз или на ''C'' – самиздат, поскольку этот человек себя проявил и в той, и в другой области, но судьба распорядись по-другому. 23 декабря в Санкт-Петербурге скончался Валерий Мысовский, один из самых ярких представителей ленинградского джаза 1950-70-х годов. Валерий Мысовский — барабанщик, и вот он займет свое место на букву ''Б'' в нашем цикле, чуть-чуть опередив ход нашего с вами неторопливого рассказа. Валерий Мысовский мало того, что выучился барабанному делу абсолютно самостоятельно, по записям американского джаза (в конце концов, в советское время, когда не было возможности познакомиться с джазом по-другому, это было не очень удивительно). Скорее удивительно другое. Когда он столкнулся с тем, что нет литературы о джазе, он, как филолог по образованию, занялся переводами, и в бурной реке, которая называется ''самиздат'', был небольшой ручеек, рукав музыкальный - джазовый самиздат. Были журналы, посвященные джазу, которые перепечатывались на машинке, были книги и были переводы. Вот Валерий Мысовский был одним из наиболее ярких деятелей музыкального джазового самиздата, пока не появилась возможность печататься, издаваться открыто. Но, напоминаю, прежде всего, он был барабанщиком и успех феноменального ленинградского квартета - Роман Кунсман (саксофон, флейта), Юрий Вихрев (фортепьяно), Эдуард Москалев (контрабас) и Валерий Мысовский (ударные) - успех этого квартета во многом был обязан замечательной игре барабанщика Валерия Мысовского, которого не стало 23 декабря 2011 года. Одна из пьес, которая до сих пор у нас не издана, у нас не издана прекрасная запись квартета Кунсмана 1966 года, единственная хорошего качества запись этого коллектива, так вот одна из пьес, которые были исполнены ими тогда в студии, если не ошибаюсь, эстонского радио, называлась ''Пеле''. На ударной установке - барабанщик, самиздатчик Валерий Мысовский.

Иван Толстой: И если я произнесу имена искусствоведа и философа Евгения Барабанова, математика и экономиста Михаила Бернштама, то совесть моя будет чиста. Очень многих на букву ''Б'' мы упомянули, правда, очень многие остались за рамками этой программы. Не обессудьте. И теперь можно сказать, что цикл программ ''Алфавита инакомыслия'' на букву ''Б'' завершен.

(Музыка)