27 апреля – премьера документального фильма "Нота". Режиссер – автор "Подстрочника" Олег Дорман. Главный герой в кадре – знаменитый дирижер Рудольф Баршай незадолго до смерти.
При общих чертах фильма-монолога - никаких сравнений с "Подстрочником": герой сложнее, задача круче.
Музыкант на пороге смерти. Пожизненный служитель бессловесного во вратах невыразимого. Уходящие композиторы, исполнители, дирижеры – и потустороннее... Короче, перед нами один из универсальных сюжетов для тяготеющего к разрешенной мистике советского культурного человека - сюжет, с успехом переживший и Союз, и прилегающий к нему соцблок. Воплощался он по-разному. Документальная "Альтовая соната" Арановича и раннего Сокурова. Скорее, дневниковый, нежели собственно кинематографический "Рихтер непокоренный" Бруно Монсенжона. Снятый на излете Варшавского пакта фильм Кшиштофа Занусси "Прикосновение руки" – где старый композитор в исполнении Макса фон Сюдова на исходе долгих лет жизни успевает увидеть новорожденного сына, закончить давно заброшенную симфонию и примириться с неизбежностью собственного ухода. Слезы, просветление, титры – неизбежный набор через запятую, вне зависимости от качества исполнения.
Как минимум два из трех перечисленных фильмов Олег Дорман не видел: просто руки не доходили. Вполне возможно, что – если оставить за скобками мастерство, вкус и такт создателя "Ноты" – именно отсутствие погружения в канон уберегло картину Дормана от многого. Взяв за основу предсмертный монолог великого дирижера Рудольфа Баршая, положившего десятилетия на окончание "Искусства фуги" Баха и реконструкцию Десятой симфонии Малера, "Нота" была просто обязана занять свое место в сиропно-мистической партитуре – и там погибнуть за полным отсутствием оригинальности.
Сбылось ровно наполовину. Все формальности соблюдены, канон в "Ноте" действует с неумолимостью законов физики: вот биография, вот дело жизни, вот последний порог – очевиднее, чем что-либо другое. А вот от манипулятивных пошлостей из серии "музыка и смерть" не осталось и следа.
Вероятно, потому, что у Дормана в "Ноте" и музыка, и смерть действуют одновременно, без "и" – вроде двойной фуги, где темы то переплетаются, то обгоняют друг друга, то вступают в заранее обустроенное противодействие на манер нанайских мальчиков. Терять и скрывать Рудольфу Борисовичу нечего, ретушировать биографию – ни смысла, ни (что видно лучше, чем хотелось бы) сил. Отсюда – самое редкое, что может быть в области кино- и музыкального искусства: полное доверие к герою, возникающее помимо того, о чем идет речь. Вплоть до веры в то, что заблудившийся в брянских лесах "молодой немчура" мог выйти на прифронтовую полянку, где Баршай и его коллеги давали концерт для советских солдат, и слушать Моцарта. А потом уйти в тот же лес живым: "Зачем его убивать? Вдруг из него Гейне вырастет". Может, и ушел. Может, и вырос. Всё возможно в "Ноте".
Дело жизни излагается Баршаем без скидки на профана-зрителя – со всеми ре-бемолями и доминантсептаккордами. От которых, "извините, пожалуйста, один шаг до фа-диез мажора", что в случае с Десятой Малера оказывается "очень важным обстоятельством". Не потому что симфония написана в этой тональности. И не потому, что становится понятно хоть что-нибудь о бемолях, септаккордах и секвенциях. Просто Баршай говорит "это важно" и ему веришь: да, важно. Не только для дирижера, симфонии, Малера, музыки – а вообще важно. На уровне ipse dixit, "сам сказал".
Дело смерти – пасторальной, чистой, с легкостью заполняющей отведенные "Нотой" полтора часа в интерьере одного из швейцарских кантонов, где все еще живет Рудольф Баршай – состоит в примирении всего со всем. Вероятно, поэтому закадровый рассказ Баршая – еще и первого альтиста своего времени – о том, как он играл на похоронах Сталина и Прокофьева в один и тот же день марта 1953 года, не вступает в разрез с пейзажем: шале, флаг Конфедерации во дворике, холмы, деревья, чистые коровки, коровки, лужок... Хотя должно вступить.
Но где-нибудь еще, не в "Ноте". Которая обещает тебе нечто еще более притягательное, нежели история жизни и смерти музыканта, пусть и великого. А именно: если ты проживешь большую яркую жизнь – допустим, под звуки созданных тобою оркестров и четырех свадебных маршей Мендельсона, с Рихтером в друзьях и Шостаковичем – ментором и собутыльником, в трудах над завершением Баха и Малера, – то умирать ты будешь в раю, окруженный нужным количеством любезных тебе людей. И, судя по финалу "Ноты", все состоится так: вот ты здесь, вот тебя провожают, а вот ты опять сидишь у того же окна. Живой. Как Рудольф Борисович Баршай до всего.
Это ложь. Либо искусство. Как кому.
Канал "Культура", пятница 27 апреля, 22.10 мск. Кто сможет, не пропустите.
При общих чертах фильма-монолога - никаких сравнений с "Подстрочником": герой сложнее, задача круче.
Музыкант на пороге смерти. Пожизненный служитель бессловесного во вратах невыразимого. Уходящие композиторы, исполнители, дирижеры – и потустороннее... Короче, перед нами один из универсальных сюжетов для тяготеющего к разрешенной мистике советского культурного человека - сюжет, с успехом переживший и Союз, и прилегающий к нему соцблок. Воплощался он по-разному. Документальная "Альтовая соната" Арановича и раннего Сокурова. Скорее, дневниковый, нежели собственно кинематографический "Рихтер непокоренный" Бруно Монсенжона. Снятый на излете Варшавского пакта фильм Кшиштофа Занусси "Прикосновение руки" – где старый композитор в исполнении Макса фон Сюдова на исходе долгих лет жизни успевает увидеть новорожденного сына, закончить давно заброшенную симфонию и примириться с неизбежностью собственного ухода. Слезы, просветление, титры – неизбежный набор через запятую, вне зависимости от качества исполнения.
Как минимум два из трех перечисленных фильмов Олег Дорман не видел: просто руки не доходили. Вполне возможно, что – если оставить за скобками мастерство, вкус и такт создателя "Ноты" – именно отсутствие погружения в канон уберегло картину Дормана от многого. Взяв за основу предсмертный монолог великого дирижера Рудольфа Баршая, положившего десятилетия на окончание "Искусства фуги" Баха и реконструкцию Десятой симфонии Малера, "Нота" была просто обязана занять свое место в сиропно-мистической партитуре – и там погибнуть за полным отсутствием оригинальности.
Сбылось ровно наполовину. Все формальности соблюдены, канон в "Ноте" действует с неумолимостью законов физики: вот биография, вот дело жизни, вот последний порог – очевиднее, чем что-либо другое. А вот от манипулятивных пошлостей из серии "музыка и смерть" не осталось и следа.
Вероятно, потому, что у Дормана в "Ноте" и музыка, и смерть действуют одновременно, без "и" – вроде двойной фуги, где темы то переплетаются, то обгоняют друг друга, то вступают в заранее обустроенное противодействие на манер нанайских мальчиков. Терять и скрывать Рудольфу Борисовичу нечего, ретушировать биографию – ни смысла, ни (что видно лучше, чем хотелось бы) сил. Отсюда – самое редкое, что может быть в области кино- и музыкального искусства: полное доверие к герою, возникающее помимо того, о чем идет речь. Вплоть до веры в то, что заблудившийся в брянских лесах "молодой немчура" мог выйти на прифронтовую полянку, где Баршай и его коллеги давали концерт для советских солдат, и слушать Моцарта. А потом уйти в тот же лес живым: "Зачем его убивать? Вдруг из него Гейне вырастет". Может, и ушел. Может, и вырос. Всё возможно в "Ноте".
Дело жизни излагается Баршаем без скидки на профана-зрителя – со всеми ре-бемолями и доминантсептаккордами. От которых, "извините, пожалуйста, один шаг до фа-диез мажора", что в случае с Десятой Малера оказывается "очень важным обстоятельством". Не потому что симфония написана в этой тональности. И не потому, что становится понятно хоть что-нибудь о бемолях, септаккордах и секвенциях. Просто Баршай говорит "это важно" и ему веришь: да, важно. Не только для дирижера, симфонии, Малера, музыки – а вообще важно. На уровне ipse dixit, "сам сказал".
Дело смерти – пасторальной, чистой, с легкостью заполняющей отведенные "Нотой" полтора часа в интерьере одного из швейцарских кантонов, где все еще живет Рудольф Баршай – состоит в примирении всего со всем. Вероятно, поэтому закадровый рассказ Баршая – еще и первого альтиста своего времени – о том, как он играл на похоронах Сталина и Прокофьева в один и тот же день марта 1953 года, не вступает в разрез с пейзажем: шале, флаг Конфедерации во дворике, холмы, деревья, чистые коровки, коровки, лужок... Хотя должно вступить.
Но где-нибудь еще, не в "Ноте". Которая обещает тебе нечто еще более притягательное, нежели история жизни и смерти музыканта, пусть и великого. А именно: если ты проживешь большую яркую жизнь – допустим, под звуки созданных тобою оркестров и четырех свадебных маршей Мендельсона, с Рихтером в друзьях и Шостаковичем – ментором и собутыльником, в трудах над завершением Баха и Малера, – то умирать ты будешь в раю, окруженный нужным количеством любезных тебе людей. И, судя по финалу "Ноты", все состоится так: вот ты здесь, вот тебя провожают, а вот ты опять сидишь у того же окна. Живой. Как Рудольф Борисович Баршай до всего.
Это ложь. Либо искусство. Как кому.
Канал "Культура", пятница 27 апреля, 22.10 мск. Кто сможет, не пропустите.
