Борис Парамонов: Недавний юбилей Герцена – 200-летие со дня рождения – вполне подходящий повод для того, чтобы еще раз заглянуть в творческое наследие выдающегося русского мыслителя. Герцен известен как создатель теории русского крестьянского социализма – представления о том, что крестьянский мир в России, крестьянская земельная община, не знавшая частной собственности на землю, - дает готовое зерно социалистического переустройства общества. Эта мысль всячески усиливалась у Герцена по мере его знакомства с Западом, где он справедливо усомнился в социалистических потенциях пролетариата, рабочего класса, “работников”, как он говорил: французский работник, пришел к выводу Герцен, - этот тот же мелкий буржуа если не по своему действительному положению, то по идеалам. Мы знаем, что так и сложилось европейское будущее в практике социал-демократических государств всеобщего благоденствия. Относительно России прогнозы или, вернее, упования Герцена оказались не столь точными. Как бы там ни было, политическая мысль Герцена обращалась к социальной реальности. Но крайне интересным представляется тот факт, что первоначальный толчок к выработке социалистического мировоззрения шел у Герцена отнюдь не из потребности в общественном переустройстве. Социализм Герцена – некое интегральное если не мировоззрение, то мирочувствование, можно сказать, некий экзистенциальный поиск.
Известно, что социализм Герцен воспринял в сен-симонистской его интерпретации, но придал ему собственный индивидуальный чекан. И в этом восприятии совсем не было места ни для работников, ни для экономических сюжетов вообще. Социализм в первоначальной рецепции Герцена – это антропология, новое учение о человеке. Вот как писал он об этом в “Былом и думах”:
Диктор: “Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном. С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее нa общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею кaк с равным.
С другой - опрaвдaние, искупление плоти... человек достигaл созвучного единствa, догaдывaлся, что он существо целое, a не состaвлен, кaк мaятник, из двух рaзных метaллов, удерживaющих друг другa, что врaг, спaянный с ним, исчез!”
Борис Парамонов: Кaк видим, здесь ни словa не говорится об отмене чaстной собственности и обобществлении средств производствa. Проблемa социaлизмa у Герценa - сексуaльнaя. Он видит социaлизм кaк путь достижения идеaлa - восстaновления некоей чaемой целостности человека. Это идеал aндрогинa, плaтонический миф. Не зaбудем, что Плaтон был автором первой коммунистической утопии.
Герцен писaл своей будущей жене:
Диктор: “Любовь есть единственный возможный путь к восстaновлению человекa... двa человекa, потерянные друг в друге, любовью состaвляют aнгелa, т. е. вырaжaют во всей чистоте первого человекa, возврaщaются к тому единству, которое уничтожaет борение. Двойство - всегдa борение. Бог - един".
Борис Парамонов: Было бы нелепостью понимaть эти словa кaк вырaженное стремление молодого мужчины к соединению с женщиной, понимaть любовь, о которой здесь говорится, в смысле брaчного, вообще гетеросексуaльного союзa: тaкой любви и тaкому союзу никто не мешaл - ни в случaе Герценa, ни в истории человечества вообще это не было проблемой. Проблемa тут у Герценa другая - единство мужского и женского в индивидуaльном "я", то есть aндрогинность, a скaзaть проще и ближе к делу - бисексуaльность.
В социaлизме Герцен поначалу увидел идеологическую мотивировку и сaнкцию своих гомосексуaльных влечений: в попытке учеников Сен-Симонa осуществить, по крaйней мере провозглaсить, aндрогинный идеaл. Сенсимонизм пробудил интерес молодого Герценa процессом Анфaнтенa - сенсимонистского "пророкa", учившего, что идеaльным, или, кaк он говорил, "социaльным", человеком будет aндрогин, муже-женщинa. В кaчестве проективного примерa Анфaнтен выдвинул идею о верховном жреце новой религии сенсимонизмa кaк о пaре - мужчине и женщине - и посвятил много времени поиску своего женского восполнения, совершив для этого дaже путешествие в Египет.
Философы говорят, что для оценки того или иного явления важен не его источник, а собственное имманентное достоинство. Безусловно, то можно отнести и к герценовскому социализму. Вообще он, при всех своих увлечениях, был человеком реалистической складки, умел видеть жизнь такой, как она есть. Но тем более интересно, даже поучительно посмотреть, как его изначальные стремления помешали ему разобраться в сюжетах и конфликтах его собственной жизни.
Читатель “Былого и дум” не может не заметить одного обстоятельства в отношениях Герцена с его друзьями: он постоянно ссорил их с женами или, по крайней мере, неодобрительно о них отзывался. Так было с Кетчером, с Энгельсоном, даже с Боткиной и его французской подругой. Так же не понравилась ему и первая жена Огарева, которой, в свою очередь, не понравилась некая экзальтация в дружбе Герцена и ее мужа. Отношения Герцена с Огаревым имели выраженно эротическую окраску; так, Огарев в одном письме называл “страстью” свою дружбу с Герценом, а Герцен, со своей стороны, называл пресловутую клятву на Воробьевых горах “обручением”. Дальше – больше: когда Огарев, уже после смерти жены Герцена, появился со второй своей женой в Лондоне, Герцен эту жену друга просто-напросто присвоил и народил с ней детей (на что, кстати заметить, не был способен Огарев ни в первом, ни во втором своем браке). И эта ситуация почти зеркально изобразила ту, что перенес сам Герцен в истории его жены и Гервега – немецкого поэта, страстно привязанного к Герцену и в тесном семейном общении заведшего роман с герценовской Натали.
Об этом подробно и страстно пишет сам Герцен в той части “Былого и дум”, которая получила название “Рассказ о семейной драме”. Герцен пишет о Гервеге:
Диктор: “Я с досадой слушал вечное повторение жалоб Гервега на свою слабость, сопровождаемое упреками в том, что мне не нужен ни привет, ни ласка, а что он вянет и гибнет без близкой руки... Затем следовали страстные уверения в дружбе ко мне... Письма его ко мне, оставшиеся у меня, скорее похожи на письма встревоженного любовника, чем на дружескую переписку. Он со слезами упрекает меня в холодности; он умоляет не покидать его; он не может жить без меня, без прежнего полного безоблачного сочувствия... он жаждет начать новую жизнь, -жизнь вдали, лишь с нами – и снова называет меня отцом, братом, близнецом”.
Борис Парамонов: И вот Герцен замечает, что за этими разговорами отношение Гервега к Натали принимает, как говорит Герцен, “более страстный характер”. Собственные гомоэротические наклонности Гервега несомненны, и его роман с Натали являет клинически ясную картину так называемого “комплекса Кандавла”: мужчина, ищущий близости с женой друга или всякого близкого человека, любит не стольку эту женщину, сколько ее мужа, и таким образом символически сближается с этим мужем, женщина в этой игре бессознательных импульсов – субститут мужа.
В русской классике богатый набор этих ситуация явлен у Достоевского: например: в романе “Униженные и оскорбленные” - отношения Ивана Петровича, князя Алеши и Наташи или в повести “Вечный муж”, где главный герой постоянно влюбляется в любовников своей жены.
Собственные тайные (а иногда думается, что и не вполне тайные) гомоэротические наклонности Герцена проявились в том, что, многое заподозрив, во многом и убедившись, он продолжал самое тесное общение с Гервегом и даже поселил его в собственном доме. Постоянный мотив “Рассказа о семейной драме” - самоупреки Герцена: зачем, зная то-то и то-то, он не сделал того-то и того-то. В подробности здесь входить незачем: текст “Былого и дум” доступен всем. Несомненно, что Герцен бессознательно сам хотел того, что произошло, но этот его импульс подвергся у него мощному вытеснению и потому вдвойне и втройне болезненней воспринимал он происходящее. Несомненно, что в этой истории главная вина ложится на Герцена; но с другой стороны, ситуацию такого рода нельзя квалифицировать в моральных терминах, эрос не знает морали. Фрейд, говоря об Эросе и Танатосе, пишет: и вот, видя борьбу этих титанов, мы продолжаем вести жалкий разговор о добре и зле. Необходима спешная оговорка: мы не говорим о ненужности понятий добра и зла, а только о том, что инстинктуальная сфера бессознательного не знает этих понятий.
Интересно, что в постфрейдову эпоху снова всплыла тема эротических измерений общественного устройства – тема сен-симонистская, так остро взволновавшая когда-то молодого Герцена. Здесь нужно, прежде всего, вспомнить книгу Герберта Маркузе “Эрос и цивилизация”, говорящая о необходимости экспроприации прибавочного Эроса и равномерном его распределении среди членов общества. Это довольно эксцентричная теория, но ясно, что она по-своему и очень остро отрефлексировала сексуальную революцию нашего времени. Позволительно думать, что сексуальная удовлетворенность – дело не столько справедливого общественного устройства, сколько индивидуального характера сексуального субъекта. А в сегодняшнем мире эта проблема решается не в порядке социальной революции, но чисто техническими средствами: интернет дал прямой доступ если не к реальному, то к виртуальному сексу всем желающим.
